Текст книги "Лоцман кембрийского моря"
Автор книги: Фёдор Пудалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
Но сначала дали ему деньги, а потом начали отбирать, да и неправедно: за то, что ел, и за то, что пил, и – господи помилуй! – за то, что в доме поспал. Отобрали много денег.
Тогда, осмотревшись, ушел из Верхоянска. Ушел также из Якутска. На белой дороге, потом на зеленой дороге до Байкала и до Иркутска научился брать деньги и не отдавать: помогал людям, его кормили и давали ночлег, а там, где требовали деньги, он обходился так, без еды, и спать умел на воле. Брал грамотки заместо денег: надумал обменять обратной дорогой. Не одни верхоянские верили грамоткам, везде верили.
В Черендейском затоне дали ему работу, мог бы ждать у реки лета. Но он уже всею душою был на обратном пути, устремлялся на восток солнца, во всем стремлении подобный пращурам, и зимовать спешил на ходу.
Он хотел возвратиться другою дорогою на Индигирку, только бы не через страшное ущелье Догдо зимой: по его тарынам и накипям и через его жерла во льду, извергающие студеную воду вместе с рыбой столбом и заглатывающие путников. А чтобы избегнуть Догдо, приходилось обойти вселенную, сказали ему якуты.
Якуты обходили вселенную Верхоянским хребтом. Николай Иванович решился пройти так, от Оймякона же спуститься Индигиркой. Но на воде дорогу заграждало преславное Момское улово.
Летом обходили Момское ущелье Казачьей тропой через высочайшие горы и снег вечный недели две с половиной (Николай Иванович подивился неказистой речи и перевел на свой язык одним ладным словом: недели вполтри).
В Момской тайной щели шестеро якутов повенчали душу со смертью, провожая Аникея Тарутина, ради спасения русских жильцов триста лет назад. Николай Иванович надумал пройти, не дожидаясь лета. Тогда июльским теплом прососет многосаженные льды и оторвет ото дна беснованьем индигирских вод. Надумал пройти по замерзшему улову: хоть и страшно, а все ж не так. И он спешил заморозно пройти над пречудною, из предания, и престрашною водовертью.
Отдал много бумажных денежных грамоток за проезд лошадьми от Черендея до Якутска. Каждая грамотка – заместо ста копеек; но таких, рыженьких, ямщики и брать не хотели – требовали зелененьких (одна за триста копеек), и синеньких (одна за пятьсот копеек), и красненьких (одна за тысячу копеек). Зато везли его днем и ночью. Гнали лошадей; притомившихся выпрягали и запрягали свежих. Совсем не ждал – только успевал поесть и выпить горячего.
Так шибко гнали, что побежать – отстанешь. И нельзя было отогреться. Николай Иванович озяб до самой души.
А дорога все длилась – неподвижная Лена, Улахан, Большая река, душеприимно и просторно раскрытая крутыми белыми откосами. И уж думалось – душа не стерпит, примет белую кончину… А черные крестики сухопарых лиственниц на хребтах берегов испестрили заснеженную даль долины, словно частые всходы нескончаемых погостов.
Нескоро увидел: высокоствольный безветвистый лес дымов над белой чистотой впереди возвысился в недвижимом воздухе.
Невольно в первый миг и сам замер: нерощеный серый лес не шелохнется, стоит – способный от дыхания зашататься и развеяться. Но нет в замерзшем воздухе и дыха животного – с шорохом светлою пылью дыхание от самых ноздрей опадает и касается снега за нартами…
Подъехали ближе – и пухлые стволы дымов над снежными буграми воочию тихо растут, изостренными верхами истончаясь в седом, заиндевелом небе.
Подъехали к буграм – а под снегом высокие стены разнокрашенные, деревянные, а то и каменные; неисчислимые домы, укрывшие тысячелюдную жаркую жизнь. И не дым, а два дыма, три и четыре дыма над каждым домом. Николай Иванович всею душою обрадовался чудной картине зимующего города.
А прошлой зимой он испугался Якутска, скоро ушел от него. Нынче Николай Иванович расширил свой мир на несколько тысяч хиломеров и значительно осмелел.
Глава 4
СТРАНА ЕГО ПРАЩУРОВ
Он поселился у ведомого якута, ударника Никульчана. Якут был знакомчивый: прошлой зимой на стежке городской, на улице, не разминулись – Никульчан приветил Николая Ивановича, расспросил и привел в свой дом. Ныне в его доме индигирский гость уже не пробовал осторожно выдавить оконное стекло, узнать его прочность в сравнении с удвояющим шпатом в окошках Русского жила. Никульчан без опаски оставлял тезку под присмотром жены и детей, уходил утром на завод. А через два дня новоприобретенного приятеля определили работать вместе с ним в одной бригаде на заводе.
Николай Иванович начал присматриваться и убедился, что супряги согласные – бригады по-якутски – на сочинении очень ладных столов, стульев, сундуков, рундуков, ларей, телег у якутских горожан-ударников устроены получше и справедливей, нежели у русских жильцов на рыбалке и на облавной охоте. От кого переняли якутские? Говорят, от московских ударников. Николай Иванович заключил, что русские жильцы, в малолюдности за Великой наледью, за отдаленностью на четыреста лет от Москвы упустили это доброе московское устройство. Но слово «бригады» ему не понравилось.
Да, много своего московского упустили. А могли бы не упустить, когда бы взяли с собой телефон.
Николай Иванович хорошо помнил опись барахла на кочах: телефона не было.
Он теперь не крестил телефонный аппарат – не как прошлый год. Решился взять в свои руки железную штучку на деревянной ручке. Послушал чей-то искаженный голос, кричавший из железной штучки. Кто кричал?..
Сказали – человек орал якобы с другого берега Лены! Верить ли? До другого берега – два днища пути. За Лену не докричаться даже бате Сергею, старшему брату. Не бес ли в телефоне орет?
Почему бы Лев Плехан, пращур, с телефоном оплошал – не взял на коч? С телефоном отец не растерял бы троих сыновей ныне, Николая от жены и детей не отослал бы мыкаться по бескрайней Руси. Отец побеседовал бы с Москвой по телефону, все вызнал бы, из дому не выйдя, обо всем с государями договорился бы, сам недосягаемый для их руки; по родительскому наученью: договориться на берегу – тогда поехать за реку.
Но есть же бес в телефоне! Пинеженя Лев Меншик не так был прост: не захотел брать московских бесов на коч! Натерпелись греха от них. Захотели уйти от Москвы, так и бесов московских не надо. Не оттого ли промучились шесть лет на кочах – не захотели плыть на пароходе не оттого ли, что бес тащит? Не бесовской силой из Руси увлеклись, а недолей вытеснены и своими руками вытащились. Все же не прожили без бесов.
На Печоре первую зиму зимовали, в Пустеозере сети плели и лета ждали. Там бесов зырянских взяли. Так дело было – дивились: на Алексея-Пролей-Кувшин зима еще крепкая стояла! Мужики на себя надеялись, ну, а бабы тайком заманили тамошних бесов на коч и и заговорным словом привязали, от зырянок научились. Зырянские бесы послушливые, против московских смирные. А попа на кочах ни одного не было – прогнал бы. Мужики узнали про бесов, смотрят – беспокойства нет от них. Так и не стали прогонять, завезли на Индигирку. Пользы от них не видели, но вреда не приметили. В опись барахла без дела и не вписывали.
Ныне Зырянов грозится московскими бесами: самолетом и трактором…
Да полно, Николай Иванович! Не избыточно ли бесами населил крещеную Русь? Не тебе ли Агафангел Тарутин молвил: святой – боится рогожи. Не тем ли ты свят? Не оплошать бы.
Пращуры не брезговали телефоном. Без него – как могли договориться на том берегу, не поехавши за реку? Пословица старинная внятная: по телефону, мол, договориться на берегу – тогда поехать за реку.
А не взяли телефон по каким причинам, посуди: оставили многие важные пожитки – поезд не взяли, на коч велик, да и дорог; да и непокупен, тоже государственный. Не взяли безлошадную многовозную машину обильную – ох! там – не успел мигнуть; а была тут. Не жалко, что ли? И называется – охтамобиль.
Да чего и взяли из Руси, не довезли – морем отымало. Сызнова сочинить не сумели в Русском жиле. За малым ли числом голов и рук или за неустройством в супрягах?
Целые дни старался вымыслить хитрейшее устройство телефона и получить уверенность в отсутствии беса. Ради того стоило подумать!
А маленький ударник Никульчан после работы на заводе выряживался дома почудней и уходил. То размалевывал лицо, а то раздобыл шаманский кафтан, с бубном пошел. А однажды зашил самого себя в медвежью шкуру. Николай Иванович не утерпел, сказал:
– Пойду с тобой.
Никульчан велел ему обружиться, и пошли по светлому снегу улицей, стежкой. Над городом низко лежала черная ночная морока, но снежную стежку всегда видно.
Подошли к дверям заводского клуба, Николай Иванович взвалил медведя-ударника на спину, придержал левой рукой и втащил в клуб.
На груди у Николая Ивановича лук большой висел, в его рост, и колчан стрел. В правой руке держал копье длинное, в две с половиной меры.
Навстречу ему выскочил хвостатый, малорогий, синерожий, с кровавыми горящими глазами. Вдруг погасли глаза и опять загорелись.
Уронил медведя, медведь закричал человеческим голосом. Николай Иванович начал крестить малорогого, наставил копье и зарычал ужасным рыком, напугавшим всех:
– Отойди, сатана!
Закрещенный скорчился, захирел и перестал глазами блистать. Все кругом зашумели, защелкали ладошками, гусь там очутился – загоготал, человек с пароходной трубой на месте головы загудел, и медвежья туша с ревом в пляс пустилась.
Николай Иванович увидел вокруг себя рожи нелепые и лепые и вовсе занавешенные. Остолбенел и так простоял, хватаясь то за копье, то за стрелки и лук. Занавешенные бабы плясали с пароходной трубой, и с убитым медведем, и с самим чертом.
А в конце вечера подошла к Николаю Ивановичу якутская девица-красавица, писанная красным ягодным соком и, жалко, не смазанная коровьим маслом по лицу и по черным волосам.
Поднесла ему девица маленькую штучку и сказала:
– Получите первый приз маскарада… Это вечная ручка. Ваш костюм лучше всех!
Николай Иванович спросил:
– На что вечная? Я же не чаю вечной жизни.
Все рассмеялись и опять защелкали ладошками, а неубитый медведь с треском распорол на себе шкуру, ударник Никульчан выскочил из шкуры и дернул Николая Ивановича за рукав:
– Пошли домой!
Но все закричали:
– Маску долой с победителя!
Девицы подскочили:
– Снимите бороду!
Тут Николай Иванович ринулся в дверь, и Никульчан за ним. А вослед кричали:
– Это нечестно! Нечестно!..
Штучка раскрывалась тайным дуплецом, в дупле – золотое перо, и могло писать вправду вечно. Вот ее и пожертвовать, как обещал, владычице пристойно по ее вечной жизни. И себе не в убыток.
С того дня Никульчан больше не водил его, сам замоскваряженный ходил. Каждый вечер где-нибудь в городе москварядились, якутянам безудержно нравилось.
Николай Иванович один сходил в театр. Взял с собой лук, да пришлось отдать на вешалку вместе с полушубком.
После Николай Иванович заинтересовался собраниями. В клубе завода выходили на деревянную подвысь русские и якуты, по видимости хорошие люди, назывались ударниками, но не дрались ни разу при Николае Ивановиче. Они говорили с пылу души по свободе своей, неизнудно. Николай Иванович полагал, что это ратники.
Бывало и в старину, ратники за родину поднимались, оставя жен и детей дома со старыми, – так и ударники обещалися ратовать крепко, сопрягаясь в бригады, то есть супряги, тружаяся дружно для пропитания сообща и для одевания всего мира.
И что трудов на пять лет хватило бы – обещалися исполнить в четыре года. Это особенно понравилось Николаю Ивановичу. За всеми не утерпел – взошел на лобную подвысь и обещался не отставать от народа. Говорил свое слово истово, и его узнал народ и слушал с охотой.
– До конца пятилетки обещай! – закричали.
Николай Иванович грянул голосом во всю силу:
– Чаюся до конца пятилетки!
И весь народ щелкал, как в театре.
А на другом собрании в том же клубе попросили уйти, так и не понял почему.
Собрания чрезвычайно привлекали его. Даже перестал спешить на восток и зажился в Якутске. Каждый вечер ходил в клуб.
Ему удалось побывать и на заседании думном, боярском. Трудно сказать, каким образом.
На людей смотрел: как они – шел скоро, и разговаривал со старцем одним. У того и бороденка кой-какая была, а глаза смотрели через махонькие оконца; но в них не стекло бесценное, тонкое, сквозь которое все видно хорошо и вправду, как сквозь лед, – в очках простые камешки алмазные оглаженные вставлены, какие и в Русском жиле вставляют в оконца вместо льдинок, и через те алмазы чудится все вдвое, так что дети в Русском жиле пугаются, завидя на дворе двух маменек или разом двух тятенек. Пока не привыкнут, подрастая.
Охраняющий в дверях большого дома, двухпотолочного, каменного, посмотрел на старца и на Николая Ивановича и обоих с почетом пропустил, отступя от двери.
За разговором по ковровой лестнице чуть с ноги не сбился, под вторые потолки взошел, аж под самые верхние. И там палата дивно велика и во всем устроена по-государски. Во всю палату стоит стол невиданной длины, красной полстью крытый, содвинут с малым столом, яко алый крест.
Но тот крест неправильный, не такой, как в Русском жиле.
Овдоль стола заседали люди русские и якуты, в одежонках простых. А вверху креста перед всеми лицами введенный боярин председает один за малым столом (но и малый стол тоже очень большой) – голова заседания – и потому величается председателем.
Они советовались промеж собой и государили советно якутским царством; а за Русь держатся крепко.
Все слушали старца. Паужнать стали – чаю отпили, и старец похлебал, говорить не переставая; у людей могло и в ушах засохнуть, а он частил-таки числа неисчислимые и все толковал со счетом, бог ему судия, – за ним не счесть всем народом. Николай Иванович, один стараясь, не успел; понемногу и уснул.
Глава 5
СЕНЯ И ВАНЯ ГРОЗЯТ-ТАКИ РУССКОМУ ЖИЛУ
Очнулся, заслышав тревожное слово «тракторы».
Укоряли одного за то, что летом не отослал некие котлы и драги на Индигирку. Ему виниться, он же пенял начальнику тракторов. Драги-де претяжелые, котлы-де неделимые, никакими-де табунами лошадей не перетащить на Индигирку через горы: под силу тракторам, больше никому.
Начальник тракторов отпихивал вину на трактористов: сбежали-де, сучьи лапти, без них тракторы не пошли-де, норовистые. Ныне обещается к январю иркутская школа трактористов прислать самых первых выучеников.
Стали вперемежку спорить: по снегу-то тракторы не пройдут. Председатель спросил:
– Летом прошли бы?
Старец ответил:
– Болота-де у вас по колена, нигде не глубже, мерзлота подпирает. На такую мелкую грязь трактору «Потерпелеву» начихать.
Прозвание у тракторов «Потерпелевы», но выговаривали не по-русски, даже не поймаешь ухом: Патерпелеры?.. Вроде так. Понятно, в общем: кару от бога потерпели.
– Эти могучие дьяволы… – так и сказал старец и рта не перекрестил, – эти могучие весом в пять копен ходят на своих гусеничках, как молодая баба в босовичках или в шарканцах – легким шажком. И на глубокий снег им тоже начихать.
Послушать – хвалил он их силу; а по словам выходило – простужливые, способны простыть в болотах и на снегу даже. Как понять? Николай Иванович смекнул: расчихаются – а могут все же до Индигирки пройти; но едва ли до заповедных русских мест, – великими и нужными болотами на сендухе и наледями одолеет дьяволов лихая чихота.
Он без труда узнал, где стояли под навесом, – шесть, одетые с головой в брезентовые повалуши, или по-нонешнему – палатки. Военная охрана с ружьем берегла от них православный люд и ребятишек отгоняла. Дети – дьявола самого хотят руками потрогать.
Мальчишки рассказывали неизмысленное о внешнем виде тракторов и об их всемогущей силе. Спросить бы воина самого, но наставил ружье и не подпустил к себе, обещаясь застрелить до смерти.
Николай Иванович озадачен был всем этим, и под конец озабочен, и впал в раздумье.
Начал к тракторам приходить, каждый день подолгу взирал на палатки, на воина с ружьем – всегда заряжено, перед навесом шагал воин взад-вперед и не отлучался, покуда ему смена не придет. День шагает и ночь шагает с ружьем, неделю шагает, месяц доходит. И начал воин заглядываться на Николая Ивановича.
В декабре сняли брезенты. Тут уже все вцепились глазами. Обличьем тракторы оказались ни на кого и на бесов не похожи.
Появились около них молодые ребята и начальник тракторов, тот самый, что в заседании Совета отпихивал вину от себя на трактористов. Ребята возились на тракторах и управлялись по-хозяйски: и чистили их, и мазали маслом, и разламывали, и сбивали наново. Вымазались во всей одежде, лица испестрили, впору для москваряди.
Николай Иванович присматривался к мазаным лицам, особенно к длинному веселому парню и дружку его – малоростку и молчуну. Длинный позвал малоростка:
– Дубочек, иди-ка!..
Николай Иванович отодвинулся от ограды, пока те не заметили его, прикрылся другими зрителями.
Опасение, убывшее в его мыслях за время жизни в Якутске и работы на заводе, сразу обновилось беспокойством от появления Сени и Вани. Они прибыли как хозяева тракторов, и видишь – сразу взяли их в свои руки. А тот, величаемый начальником, в лисьем тулупе, черною кожею крытом, с глянцем, только похаживал и присматривал утром и вечером, днем уходил со двора.
Боярин-воевода из советных, сиречь нарком, и другие с ним приходили посмотреть, подошли к Сене. Стали спрашивать его уважительно, вольщаясь в доверие.
Сеня ладил в моторе, не посмотрел на них, отвечал гневливо и свои запросы объявил. Николай Иванович недослышал или не уразумел Сенину речь, но видел и слышал – нарком затряс головой проискливо, затвердил прелестно:
– Все, все будет вам, и на родину отправим.
Сольстил-таки Сеню. Рассмеялся Агафангелов Тарутин, сказал:
– Тогда отвезем котлы и драги на ледяные горы.
У Николая Ивановича сердце стукнуло зловеще, когда услыхал про ледяные горы, котлы и драги. Подумал, что Сеня и Ваня поведут-таки тракторы на Великую наледь – старинную жизнь опрокинуть у русских жильцов; древних воров океанской запретной дороги, северных стужепроходцев злыми смертьми в адских котлах, в нефтяной гееннской смоле казнить.
Но как же тракторы взойдут на ледяную отвесную стену? Зырянов говорил: «Тракторы и самолеты доберутся до вас…» Не самолеты ли драгами зовут? Усекать слова любят, каждое слово торопят, коротят. «Драги», не то «драки»… Не драконы ли?
На тракторный двор наволокли большие бревна. Лошадью волочили каждую лесину по одной. Из них начали строить под навесом. Когда Николай Иванович увидел, что построили, он и рот раскрыл, глаза вытаращил и едва не впал в изумление, сиречь из ума не вышел чуть. Построили нарты! Из целых бревен!
Два бревна обтесали – два полоза! Покатые носы пришили железом и связи поперечные железом – бревна же. Этакие нарты не нагрузить и не волочить, а лошадей пяток запречь, не меньше, и порожние с места стронуть лишь. Такие сани – под адские котлы как раз.
Николай Иванович перестал ходить на завод, безотлучно наблюдал за действиями Сени и Вани.
Посем другой воин подошел к Николаю Ивановичу и отвел в каменную хоромину. Начальник с малиновым околышем на картузе выспрашивал его, откуда пришел.
И все допытывался:
– Кто послал тебя?
На такой случай отец наказывал не говорить про Благодатное озеро и горячую воду из горы, ни про Теплую реку, ни про Великую наледь.
Николай Иванович с умыслом отвечал начальнику, с хитрецой:
– Мол, из Русского жила пришел.
– Врешь, – сказал начальник, – ты пришел с Индигирки. Я все про тебя знаю.
– А знаешь, зачем спрашиваешь?
– А ты все-таки отвечай, – сказал начальник.
– Отец послал меня, – сказал Николай Иванович: не приучен врать, не словчился.
– А чего ради ходил к тракторам? Тебе отец велел подобраться-де зачем?
Николай Иванович подумал об отце и о тракторах.
– Смеешься? – удивился начальник.
– Да поверит ли отец о дракторах? – сказал Николай Иванович серьезно.
– Ты сам имеешь на уме какое злое умышление против тракторов? – спросил начальник и дивился тому, что Николай Иванович долго думал, прежде чем ответил:
– Против дракторов не имею на уме никакого злого умышления.
Начальник оставил его жить в каменном доме. Кормили его безденежно. На работу ходил – охрану давали, с ружьем. Уж берегли так, что и вовсе не стали отпускать – не потерялся бы. И расспрашивали тут же и началили, ну, не очень, не как в старину Тарутина Второва на Патриаршем дворе в Москве. Стал уже думать, не впору ли откупиться, и велел начальнику принести копье.
Глава 6
КАК НАЧАЛИЛИ НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА
Начальник обрадовался. Велел тотчас принести копье. Николай Иванович снял железо с древка, железом смолу сковырял и вынул из дупла моточек денег.
– Возьми себе, – сказал, – ради бога и отпусти меня. Отпечалуй!
Начальник взял в свои руки древко и вытянул моток копеечек. Пускай берет все, подумал Николай Иванович, новых бы не просил: новые лучше старых.
– Что за вещи? – спросил начальник. – Где взял?
– Деньги и копейки – царя Ивана, хорошие. Взял у отца.
Не поверил. Спрятал в карман и повел Николая Ивановича в город. Привел в другой каменный дом. И, не хотя войти, Николай Иванович уперся в порог, успев прочитать на лбе домовом: «МУЗЕЙ» – крупно написано.
Начальник взял под локоток, силою потянул, но против Николая Ивановича где ему. И с оглядкою на людей, снующих из дверей музея на улицу, с улицы в двери музея, сказал умильно:
– Человек ты за людьми или ты всех человечней?
И Николай Иванович, соумилясь его печали, проворно шагнул через крутой порожек, жалкости не терпя, вошел в кумирню – за музаверами не музавер, а за людьми человек. Потому что человечнее всех людей на свете – один бог-человек.
Теперь посмотрим сами, какая есть Русь в музее. Грех за смотрение отец приказом своим взял на себя.
Там очень много русских известных вещей развешано было на стенах, разложено на столах под стеклом и расставлено: одежда, копье, лук, железо старое, тарели разные и крестики. Люди ходят, смотрят, а в руки не берут. Увидав кресты, Николай Иванович усомнился в правде батиных наговоров.
Глядя на вещички и картины дивные, мазанные пестроцветно, а на них все как живое, по борошнишку судил Николай Иванович и по картинам разбирался в том, как Русь гомозилась, пошевеливалась народным стремлением и старанием, ползла из году в год, от Ивана грозного царя времени лет четыреста, да и раньше того, и подвигалась от плохонького, тяжеленького к лучшему и легчайшему житию людей. Многого, что ныне есть на Руси, у предков не бывало. Поезда не было, вишь, даже телефона не имели, сердешные.
Все преславное гоможение русское показано было на пожитках и на картинках и растолковано в писаниях, еще хозяин гомузея помог. И ему помог Николай Иванович – поучил:
– Гомузей, по смыслу, пиши на лбе, не музей: то не слово, обломок слова.
Посем начальник вынул из карманов серебрецо. Спросил:
– Такое имеется в музее?
Хозяин гомузея в лице даже изменился, увидав. На Николая Ивановича закричал:
– Где взял?.. У отца есть еще?.. Мы все откупим.
Николай Иванович рассмеялся:
– Разве деньги покупают? На деньги покупают.
– На эти деньги ничего не купишь, – сказал хозяин, – они вышли из употребления четыреста лет назад… ну, триста. Им теперь место в музее, и мы их у тебя возьмем, а тебе дадим много новых денег, нынешних, гораздо больше, чем стоили твои старые при царе Иване.
Николай Иванович подумал: все одно отдать начальнику, те ли, эти – старые ли, новые. И сказал:
– Ладно.
– Попробуйте столковаться с ним, – попросил начальник, – а мы друг друга не очень понимаем.
Хозяин гомузея начал толковать и разные секреты выпытывать, но Николай Иванович не очень-то поддавался. А начальник слушал в оба уха и улыбался. А хозяин то радовался, то сердился. Пока вот так они беседовали, пришел служилый человек, два раза ходил и вывалил на пол такую кучу денег, что начальник закричал:
– Ого!
Николай Иванович подумал, что, наверно, собрали со всего города ясак. А может, и со всего якутского царства. Хозяин сказал:
– Это тебе за моточки. Но ты уж нам отдай и копье в придачу, тебе ни к чему, и лук со стрелами. Я хотя их не видел, но за глаза покупаю; верю, что хорошие, исправные и подлинные шестнадцатого века. Пиши всю расписку в получении денег. – И сам придвинулся, заторопился посмотреть, как Николай Иванович учнет писать.
Николай Иванович подумал, что вместо старого копья можно еще поудобнее, получше изготовить на заводе у Никульчана. Копье тяжелое и не пригодилось ни разу. В промоине хорошо будет с топориком и остолом: ступеньки подрубать и остолом подпираться. Остол сделать с железным наконечником. Или рогатину: хороша и на зверя.
Написал расписку-грамотку обо всем: что деньги и копеечки царя Ивана продал в двух моточках по сту, и копье, и лук, и стрелы в колчане кожаном. Получил новых денег… Сколько сказали, столько и написал. Начальник сосчитал деньги, сказал:
– Верно. Можешь расписаться.
А деньги-то ему. Николай Иванович расписался и с начальником вернулся в тюрьму на тележке.
Там начальник сказал:
– Отпускаю тебя с уговором: уезжай к себе на Индигирку и не задерживайся. Получишь документ и зарплату за свою работу. Работал ты хорошо, даже отлично. Но у тебя теперь столько деньжищ, брат, что зарплата для тебя пустяк.
– Деньги твои, – сказал Николай Иванович и не тронул мешочки на полу. – Все твои. Уговор дороже денег.
– Спрячь, – сказал начальник, – и никогда не откупайся: плохой человек возьмет, хороший тебя за это посадит в тюрьму.
– Обменять бы на деньги, – сказал Николай Иванович. – Утащу ли?
– Не снесешь. Посчитай: полтораста рублей медью – пуд. А у тебя сколько сотен… знаешь?
– Не утащить. А что делать? Ума не приложу.
– Да, брат. Сочувствую… Сберкассы у вас тоже нет на Индигирке. И почтового отделения нет. А может, попробуем перевести почтой? Через полгода-год получишь. На какой адрес будешь переводить?.. Ну, куда, в какое место доставить и кому?.. Поточнее!
Но Николай Иванович молчал.
– Тогда сделай так: сколько сумеешь – тащи, остальные деньги сдай на хранение в сберкассу; я тебе помогу. Это, брат, свято: когда у вас откроют сберкассу или почту, выпишешь свои деньги, тебе пришлют. Или сам приедешь за ними, когда захочешь… Они в жиле все равно не понадобятся. Будут лежать в кубышке.
– Верно, – сказал Николай Иванович, но облегчения не почувствовал. – Уж больно мудрена Русь: денег дает помногу – и тут же отбирает за любую едишку, за ночлег, за подвоз… В Русском жиле ни одной копейки не истратили за четыреста лет, всегда деньги целы будут. А тогда к чему они? Все равно, что без них.
Начальник хлопнул себя по ляжкам, захохотал и долго смеялся.
– Хорошо думаешь, Николай Иванович! Думай еще дальше!
– Полежат четыреста лет еще – опять в гомузей продадут, на новые деньги…
– Э, нет, брат! Этак не пойдет. К тому времени денег в помине никаких не будет: вот как в твоем жиле. А в музеях полно их будет. Думай обратно давай.
– Обратно я и хотел, брат, – сказал Николай Иванович, размышляя. – Машину купил бы – непродажны, государственные. Пароходы – непродажны, поезда – непродажны…
– Да ты же молодец, Николай Иванович! – Начальник все более радовался. – У тебя губа не дура и глаз глядит как раз куда надо! Понравилось на машине ехать? А если бы она моя была, ехал бы ты на ней?.. А когда она государственная – все могут ехать на ней, кому надо.
– Так-то лучше, – сказал Николай Иванович. – Но мне на Индигирку надо, туда машина не идет государственная.
– Тоже правильно! – воскликнул начальник. – Надо, чтобы шла государственная машина повсюду – отвезла бы тебя за твои деньги. Но машин не хватает на все концы, для всего народа. Народ велик, страна громадная, а машин еще мало сделали. Дорого стоят, дьяволы!
– Дьяволы, однако?
– Еще какие: тысяч сто, должно быть, стоит одна машина. Даже твоих денег не хватит. Но вот что мы делаем: складываемся всем народом, кто сколько может, и даем взаймы государству на постройку машин, и поездов, и пароходов…
– Погоди. Это дело… Мирское, истинное дело… Кому деньги отдать?
– Деловой разговор! – Начальник потирал руки. – Сейчас все устроим. Может быть, как раз на твои денежки трактор выстроят, а то и самолет!
– Как же это? Почему на мои? Говорил, машину, поезд, пароход построят, а то вдруг трактор, самолет…
– Значит, ты против трактора?.. А целый месяц интересовался, работу на заводе бросил, не отходил от тракторов… Тут какая-то тайна!
Оба молча смотрели друг на друга.
– Как решаешь? Даешь государству взаймы? На все строительство: и поездов, и пароходов, и тракторов…
– Не дам.
Начальник сбил кулаком фуражку на лоб:
– Задачка! Задел ты меня чрезвычайно, брат. Я бы тебя не выпустил, пока не узнал бы, в чем тайна… Но классового чувства против тракторов у тебя нет безусловно…
– Чего нет?
– К сожалению, не имею права тебя больше задерживать. Уезжай ты из Якутска или уходи, как хочешь, только поскорей: не затрудняй меня.
– А с деньгами что сделать? Так и не сказал.
– Ох, папаша! – сказал начальник и сбил фуражку со лба на затылок. – Что мне с тобою делать?
Николай Иванович покойно ждал. А начальник закраснелся вдруг как ошпаренный и начал смотреть пронзительно. Срыву спросил:
– Братьев как звать?
Записал о братьях – как звать, сколько лет, какого нраву. И глазами проникал. Особые приметы: батя – малого росту, младший – противу Николая Ивановича человечней на целую голову. Не понял, допытываться стал: как так – человечней на целую голову?..
– Ну, видней, рослей.
– Где они оба?
– Бог ведает.
– А ты почему не знаешь?
– Давно в Мир ушли оба, не вернулись, – пояснил.
– А все же слухом слыхал о них?
Николай Иванович думал долго на этот раз. Сказать, что встретил батю на железной дороге за Байкалом?.. Тогда опять начальник не отпустит. Станет выпытывать: о чем говорили?.. Сказать, что на радостях встречи даже и забыл спросить про некоего разбойника, кличкой Меншик… А начальник допытываться станет: не наговаривал ли батя на власть, не подучивал ли против?..
Но есть же правда в батиных речах об указе государевом. И Зырянов признал, что ищет гееннскую смолу добыть. И сам начальник сказал, что машины – дьяволы суть. Надо начальника от батиной правды отвратить, а язык не приучен врать. Ложь сложить бы…
– Упрошу ли тебя моему поиску помочь… Подойди сходительно. Исполкома верхоянского караульщик сказывал про зверя, кличкой Меншик…
– Вот-вот!.. – Начальник живо повеселел и в лице отошел, но еще с недоверием смотрел.
– Имя зверя крещеное никто не ведает, сказал. Ты хвалился, все про всех знаешь. Откручинуй меня!
– Настоящее имя бандита и я, брат, не знаю… Но к твоему описанию бати подходит этот зверь точь-в-точь.
– Нет ли поклепа?..
– К сожалению, все правда про него.
– Под кого же подпал батя?..
– Под самых злейших врагов наших.
– Теперь ему поноровить мочно ли?.. Я мыслю – нет.
