Текст книги "Лоцман кембрийского моря"
Автор книги: Фёдор Пудалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)
1937 год
НЕОБХОДИМЕЙШИЙ СЕГОДНЯ ЧЕЛОВЕК
Он допускал, что его не примут, а может быть, секретарь не захочет и доложить о нем. Но девушка приветливо улыбнулась.
– Здравствуйте, товарищ Зырянов! Иван Андреевич сейчас на коллегии у наркома, но я думаю, что вы можете войти… И кстати, я передам «молнию» наркому, – сказала она, улыбаясь.
«За что такая любезность?» – подумал Василий недоверчиво и спросил:
– Какие вопросы там?
– Это по поводу открытия гелия. Ведь это же ваша экспедиция открыла!
Гелий? Василий не стал отрекаться. Придется воспользоваться недоразумением. Но, однако, чей же это гелий? Надо узнать. Это замечательно, что открыли гелий! США обладают единственным в мире выходом этого легчайшего газа и не дают никому.
– Кто докладчик?
– Сама товарищ Цветаева.
«Сама?! Так вот какое оно, недоразумение. Цветаева взяла на буксир Василия. Так вот какой у Лидии негорючий газ. Но это же замечательная находка! Добыча гелия на Эргежее, может быть, побудит возобновить и поиски нефти?..
Девушка-секретарь понесла «молнию» наркому, Василий вошел и тихо пристроился у стены. В кабинете было людно, и никто не обернулся. Иван Андреевич говорил о значении открытия Цветаевой и о развитии работ на гелий. Затем нарком предложил Цветаевой заключительное слово. Она поднялась и увидела Василия.
Он посмотрел на Лидию нахмурившись, но она не могла различить выражение его глаз. Она увидела у дальней стены измученное лицо и сжатый рот… «Он страдает оттого, что не верил, не пожелал меня выслушать, перебил на слове «газ», – подумала она.
– Просим, Лидия Максимовна, – сказал нарком, ободряя ее.
Она заговорила:
– Гелий выходит на Эргежее в виде ювенильного газа… И вот мне хочется в заключительном слове говорить не о гелии, а о породах, где мы его нашли. Это кембрийские породы. Я твердо уверена, что гелий – не последняя находка в районах кембрия. Но, во всяком случае, гелием страна обязана разведке на кембрии – тому человеку, ученику Ивана Андреевича, который указал мне, в частности, прямо на эргежейский источник. В течение пяти лет человек этот добивался разведки на кембрий, преодолевая неверие и противодействие… Как одержимый!..
Быстроглазый, розовощекий нарком проследил за ее стрельнувшим взглядом. Он полуугадал Зырянова в одержимом, стоявшем у двери. Одержимые не часто появляются в кабинете у наркомтяжпрома. Нарком опустил глаза на «молнию», подложенную секретарем.
Лидия Максимовна, взволнованная, замолчала.
– Это она обо мне, – шутливо сказал Иван Андреевич, – я противодействовал Зырянову. Верно. Огорчался, но противодействовал… Между прочим, Лидия Максимовна тоже моя ученица, предыдущего выпуска, до Зырянова. Оба мои ученики! – сказал он с нечаянной гордостью и по-стариковски хвастливо взглянул на коллегию.
Нарком улыбнулся и сказал, не глядя ни на кого:
– А ученикам, должно быть, приятно слышать такое признание от учителя? Завидую всем троим!
Лидия зааплодировала, глядя поверх голов коллегии. Члены коллегии стали оглядываться. Иван Андреевич вопросительно взглянул. Нарком поднял руки и тоже стал аплодировать. За ним все стали аплодировать. Некоторые заметили Зырянова, другие относили это к Цветаевой. Иван Андреевич хлопал и поглядывал на своего наркома и на Цветаеву. Она смотрела в глубь комнаты.
– Так он здесь, оказывается, – сказал Иван Андреевич тоном учителя, не предвещающим ничего хорошего ученику. – Ну-ка, иди сюда!
Василий оторвался от стены и послушно подошел.
– Ты посмел явиться? Покажи-ка нефть.
– Там люди живут как робинзоны на острове, Иван Андреевич, – сказал Василий, глядя в глаза учителю, – и питаются от лесной охоты, чтобы при пятидесятиградусных морозах отогреть скважину и найти оборонную нефть для государства, не получая за это ни копейки, ни приветствия.
Он протянул Ивану Андреевичу флакон с ярлыком духов «Красный мак», но с черной жидкостью внутри.
– Вы слишком строги со своим дорогим учителем, я нахожу, – сказал нарком.
– Он прав на этот раз, Григорий Константинович. – Старик понюхал из флакона и передал наркому. – Я это заслужил у него. Но все равно – у меня на очереди Второе Баку, а не Третье. Я не могу дать деньги на Повешенного Зайца. Хотя ты и привез мне сто кубиков кембрийской нефти, но за это я выслушал тебя в тринадцатый раз.
– Сто четырнадцать кубиков, – негромко, иронически поправил директор парфюмерного треста.
– Иван Андреевич, если вы не возражаете, я бы дал из своего фонда… немножко денег на Третье Баку, а? – Говоря это, нарком подсовывал академику «молнию».
Иван Андреевич внимательно прочитал. За столом с любопытством ждали.
– Что ж, если из вашего фонда – дело хорошее, – сказал Иван Андреевич и ухмыльнулся, – а у меня все-таки денег нет!
– Сколько вам перевести? – Нарком взглянул на Зырянова и нажал кнопку.
– Сто шестьдесят тысяч, – твердо сказал Василий.
Нарком взглянул, прищурившись.
– Разрешите сказать, товарищ нарком. Для меня эти сто четырнадцать кубиков – не только сибирская нефть. Эта живая капелька если бы даже не стала первой капелькой промышленной нефти на Полной, все же она является неопровержимым доказательством наличия живой нефти в древнейших слоях во Втором Баку и в других местах. Вы сами, Иван Андреевич, давно предсказываете эту нефть, но не можете преодолеть сопротивление косности, преграждающей путь к ней. Этот путь нам некогда торить, его надо таранить, и это делает наша советская наука.
Наша первая скважина наперекор всем американским практикам и теоретикам доказала, что есть живая нефть в кембрии. На самом дне органической жизни, у кристаллического фундамента. А это значит, что можно тем более ожидать нефти в слоях вышележащих.
Но таким образом живая капелька в якутском кембрии доказывает, что и вся великая Русская равнина может оказаться во многих местах нефтеносной. А это обязывает нас разведать ее глубоким бурением до фундамента! Вот где будет Третье Баку! Вот какое значение имеет эта капелька. Она дает направление нам работать над построением полной научной теории происхождения и залегания нефти в земной коре, чтобы мы могли искать не вслепую, не наугад, а планомерно, по научно точным указаниям. Геологи будут указывать прямо на карте: вот здесь бурите, здесь должна быть нефть – и она будет найдена здесь.
А какие еще возможны последствия для науки и для практики в результате открытия кембрийской нефти? На это указывает великолепная находка Лидии Максимовны Цветаевой. Об этом очень хорошо говорит академик Вернадский: тысячелетия назад янтарь вскрыл область электричества, магнитный железняк вскрыл область магнетизма, кальцит, исландский шпат в семнадцатом веке вскрыл область поляризации лучей света и его двупреломления; барит, болоньский шпат вскрыл область фосфоресценции света. Исследование газообразных минералов создало новые науки… Стремление научно описать все минералы вскрыло перед нами новые области физических знаний. Рамки познания раздвигаются вширь и вглубь систематическим, без пропусков, полным описанием окружающей природы, непосредственно доступной человеку.
Значит, надо сделать природу как можно больше вширь и вглубь доступной человеку. И ту, которая временно еще недоступна, тоже сделать доступной!
Я поднимаюсь выше своей личной цели – я беру прицел по всенародной цели. Пусть кембрий не даст большой нефти, пусть даже науке ничего не даст прямо – тогда я лично провалюсь. Но народ выиграет все равно, уже выиграл! Потому что наука уже выиграла косвенно, и уже выиграло народное хозяйство, а выиграет еще больше – благодаря снятию всех преград и пределов перед нефтяной разведкой!.. Перед геологическим исканием, а вслед за геологией – перед всяческим исканием нового без ограничений во всех областях науки, так же как искусства и всей нашей культуры… Без боязни истратить жизнь на ошибку!
– Это вредительская теория полезности научной ошибки и авантюризма в науке! Я положу все силы, чтобы это разоблачить!
Зырянов узнал голос Небеля и, не оглядываясь, сказал:
– Я кончил, товарищ нарком. Иван Андреевич, на сегодня я больше ничего не могу добавить!..
Нарком сказал секретарю:
– Оформить перевод ста шестидесяти тысяч для нефтеразведки на урочище Повешенного Зайца.
Он вышел из-за стола.
– Так вот он какой, Зырянов. Мне давно жаловались на тебя!
Он вдруг обхватил его, прижал к мощной груди, поднял и удивился:
– Какой ты легкий!
Сжал пальцами его бицепсы.
– Какой ты жидкий! Откуда в тебе такая сила?.. Тебя любят, за тобой идут!.. Бригада робинзонов и еще целая бригада Верных!.. Напрасно говорят, что ты авантюрист. Ты энтузиаст, а это не одно и то же!.. – Он подмигнул удивленному Василию. – Посмотрите на него, члены коллегии! Он сильнее всех нас! Вот какая настойчивость нужна, чтобы двигать наше дело. Это таран: необходимейший сегодня человек. Если бы все мы были такие упорные, мы бы построили социализм в десять раз скорее!
Он усадил смущенного Василия возле себя и продолжал:
– Разрешите огласить полученную «молнию». «Из Черендея Триста семьдесят два восемнадцать сотых Поздравляем дорогого наркома вместе нашим дорогим Василием Игнатьевичем Трещинам поступает жидкая нефть ноль семьдесят пять литра сутки Осчастливилась вся наша жизнь Мухамедов Луков Юлаев Кулаков Меншик Антошин». Это все робинзоны подписали, патриоты кембрийской нефти?
– Да, – с трудом произнес Василий. – Но последняя фамилия незнакомая мне, да и лишняя. Там всего пять человек.
– Какая же она лишняя! – воскликнула Лидия. – Это же телеграфист Илья, вы еще писали мне о нем на Эргежей!
– Значит, он тоже причислил себя к борцам на Полной, – сказал нарком, смеясь.
– О, в Черендее все уплатили бы по девятикратному тарифу за свою подпись под этой телеграммой, и они имеют право, – сказала Лидия горячо. – Они так верили Василию Игнатьевичу!
Василий встал:
– Товарищ нарком! Товарищи! Я обманул рабочих на Полной и обманул вас.
Все умолкли. Нарком вопросительно и серьезно смотрел на Зырянова.
– Я сказал бурильщикам, что деньги отпущены. Я просил их бурить на веру, под мое слово, только до трехсот семидесяти и был уверен, что бурение прекратили на этой отметке. Я не видел эту «молнию» и не знал, что нефть получена… Я хотел воспользоваться моментом на вашем заседании, интересом к гелию и поддержкой Лидии Максимовны, чтобы получить у вас деньги для кембрия… и довести хотя бы на Полной разведку до конца.
Иван Андреевич откинулся на спинку стула и злорадно захохотал. Нарком удивленно качал головой, обводя глазами хохочущую коллегию.
– Авантюрист! – крикнул Небель.
Нарком, качая головой, сказал:
– Таран.
ПРИЛОЖЕНИЕ
БЕРЕСТЯНАЯ СКАЗКА, ПРОЧИТАННАЯ НА СОХРАНЕННЫХ БЕРЕСТАХ, ДОСТАВЛЕННЫХ СЕМЕНОМ АГАФАНГЕЛОВИЧЕМ ТАРУТИНЫМ – РУССКИМ-ЖИЛЬЦОМ В НИИЛИЯЗ ЯАССР
В ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМОЕ
(7157 [14]14
7157 – 1649 год нашей эры.
[Закрыть] от сотворения мира)
В осень люди мерли от водяные тяготы. Ноги пухли и животы синие от воды. Не с кем таскать. Едаков много, а работать некому.
Пошли по озеру Ямбу-то, в длину от сухого волоку до Зеленые реки верст десять, шли с половину дни. Зеленая река пошла из озера Ямбу-то с западу и пала устьем в губу реки Оби; ее зыряне называют Об-ва, по-ихнему Тетка-река. Шли на низ Зеленою рекою, повозили запас в павозках, а кочи тянули порозжие всеми людьми ден с десять. Близко устья птицы живут дивно, так маленько поели свежева.
От устья Обскою губою побежали парусным погодьем, а оставя Тазовскую губу и путь на Мангазею в летней стороне, и там вся Русь, а впереди ни единого, думали, русского человека. Ано погода и окинула море – и гребми погреблись, тосняшеся, поворотясь лицом на лето.
Обская губа очень длинная до моря и бурная.
Потянул ветер с моря, и на них пришла стужа и обмороки великие, свету не видели. Восстала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн, неведомо – живы, неведомо – прибиты.
Кочи и павозки перевернули от стужи, кое-какую защиту поделали детишкам. Сами мокрые. Пошли наносной лес сбирать – обогрелись и студеным ветром обсушились. Там и зимовали.
Было им нужды великие, непривышно. Ни деревца, ни кустика на земле, ни красного светила в небе, ни луны. Без тепла весь мир озяб голой, белой. Волк в знатной шубе – и та побелела. Медведь – и тот побелел, сердешной. А день 53 дня русских и 53 ночи прожил белой и кончился, пришла тьма беззвездная, иноземская, и осталась жить, не пропускает русскую зорюшку в небо, не дает просвета.
Люди едят, а чего в рот кладут – и того не видят.
И девки петь боятся. Детишки плачут, у матерей просят красного солнышка.
Тут бабы искали Меншика и вопили: «Убить вора, да и тело его собакам кинем!»
Бить хотели батожьем, и были бабы с рычагами, да во тьме не нашли Меншика.
Мужики же от баб попрятались.
Бабы к лодке приступили. И пенеженю вытащили из лодки собранием. И по полю молва велика. И Лев Меншик свету-богородице докучает: «Владычице, уйми дурех!»
Скричал бабам: «Будет вопить – тово! Увидите чюдо на сивере, красные обновы и наряды!»
Поворотились на север и увидели пестрообразную прелесть: хвост птицы райской, на полнеба распустила цветные перья сияньем, яко трепетные пламена, осветивший весь мир поднебесной, а звезды в восточной стороне лентами перевиты, межи звезд отласные платы развешаны и бахрамы шелковые дрожат.
Пустоозерец Микифор Важеник воскричал: «Бабы, полно убиваться! Вот ваши обновы в восточной стороне. А пенеженина убьете, кто же отведет вас в Палестину?»
Детишки возрадовались: «Красный петел!» И бабы повеселели, и девки припомнили смеяться.
ЛЕТО СЕМЬ ТЫСЯЧ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЕ
всеми свирепыми морями в немерные погоды
Промышляли рыбу и зверя, пенеженя да пустоозерец научили нас. Так сыто на Руси не ели, мяса ели вдоволь не надо и хлеба.
Двадцать пять дней и двадцать пять ночей жила ночь – прорвалось-таки солнышко.
На весну паки поехали впредь. О Петрове дни вышли в усть-море и мимо заворота на восток, а за ним льды наморозило до облак и белые громады блистают, путь загражден.
Воды морские закаменели, горы ледяные зело высокие, яко стена, стоят, и поглядеть – заломя голову. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда ледяная и дворы, – все богоделанное без рук человеческих.
В горах тех обретаются зайцы морские, моржи; в них же витают гуси и утицы, перие красное. Тамо же лебеди, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же птицы бесперые, шерстью одетые, без крыл, руки без пальцев имеют и ходят переваливаясь, яко богатые людие. И бабы, и гаги, и иные дикие – многое множество, скажу базар – птицы разные. На тех же горах гуляют звери дикие: медведи белые, и волки, и песцы – воочию нашу, – а взять нельзя!
Астраханец Миколай Шелоховский сказал: «Двадцать тысяч верст и больши волочился по Руси, а не видал таких нигде».
На те горы выбивала нас нужда со зверями и со птицами витать.
Стояли с неделю, смотрели на те безмерные льды. Погода окинула на море. Затрещала стена перед ними и расступилася от облак до самого моря сюду и сюду, в щели видно синее чистое море.
Парус ростеня и гребми поспешили, подошли близко. О, чюдо! Белые горы полегли перед ними, стены и повалуши, столпы и ограда пали и накрыли большое чистое море. В щелях остались разводья, и в них вошли кочи.
Побежали резвым ходом день и бежали сутки с великою нужею промежи льды-ж, и не видели чистой воды. Лед на восток и на запад, и паки снидеся: гора великая льду стала.
Многое претерпели…
(Пропуск, бересты разрушились.)
А зимовали на Таймырском берегу.
Астраханец Миколай Шелоховский перецынжал. По весне кормили его жирной рыбкой, и поправился.
ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОЕ
О другом лете…
(Пропуск, бересты разрушились.)
Паки пробивались сквозь льды. На долгую ночь пришли к устью великой реки. А имяни той реки и по которому языку зовут, не знали.
Зашли вверх, яко по морской губе, другой берег не видно, а вода пресная.
Кочи завели в малую речку, спрятали.
Осыпали себя снегом: струбы в земле, а сверху и около нагребли снегу.
Тоёземцы нартами на оленях приблизились, нашли-таки.
Одеты тако: на теле лисьи дахы, шерстью наверх, шитые серебром с боков и на спине, с оторочью выдрою, торбоганом, рысью, и узоры на спине речным бобром. На голове колпаки соболиные, с черными беличьими хвостами, на лбу серебряная тусахта, по-ихнему. Другие победней одеты. Зовутся саха, думаю, турецкого они кореня. На самоядь похожи, а не страшные. Их убивать не стали, а живыми не отпустили того ради, не привели бы сородичей многих для драки. В распутицу отослали миром.
ЛЕТО ШЕСТИДЕСЯТОЕ
Кочи починя и паруса искропав, – бабье сарафанишко и кое-што – с малым льдом пошли вниз.
Ано и к усть-морю не допустило.
Все лето стояли ветры противные и до заморозу. Бабы поплакали: на ветер живот не напасешься. У мужиков прошали: здесь останемся жить. А мужики: «Государевы здесь догонят скоро».
На великой реке взял замороз, и в устье зимовали.
Паки приходили летошные сахалары и привели сородичи миром, дратца не умышляли, помнили добро. Торговать стали, наши у них рухлишка накупили, да и отпустили их.
ЛЕТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВОЕ
На другой год выплыв к усть-морю, стояли четыре недели за ветры с моря к земле прижимные. Наловили рыбку и насолили.
Посем бежали морем, прибежали к Омолоеве губе и вмерзли. А выдернуло с тем льдом из Омолоевой губы отдирным ветром и носило морем восемь дней. Один коч поломало. Принесло их к острову поблизку от великой реки, где кочуют сахалары. У острова стояли шесть дней.
Два дня просекались и не увидели воды. Опять потянули отдёрные ветры, показалось, отнесло от земли прочь и носило четыре дня, и лед вперед не пропустил.
Токмо увидели воду назад и с великою нужею выбивались и просекались назад день, и от того льду бежали назад к великой реке сахаларской.
Опять возговорили: «Доколе же пойдем? Покуда хлеб съедим? Покуда кочи потопятся?» – «Покуда хватит сил», – сказал Вторай Тарутин.
И увидели у реки Улахан-юрях устья: стоят кочи.
В такой беде, горемычные, наехали русских людей! Споначалу обрадовались, а ближе подойти боятся, бедные, служилых людей государевых. Увидели по берегу сети, а промышленников не видно – попрятались, тоже испугались, сердешные.
Присмотрелись и выскочили, Агеюшко с товарищи. Рады, миленькие, плачут, глядя на нас, а мы на них. И детишек наших, с кочей ухватя, далече унесли бабы ихние, надавали пищи.
Агеюшко Мелентиев Прозвиков рассказал, убежали из устья Двины в 58 году. Забежали подальше Оби, зашли в устье большой реки, а его занесло из моря льдом, лед давной ни о которую пору не изводитца, в толщину сажень тридцать и больши. Зовется река Ени-су, а иные зовут Иоандеси, и первое по-татарски Новая река, а второе по-тунгусски Большая река, на той реке зимовали. Вдругое зимовали на Таймырском берегу, и в три лета милостивым морем прошли до усть-реки большой сахаларской, окрестили Леной рекой.
Отсюда Лев Меншик и Агей с товарищи, восемь кочей вместе, побежали Омолоеву губу, и как перебежали к усть-протоке, со всех кочей заедино стали просекаться и пробиваться к земли. Шли своею силою сутки по заледью возле земли, и в протоке паки встретили русских людей! И опять не знали, радоваться ли, горевать ли. А привелось горевать.
Те люди были не ружейны, без луки, худы и драны, иных и ноги босы. Видно, скитающеся по горам и по камению острому, сами горе мычут.
Ослабли. Плачут и говорят. Ныне назад возвратилися с собачьей реки Индигирки. Одва с голоду добрели, а еще домечаются идти на Лену. А в пятьдесят четвертом году, – еще за год до нас, слушайте, – бежали от всякие тяготы. Всеми же свирепыми морями пробежали великое и дальнее расстояние, в немерные погоды запасы выметали вон, и все розмыло до крохи. Через самые непроходимые злые места пробились до Индигирки реки, ее же клянут собачьей рекой за то, что иноземцев много юкагирей.
Плачутся: наскочили человек пятьсот, сбруйны и лучны, разноружейны, с пальмами острыми, дерутся сильно и в драке страха не ведают, а сами-де с шитыми рожами, на вид дикообразны, очима грозны и криком свирепы, обычаем грубы.
От них бежали с одною душою. Руки и ноги ознобили. По болотам скитаяся и по лесу, траву и коренья копали, и сосну огрызали. Иное от волков пораженных зверей кости находили – и что у волка-де осталось, то мы глодали, говорят. И голод измял их.
А вы куда устремляетесь? Повертайтеся назад!
Постели и ременье, испод лыж камасы и собак, и мертвых людей, друг друга ели. И ныне-су, перед вами от глада исчезаем.
Вторай Тарутин, то слыша и увидя, что наши закручинились зело, сказал: «Кто хочет назад идти, бог дал товарищи. А кто с нами, тому потянули ветры пособные. Спытаем тех юкагирей».
Пособным ветром пробежали устье Янское, а льдом задавило – пробивались подле земли многое время. Августа 29-го число, – я-су дни мерял, – за Святым носом в Хромой губе и в море далече льды стояли большие, и между больших учали быть ночемержи, льды тонкие, что успели в ночь намерзнуть.
У многих кочей тем тонким льдом прутья и нашвы испротерло.
Пристигла ночная пора, стало быть темно, и наутрие море стало, замерзло.
Кочи остались на простой воде, вместе. Глубины было с сажень, от земли недалече.
В три дня лед почал быть толщиною на ладонь. Надо бы волочиться нартами, да в Семен день, волею божьего, потянули ветры отдерные от земли в море – и к земли прихватиться нельзя было.
Относило пятеры сутки. Посем море стало и замерзло одною ночью.
На третий день почал лед человека вздымать…
(Пропуск.)
Домечались они земли под летом.
Тут же Агей Мелентиев послал человека: мужика того не любил Агеюшко.
Три человека с утра день до вечера ходили под лето, а земли впрям не нашли…
(Пропуск.)
Тот лед толщиною был пол-аршина.
В третий раз послали проведывать земли впрям. Послали со всех кочей двух человек – сверх одного человека, который не возвратился…
(Пропуск.)
…положа на нарты свой борошнишко, почали ясти в казенках, за последний раз со столов.
Волею божею, грех ради наших…
(Пропуск.)
И на Индигирке реке собрание стояло юкагирей: ждали наших побить…
Увидели наши юкагирей издалече, а делать нечего, надо к ним идти.
Смело подходили, якобы почестные гости званые ано сваты желанные инодальние!.. А видят себя в иноземских руках. Из колчан стрелу не вынули, луки за плечо.
Юкагири с луками обскочили их.
Наши кинули копье на землю, обниматься с ними стали и говорят: «Христос с нами, а с вами той же!»
И юкагири до наших добры стали, и жены своя к женам нашим привели. Жены наши также с ними лицемерятся, как в мире лесть совершается. И бабы удобрилися. И мы-то уже знаем: как бабы добры бывают, так и всё бывает добро.
Спрятали юкагири луки и стрелы своя, торговать с нашими стали, да и отъехали вовсе, оставили место нам жить. Мы и назвали его «Русское жило».
Жены огляделись – начали плакать. Видят: земля с водой перемешана божьим попущеньем. При самом сотворении бог попустился этой земли, не стал отделять воду, и вода не вся собралась в свои места, и суша на Индигирке явилась не вся сухая. Хлеба на ней не будет. Русскому хлебу и зябко здесь, не возрастет. Чем будем жить?
