Текст книги "Лоцман кембрийского моря"
Автор книги: Фёдор Пудалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
А когда Николай Иванович принес известие о колхозах на Руси, Тарутины закричали:
– Вот она, древняя правда! Братцы, давай жить назад по русской артельной правде!
– Еще понравится ли, – сказал Николай Иванович. – Артельная советная правда – ровная для всех: по работе пай. У нас улов поровну, а труды-то врозь. Вы, Тарутины, тружаетесь на рыбалке летом, и вы, Матигорцы, и все так. Мы же, Меншики, сверх того зиму всю сети чиним и новые плетем и за труды пая не имеем.
– Сети-те ваши-су, – сказал Агей Тарутин.
– А рыба-та ваша-су, – сказал Николай Иванович.
Тут уж Важеник начал соображать и заинтересовался:
– Как же в советных живут?
– Сети общие, – ответил Николай Иванович.
– А чинит же кто? – спросил Микунька, удивясь.
– И чинят сообща.
– У нас четверо в доме, – сказал Микунька, – а вас, Плеханов, бог не сосчитал, дивно. Вы и триста сетей вычините, а нам и десять наших в тягость.
– Мы для вас должны чинить и плесть? – спросил Важеников батя.
Агей Тарутин предложил давать полпая за сети. Иван Еремеевич обрадовался, сказал:
– Спасибо на том.
Но и тут Николай Иванович сказал, что это будет не по русской советной правде.
Спор они не кончили и выбрали Иова Матигорца советным председателем – не ради перемены, которую вовсе и не осмыслили, но затем, чтобы все у них было как на Руси.
Иов Матигорец не получил никакой власти над согражданами. И прежде началовож Иван Плехан тоже не имел власти, потому что не имел средств для принуждения. Его суждение принимали, когда оно было справедливое, а кто не хотел – не принимал и справедливости. Началовожами испокон веку бывали Плеханы, по наследству или по привычке.
Власть была теперь у «советного собрания»… Русские жильцы считали советом общее собрание. Сначала я думал, что такой совет тоже не умеет принуждать. Потом я увидел, что у него была настоящая власть.
Но скажите: как сумел Николай Иванович восхвалить Советскую Россию и в то же время посулить антихриста из той же Руси, да со злыми казнями для русских жильцов, по указу государей Михаила Федоровича и Филарета Никитича?!.
С. Т а р у т и н.
Или это без него уже додумали?
Уважаемый Василий Игнатьевич!
Мы раскидываем всю рыбу, каждый сорт по числу ловцов: чиры отдельно, хариусы отдельно, то же самое краснина, муксун, и даже селедка идет счетом: по одной штучке. Пять, шесть и до восьми тысяч сельдей требуется наловить каждому хозяину для прокормления только одной запряжки собак в течение года: это на 8—12 собак.
Плеханам и Важеникам откидывают еще полпая за сети.
Каждый ловец забирает свою кучу муксуна, кучу сельдей и так далее. Он кладет в лодку, что ему требуется для дома, остальное под лед.
Плеханы и Важеники забирают свои полтора пая и начинают толковать о несправедливости, грозятся не вычинить сети в новую зиму.
– Грех, бра-а! – говорит Агей Тарутин, ужасаясь.
– Бери мои сети от греха, – отвечает Иван Плехан весьма хладнокровно.
– А пошто я буду чинить да свои сети для тебя?
Мне это сильно надоело. Однако русские жильцы крепились не спрашивать меня – ну, и я крепился молчать. Знаем: совет хорош, когда его спрашивают.
Я оказался крепче.
Вообще у них молодые имеют полный голос. Только начнут работать со взрослыми наравне – их и слушают наравне, даже пятнадцатилетних малышей.
Вот один такой молодой человек выступил при всех с обращением ко мне:
– Научи нас, дядя, по-советному паи делить, как на Руси делят?..
– Заведи бороду, тогда будешь спрашивать для людей, – сказал я ему.
Этот мужчина с достоинством ответил:
– Я человек за людьми.
– За тобою да другие станут людьми, – сказал я с удивлением и молчал, пока не заговорили старики. Тогда я принял авторитетный вид и разъяснил, как надо жить по-колхозному.
Я всегда дивился авторитетному виду начальника снабжения Кузнецкстроя и пробовал сам, наедине, но чувствовал, что у меня не получается. Теперь представилась нужда, и должно было получиться обязательно.
Я сделал такое каменное лицо, что русские жильцы уставились и укладывать рыбу под лед оставили.
Иов Матигорец подошел, Микунька Важеник, Агей Тарутин, Иван Плехан – все почтенные жильцы подошли поближе ко мне, оставя на время свою рыбу, и со вниманием ждали.
Я заговорил медленно и немногословно, сказал, что рыба ловится сначала на дому зимой, когда плетут и чинят сети. Это вызвало возгласы удивления и одобрения.
Я сказал, что работу на дому, на сетях, следует оплачивать подешевле, как более легкую… Этим моим словам все рассмеялись, как хитрой шутке. Они считают сидячую работу дома куда «ну́жнее» ловецкой работы на реке и на льду. Они поняли так, что я считаю несправедливо дешевой существующую оплату труда вязальщиков и чинильщиков сетей – половиной пая.
Я сказал, что по-советному работать артелью – значит работать все для артели: и рыбники кладут пай рыбы гусникам, и гусники кладут пай гуся рыбникам. Оттого-то в советских колхозах одни рыбачат, другие по́ гуси ходят, иные за зверем – а все и с рыбой, и с гусями, и с пушниной.
Это всех поразило до глубины души, они стали просить, чтобы я сказал об этом еще раз и пояснил бы.
Мы поздно задержались на леднике, но бабы в Русском жиле не привыкли беспокоиться о мужчинах. Им хватает работы дома на весь день.
На порогах Теплой, в Воротах, мне пришло в голову рационализировать жизнь русских жильцов и повысить производительность их труда.
Чадный запах жареной рыбы чувствовался уже в Воротах. Над рекой он уже усиливается и сгущается в тайге и становится невыносимым в поселке. Все лето мы живем в чаду жареной рыбы. Все старухи заняты вытапливаньем рыбьего жира к зиме – для кухни, для еды, для питья, для освещения. Рыбий жир – это кошмар для меня.
Василий Игнатьевич, прощайте, кончается моя переписка с Вами! Кончается блокнотная летопись моей жизни в Русском жиле, кончился мой блокнот. На последнем листике, на корочке, остается места еще на три строчки. Моя цель: дождаться Николая Ивановича, записать с его слов Берестяную летопись. Но на чем я запишу ее?
С. Т.
Видимо, конец августа.
1935 год
СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?
Глава 1
ХАРАКТЕР – ЭТО ГЛАВНЕЙШИЙ ТАЛАНТ
Василий опять поспевал за своим курсом – четвертым – и сам делал контрольный анализ полнинских образцов. Все шло нормально, и сон обычный: четырехчасовой.
– Человек страдает познанием, – сказал Егоров.
– Кто больше знает, тот меньше спит, – ответил Зырянов.
– Из тебя, Вася, во благое время вышел бы добрый кулак.
– Во благое время ты бы отведал доброго кулака.
Но, в общем, Василий молча слушал, когда касались особенностей его сна.
– За что? – покойно спросил Егоров. – Таких, как ты, жадных немало есть в деревнях. Был бы ты ярым стяжателем в старых условиях. Советская власть направила твою ненасытную жизнь к науке. От крестьянства и страдность в учебе у тебя.
– Честное слово, не понимаю: ты меня хвалишь или осуждаешь?
– Осуждаю. Учиться высшим наукам – не землю пахать, не страду страдовать. Страдание для этого не идет, и кулацкая жадность не пристала.
– Клянусь! Такой чепухи, как от Егорова, я не слыхал никогда в жизни, даже от моего дядюшки после его святого хаджа в Мекку, – сказал Алиев, потряхивая черной блистающей короной кудрей на высоком черепе. – Зырянов имеет кулацкую способность годами спать не больше четырех часов в сутки! А Егоров имеет буржуазную наклонность дрыхнуть, когда советскому студенчеству время делать физзарядку под радио и внедряться в науки!
– Кулацкая жадность – это не талант, а характер, – сказал Егоров.
– Чудак! – закричал Алиев. – Характер – это главнейший талант! При социалистических отношениях он делает Ломоносовых, и он же при капиталистических делает кулаков и миллионеров и бандитов! На всю историю России до нас был один Ломоносов…
– Это мы с тобой Ломоносовы?
– Зырянов – да, а ты – нет. Ты, Егоров, человек достоверно полезный. А Зырянов – человек сомнительный, рискует напрасно разбить нос. Ты будешь директором шахты, потому что у тебя бездарный характер. А Зырянов сотворит мировое открытие и совсем перестанет спать, чтобы успеть…
– А вот мы заставим тебя повторить эти ереси на комсомольском бюро.
В час ночи общежитие утихло. Василий лег в три. Он сделал работу в счет завтрашней, чтобы освободить пару часов днем.
Он отправился в Институт мозга. Он давно задумал это посещение.
– Доктор, почему я не вижу снов?..
– Вы, вероятно, не по этому вопросу пришли сюда? – спросил доктор.
– Именно и только по этому одному вопросу.
– У вас много свободного времени? – вежливо и недовольно спросил ученый и посмотрел карту больного. – Вы же студент. У вас должна быть порядочная нагрузка.
– Да, я студент, и у меня, кроме учебной, большая партийная нагрузка… Времени не хватает настолько… что вот уже одиннадцать лет, как я сплю не больше четырех-пяти часов в сутки. Надо мной смеются, даже издеваются: называют меня сверхчеловеком. Другие пугают, что я должен скоро умереть… Но ничего, я все еще живу. И работаю.
И я хотел бы узнать, что известно об этом науке: можно так жить, как я живу?.. Но если это вопрос только воли… Если человеку возможно довольствоваться четырьмя часами сна, то это очень важный вопрос не только для меня одного. Вот откуда мой вопрос о сновидениях: нет ли связи?
– Связь, по-видимому, есть. Вы очень быстро и глубоко засыпаете? Вы недолго лежите до засыпания?
– Только ложусь – и ничего больше не помню. Вероятно, моментально засыпаю.
– Можно позавидовать вам. Вы обладаете даром глубокого сна, может быть даже исключительно полного сна. Поэтому вы можете позволять себе очень короткий сон. Кора головного мозга успевает отдохнуть, биохимически освежиться. Когда человек видит очень яркие сны, он встает почти не отдохнувший: кора продолжала работать.
– Так вот какая связь!
– Глубокий сон – это великая вещь. Берегите его. Его тоже можно потерять… Много снится тому, кто медленно засыпает и легко выходит из сна, спит неглубоким сном, не дающим полного отдыха, и нуждается поэтому в продолжительном сне.
– Но все-таки я бы хотел хоть раз увидеть…
– Что ж… Попробуйте, хотя вряд ли у вас выйдет при такой могучей способности… Попросите кого-нибудь из товарищей причинять вам легкое раздражение в момент засыпания.
Василий поблагодарил за совет.
Ночью, покончив с учебниками, он просверлил две дыры в рамах окна и лег головой к сквозняку. Острая струя морозного воздуха шевелила тонкие пряди льняных волос на темени и приятно освежала, причиняя легкое раздражение. Василий мгновенно уснул.
Глава 2
ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЗНАТЬ СЕБЕ ЦЕНУ
В первое воскресенье после окончания анализа полнинских образцов Василий отправился к Лидии Цветаевой.
Он сразу, лоцманским взглядом окинул светлую комнатку с кружевной белой занавесью на маленьком окне и белым убранством постели и приветливым зимним солнцем на свежести дешевеньких обоев, отразивших мартовский снег. Сделал шаг от порога и вдруг сослался на приглашение. Он явно выглядел оробевшим.
– Без письменного приглашения вы бы не пришли? – насмешливо спросила Лидия. – Вы вообще не хотите быть знакомы?
– Вы интересуетесь Сеней… Я принес его письмо… Переслал Женя из Алексеевки.
– Дайте скорее!
Теперь она взглянула более пристально.
– Вы опять успели похудеть… И побледнели. Вы не больны?
– Я здоров. – Первый раз в жизни кто-то говорил ему, что он «похудел» и даже «побледнел». Он уточнил: – Я выздоровел.
– Значит, вы все-таки болели! Что у вас было?
– Воспаление легких… сначала. Потом плеврит с сильным жаром, сказала няня.
– «Сказала няня»! Вы были в больнице! И вы не дали знать!.. – Она помолчала от обиды, но рассердилась на себя: «Это все я!.. Какой отвратительный характер! От кого это у меня?..»
За портьерой звонкий, чистый голос сказал:
– Лида, к тебе можно?
Василий насторожился: какой милый голос. Лидия не говорила, что у нее есть младшая сестра.
– Войди, мама.
– Открой мне, пожалуйста.
Лидия вскочила и откинула портьеру. Василий огорченно подумал, что это следовало сделать ему.
Мать, в темном просторном домашнем платье, вошла с белым подносиком, с двумя белыми чашками, вазочками и крохотными блюдцами под варенье.
– Ах, мама!.. Я же сама могла!.. Мама, это и есть знаменитый Василий Игнатьевич Зырянов!
Она с опасением взглянула – она еще не знала, как он себя поведет. Зырянов пошел навстречу полной, расплывшейся женщине лет шестидесяти, с удивлением, с нетерпением желая услышать ее голос. Старушка села и музыкальным, юным голосом спросила о его успехах.
– Можете говорить со мной как со специалистом.
Зырянов, улыбаясь, сказал, смущенный, сбитый с толку противоречием голоса и внешнего вида мамы:
– Неужели Лидия Максимовна заставляла вас пройти вместе с нею всю геологию?..
– Я ее заставляла, а не она меня, – строго сказала старушка. – А как вы думаете? Нам, родителям, нельзя иначе никак. Вот будет у вас свое высшее образование и даже докторское, как Лида говорит… – Ее речь была полна лукавства.
– Мама! – Лидия покраснела.
– И вы думаете – уже обеспечены у детей? Тогда я вас пожалею. Они вам ответят очень скоро: «Ах, мама, тебе это неинтересно! Ты не поймешь!..» Или так вот, вежливо: «Неужели дочь заставила вас пройти геологию?» – Глаза у мамы, молодые, насмешливые, согласны были с голосом и коварными, переменчивыми интонациями в решимости задразнить Зырянова.
– Извините! – воскликнул Василий. – Спасибо вам! Теперь я буду действовать по вашему способу!.. А много у вас детей?
– Не жалуюсь, слава богу. Второй вуз кончаю, не считая своего. С аспирантурой плохо у меня: не допускают по возрасту.
– Ну, конечно! – с жаром воскликнул Василий, но уже с почтением к учености, а не только к старости.
– Так и ожидала эту любезность, – мелодично сказала старушка. – Но вы ошиблись, намекая на мой возраст. Я имела в виду возраст Лиды.
– Замечательно! – пролепетал Василий, глядя на старушку со страхом и восторгом. – Разрешите ответить на ваш вопрос. Я заложил два анализа на одинаковом материале, составленном из полнинских асфальтов и битумов. Я сам делал контранализ…
Мама внимательно выслушала задумчивую паузу Зырянова и осторожно спросила:
– Какой же результат?
– Целых два результата: один анализ положительно указывает на нефть, а другой очень далек от нефти.
Мать и дочь рассмеялись. И Василий увидел, что они очень похожи друг на друга.
– В Институте горючих ископаемых тоже закончили анализы и решительно отвергли возможность нефти в полнинском кембрии.
– Вот как, – сочувственно сказала мать.
– У профессора Каслина в Ленинграде получились противоречивые данные, сходные с моими собственными результатами: и за и против нефти.
– Как интересно! Следовательно, вы можете продолжать бороться.
– Мама, – взволнованно сказала Лидия, – ну зачем же ты поощряешь его! Ведь он уже три года борется и два года ведет разведку в Якутии, а кембрийскую нефть хотя бы в лаборатории нашел. – У Лидии горели щеки, и она не смотрела на Зырянова.
– В таком случае пейте чай! – сказала быстроглазая мать и вышла из комнаты.
– В таком случае будем пить чай, – сказала Лидия. Она не смотрела на Василия.
– В таком случае пьем чай! – сказал Василий с внезапным весельем.
Лидия положила на кукольные блюдца прозрачные ягоды в изумрудном густом сиропе. Василий посмотрел на свое блюдце с искренним интересом. Тотчас Лидия отзывчиво подложила еще ягод и взглянула с ласковым сочувствием к его детской радости.
– Рассказывайте ваши дальнейшие планы.
– Я был у начальника Главгеоразведки. Он сказал: «Если Академия наук заслушает ваш доклад, я уделю вам десять минут».
– Грубиян! Что вы ему ответили?
– Я сказал: хорошо. – Василий встал и прошелся по комнате.
Лидия покраснела от гнева.
– Вы должны были обрезать эту свинью! А вы проглотили оскорбление с покорным «хорошо»!
– Что же другое я мог ответить ему с достоинством?
– С достоинством?.. Его высмеяли, а он с достоинством ответил: «Хорошо»!
– Он хотел выразить ту мысль, что, может быть, я и заработаю доклад в Академии через десять лет, но и тогда кембрийская нефть, да еще в Якутии, не будет стоить больше десяти минут делового времени…
– Вы полагаете, что я сама не в состоянии понять?..
Василий остановился у книжной полочки и рассматривал книги в смущении.
– Ну, а я ответил: хорошо.
– Боже, какая угроза! – Лидия тоже подошла к полочке и встала рядом с Василием. – Я действительно не поняла вас. Вы ответили в том смысле, что принимаете его условие!..
– Конечно! – Ему хотелось взять в руки какую-то книгу, но он не решался.
– Будто бы вы придете к нему после доклада в Академии наук?..
– Да.
– Вы действительно уверены, что Академия наук будет слушать ваш доклад?.. И не дальше как через десять лет?
– Зачем? Через две недели.
Она взглянула почти испуганно.
– Иван Андреевич уже внес предложение на Геологическое отделение Академии заслушать мой доклад о разведке на кембрийскую нефть.
– Извините, Василий… Вам это не приснилось?
– Вы опять забыли, что мне никогда не снится.
Она продолжала смотреть недоверчиво, не желая верить, что этот человек способен на такое дерзкое бахвальство. Он был очень бледен и худ. Он взял наконец эту книгу, которую ему хотелось раскрыть.
– Тринадцать лет назад вы были неграмотны, – напомнила, чтобы заставить его одуматься.
– Верно! – воскликнул он с гордостью. – А нынче я буду докладывать в Академии наук!
– Больше всего мне не нравится у вас нескромность.
– Лидия Максимовна! Объясните мне, что такое скромность? Может быть, я не понимаю: разве я должен прикидываться, будто бы не замечаю, насколько я успел больше многих других?
Она не нашла прямых слов для возражения и сказала:
– За тринадцать лет каждый ребенок доходит до четвертого курса. Мартин Иден успел больше вашего в три года.
– Кто это? – живо спросил он.
– Вы попросту не сознаете своего невежества и воображаете, что это и есть сознание своей ценности.
Василий сильно покраснел.
– Человек должен знать себе цену. Образование не мешает мне понимать, что есть люди не менее умные и более знающие.
«Это и есть скромность», – подумала Лидия и сказала:
– Простите, если я обидела вас. Я не хочу обижать вас!..
Василий угрюмо попросил рассказать биографию Мартина Идена. Он слушал с жадностью и оживился.
– Мартин Иден удовольствовался тем, что узнал за три года, и тем, что сделал за три года, потому что у него была слишком маленькая личная цель. Я вовсе не довольствуюсь собой. У меня другая цель. Почему я не должен радоваться тому, что успел узнать и сделать?
– Какая у вас цель?
– Облегчить труд человека!.. – сказал он с неожиданной жесткостью в голосе, отвернувшись и хмурясь. Да, пафос простой задачи, но великой – суровый и стыдливый пафос посвящения жизни одной службе. – Да. Я горжусь тем, что успел за тринадцать лет получить некоторое образование, применяя его к жизни все время. Каждую крупицу моего знания я разделил среди большой массы людей.
Глава 3
АВТОБИОГРАФИЯ УЧЕНИКА В 1918 ГОДУ
– Сядьте, Василий, и расскажите мне об этом.
Он сел против нее у столика.
– Я проучился, может быть, меньше трех лет из этих тринадцати… – Он встал и снова прошелся по комнате: два шага от кровати до окна, три шага до двери.
Он стоял перед Лидией и говорил. Время от времени он делал шаг к столу, поглядывая на зеленое варенье – густое, прозрачное, как драгоценный камень, искрящееся в бликах. Он говорил не очень гладко, иногда несвязно, повторял и разъяснял свою мысль для самого себя. Синтаксис прихрамывал у него заметно.
– Я проучился в семилетке одну зиму, с осени до весны, и не успел окончить: кончился учебный год. А уже весной я проводил комсомольскую кампанию, собирал бригады на сплав и сам был бригадиром. Я провел в тот год плоты по Северной Двине до Архангельска… – Он наклонил голову, уставясь в свои воспоминания. – Месяца не хватило. Еще месяц бы занимались – и я окончил бы семилетку.
– Семилетку? За одну зиму?
– Семилетку! – сказал он, торжествуя.
– Это какое-то недоразумение. Четырехлетку, наверно. Да и не могли в такой глухой деревне в то время открыть сразу семилетку, а только начальную школу. И в начальной-то в первый год открыли один первый класс, наверно. Откуда могли быть учебники для второго и старших классов? Школа должна была расти вместе с учениками. Потом открыли бы и третий, и четвертый…
Как же она не приемлет факта?.. Он сидел в третьем классе… Одно мгновение, секунду… Взрослый среди детей – во втором совсем невозможно было бы, а четвертого еще не было, это верно. Жарко натопленная зима в замечательной сереговской школе на секунду вернулась, одно мгновение с госторговским незабываемым сахаром и крепчайшим чаем и с хлебом – с хлебом! – и учителя занимались отдельно с Зыряновым по программе первого и второго года.
Вася Зырянов понравился ребятам тем, что вникал во все дела и любил помогать. Но он и тянул, чтобы ему помогали.
Сухари у него кончились, Вася поступил на службу в Госторг круглосуточным сторожем. Сторож, поскольку ничем не занят, обязан был топить печи в лавке. Но Вася, кроме этого, и полы мыл, и наблюдал за опрятностью на полках. Он очень расширительно понимал свою стражу: ведь он являлся сторожем Государственной торговли!.. Он очень гордился своей должностью.
Пришлось и белье свое стирать, вдалеке от матери.
Вася чувствовал себя как на чужой порожистой реке. Его лоцманская память прихватывала все на ходу и не упускала ничего. И то, что объясняли третьей группе, еще непонятное, запоминалось. И вот оно уже возвращалось из памяти, привязывалось к понятному. В ноябре Зырянов догнал третью группу и стал мешать общим занятиям. Пришлось его отсадить и продолжать с ним отдельные уроки – теперь уже по программе вперед. Учителя этой юной революционной школы не придерживали великовозрастного ученика. Они не прочь были поощрить его пыл и пронаблюдать.
Лоцман, сын лоцмана, ослеплял учителей точной памятью и сам упивался всеобщим восхищением. Теперь он окончательно уверился на всю жизнь, что будто бы все ему доступно.
Комсомольцы выбрали его секретарем ячейки.
Спустя еще месяц увлеченный заведующий школой известил уездный отдел народного образования, что в январе потребуется открыть пятую группу, понадобятся недостающие учителя. В уоно захотели узнать, откуда появится пятая группа в январе и сколько в ней будет учеников. Предложили отложить до будущего сентября.
Заведующий предложил Зырянову замедлить ход и предостерег против опасностей слишком быстрого накопления первоначальных знаний.
«Надо спешить, – возразил Вася и с жаром воскликнул: – Дайте мне факты и выводы! Потом я разберусь и все сам проверю!»
Он стал допекать учителя вопросами о камнях и особенно о черном жире земли. Но учитель сказал с огорчением: «Я никогда этого не видел и не слышал об этом, ничего не могу тебе сказать».
– Открыли семилетку, я вам говорю! Были ученики! Меня, большого, неудобно было посадить с маленькими – посадили сразу в третьем классе. За первые два я догонял, мне помогали учителя и ученики. А в старших классах я был единственным учеником, со мной одним занимались, из интереса. Я торопился.
– Но разбираться в программе вы же не могли! Сколько вы там прошли – за четыре или за семь, что вы в этом понимали? У вас осталось в памяти название «семилетка», и оно вам льстило. Вы за него и держитесь до сих пор и не хотите рассудить.
Василий помолчал вежливо и смущенно. Кротко рассказал дальше:
– Вернулся и получил путевку в совпартшколу первой ступени. Я еще погулял в то лето по лесам и рекам со школьными товарищами, а потом поехал в Усть-Сысольск. Прежде всего обежал все учебные заведения и выяснил, что во всех преподавали частью одни и те же предметы, а частью разные. Я подал заявления, кроме совпартшколы, во вторую ступень и в педтехникум.
Лидия больше не задавала вопросов и не мешала ему. Она безмолвно слушала, совершенно потрясенная «лоцманским» подходом к учебным заведениям Усть-Сысольска.
– Оказалось, надо было жить: ждать экзаменов двадцать дней. Я работал в это время на уборке сена, и на молотьбе, и на лесных работах. Одновременно готовился к сдаче экзаменов…
(И как тут не похвастать?)
– Мне велели решить задачу из седьмой группы… Но я же не окончил семилетку и не знал, как надо решать эту задачу! Стал думать… и пробовать. А учитель стоял возле; спросил: «Что это вы делаете?» – «Я такую задачу не видал, говорю». – «А я никогда не видел такого способа решать эту задачу, какой способ ты придумал, – сказал учитель. – У тебя интересная голова, ты сам можешь задачи выдумывать…»
Меня приняли во все три заведения, но директора и преподаватели были недовольны: они считали, что я не могу успеть. Я объяснил, что это вполне возможно и даже очень просто: совпадающие предметы я тоже разделил. Например, начатки естествознания буду проходить во второй ступени; а в педтехникуме – продолжение этого же курса. Во второй ступени пройду также математику, а в совпартшколе – общественно-политические науки, в педтехникуме – исследование химии и физики.
– Исследование!.. – тихонько подивилась Лидия.
– Директора второй ступени тоже удивило это слово, – откликнулся Василий, усмехаясь. – Тут у меня был интересный разговор с этим директором… Он сказал: «Вы торопитесь исследовать все области науки? Но это не исследование, а обследование…»
– Правильно! – вырвалось у Лидии.
– «Сначала надо приобрести начальные знания, затем фундаментальные: одновременно это невозможно… А потом уже человек может что-то исследовать самостоятельно».
Я сказал, что не могу ничего откладывать. Я повсюду опоздал. Мне уже девятнадцать лет…
«Вы очень способный человек, вам трудно подчинить свой ум школьной программе, тем более что вы уже взрослый. Но именно поэтому вам она особенно необходима. Если вы не сумеете обуздать свое нетерпение, систематизировать свое образование, дисциплинировать свой ум, вы не станете исследователем и вообще вы не научитесь работать для жизни».
«Я с двенадцати лет работаю для жизни!»
«Вы с самого рождения подчиняетесь жизни, а с двенадцати лет увлекаетесь жизнью. Вы живете стихийно. Эта опасность грозит одаренным людям больше, чем заурядным, потому что одаренность – это стихийная сила».
«Я так организую свое время, что у меня ни одной минуты не пропадет без пользы. А вы говорите, что я живу стихийно!»
«Да, и скажу, что вы расточаете жизнь, а не используете».
«Объясните!»
«Если бы вы сосредоточились на узкой программе, скажем, второй ступени, вы бы усвоили эти знания быстрее и закрепили бы в памяти прочнее. К самостоятельной деятельности, к исследованию вы бы подготовились раньше и успешнее».
«То, что я раз увидел или услышал, я никогда не забуду. У меня такая память».
Директор не согласился со мной и остался недоволен моими ответами. В заключение он сказал:
«Я бы на вас надел здоровую узду – и вы, может быть, пошли бы далеко и великую пользу стране принесли бы… А вы принимаете свою любознательность за объективные интересы какого-то дела».
«А разве любознательность – не дело?..»
«Нет, не дело. Она только залог в интересах дела, но отнюдь не сами интересы и совсем не дело, если это одна любознательность. В этом ошибетесь – будете всю жизнь громыхать пустой телегой».
«Да вы посмотрите, какой воз я уже везу!»
Но этого директор не видел и не хотел видеть. Это был, педагог старой закваски…
Скоро меня выбрали в бюро комсомольской ячейки, потом в городской комитет комсомола, в областное бюро пролетстуда… Я был счастлив, что способен уже не только познавать, но и созидать!
Лидия дивилась, но уже верила всему. То, что он рассказывал, было романтично!
– Особенно привязался я к одному учителю, горному инженеру, который проучился много лет в Москве, в Горной академии. Я провожал его каждый день из училища до его квартиры, чтобы воспользоваться его временем по дороге. Утром я приходил к его дому, и опять шел с ним до училища, и учился у него по дороге… Вот наконец узнаю обо всем удивительном на свете!.. Но и горный инженер не все знал о земле.
И тогда я подумал: надо мне самому поучиться в самой высшей московской школе.
Да, он поспевал повсюду – кроме сна. Потому что юноша в девятнадцать лет еще владеет вечностью и бесстрашно употребляет ее каждый день.
А от бюро пролетстуда выбрали Зырянова в культурно-социалистическую секцию горсовета. И он с жаром бросился в ее работу тоже и стал ее председателем и был счастлив, потому что юноша в девятнадцать лет жаждет уже не только познавать, но и созидать…
Но как же он мог учиться?.. Лидии нелегко было понять это, и не только это в рассказываньях Зырянова, в той отдаленной жизни в маленьком загрязненном городишке почти сразу же после гражданской войны.
– Нам надо было почистить наш город. Я выступал на заседаниях горсовета и говорил: «Нам надо поднимать миллионы людей к новой культуре!..»
Лидия думала: значит, и после «семилетки в одну зиму» он еще не имел арифметического представления о миллионе?.. Или другое: после северных лесов, где соседи поселяются не ближе ста километров, население Усть-Сысольска показалось ему неисчислимым, как миллион?..
На самом деле в голове у Зырянова было не то и не другое, а третье – самое простое и загадочное: двадцатилетний лесоруб в горсовете Усть-Сысольска уже чувствовал вместе со всеми свою жизнь как долю соучастия в работе советской власти для всей страны. Да, это ему – «нам в Усть-Сысольске» – надо было поднимать миллионы всероссийского народа.
Надо было поднимать их к новой культуре и, опережая миллионы, самому подниматься – для того, чтобы поднимать. А какая она, новая культура?.. Вася не видел и старой. Как бы не обознаться?.. Но он совершенно убежден был в том, что ясно представляет себе новую: она была прекрасной!.. Надо ли яснее, чтобы самим создавать ее?
Надо было и зарабатывать на жизнь. Вася получил работу в Облплане…
Пролетарское студенчество не замыкалось в своих вузах. Наоборот, оно само было шумом революционной жизни. Революция ворвалась в стены науки и обратила храмы ее в строительные площадки самой жизни.
Студенчество вместе с председателем областного бюро пролетстуда Василием Зыряновым выезжало на сплавные пункты и лесозаготовительные пункты, бросая на это время учебу. Студенчество шефствовало над заводами.
Затем Василия послали председателем комиссии по чистке комсомола в Сельскохозяйственном техникуме и в Лесном техникуме – за двести пятьдесят километров. Он выезжал и в Москву – на съезды. В 1929 году в Москве он сделал тринадцать докладов в разных местах…
На протяжении пяти лет врачи, наблюдавшие в Усть-Сысольске за здоровьем студенчества, не могли поймать студента Зырянова для осмотра ни в одном из учебных заведений, которые он, однако, посещал и где упорно продолжал учиться.
