Текст книги "Лоцман кембрийского моря"
Автор книги: Фёдор Пудалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
Услыхав это, Николай Иванович захотел плыть тотчас или наутро.
Вечером он поговорил с Мичикой еще о Момском улове. Мичика один раз проскочил зимой там на оленях, в солнечный день; но и самому дню тесно в Момской промоине – и ополдень там был вечер света. У оленей ноги разъехались на льду. Нарты ветром подхватило, оленей повалило, понесло. Утесы красные близко с двух сторон замелькали – лед обдутый, гладкий, зацепиться не обо что, а щель извилистая. Стоверстая щель.
Ветер быстрый тащит и тяжело с размаху бьет в скалы, от собственного удара сам отлетает к другой стене; оленье же и человечье мягкое тело расшибается и волочится дальше бесчувственное, неживое и закаменевшее, как нарты, и снег, и самый ветер.
Утром рано Мичика положил в ветку-лодку небольшой запас пищи на два дня; два килограмма хлеба и два килограмма замороженного коровьего масла, сбитого вместе с пахтой, – такое называется «хаяк». И они отправились в четырехсоткилометровый путь к своей гибельной цели.
Они сели в ветку и отпустились от берега и полетели. Так вскакивает горожанин в трамвай в момент отправления, чтобы проехать одну остановку. С этого момента и до остановки в конце дня Мичика уже не смел отвести глаза хотя бы на секунду от мчащейся вместе с ним вероломной дороги и от шалого, шатающегося и вертящегося вместе с ними дощатого скакуна.
Глава 5
МОМСКОЕ УЛОВО
Через час ветка вылетела на Индигирку и, убавив скорость до десяти или двенадцати километров, с грозным шуршаньем понеслась на опасном просторе.
Неудержимый поток раздвинул горы на несколько сот метров, а ниже, пополнясь притоками, река достигла трех километров ширины и продолжала расширяться.
Наиболее крепкие породы река обтекала со всех сторон, окружила и нарезала множество голых каменных островов. Часть из них покрылась лиственницей или тополем врозь.
По реке мчались длинные, полные скрытой мощи волны без гребешков. Они воздымали лодочку, переносили над подводными холмами и скалами и вновь опускали, как бы замахнувшись веткой, с такой стремительностью, что дух захватывало. И вдруг на всем скаку лодочку завернуло и потянуло вверх, против течения, с величайшей быстротой. Николай Иванович от ужаса не успел перекреститься, как все уже переменилось, и лодочка срыву полетела вниз по реке.
В одном русле мчались два встречных потока. Они шумно терлись шершавыми в песке боками – и дивно, почему не в пар истирали друг друга?..
Николай Иванович сотворил запоздавшее знамение благодарности спасителю-богу, но даже завершить крест не успел и выпучил глаза: лодочку занесло стремглав опять вверх… и вот уже снова вниз.
Он запутался между верхом и низом реки, в глазах закружило и в голове тоже. Дрожащей рукой вытащил из-за пазухи первый приз москваради – пообещанную владычице вечную ручку с золотым пером. Закричал:
– Матушка Индигирка! Уйми Большое улово! Не дай погибнуть крещеным!.. – и бросил с подкидкой вечнопишущее перо, так что взблеснуло золотым клювом, нырнуло в водоворот.
Мичика наблюдал за водоворотом, обсушив весло. Он зорко улучил мгновение, сунул весло, словно подставил ножку водовороту, и вырвал ветку из улова.
Волны скребли лодку взболтанным песком.
Николай Иванович, успокоясь, подумал, не слишком ли скоро пробежали сто километров Большого улова. Хрипло, прокричал, пересиливая шум реки:
– Момское то улово?..
Мичика неслышно засмеялся.
Они прошли много таких водоворотов и на другой день уже не считали их.
Они плыли среди гор, ставших известными для европейской географии семь лет спустя, когда здесь прошли советские геологи и географы: Сергей Обручев, сын Владимира Обручева, и другие.
Горы возвышались над рекой на два километра и поднимались все выше. Река между тем расширялась до пяти километров и понеслась еще быстрей. Мичика держал ветку все время на стрежне и поглядывал с почтением на дальние утесы, от которых отваливались штурмующие валы. Мичика берегся, чтобы внезапным водоворотом не уловило бы ветку поблизости от утесов – нанесет боком на утес и запрокидывающимся валом утопит.
После притока Ульчан утесы приблизились к лодке, шумом оглушая. Река в крутых поворотах с ревом понесла лодку на утесы. Мичика работал изо всех сил, и воющие и шипящие стены проносились мимо. Николай Иванович крестился или бросал чего-нибудь в воду и спрашивал, не Момские ли пороги. Но это были даже и не пороги.
Горы начали сжимать Индигирку. Она поднялась перед ущельем, запруженная плотиной собственных вод, а из ущелья понеслась по водяному скату, но сразу наткнулась на следующую горную цепь и опять прорывалась между оглушающих стен.
И по всей реке, на обоих берегах, – ни живой человеческой души. Только птицы и звери.
В конце второго дня, промчав четыреста километров, Мичика ловко прихватился к берегу у преддверья Момской щели. Здесь стояли две юрты его знакомых.
В юрте собрались несколько человек и в ожидании ужина повели разговоры о Момской щели. Они сообщили усталым гостям, что якуты собрались к реке встречать Мичику по ту сторону улова – на выходе из ущелья. Все очень волнуются…
По обе стороны реки далеко разошелся слух о намерении Мичики пройти веткой через Момское ущелье и провести русского. Один только Николай Иванович ничего не знал об этом до сей минуты. Он просил Мичику проводить до улова, и Мичика обещал. А чтобы звать чужого человека в улово – разделить свою смерть, – Николай Иванович и не помыслил.
Уже триста лет никто не решался нырнуть в Момское улово – после того, как шесть храбрецов исчезли там, чтобы выручить нетерпеливого русского жильца. О таких пел Уйбан-тракторист:
Длинноногие,
подпоясанные,
с глазами из воды,
и телом из земли,
и жилами из травы,
с гибкими сочленениями
и на гибкой шее свободной головой – якуты!
Они умерли, а Индигирка осталась рекой с порогами. Но куда девался тот нетерпеливый русский? Он тоже умер! А земля все та же, как мы знаем. И если Мичика умрет, будет опять Индигирка с Момой и земля – землей.
Мичика молчал, и все понимали, что он не поколеблен и, разумеется, не должен поколебаться: столько якутов поехали встречать его у Чыбагалаха, по ту сторону ущелья!
Да есть ли пороги в ущелье? Ничего не известно, никто не видел. Говорят, что река там, стиснутая до пятисот метров, вращается всем своим жидким туловом сверлообразно и этим способом успевает прорваться через стоверстное ущемление, которое она, твердея от скорости, сумела просверлить в гранитной горной цепи.
Один оборот сверла занимает будто бы полчаса. Это видно из того, что огромнейшие деревья, захваченные уловом, показываются вновь на поверхности, на изрядном расстоянии ниже, через полчаса. Но кто видел?
Даже с высоты утесов нельзя без головокружения посмотреть в пучину, кипящую тысячей винтов, потому что гигантское сверло извито на тысяче крутых поворотов ущелья.
Сверлит и скребет граниты с глухим и страшным шумом. От гула дрожат и рвутся жилы в человеческом теле… Но кто почувствовал это в своем теле? Кто видел или хотя бы слышал это, если никто не может подойти по утесам близко на край пропасти и сверху заглянуть?
Может быть, вода толкается без всякого порядка и непрерывными залпами волн бросается на утесы, проталкиваясь через теснину, размалывает все, что в нее попадет?
Мичика молча слушал, потом лег спать. Утром он осмотрел ветку, среди молчания и внимания провожающих. Потом Мичика и Николай Иванович поели хаяка и сметаны, хозяйка юрты угостила их последний раз. Никакой пищи не взяли с собой. В Чыбагалахе – по ту сторону – покормят их.
Привязанная веточка взлетала и опускалась на плоских волнах. Огромная река тяжело дышала. Решившиеся вскочили в лодку. Их отвязали. Люди на берегу еще словили глазами лодочку на волнах, и вдруг – две лишь головы между валов.
Рокот словно вышел из Момской щели навстречу бесстрашным жизненосцам, чтобы сокрушить их волю, грозящую скалам и самой воде, которая сильнее даже скал. И вдруг над головами Николая Ивановича и Мичики появилась в вышине серебряная невообразимая птица, и гром раскатился над Индигиркой. Охотящийся самолет высматривал героев, рожденных раз в триста лет, и не увидел их среди валов реки; полетел к Оймякону.
А люди увидели, как сотрясенная река ударила Мичику – и перед русским Николаем Ивановичем, должно быть, закрылись храбрые, немигнувшие глаза Мичики. Вода, убившая Мичику, пала также на русского и стала топить его вниз, а он, бедняжка, в это мгновение, наверно, думал: как это может сама вода тонуть в реке, словно камень, и своею тяжестью топить человека?
Но когда улетел самолет, огромный и быстрый, как небесный камень, люди на берегу радостно закричали, увидев опять меж валов на крутизне две головы.
Вся громада вод бурлила под красно-серой стеной гранитных утесов. Волны нарастали туда, где стена заграждала долину; но Индигирка пробила в стене ворота широкие, в полкилометра: они казались входом в узкую щель, потому что высота стены два километра.
Перед щелью громоздились все воды Индигирки вверх по клокочущему и пятящемуся скату реки, чтобы сверху скользнуть вбок, вдоль гранитного откоса, ко глубокому дну и, закручиваясь всею толщей, ввинтиться в Момское ущелье.
ШИШКА ЧЕТЫРЕХСОТ
Глава 1
ЛИДИЯ – ОБ ИВАНЕ АНДРЕЕВИЧЕ, О ТАНЕ И О ТАНИНОЙ СЕМЬЕ
Таня заманивала меня по телефону:
– Лида, приходи к нам вечером в девять часов, только обязательно! И угадай, кого ты увидишь!
Вечером в девять на Якиманке, в их уютной коричневой гостиной, я увидела Ивана Андреевича.
Он уже начал седеть, но красив и величав был необыкновенно – с прямокрылым лбом под океанским прибоем черных кудрей; нос граненый, глаза нарисованные и борода водопадом, как у Леонардо да Винчи! Ну и человек! И он сделал вид, будто узнал меня. Тем не менее я сказала:
– Иван Андреевич! Не делайте вида, будто вы узнаете меня. Вы не можете помнить всех ваших студенток.
Он сказал:
– Не могу. Запоминаю только будущих докторов геологических наук. А их немного. Сегодня вы у меня второй навстречу.
– А первый кто, Иван Андреевич?
– Вы – первая, Лидия Максимовна. Другой доктор – мужчина, мужичок даже. Лоцманок. Утром приходил ко мне.
– Что это – лоцманок? Фамилия? – спросила Таня.
– Профессия. Я его так называю, потому что он был моим лоцманом на притоках Северной Двины, когда едва возвышался над столом. Сейчас я его учу нефтяной геологии, а сначала-то, лет двенадцать назад, он меня учил.
– Оригинально и неправдоподобно, – сказала Таня.
– Сколько же ему лет было, когда ты плавал в тех местах? – спросил отец Тани, Антон Елисеевич.
– Да ребенок был.
– Расскажите, Иван Андреевич! – попросила мать Тани, Полина Сергеевна. – Вы всегда рассказываете необыкновенное о ваших студентах. Можно подумать, что в Нефтяном институте одни вундеркинды.
Иван Андреевич положил длинные пальцы на скатерть и поглядывал в одну сторону на меня и в другую сторону на Таню и на Полину Сергеевну и прислушивался к нам, когда мы даже молчали, а он рассказывал, – такой внимательный и незаметно иронический, что уж мы, все женщины за столом, не сводили с него глаз.
– Тогда я толкался на северных реках. Пришлось сплывать на плоту, за отсутствием каких-либо подходящих судов для экспедиции. Но пароход или плот, а без лоцмана плавать нельзя, особенно на порожистых реках. Реки Севера к тому же до революции не были обставлены знаками фарватера, указывающими главную струю течения и наименьшую глубину. Читали вы, что писал Марк Твен о лоцманах? Это – труднейшая профессия и безусловно развивающая интеллигентность вместе с наблюдательностью… Память необыкновенную вместе с силой воображения. Хороший лоцман воспитывался с детства.
Плоты движутся медленно. Занятие лоцмана требует терпения, а говорить почти не с кем, не о чем и незачем – только подать команду, которая беспрекословно исполняется.
Тяжеленный и неповоротливый плот на быстрых, порожистых реках требует безошибочно точного управления. Одна или две пары слабых человеческих рук не в силах быстро и верно направить плот, когда порог или камень уже виден глазам. Лоцман, прежде чем видит, – наперед и безусловно должен знать и рассчитать остаток расстояния до подводного, невидимого камня, изменчивую скорость воды и ветра и непостоянную, слабнущую силу рук на гребях… Это значит – все расчеты у лоцмана должны быть уже в памяти чувств, направленных и зорких.
Лоцманы нередко таскают с собой сыновей с пятилетнего возраста для приучения и передачи наследственного знания реки. У меня был такой лоцманок, знакомый с рекой, как чайка, – из скорлупок. На Выми-реке порекомендовали зырянина Васю, притом утверждали, что на Выми Вася чуть ли не лучший лоцман.
Но стоило посмотреть на прославленного лоцмана Васю, чтобы весьма и весьма засомневаться, доверить ли ему судьбу экспедиции, а может быть, и людей… На помосте плота стоял льноволосый мальчишка в одной холщовой рубахе до пят – голый и нищий, как чайка. Эта обширная материнская рубаха на нем хлопала под холодным ветром, так что всем, кто смотрел на него, становилось тепло.
– Холодно! – поправила Таня.
– Сердитый ветер теребил худенькое тельце в рубахе и не давал ему ни мира, ни перемирия, но мальчик не сдавался, не обращал даже внимания. Так что все, кто смотрел на него, начинали испытывать иллюзию, будто бы ветер вовсе не холодный…
С этим Васей мы поднялись на перевал и вышли к верховью реки, которую Вася назвал Жирной. На карте ее название Шомбуква.
Молодые сотрудники экспедиции, интересовавшиеся всякой экзотикой и фольклором, спросили, почему такое название у реки. Вася ответил: «Потому что жирная». Молодежь острила по этому поводу и забавлялась.
В верхоньях мы свалили лес под руководством Васи, сплотили плот и пустились в плавание по Жирной.
Плыть я хотел до определенного места, а затем пойти через водораздел. Я предупредил об этом Васю. Когда мы достигли намеченного места, я сделал ему знак пробиться к берегу. Вася посмотрел на меня, но не подал команды гребцам.
Я подошел к Васе и громко сказал, что надо здесь пристать. Нам надо искать нефть, а вовсе не кататься на плоту по малоприятной реке с нелепым названием. Мальчишка, не отводя глаз от воды, спросил, что такое нефть. Плот снесло дальше вниз.
«Эй, к берегу!» – закричал я гребцам.
Плот был собственный экспедиции, я платил деньги гребцам и самому лоцману, я был хозяин. Но гребцы подчиняются команде лоцмана и ничьей другой команды не слушают. Гребцы слушали голос мальчишки и не обращали ни малейшего внимания на меня. Они повели огромными рулевыми веслами из целых стволов и ввели плот в быстрину главной струи.
«Поднять весла! – воскликнул мальчишка. – Все на балаган!»
Гребцы вытащили бревна-весла и закрепили их, чтоб не смыло волной. Все поторопились залезть на помост. Признаюсь, я схватился за флагшток на балагане, когда увидел громадные пороги, к которым неудержимо теперь стремился плот.
Мы были оглушены рычанием, клекотом и шипением воды. Женщины сами не слышали, как они визжали.
– А как же вы слышали? – сердито спросила Полина Сергеевна.
– Беру свои слова обратно. Я это высказал как предположение.
– Какой живописатель.
– Мама, но Иван Андреевич извинился же!
– Все в страхе глядели на пенные буруны, появившиеся со всех сторон. Над нами пролетел ливень брызг. Мне даже показалось, что галлюцинирую, что меня забрызгало нефтью… Плот нырнул, только помост возвышался над водой, и в следующее мгновение плот спокойно плыл по тихому плесу. Беспамятная река была полноводна, широка и невозмутима. Ветер трепал Васину рубаху, а лоцман в ней стоял крепко, – натурщик для скульптора. Гребцы сдвинули греби в воду. Вымокшие геологи озирались и начинали уже сомневаться в подробностях того, что произошло.
«Поносну и корму вправо!» – скомандовал лоцман.
Студенты закричали:
«Смотрите, Иван Андреевич!»
«Стой, стой, – поспешно сказал я лоцману, – причаливай, голубчик».
Я смотрел на радужные пятна, покрывшие воду. Плот прибился, гребцы соскочили на берег и замотали канат на ближайших деревьях. Река текла черная, широкая, с радужными разводами нефти.
Глава 2
ИЗУМИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ
– Что говорить, зрелище было волнующее, как для авантюристов Майн-Рида зрелище реки, устроившей свое ложе на чистом золотом песке. Если вы читали в детстве…
– Я читала и волновалась безумно, – поспешно сказала я, – а сейчас волнуюсь еще больше!
– Я спросил, где начались эти пятна, но мои коллеги прозевали не меньше, чем я. Ответил мальчишка:
«Сразу от порога».
Я схватил его за ухо:
«Ты почему не прибил плот выше порога, где я велел?»
Малец смотрел испуганно, и угадайте, что он ответил.
– Там нельзя было, – быстро сказала Таня.
– Позвольте мне, Иван Андреевич! – воскликнула я. – Я бы хотела угадать! – У меня билось сердце от желания угадать. – Он хотел спросить ученых людей о жирных пятнах на реке.
– Угадала! – сказал Иван Андреевич с удовольствием. – «Еще хочу узнать, – заявил дерзко мальчишка, – почему земля в берегах узором вяжется?»
Его ухо было в моих руках, но он спешил высказать свои главнейшие вопросы в жизни, которые были для него важнее целого уха.
Иван Андреевич взглянул украдкой на часы. Я ужаснулась:
– Иван Андреевич! Неужели вы не скажете, чем кончилось?
– Конец ты знаешь, – сказала Таня. – Этот рыбак учится в Нефтяном институте.
– Земляк Ломоносова! – вырвалось у меня, не знаю почему и откуда взялось. Я покраснела.
– Таня, ты начинаешь ругаться, – сказала Полина Сергеевна.
Таня уже ревновала. Она не только перепутала его профессию, чтобы выразить пренебрежение. Она не сказала, как мы обычно говорили: «Он учится у Ивана Андреевича». Она не хотела, чтобы он учился у Ивана Андреевича, этот удивительный мальчишка. Иван Андреевич сказал:
– Таня, не ревнуй. Ты одна занимаешь в моем сердце место целого института.
– А зачем же он приходил к вам сегодня?
– Таня! – вскричала я.
– Таня, сколько тебе лет? – сказала Полина Сергеевна.
Антон Елисеевич хохотал.
– Вася решил будущим летом найти нефть в кембрийских пластах в Якутии и пришел объявить мне свое решение.
Иван Андреевич не прочь был подразнить Таню. Она разъярилась.
– А в кембрии как раз и нет нефти, – презрительно сказала Таня.
– Ты в этом уверена, Таня? – спросил Иван Андреевич.
– Внимание, дочка, здесь экзаменуют! – сказал Антон Елисеевич.
– Абсолютно уверена! – заявила Таня и скороговоркой высыпала с язычка все решительно латинские названия кембрийских рачков и по-ученому заключила: – Отсюда следует, что в кембрийский период животный материал для образования нефти имелся в небольшом количестве и не мог послужить для возникновения значительных залежей, которые было бы выгодно разведывать и эксплуатировать.
– Что скажешь, Иван Андреевич? – хвастливо спросил Антон Елисеевич.
– Ничего не скажу. Дочка красавица… и начетчица.
Таня страшно обиделась, и любящий отец вступился за нее:
– Позволь, Иван Андреевич, все, что она говорит, соответствует твоим лекциям. Ты же сам говорил, что если и были месторождения в кембрии, то они должны были выветриться за миллиард лет.
– Это самое я и говорю своим студентам. Таня мне поверила и отчитала мою премудрость, как молитву. А Вася, понимаете, не верит, не соглашается со мной и со всей сегодняшней наукой. Значит, быть ему доктором… Достаточно ему для этого сдвинуть науку с ее сегодняшней точки…
– И вы пошлете его в Якутию? – вскричала Таня. – Как его фамилия?..
– Танюша, ты бы обратила внимание, как он заставил меня спуститься через пороги, чтобы объяснить ему нефтяные пятна. Тогда он был моим лоцманом. А теперь-то я его лоцман, а?.. Его фамилия Зырянов.
– Зырянов? – с удивлением воскликнула Таня.
После ухода Ивана Андреевича я сказала отцу Тани:
– Архангельский тоже утверждает, что в Якутии должна быть нефть.
– Академик Архангельский, – аккуратно поправил Антон Елисеевич, – не утверждает, а предполагает и при этом указывает на левые притоки Лены именно потому, что там имеются послекембрийские отложения.
Я сказала:
– Антон Елисеевич, знаете, мне пришло в голову: бог с ним, с кембрием. Но это изумительная идея – найти нефть в Якутии! Пусть не в кембрии… Геологический институт прославился бы такой находкой!
Антон Елисеевич посмотрел задумчиво и ничего не ответил.
Я подошла к шкафу и порылась в полке «Север». В одной книжке, изданной в 1919 году, прочла:
«Зыряне отличаются большой предприимчивостью и энергией… которая проявлялась уже в активном освоении местности. Повсюду, где поселился когда-либо зырянин, он немедленно давал воде и месту свое название, – всем водам («ва» – вода по-зырянски) от Урала – от реки Оби до Москва-реки: Обва, Косьва, Лысьва, Сосьва, Чусва (Чусовая), Ува, Москва (Коровья река)…»
Даже в дневнике…
Нет, стыдно написать.
Нет – никому. Даже – себе…
Даже в этой заветной тетради, в переплете с тайным замочком…
Ведь это у королевичей принято было влюбиться по портрету или по молве… Смешно для советской девушки!
Но так хочется полюбить…
А я не королевна, я – аспирантка!
Хвастаюсь. Перед кем!.. Перед собой – и под замочек!
Вспомнила, откуда я взяла «земляка Ломоносова». Из «письма номер один» многоуважаемого Бернарда Егоровича Небеля.
Неужели Н. писал о Зырянове? Можно выяснить через Таню: был ли З. на Байкале минувшим летом?
Глава 3
ЖДАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ, ИМЕЯ ВСЕ КНИГИ В РУКАХ?!
Огромное нетерпение овладело Зыряновым, когда он начал учиться и понял, как много времени упущено. Он проучился три месяца на подготовительных курсах для поступления в вузы, но пришлось и в эти три месяца выезжать по командировкам комсомола для проведения коллективизации. Дело было в 1930 году. Все же он сдал за первый курс… Правильнее сказать – преподаватели приняли от него зачеты.
В то необыкновенное время, почти уже легендарное и давно неправдоподобное, когда больше учились взрослые, чем дети и юноши, преподаватели не столько принимали зачеты от студентов, сколько принимали во внимание студента – его огромные общественные задачи (называемые «нагрузками»), партийность, возраст – и по совокупности отмечали в зачетной книжке: «уд» – что означало «удовлетворительно».
Итак, Зырянов сдал зачеты и подал заявление о желании учиться в Московской Горной академии. Заведующий краевым отделом народного образования изумился и сказал студенту, что на подготовительных курсах существует второй курс, который тоже надо окончить, прежде чем поступить в вуз.
Перед заведующим стоял довольно щуплый молодой человек, лет двадцати четырех, с незначительной внешностью, с хорошими батрацкими манерами (подтверждавшими без документов отличное классовое происхождение) и революционной смелостью во взгляде и речи. Начал учиться, когда впору жениться, проучился всего шесть лет…
Заведующий прервал его автобиографию:
– Ты сам говорил, что проучился два месяца в этом году. Наверно, так было и все шесть лет?
– Иначе и не могло быть в наше время! – воскликнул Зырянов. – Но вы хотите, чтобы я еще десять месяцев не учился!
– Пойми, товарищ, что ты не сможешь учиться в Горной академии – тебе не хватит знаний. Надо подготовиться…
Зырянов ответил, что он оставался неграмотным до восемнадцати лет; должен был памятью набирать житейский опыт и не забывать ни одного замеченного камня в реке – а замечать надо было все камешки, не упускать ни одного услышанного слова.
– Так что теперь и прочитанные слова с одного взгляда на страницу, и объяснения учителя, схваченные даже краем уха, на лету, остаются в уме на всю жизнь!
– Допустим, что так, – сказал заведующий. – Ты окончил начальную школу за одну зиму, учился во второй ступени тоже одну зиму, что ли?.. Это уже дает основание для поступления в вуз. Почему же ты пошел на подготовительные?.. Значит, ты сам сознаешь недостаточность знаний своих.
– Я бы и в прошлом году поступил в академию, если бы мне дали командировку. Чего не хватит – ухвачу на ходу. Но мне не удалось окончить начальную школу. Доучиться до аттестата во второй ступени тоже не пришлось. Что мне делать?.. Я поступил на подготовительные курсы.
Заведующий читал его анкету.
– Если бы ты учился во второй ступени, как все учатся, ты бы окончил и получил аттестат. Но ты одновременно учился – или старался учиться – в совпартшколе и даже еще в педтехникуме. Поэтому нигде не закончил полный курс.
– Заведующий второй ступенью говорил то же, что и вы. – Но Василий слышал это от многих и уже видел их правоту – и оставался при своем. – Я не мог не учиться. Второй ступени мне не хватало… Но если бы не общественная работа, я бы успел во всех трех!
Краевой отдел народного образования отказался послать его в Москву до полного окончания курсов, но согласился отпустить в Молочный институт в Вологде. Вася начал учиться в Молочном и стал подавать одно заявление за другим в краевой отдел и в крайисполком до тех нор, покуда крайисполком не вынес специальное решение командировать его в Нефтяной институт. И он поехал в Москву.
«Радость была неописуемая, товарищи, когда я сдал и был зачислен!..» – писал он своей комсомольской ячейке на родину, в село Вымьваиль.
Тут были все камни, все музеи перед его глазами! Все лаборатории он «облазил до основания». Успел несколько часов по математике «ухватить» в университете. Слушал курсы при Политехническом музее – там он посещал лекции по психологии и физиологии. Особенно интересовал его такой предмет: законы работы мозга… Не считаясь с программой, он слушал лекции выборочно уже в трех местах и хотел бы слушать во всех вузах Москвы. Медицина! Это же страшно интересно! И это же очень важно знать!.. Может, попробовать?.. Успеть?.. Законы физики стали его личными врагами, острил Зырянов: не пускали одновременно находиться в нескольких местах.
Он уже успел познакомиться со всеми студентами на своем курсе, в своем общежитии, на всех пяти курсах академии; узнал их учебные и прочие интересы, партийные и комсомольские их взгляды. Он, как электрический буравчик, забуривался в студенческую толщу, накаляясь в ней и грея ее, стремясь пройти ее всю. И все великие малости студенческой жизни тоже попали ему на глаза и хотя бы на малое мгновение приковали все его внимание, а следовательно, остались в его памяти. «Человека должно касаться все в доступном ему мире, – утверждал Вася Зырянов свой любимый девиз и повторял: – И во временно недоступном – тоже. Потому что недоступного нет; недоступно то, что не существует, а все существующее – доступно!» (то есть Вася Зырянов и другие должны сделать все существующее доступным, и как можно скорей). Торжествующая, победная жизнерадостность не оставляла его ни на день, ни на час, на лекциях, и на улицах, и в общежитии, до двенадцати ночи и до трех утра: удел баловней природы и общества, в сущности – радость здоровья и успеха, вдохновения и творчества… Та самая, что возбуждает у детей удивительное, восторженное и многозначительное чувство бессмертия! Такое интимное чувство… сокровенное и не подлежащее разглашению… К сожалению, рано, в отрочестве, теряемое у большинства, но удерживаемое гениями всю жизнь.
На первом курсе Василия выбрали секретарем факультетской организации комсомола и выбрали в члены общеинститутского бюро.
Комсомол организовал огромное количество бригад, особенно в помощь подшефным колхозам. Комсомол, и особенно вузовский, захвачен был энтузиазмом успешной коллективизации села.
В каждую бригаду старались включить Зырянова. Он только удивлялся и огорчался, втайне ликуя, огорчением обманывая ликование, скрывая его от себя и чуточку жалуясь даже, по-мужицки вздыхая: «Что поделаешь, выбирают».
Между тем это происходило просто потому, что всем бросалась в глаза его жадность ко всему совершающемуся вокруг. Зырянов так очевидно боялся, что где-то что-то происходит без его участия и могут сделать недостаточно или не доведут до конца!.. Студенты кричали великодушно, снисходительно, насмешливо: «Дайте это Зырянову!» И он был счастлив и тоже кричал: «Хорошо! Дайте это мне!» Наконец-то он вошел в замечательный мир мыслящего человечества, вечно юный мир, устремляющийся издавна туда же, куда и Вася стремился, – за тем же самым!..
Василий организовал две бригады помощи – трамвайному парку на Шаболовке и автобусному парку – для выполнения их плана. Нефтяной институт не мог допустить, чтобы план сорвался у ближайших соседей!..
И бесконечное количество раз Василий ходил по физическим и химическим лабораториям.
Он не мог ждать пять лет, имея все книги в руках, пока ему сообщат в порядке программы то, что содержали эти книги, – все, что стало уже известно человечеству до этих пор! Лихорадка познания трясла его, и он писал письма товарищам детства на Выми: «Часы, ночи, сутки – все слилось в один комок!»
Но чем больше становилось известно человечеству, тем больше появлялось поводов для удивления. Этого еще не знал Василий – судьба человечества была и его судьбой.
«Правильно наблюдайте факты, изучайте само явление в природе и сопоставляйте, – учил студентов Иван Андреевич. – Это единственный путь для геолога-разведчика и для ученого».
Он не говорил: «Запоминайте факты»: это, он считал, подразумевается. Необходимость запоминать факты очевидна для каждого. Нельзя сопоставить факты, которые не помнишь. Если вы не научитесь запоминать, бесполезно и наблюдать; вы и не можете изучать.
Василий слушал с улыбкой удовольствия волшебные рассказы второкурсников о том, что Иван Андреевич знает наизусть каждую буровую скважину по всему СССР и ее историю.
«Позвольте, это вы про какой номер? Сто девяносто первый? Знаю». И начинает рассказывать об этой скважине: когда она «забурилась», что она встретила по пути, все неполадки во время ее бурения и в эксплуатации.
Он знал всех буровых мастеров по имени и отчеству!
Василий считал, однако, что в этом нет ничего волшебного. Он объяснял это студентам:
– Иван Андреевич укрепляет свою память необъятным количеством фактов…
– Это укрепляет память?.. – с коварной серьезностью спрашивали студенты и хохотали.
– Да, конечно, – настаивал Зырянов, не смущаясь насмешками. – Иван Андреевич может сопоставить все факты, не допуская спекуляции и упрощения…
Великое удивление детства разрешилось без удивления – Василий узнал, каким образом нефть залила Жирную речку: поднялась на поверхность из глубины по щелям пористых известняков. Теперь это было для него азбукой геологии и почти не заняло его. Он был захвачен высшим удивлением, высшей загадкой самого возникновения нефти. Откуда она взялась в глубинах?.. И каким образом?.. Никто еще не ответил окончательно на этот вопрос.
«Самое главное – это подойти к природе образования самой нефти», – сказал Иван Андреевич и повторял это неоднократно.
На втором курсе Василий «занялся этим»: ответ на этот чисто научный, чисто теоретический вопрос будет иметь громаднейшее чисто практическое значение. Это будет почти готовый ответ на вопрос, где искать нефть, где она д о л ж н а быть… Василий Зырянов, лоцман и лесоруб, комсомолец и партизан, принужденный с детства к борьбе за жизнь, не мог отвлечься к чистой учебе – все его привычки противились мысли «отложить» борьбу до окончания учебы, оторвать учебу от деятельности.
