Текст книги "Лоцман кембрийского моря"

Автор книги: Фёдор Пудалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

А друг Алиев делил кровать с Васей и все чувства и мысли – тоже пополам, и Вася знал о себе, что он «снимает копии» со всех движений Алиева. Поэтому Алиев проснулся и, ни о чем не спросив, сказал сразу:

– Вася! Если ты хочешь с народом жить, ты брось кембрий!..

И Вася сразу додумал свою мысль: «Поэтому я должен обратиться в штаб, откуда руководят настоящим, думая о будущем».

На тумбе у изголовья кровати лежали тетради, чужие. Алиев оставил ему свои записи лекций. Алиев это делал каждый день. Когда Алиев уснул, Вася в огромном возбуждении нагнулся над тумбой, над алиевскими тетрадями, положив на них чистую тетрадь, стоя на каменном полу босой, и написал письмо в ЦК партии при тусклом свете потолочной лампы.

Тетради не хватило, он взял другую, опять не обратив внимания на алиевские записи лекций, тщетно напоминавшие о том, что Зырянов – студент. Ближе к двум часам ночи он все же увидел их, когда кончился запас чистых тетрадей. В алиевских тетрадях не оставалось тоже ни одного чистого листка. Василий с сожалением закончил письмо. Он мог бы продолжить его еще на много тетрадей… А закончить можно было давно.

Он долго умывался. Вынул учебники из тумбы и сел к столу. Началась работа воли: работа на работу – как самоиндукция в динамо-машине. Труд обладал животворящей способностью наращивать силы в человеке, и вот уже мышцы перестали ныть, «перебитые кости», по-видимому, срослись и понесли тело. Василий выпрямился. К четырем часам утра он заработал вполне удовлетворяющую, законченную усталость и новую уверенность в своей способности воспрять из мертвых и добиться цели. И сон вошел в него, как пуля, и он канул в сон без дна. В бездонном сне в эту ночь прорастут семена новых наступательных планов на завтра.

На первом этаже Наркомтяжпрома больше нечего было делать: там он уже обследовал все близкородственные организации. Василий поднялся на третий этаж и принялся за разведку этого напластования. Ему, как всегда, везло: он наткнулся на стекловидную черную плитку с золотыми вкраплениями в виде надписи: «Главзолото». Он толкнул дверь.

Девушка, весьма изящно подготовленная людьми и самой природой для секретарской службы в Главзолоте, с сомнением скользнула взглядом по худому лицу и всем остальным признакам общественной маломощности посетителя.

– Вы к кому?.. Как доложить начальнику? Какое у вас дело?

– Новые золотоносные территории.

– Где?

– В Якутии.

– Вы от организации?

– Нет. От себя.

– Я доложу. Вам, вероятно, придется обождать.

– В таком случае я предпочту зайти в другой раз.

Но он, конечно, предпочел бы дождаться среди этих лоснящихся дубовых панелей и огромных окон. Отсюда управлялось самое богатое в мире золотопромышленное предприятие. У него имелось, наверно, не восемь миллионов на разведку. Василий решил: у него надо взять полтора миллиона.

– Войдите, – сказала девушка.

Он пошел быстро по ковровой дорожке вдоль длинного стола под огромным потолком (прямо церковь, подумал) и увидел вдалеке человека, который мог вызвать помощника после пяти минут разговора и просто сказать: «Дайте Зырянову полтора миллиона». Пять минут удачного разговора. Человек среднего роста сидел один, видимо не очень перегруженный.

– Я вас слушаю, товарищ Зырянов.

– Я нашел в Якутии нечто более драгоценное, чем золото: нефть. Но там же имеется и золото. Главнефть не имеет денег для Якутии. Вы можете сделать выгодную комплексную экспедицию на золото, олово и нефть.

Начальник нажал кнопку.

– Мы не будем заниматься нефтью. Кто-нибудь ждет? – спросил у вошедшей девицы. Он же знал, что никто не ждет.

Кровь бросилась в лицо Василию.

– Вы один можете разведать эту нефть. Следовательно, это ваш партийный долг.

Начальник взглянул на него и ничего не сказал…

Стеклянные двери-ворота Делового двора закрылись за спиной человека, почти дрожащего от стыда и гнева на себя. Он остановился на гранитном широком пороге площади Ногина – просторной, очень деловой и не заинтересованной в Зырянове. «Какая глупость – сказать начальнику Главзолота, что в Якутии есть золото! Это все, что ты мог ляпнуть? За полтора миллиона стоило придумать что-нибудь умнее для начала разговора – одно меткое, решающее слово, чтобы получить пять минут у миллионера. Но я не умею хитрить. Я не дипломат – я с тяжелого Севера. Я веду стрежнем тяжелый плот в холодной реке – только стрежнем через пороги, а никак не обходом».

Холодная булыжная площадь, всегда малолюдная, непрерывно торопилась трамваями, перебивала сама себя громозвонкими стрежнями во всех направлениях: вокруг делового здания Наркомтяжпрома; вверх по бульвару, мимо серого простого и внушительного дома ЦК партии; вовнутрь Китай-города по Варварке к Кремлю; вниз к Яузе в одну сторону, к Москве-реке – в другую. Василий не замечал ни малолюдья, ни трезвона. Вверху, на пригорке, слева стоял серый дом. Очень хороший тон серого, отличная облицовка. Василий смотрел на хорошо облицованный дом ЦК и шел к нему через порожистую площадь, сбивая носки и каблуки на выперших булыгах, не отрывая глаз от серой облицовки. Поднялся на пригорок и так же медленно прошелся. Несколько золотых больших букв прибиты прямо на темно-сером камне. Мы находим битуминозный известняк такого темно-серого тона – и знаем: его пропитала жидкая нефть когда-то и улетучилась, оставив в камне сухое вещество битума…

Василий вспомнил опыты по исследованию накопления влаги в почвах и, обрадованный, пробормотал:

– Природа не так легко отдает то, что она принимает!..

На курсах землеустроителей в Усть-Сысольске он увлекался этими опытами. Что, если применить лабораторную технику этих агрономических опытов к битуминозным доломитам?

Геохимические условия в породах веками не поддаются разрушению. И нефть могла сохраниться жидкой в кембрии, под перекрытием миллиарда годовых осаждений, наслоений, напластований – силура, девона, карбона, перми, триаса, юры, мела, третичного и четвертичного периодов?.. А все-таки неизвестно, сохранилась ли она. Василий неотрывно смотрел на темно-серое здание.

Милиционер вежливо козырнул ему:

– Вам нужно в ЦК или вы ждете?

– Одну минуту, товарищ! – Он должен был додумать. – Как длительно шел процесс выветривания этой нефти?

– Виноват? – Милиционер еще раз козырнул.

Василий спохватился, что додумывать не надо вслух, но объясняться было бы еще нелепей, и он сказал милиционеру:

– Миллионы лет, товарищ. Я это прослежу на опыте! И тогда пойду в ЦК.

Он сделал прощальный жест и вошел в вагон, еле поднимавшийся на Ильинскую горку. В то время возле ЦК проходил трамвай, обе линии, вниз и вверх по этой стороне бульвара.

Трамвай чересчур отставал от внезапного подъема настроения у пассажира. Василий вышел из вагона и энергично зашагал рядом, понемногу обгоняя его.

– Помог бы, чем так, налегке, – сказал вожатый со скуки.

Лидия, может быть, правильно обозвала его маньяком?.. «О чем-нибудь ты думаешь, кроме кембрия?» – «Ни о чем другом, пока не решу эту задачу».

У РЫБНОГО ФОНТАНА В УЩЕЛЬЕ ДОГДО ЖЕНЯ РАССКАЗЫВАЕТ ВАНЕ И САВВЕ ЛЕГЕНДУ О НАСТОЙЧИВОМ УЧЕНИКЕ

Глава 1

В РАЮ ТАЛАЯ ЗЕМЛЯ СКВОЗЬ

Один из них отдыхал врастяжку на собачьих мехах. Откинул с глаз черную волосяную сетку, поднял взгляд и заострившийся нос к высоко бегущему небу, голубому и бело-разодранному о белую гору.

Другой упрямо и гордо сидел на своих нартах – а все же погнулась отвесная могучая линия спины, и глаза, светлые, голубые на почерневшем лице в пушистой округлой каштановой бородке, открывались изредка под волосяной сеткой, чтобы взглянуть на собак.

Отощавшие собаки лежали у проруби, спрятав головы, прижавшись ко льду, чтобы ветер не сдул. Ветер со свистом причесывал длинную шерсть и заглушал слабое постукивание в проруби, и оно прекратилось. Из проруби высунулся желтый шар. Меховой шар заключал в себе голову человека. Ветер ухватился за него, чтобы сразу укатить, – напрасно. Черные меховые лапы легли на края проруби. Неторопливый человек вылез из ледяного колодца и пал на колени перед ветром. Пополз, и его сносило по гладкому льду быстрым течением ветра. На берегу он поднялся с четверенек и попятился к нартам, под укрытие скалы. Лежавший на нартах спросил высоким голосом:

– Еще далеко?..

– Близко.

Бородач поднялся, но и лежавший вскочил.

– Моя очередь!

Бородач не обратил внимания на его право очереди и слабый голосишко. Оба поползли к проруби. Бородач заглянул и разочарованно прогудел в колодец:

– Промерзло до дна. А рыбка в омут ушла.

– Здесь этот омут.

– Ты погляди, лед какой.

– Ваня сказал: все озеро промерзло, вся рыба в омуте.

Савва спустился, упираясь ногами и руками в узкие выемки. Женя вернулся к нартам.

Ваня вслушивался в короткие мертвые звуки откалываемого льда. Через недолгое время сказал:

– Пора.

Женя пополз к проруби.

– Вылезай. Ваня велит.

– Помолимся Ване, а?.. – Савва поднял смеющееся лицо, ударяя с силой топориком под ноги, и топорик пробил тесное горлышко и выскочил, но Савва удержал его, а сам не удержался в свисте и шипении удавленной воды. Одно мгновение он видел множество рыб, взлетевших вереницей в белой струе воды, выжимаемой тяжестью льда.

Женя завертелся в радуге брызг и рыб. Мощный толчок вышвырнул Савву с хлопаньем битого льда и шлепаньем рыбьих тел и воды, с громогласным бульканьем и клекотом и с такой быстротой, что он не успел восчувствовать ледяное купание.

Он тяжело шлепнулся в лужу на льду и в шуме разнозвучья услышал смех, возглас Жени: «Рыбина какая летит!» – и деловую команду Вани: «Подхватывай, уплывет!»

Савва хотел бы и сам посмеяться, но масса воды мокро обняла его, рыбьи тела плотно и вертко толкали в лицо и со всех сторон. Убоялся открыть глаза. Вслепую выхватывал бешено отбивающуюся добычу и отбрасывал подальше от расшумевшегося разлива.

Он выполз из-под фонтана и пощечин и увидел диво: бугор воды, битком набитый рыбой, и под ветром очумелые хариусы вертелись на льду и скакали встречь ветра, к водомету, что изверг их с плеском из родного переполненного омута.

Трое, вымокшие, хватали чиров, муксунов, хариусов – отбрасывали подальше к берегу. Собаки носились ошалело с рыбой в зубах.

К вечеру масса рыбы уложена была удобно на нартах и на льду для замораживания ночемёржем – ночным морозом.

Собаки храпели во сне, они объелись, раздутые собачьи пуза открыты были для холода – не позволяли свернуться теплым калачом. Псы разместились на сухом снегу, на большом пространстве берега, соблюдая приличную дистанцию взаимной безопасности от всех друзей.

Усталые рыбари расстелили мокрую одежду по камням для просушки на ветру, а сами довольствовались паркой собачьего меха.

Теперь была их очередь покормиться, и они соревновались в разнообразных способах поедания сырой рыбы без хлеба и соли. Ваня успел подморозить чира во льду и угощал строганиной. Но все признали даже над строганиной превосходство блюд, предложенных Саввой, и без счета портили чиров: вырезывали лентой жирные горбы из живых рыб, трепещущих и вырывающихся, и смаковали тающее во рту, подобное русскому маслу по вкусу.

– А в Русском жиле об эту пору щавель нажарят, красной ягодки поедят, – Савва причмокнул.

– Клюквы, – подсказал Женя.

– Земляники. Да какой же сладкой!.. Я по глазам вижу, не веришь, – сердито сказал Савва.

– В раю земля талая насквозь, – Женя сказал насмешливо.

– У нас и есть рай. У нас не докопаешься до мерзлоты, нету ее. – Савва вздохнул и тихо добавил: – А она не восхотела жить в раю.

– Про землянику говорил? – спросил Ваня.

– Не… А надо было?

– Поехала бы, – твердо сказал Ваня.

– В Москве, поди, талая земля сквозь, – предположил Савва.

– Этого нет нигде на свете, даже в Москве. Только глубоко, – сказал Женя.

– Ладно. Чужая шуба – не одежа, и чужая жена – не надежа.

– Лидия Максимовна вовсе не жена Василию Игнатьевичу, – сказал Женя со смехом.

Савва вскочил и уставился на него.

Ваня отбросил изуродованного чира и сытым голосом запел:

 
Стоят железные деревья,
растет железная трава…
 

– Нету деревьев, на тысячу километров кругом. Нет горячего чаю, – сказал Женя жалобно. – Нету травы в ущелье Догдо, не захотели олени везти нас. На камнях Догдо растут безгорбые чиры!.. Скажи, куда пойдем из Русского жила?

– Дам чаю, рассказывай, – сказал Ваня.

Глава 2

О-О? СЕГОДНЯ ТВОЙ ДЕНЬ ВРАТЬ?

Женя с подозрением осмотрелся. Нигде не видно было даже мшинки на топливо.

– Чай будет горячий? – спросил недоверчиво.

Ваня коротко кивнул.

– Чай будет сегодня? Раньше, чем мы ляжем спать?

– Да, – сухо сказал Ваня.

Женя вытянулся на нартах и вдохновенно начал говорить:

– Из Русского жила мы пойдем в Москву!

– О-о? Сегодня твой день врать?

– Мы пойдем в Москву, бригада Верных: Сеня, Женя, Ваня! Мы будем в Москве учиться!

– О-о? – сказал Савва, а Женя продолжал вдохновенно говорить и неотрывно наблюдал за действиями Вани: Ваня складывал на щербатом камне обезгорбленных чиров. Из огромных ран капал жир. Некоторые рыбы проявляли еще признаки жизни.

– Мы будем в Москве учиться у московских учителей. Я научусь лечить, и буду лечить московских людей, и стану жить в Москве!

– Неладно так. Ты вернись в Алексеевку, к своим.

– В Алексеевке никто не болеет. Я один в Алексеевке заболею. Я отвыкну от хорошей жизни, таежной, морозной. Я отвыкну от хорошей охотничьей пищи и заболею. Я буду тяжело болеть в Алексеевке, у меня не станет силы вылечить самого себя – надо мной посмеются охотники, посмеются и над отцом дурака… Нет, лучше я останусь жить в Москве! – И он зорко следил за действиями Вани.

Ваня сложил поленницу из чиров, резаными спинами внутрь, и капельки жира стекали и накапливались в углублениях камня.

– Наш Ваня станет знаменитым песенником. Его лучшие песни захочет послушать вся Москва. Лучшие люди будут звать Ваню в свой дом, угощать Ваню русским маслом и удивительными вкусными шишками, которые растут на русских деревьях и называются яблоками, грушами и другими русскими словами. Я видел в огромных магазинах большущего города Новосибирска.

– Это не дело – песни петь, – сказал Савва. – А вот я видел бойцов в Якутске, называются не по-русски: боксеры. Богато живут ребята. Пускай Ваня становится боксером. Всех побьет и все денежки отберет… Только не будет этого, братцы! Не дойдете до Москвы.

Над рыбной поленницей Ваня устроил треногу и подвесил ведерко с водой.

– Докажи, – сказал Ваня Жене.

Потом он опустил в колодец поленницы немного сухого мха из своего запаса и, напоив его рыбьим жиром, поджег. Пламя охватило вонючей копотью все ведерко с дужкой, обвило копотью вихор треноги. Женя в восторге сразу посвежевшим голосом воскликнул:

– Сейчас я докажу тебе, Савватей Иванович, про одного парня! Он жил в тайге до семнадцати лет, и даже старше меня, и хотел учиться. Один раз он ушел учиться, но еще мал был и обмерз. Его принесли домой дорожные люди. Другой раз убежал, опять обмерз и долго болел. Третий раз – ушел.

Ваня выбрасывал из костра черные скелеты и подкладывал свежее топливо. Жирный костер жарко пылал, и запах от него был как от горящей шерсти. Женя с удовлетворением взирал на обнадеживающую картину. Ваня бросил чай в бурлящую воду и снял ведерко. Он налил первую кружку Савве, вторую – Жене, третью – себе. Все чуть не залпом пили кипяток, после трех дней без горячего, – да и холодной пищи не хватало.

Но когда Женя в который раз протянул пустую кружку, Ваня кратко сказал:

– Рассказывай.

Женя заговорил мечтательно:

– Хорошо! Сторожа ночью девки сторожили!

– Какого сторожа?

– Васю. А платил сторожу совет. А Вася увлекался ученьем так, что «предела и края не было его силам», сам сказал. Он хотел бы учиться все сутки без отдыха.

И все говорили ему: «Умрешь. Что же, ты пришел – был здоровым парнем, а теперь одни кости у тебя остаются».

За восемь месяцев ученья он потерял тридцать фунтов и не испытал удовольствия выспаться ни в одну ночь. Ему страшно было уходить в сон и переставать учиться.

Окончилась школа – поехали праздновать. Поплыли на большой реке, перевалили на другую реку. С той реки на третью реку, после – на четвертую, свою родную реку. Поплыли до большого села, от села – на пароходе. Но денег мало было у всех учеников, скоро сошли с парохода в тайге.

Утро было, солнце было, весело. Дождик весенний полил.

Ночью прохладно было. Нашли охотничью избушку. Знаете: посидеть, а выпрямиться нельзя. Влезли в избушку четверо, сумели улечься на полу. Тогда другие четверо легли поперек и другие четверо – сверху, под самый потолок втиснулись два ученика – и спали. Было тепло и весело.

Еще двое провели где ночь, не знаю. Но им тоже весело было.

Я также не знаю, как эти четырнадцать вылезли, не разорвали избушку и сами не удушились.

Женя протянул кружку, получил желанный чай и объявил:

– Я спать буду.

– Говори, что сталось с Васей, – потребовал Савва.

Женя выпил пятую кружку и блаженно вытянулся на нартах.

– Говори, глаголь, – сказал Савва. – Еще до Москвы далеко.

– Далеко до Москвы, – сказал Женя. – Слишком много он еще мучился до Москвы, я не могу сразу так много.

Женя повернулся на правый бок. Все трое мгновенно уснули.

Ваня разбудил товарищей в темноте, когда ветер попритих. Им надо было проскочить против ветра не более четырех километров. Но даже ослабевшее движение воздуха ночью сдувало собак и нарты по ледяному ошлифованному зеркалу. Летели хвостами вперед комочки шерсти, и лодки-нарты под парусом-седоком догоняли собак.

Потащили люди свои нарты и собак, отталкиваясь остолом. До утра отпихнули эти четыре километра и достигли приверха озера.

Не дожидаясь чаю, стружили дрожащими руками, ели тонкую стружку мороженины, утоляя разом и жажду и голод, а холода не чувствовали после горячей дороги.

Скалы впереди выпрямились и встали во весь рост по реке тесным коридором. Под сумерками стен засверкали алмазные курганы при взошедшем солнце. Путешественники вошли в ущелье реки Догдо.

Они с неудовольствием взглядывали под ноги и вдаль. Освободившаяся вода в широких трещинах бурно текла под огромные опрокинутые противни – горбы ледяных накипней. В противнях накоплялся солнечный свет искрящимися радугами.

Путники цеплялись по осыпи скал около трех километров, а дальше и осыпей не стало, стеновидные скалы столкнули собак, и нарты, и людей, и они пошли через накипни.

Здесь река замерзала по крайней мере десять раз. И каждый раз быстрота течения не давала льду нарастить больше десяти сантиметров. Каждый раз река взламывала свои горбы-гробы и вырывалась поверх крышек; но и мороз поспевал закрыть их десять раз; и река строила многоэтажные домовины вверх. В десяти этажах между десяти непрочных перекрытий текла расслоенная Догдо.

Верхний лед, подтаявший под майским солнцем, на середине реки не выдержал тяжелого Савву, когда он спрыгнул с нарт. Вода брызнула фонтаном. Савва отскочил и проломил сразу два слоя. В третьем подвале понесло его быстриной под сияющий купол накипня, а там вода клокотала, и на полированном подводном льду никак невозможно было удержаться. Но тут Ваня настиг – и успел воткнуть нож в легкий подводный лед.

С чрезвычайной быстротой боксер перехватывал ножом по нескольку сантиметров и подтянул Савву до края верхнего крепкого льда, где обоих выловил Женя.

Голый Савва под берегом обтирал мокрое тело и смеялся глазами.

– Воздух там?

– Мало, – пробормотал Ваня, тоже голый, энергично работая всеми мышцами и полотенцем.

– А не лучше пройти зимой?.. – Женя огорчался за обоих, но и сам подмок.

Потом поспел чай, и после первой кружки Ваня ответил:

– Зимой лучше. Но вода бежит по льду, по всему озеру. Идти в воде по колена.

Савва отогрелся и произнес первые слова:

– Про Василия Игнатьевича глаголил вчера?

– Про него.

– Вза́боль пойдете в Москву?

– Пойдем.

– А я?.. – сказал Савва с сомнением и повернулся к Ване: – В Москве будешь песни петь?

– Нет, – сказал Ваня.

– Не будешь? – строго спросил Женя. – А что будешь?

– Тракторы. Большие. Больше американских.

– Такого нет завода в СССР.

– Будет.

– Для тебя построят! – закричал Женя.

– Сам, – сказал Ваня и по собственной инициативе добавил еще одно слово: – Всем.

– Всем? – спросил Савва.

– Каждому якуту трактор.

СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Глава 8

ИНСТИТУТ НЕОЖИДАННО ОКОНЧЕН

Вася Зырянов замолчал. Самый общительный человек в институте и в общежитии и любитель поговорить – не вступал в разговоры. Он заметил, что к нему стали относиться иронически, и начал избегать товарищей.

Из аудитории он быстро уходил в лабораторию, где лежал ничем не закрытый большой кусок доломита с обмеренной поверхностью, точнейшим образом взвешенный. Нефть в строго рассчитанном количестве была залита в трещины и медленно впитывалась в окаменелую древнюю породу. Микроскопические зерна солей кальция и магния, составлявшие породу, прочно прихватывали тончайшую пленку нефти. Она закупоривала все поры и окончательно прекращала ничтожную вентиляцию воздуха сквозь минерал.

Лабораторные весы не могли уловить в течение месяца убыль веса плиты. Они не уловят и в течение года: нефть не усыхала в открытой плите на воздухе. Вот что дал опыт!

Должны пройти миллионы лет, прежде чем выветрится нефть в глубине погребенного пласта.

Утром Василий побежал в ЦК партии.

В Промышленном отделе ЦК оценили по достоинству значение нефти в Якутии. Худенький студент с Севера расположил к себе работников Промышленного отдела. Но только – у него были чрезмерно дерзкие идеи. Он просил собрать ученых Москвы на диспут, он вызывал всех нефтеведов на публичный научный поединок.

Он горячился в разговоре и начинал комкать синтаксис.

– Пусть ЦК поверит лучшим представителям геологической мысли, когда они не смогут опровергнуть мои принципиальные положения, из которых явствует наличие жидкой нефти в кембрии!.. А вот мне не верят… И вообще, я считаю эту нефть сибирской нефтью. Я разрешаю проблему байкальской нефти и даю оборонную нефть на континенте!

Его слушали с удивлением, с любопытством. Без тени бахвальства он говорил дико хвастливые речи и даже не замечал этого. Местоимение «я» в его речи звучало отрешенно от личности Зырянова. Он утверждал не себя, но идею кембрия и континентальной нефти. Нет, он не был самохвалом и далеко не был глупцом. Но в таком случае – он был энтузиастом?

– Нет ничего более естественного, чем научная дискуссия, организованная Центральным Комитетом правящей партии коммунизма, партии науки! Моей партии! – восклицал он.

Идея дискуссии понравилась работникам Промышленного отдела. Но представители геологической мысли не примут вызова от студента. Ему надлежало отрастить по крайней мере профессорскую бороду, прежде чем посылать такие мальчишеские вызовы.

Василию пришлось на время отставить эти дела, чтобы подготовиться к сдаче последних экзаменов.

Институт неожиданно оказался оконченным.

В коридорах института студенты гулом посвящали друг друга в свои планы и советовались о своих замыслах, куда идти работать. Они уже чувствовали себя перед самым началом – через два месяца – самостоятельной долгожданной деятельности. И в мимолетных веселых воспоминаниях светлело то, что бывало и темновато в студенческой жизни, но все-таки соединяло и сближало их, и в чем-то создало взаимную обязанность, и удерживало признательность.

– Через этот базар молодой радости, – закричал Алиев, – спешит протиснуться убитый горем Зырянов!.. Что с тобой, дорогой мой?

Он схватил за руку дорогого друга и остановил посреди снующей и бегающей толпы, как в самом укромном уголке. Василий смотрел с терпеливой неохотой.

– Обрати внимание, как на меня смотрят, – сказал он.

– Очень хорошо смотрят! С симпатией, все очень хорошо о тебе думают, уважают!

– С иронической улыбкой, а в лучшем случае – с недоумением, – сказал Василий. – Скалят зубы.

– Покажи хотя бы одну такую улыбку, – Алиев повел глазами грозно, – на твоих глазах она моментально станет беззубой!

– Все вспоминают эти пять лет как праздник учебы, после которого начинается праздник труда, – сказал Василий, – а для меня после пяти лет мытарств и тяжелых переживаний все кончено к окончанию института.

– Зачем, Вася, столько пышных слов?.. Знаешь что? Давай уйдем отсюда.

Они вышли на улицу и стали прогуливаться, обнявшись, не замечая уличного шума.

– Знаешь что? У тебя очень много крестьянского индивидуализма. Я тебе говорю, я, твой лучший друг! Да-да, несмотря на то, что ты член партии и очень хороший коммунист!.. Дорогой мой, это пережитки, от которых надо избавляться не только беспартийным, но и коммунистам… Я тебя слушал пять лет, разве ты не заметил, Вася? Послушай меня один раз, хотя я говорю не так убедительно, как ты. Тебе не приходит в голову рассчитывать на товарищескую помощь – тебе, руководителю нашей комсомолии. Ты надеешься только на собственные силы. Мне это не нравится в тебе, честное слово, – вот это единственное, что не нравится. И другим тоже не нравится, нашим товарищам. Мы учились коллективом, а ты, наш секретарь, учился отдельно, одиночно. Главным образом даже по моим тетрадям, а не по лекциям. Мы все – днем, а ты один – ночью…

– Я не имел возможности делиться, потому что у меня не было единомышленников, кроме тебя, – сказал Василий.

– Когда я тебе сказал, что я твой единомышленник?! По-моему, идея кембрийской нефти, да еще под вечной мерзлотой, – непрактичная идея и безраздельно твоя. Пять лет я критиковал тебя, по-товарищески критиковал. Поэтому моя критика была для тебя поддержкой. Другие товарищи критиковали бы тебя тоже с пользой для тебя, если бы ты делился с ними. Но ты почему-то не имел желания довериться товарищеской критике всего коллектива.

– Это политическое обвинение, – сказал Василий.

– Не обвинение, но упрек несомненно, дорогой мой.

– Все равно, это самый несправедливый упрек. Вспомни мои многочисленные выступления, статьи в многотиражке… Пойми, что мне хватало критики самой высшей квалификации, вплоть до Академии наук. Но у меня не было ни одного единомышленника… Нет поддержки. А ты предлагаешь мне еще один вид критики – коллективное осуждение от всех товарищей. Но и это я вытерпел не один раз.

– И это говорит секретарь комсомола?! Нельзя понять!

– Да, да. Это было мне слишком тяжело, потому что я уважаю коллектив. Ну, мне пора… Разве я не делился своими мыслями? Я пропагандировал мою идею каждому студенту! Я делал доклады каждый год о моих экспедициях. Но вы и этого не принимали всерьез, потому что против меня была вся официальная профессура, Я организовал в институте диспут о происхождении нефти и о роли кембрия и просил бить меня покрепче, я выдержу, – просил всех, кому не лень! Сам просил!.. Только бейте убедительно, чтобы до меня дошло, говорил я!.. И, кроме того, выдерживал нападения на всех семинарах. А вечные споры в общежитии? Я выслушал столько насмешек за последние два года… вместо серьезных аргументов, которых не было, очевидно, у товарищей! Чего-чего, а критики мне хватало отовсюду. Чего не хватало? У меня не было творческой поддержки… И ты тоже обвиняешь меня. Разве идея кембрийской нефти – антимарксистская? Антиленинская?.. Антидиалектическая? Антигосударственная?.. Нет, ты не понял, насколько я уважаю коллектив… Ну, мне пора.

– Постой. Студенты критикуют по учебнику, повторяют аргументацию профессоров… Мы все – несамостоятельные попугаи… Ты один никого не повторяешь. Ты гений?

– Вы думаете запугать меня этим словом? Я не девочка.

– Значит, ты согласен, что ты гений?

– Пусть эта проблема тебя заботит, у меня есть другие заботы. Ну, мне пора, я сдаю.

– Что ты сдаешь?

– Последний экзамен, – сказал Василий и улыбнулся.

Он сдал последний экзамен и решил во что бы то ни стало повидать Ивана Андреевича перед защитой диплома.

Глава 9

СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?

Но Аграфена Васильевна, завидев Зырянова, сейчас же вставала и загораживала широким телом двери директорского кабинета и звала на помощь курьершу. Обе стояли тесно рядом и таращили злые от испуга глаза, как две квочки, готовые поднять крик, захлопать шерстяными вязаными крыльями.

Василий настиг академика при входе в институт и быстро рассказал о своих делах.

– А что, если бурение покажет тебе высохший пласт, что тогда? – спросил учитель, проходя в кабинет.

И Аграфена Васильевна, отвернувшись с обидой, пропустила обоих.

– Тогда, Иван Андреевич, полнинская мелкая скважина не вскроет законы нефти байкальской, так как на Байкале кембрийские породы лежат на больших глубинах, где они не выветрены.

– Значит, и самый полный провал на Полной не убедил бы тебя в ошибке? – с угрозой спросил директор.

– Ничуть. Я могу найти глубины разные, до двух, трех, четырех тысяч метров, где условия сохранения могут быть в тысячу раз лучше.

Грозное выражение сошло с лица старика, он рассмеялся:

– Ладно, рассказывай. Тебе же просто хочется поплакать в мою жилетку.

И Василий, не теряя времени, стал рассказывать о своих переживаниях. Об отношении к нему со стороны студентов. О том, как его гоняли всю зиму из всех учреждений. О том, что надо во что бы то ни стало преодолеть бюрократизм со стороны таких хозяйственников, как начальник Главзолота, потерявший партийную совесть.

– Если ты посмеешь еще раз выразиться подобным образом…

– Виноват, Иван Андреевич, больше не буду… Иван Андреевич, последний раз в жизни поддержите меня, и больше я не буду вам надоедать.

– Это ты веришь, что больше не будешь мне надоедать, но я не верю.

– Иван Андреевич, это не желание мое – найти кембрийскую нефть. Это идея моя и убеждение мое! Иван Андреевич, я очень прошу прибавить что-нибудь к моим словам!

– Чего тебе прибавить?.. – Он рассмеялся. – Четыре часа ты сам прибавлял в свою пользу. Чего тебе прибавить!.. Если такое сильное стремление… Я тебя понимаю, что ж.

Телефон зазвенел на столе, Иван Андреевич протянул руку Василию:

– Прощай пока, Вася! Желаю тебе удачи.

Затем он взял трубку, а Василий выбежал в волнении, толкнул кого-то, извинился с разбегу… Он уже мчался по Калужской и вдруг решил, что в таком настроении следует идти в ЦК, а вовсе не в библиотеку.

Иван Андреевич сказал по телефону:

– Да, я слушаю… Да, я. Здравствуйте, Максим Алексеевич!.. Я знаю Зырянова хорошо, он мой ученик… Ну, так что из того, что медведь? На медведя вы охотник… Ах, медведь обложил охотника?.. Конечно, могу посоветовать: дайте ему хороший медвежий завтрак, миллиона полтора для разведки в Якутии… Он больше и не просит? Ну, так вы же дешево отделаетесь.

Иван Андреевич положил трубку и ухмыльнулся на полтора миллиона.

В Промышленном отделе ЦК заведующий слушал горячий монолог Зырянова и время от времени совершенно напрасно пытался вставить слово:

– Главзолото…

Но Зырянов непреодолимо продолжал свою речь.