Текст книги "Это мы, Господи, пред Тобою…"
Автор книги: Евгения Польская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)
– Уж не раз, даже в печати, опровергала я мнение, что дуэль была из-за меня и что княжна Мери – это я. С Михаилом Юрьевичем я хорошо познакомилась-то лишь в последнее лето, когда «Герой нашего времени» был уже напечатан. Так что эти разговоры – вздор, вздор! А вот кто изображен Грушницким, я знаю. Это офицер Колюбакин. Читая роман, мы все повторяли: «Ах, да это Колюбакин, позер Колюбакин». Кстати, Мартынов тоже отчасти такой был. А доктор Вернер – это же Майер, хромой лекарь Майер…
Висковатый из портфеля, с которым не расставался, достал небольшой листок. На нем было нарисовано в профиль некрасивое лицо с толстыми губами и огромным лбом.
– Вот отыскал я его автопортрет. Узнаете? – он протянул листок Эмилии.
Все столпились, разглядывая портрет. Подошел и Щуровский.
– Ну да, это он! – обрадовалась Эмилия. – Умная и злая уродина!
Щуровский негромко сказал знакомому голубоглазому студенту:
– Уж этот-то Лермонтову был по душе, по уму. Тоже цену светской знати понимал. – Он еще понизил голос: – Майер-то и знакомил здесь поэта с декабристами, которые тут в солдатах служили. Говорят, его самого за связь с ними высылали из Пятигорска.
Уважительно помолчав, студент кивнул на неподвижно и одиноко сидевших мещан:
– А эти здесь почему?
– Бывшие дворовые помещиков здешних. Они место дуэли помнят, – отвечал Щуровский и прибавил со злобой: – Просвещенные господа, родственники даже, сорок лет ахали, ужасались, а никто, никто по свежим следам не отметил место, где Лермонтов погиб, не побывали там ни разу. А теперь вот обращаемся к людям из неграмотного народа нашего, может быть, только они и помнят, где был убит «стихотворец» Лермонтов.
Студент нахмурился:
– Обстоятельства дуэли темны. Вы не находите? Слухи разные ходят…
– Нехорошие слухи. И Висковатый нынче полной истины дознаться не может, как это дуэль происходила. Поздно спохватились. Кто умер, кто позабыл за старостью, а кто, может быть, и знает (он покосился на Эмилию) больше других, да за болтовней и щебетаньем светским прячется.
– Может быть, потомки… Бумаги отыщут… – неуверенно сказал студент.
– Потомки… Им еще трудней придется. Ведь вот сорок лет прошло, стихи Лермонтова в школах учат, а полной, научной биографии его еще никто не собрал; сколько стихов его погибло! Великая заслуга профессора Висковатого, что начал писать первую биографию по документам да живым свидетельствам. А слухи и воспоминания – зыбкая вещь. Сказал мне профессор, что бабушка Михаила Юрьевича раздавала его бумаги, тяжела ей была такая об нем память. Много сохранил Аким Шан-Гирей, спасибо ему… да он, будто, кое-что и сжег, что, по его мнению, было дурно. – Студент едко усмехнулся:
– Аким Шан-Гирей судил, что дурно, что хорошо, по его смыслу.
Позвякивая и сверкая кавказскими украшениями белой черкески, вошел, наконец, вице-губернатор Терской области, надменный и чопорный Якобсон и, кивнув собранию, сразу прошел к столу.
Карпов встал:
– Позволю напомнить вам, господа, о задаче, которую поставила собранная нами комиссия. В ее состав пригласили мы уважаемого профессора Висковатого, знатока жизни Михаила Юрьевича Лермонтова. Управляющий Кавказскими Водами господин Байков, большой почитатель великого нашего поэта, вошел к нам с ходатайством в сороковую годовщину гибели, которую в этом году мы так хорошо отметили – в первый раз, – воздвигнуть своим иждивением памятник в виде креста на месте дуэли, где пролилась, так сказать, священная для всей России… – он поправился: – мыслящей России, кровь. Тут выяснилось, господа, что точное место дуэли, можно сказать, и неизвестно. Называют поляну у Перкальской скалы под Машуком, а точно указать место не могут. Лесник Перкальский, живущий в караулке с той поры, показывал публике место возле скалы, получал чаевые. Когда караулку перенесли, он стал из корысти и по старческой слабости показывать другое место, поблизости новой караулки, где жил. Все запуталось за десятилетия.
– И вот, здешний помещик, владелец Шелкозаводска Хастатов отыскал простых людей, невольных участников дуэли, кои могут место сие уточнить. Мы их показания занесем в протокол и, ежели показания сойдутся, отныне указанную ими поляну будем считать местом дуэли поэта и там сделаем памятник, предлагаемый господином Байковым.
В зале становилось душно. Кто-то распахнул окно, и в комнату вошел ветерок, теплый и ласковый, зашевелил бумаги, прошелся по волосам сидящих. Стал отчетливей городской шумок, главным звуком которого было краканье копыт по булыжной мостовой.
– Евграф Чалов, – громко позвал Карпов. К столу засеменил маленький старик, сдернул картуз, поклонился, робея, собранию, и отдельный поклон отвесил в сторону Хастатова. Его бегающий взгляд опасливо и недоверчиво остановился на руке писаря, которая изготовилась писать протокол.
– Сколько тебе лет, дедушка? – спросил Якобсон, любопытно взглянув на хилую фигурку.
– Семьдесят второй годок с Благовещенья пошел, ваше благородие, – почтительно вытянулся старик.
– О Лермонтове слыхал?
– А как не слыхал! – оживился старик. – Его да Пушкина, почитай, вся Расея теперича знает. Он моих помещиков Хастатовых сродственник был. И Аким Палычу Шангирею, вроде, братеник. Я его хорошо помню, Михайло-то Юрьича. Бывалоча… Его, почитай, на моих глазах и убили тута, в Пятигорском.
К старику обратился Висковатый:
– Я, голубчик, жизнь Михайла Юрьича описываю. Мне все интересно, что вы о нем знаете. А сейчас, нам, дедушка, важно, чтоб рассказали, что помните о дуэли, да ее место указали. Больше нам от вас ничего не нужно, – добавил он, заметив, что старик забеспокоился.
Помолчав и помявшись, Чалов заговорил:
– Что помню, в точности расскажу… Держал я в те поры от себя конный двор возле господской усадьбы. Лошадей моих господа ахвицера часто напрокат брали. Прокатиться, значит, для манежу. Так вот, летом, помню, было. Два барина: один – ахвицер, Столыпин Алексей Аркадьич, тоже Михаил Юрьичу сродственник, а другой, кажись, в штатском, Васильчиков, князь, их сиятельство. Об вторую половину дня, будто, было это… Наняли у меня двух коней, ехать им в Шотландку надобно. Тогда колонию Каррас так называли. И мне приказали с ими ехать, коней, будто, им подержать надобно. В Шотландке была кофейня Рошке – немца-колониста. Возле кофейни к ним еще офицера пристали, и Михаил Юрьич был. Поехали мы все вместях к Машухе, влево свернули и спешилися все.
Байков нетерпеливо спросил:
– Далеко ли место, где спешились?
– За кладбищем, в сгиб Машука, версты две с половиной отсюда. Невдалечь Волчьей балки. Да я то место вам потом покажу!.. Спешилися они все, поставили меня за кустами коней стеречь. А сами по-за кусты на полянку возле Перхальской скалы ушли. Ну, хожу, вожу лошадей, чтоб остыли. Вечереет уже. Гроза собирается. Молоньи небо так и полосуют… Слышу выстрел. Крики… Заплакал громко кто-то, должно, Столыпин Алексей Аркадьич. «Убит, кричит, убит!» Тут понял я, что был между ими дуель этот самый.
– Один был выстрел? – с места спросил Щуровский.
– Кажись, один. Прогремело… – старик задумался на мгновенье.
– Испугался я. Поглядел из-за кустов. А! Вижу, Михайло-то Юрьич, батюшка наш, лежит навзничь и трава возле него кровью обрызгана. А дожж уже крупными каплями вокруг шумит… Подбежали ко мне Столыпин, заплаканный весь, губы, руки трясутся, и Васильчиков – князь, пали на коней, и мы трое в город уже под ливнем в темноте поскакали наметом. Они между собой по французскому, должно, что-то говорили, мне непонятное. Возле дома, где Михаил Юрьич жил, они меня с конями домой отпустили. Больше ничего не знаю.
Все слушали, затаив дыхание. Только ветерок шевелил бумаги, да иногда в окно доносился цокот копыт по булыжникам. Карпов, волнуясь, дергал себя за галстук. Эмилия, не отрываясь, разглядывала старика в лорнет. Щуровский, не выдержав, громко и строго спросил с места:
– Выходит, Столыпин – друг и родственник Лермонтова – бросил его тело и уехал?
За столом произошло легкое движение. Чиновные члены комиссии поверх голов старались рассмотреть Щуровского. Надменный лорнет Эмилии блеснул беспокойно стеклышками и опустился. Висковатый глядел в пол. Якобсон недовольно сказал Карпову что-то о посторонних, которых не следовало бы пускать. Он прекрасно знал артиста и его роль в лермонтовских событиях в это лето. Его замечание было оскорбительным, но Щуровский пренебрег, взволнованный более важным.
– А не знаете ли, дедушка, кто все-таки остался возле тела, когда вы уехали? – тихо спросил Висковатый.
– Говорили люди, что все оттуда разъехалися в тот вечер. Ведь дожж, говорю, лил, как из ведра, воробьиная ночь, была, – понурясь, ответил старик, заметивший, что он чем-то разгневал господ.
Щуровскому стало почти дурно от отчетливой и зримой мысли, которая у него возникла. Он сжал кулаки и закричал:
– Господи, Боже мой! Один! В темноте! Под ливнем! Лермонтов, быть может, еще живой, оставался на месте дуэли! Ведь это ужас! Господа! – Ужас!
Присутствующие зашевелились. Хорошо одетые люди за столом вежливо молчали. Лорнет не подымался более. Висковатый неподвижно смотрел перед собою.
– Выходит, может и так, – комкая картуз, потупясь, прошептал старик. – Дальше ничего не знаю. Испугался я дюже. Знал, что дуели эти законом запрещены. Людей даже опасался спрашивать потом. А то место, где они билися, знаю, помню хорошо: дело-то начиналось засветло. – Старческий тенорок постепенно крепнул. – Я то место вот сорок лет господам показываю, которые интересуются. Сродственники Лермонтова, что ли, за его телом присылали. Я ихних людей туда водил. Вот ихнему супругу, Шангирею, Аким Палычу показывал.
Напряжение, вызванное восклицанием Щуровского, несколько разрядилось. Старик, ободрясь, продолжал:
– Тогда с той поляны хорошо была видна колония Каррас, – Чалый по-местному произнес «Карась», и все заулыбались. – Теперича деревьев много, не видать… – Он еще помолчал, подумал, что бы еще доложить уважаемому собранию, и снова заговорил: – Сестра моя белье на Михаил Юрьича стирала, бывалоча. И тогда канаусовую красную рубашку его, в которой убит был – в крове вся, – отдали было ей постирать. А потом говорят: «Носи ее, Евграф!» Я ее, поминая покойника, и сносил. Потом, сказывали, бабушка ихняя спрашивала тую рубаху, с его кровью, значит, а ее уже сносил. – Евграф помолчал, вопросительно-опасливо оглядел собрание, потом глаза его улыбнулись и он неожиданно скороговоркой сказал: – Тую рубаху Михайла Юрьич любил, темненькая она, немаркая, и под мундиром носил. Как сеча жаркая, он счас мундир долой и в рубахе одной – в сечу. Так вот, верите – не верите, есть у меня тут куначок – азиат один. Он в те времена с немирными горцами против нашего войску стражался. А надысь рассказываю я ему, что меня про Лермонтова спрашивать будут. Он мне и говорит: «Знал я его. В красной рубашке, говорит, в сечу кидался, смелый был. А мы, говорит, как увидим рубаху красную, так по ней не стрелим, потому что знали: это русский акын, гегвака». Гегвака – это по-ихнему стихотворец. А они их уважают дюже и почитают за грех убивать… – Старик совсем осмелел и собирался еще что-то рассказать, но его перебил Карпов:
– А кто еще из местных жителей может место дуэли указать, не знаешь?
– Кузьма Чухнин, извозчик, еще то место, говорят, знал. Только помер недавно он. А остался его брат Иван. Он, вроде, тоже знает, – неохотно пробормотал Чалов и посмотрел в угол, где неподвижно дожидался своей очереди другой мещанин. Все посмотрели туда, и Карпов сделал приглашающий жест. Орлоподобный старик подошел к столу.
– Ты пятигорский мещанин Иван Чухнин? – прозвучал вопрос.
– Так точно, ваше благородие, – прогудел бас.
– Расскажи нам, Чухнин, что знаешь о дуэли поэта Лермонтова. Помнишь такого? И место дуэли мог бы указать?
– Об этом лучше знал мой брат Кузьма, но я сам, хотя при том деле не был, кое-что помню, от брата слыхал. Были мы дворовые люди господ Мурлыкиных, а Мурлыкины держали здесь беговые дрожки для господ приезжающих. Мне в ту пору было… двадцать пятый год пошел. На беговых дрожках с братом обое кучерами ездили. Вот было так. Часов в 10 вечера, дожж льет, как из ведра. Прибегают к нам на конный двор два офицера дрожки-линейку нанимать. Мокрые совсем. Торопятся. Ну, мы люди крепостные были, надо ехать, раз господа требуют. Поехал с ними брат Кузьма. Вернулся поздно, весь мокрый, и сказал, что привез с-под Машука в дом майора Чиляева убитого на дуэли офицера. Он его и прежде знал, тот часто наши дрожки нанимал. Рассказывал, что его слуга Ваня, дворовый, значит, его человек, дюже кричал над барином, волосья на себе рвал. Любил его, стало быть. Поговорили мы с братом, что, видно, хороший барин, хороший человек убитый был, поудивлялися господскому обычаю дуелей энтих самых. А утром глядим, а дрожки-то все в крове. Мы скореича их мыть. Дня этак через два пришли к нам господа офицеры, молоденькие, просят, покажи да покажи им место, где тот офицер убит. От них и узнали мы фамилию его и то, что писатель он знаменитый был. Повел их Кузьма, ну, и я тоже посмотреть увязался. Цветы они там раскидали и стихи читали про то, как убит поэт, невольник, мол, чести…
– А нашел бы ты это место сейчас? – спросил Карпов.
– Найти-то нашел бы. – Старик покосился в сторону Чалова. – Я туда и потом господ водил. Да то ли это, ваше благородие, место? Кузьма-то в темноте туда ездил. А я и вовсе в тот нещастный вечер там не был…
Карпов переглянулись с Висковатым.
– Ну, а когда вы с офицерами туда ходили, там следы какие-нибудь оставались: кровь, например, трава примятая?
– Нет, ваше благородие, следов не было. Да и то сказать, откудова быть следам? Ежели не ошибся братан Кузьма и поляна истинно та самая, ведь воробьиная ночь была! Гроза ужасная! Дожжем и кровь смыло и траву распрямило бы. Тут, ваше благородие, лет пяток назад фотограф наш местный, господин Энгель, да его ученик Раев – вот они сидят, соврать не дадут – брата, еще живой он был, пытали показать им это место. Они там тогда камень бел положили. Вроде как памятник. Для потомства, значит. Братан им и камень тот подкатывать помогал.
Все посмотрели на двух скромно сидящих мужчин, старого и совсем молодого. Молодой покраснел, как кумач, старый кивком подтвердил сказанное.
– Выходит, фотограф первый памятник уже поставил, – снисходительно улыбнулся Байков.
– А только нет полного ручательства, ваше благородие, что брат в темноте правильно запомнил, – продолжал солидно старик. – Вот, что вез Лермонтова мертвого с дуеля Кузьма Андреев Чухнин, пятигорский житель, это точно. Его тут так и называли: «лермонтовский извозчик».
– Точно ли? – подумал Висковатый. Ему говорили, что тело привезли в дом Чиляева слуги поэта.
– Ну что ж, господа, поедем теперь на место дуэли, – предложил Карпов. Все зашумели и направились к экипажам. Оба старика стояли у выхода, и господа, проходя мимо, порывшись в кошельках, давали им что-нибудь, как на церковной паперти. В пальцах Якобсона сверкнули два новеньких целкаша. А «жертвователь» Байков вытащил пузатый бумажник и из толстенькой пачки двадцатипятирублевок неторопливо отслюнявил каждому по одной. Когда все расселись по экипажам, старики еще стояли на крыльце, плохо понимая, что им еще следует сделать.
– А старики-то, стариков-то куда? – забеспокоился Висковатый.
Двое студентов соскочили с пролеток, уступая место невольным героям дня.
– Пока вы в объезд, мы и пешком добежим, – весело крикнул один. И, махнув отъезжающим, оба двинулись к подножию Машука.
Эмилия многих удивила: молодо и ловко вскочив на ожидавшую ее лошадь – все поняли, почему она в амазонке, – махнула перчаткой отъезжавшим:
– Я еду, еду за вами…
Карпов объяснил собравшимся, что старая дама ежедневно совершает прогулки верхом, удивляя весь город.
А писарь Управы, проводив экипажи, бережно оправил узенькие брюки в мелкую клеточку и уселся перебеливать оставленные на столе протоколы… «…нет полного ручательства, что брат в темноте то место правильно запомнил», – усердно выводил он.
* * *
Памятный крест не был тогда поставлен. Небольшая каменная пирамида долгие годы отмечала полянку под Машуком, которую комиссия условилась считать местом дуэли. Временные памятники и гипсовые бюстики быстро разрушались сыростью и непогодой. Негодовали передовые деятели и «почитатели», сменялись хозяева города-курорта, деньги собирались и тратились, но настоящего монумента на месте дуэли все не было. В 1889 году на народные средства в городе был поставлен памятник Лермонтову, отзвучали торжественные тосты и речи по этому поводу, забылись стихи Коста Хетагурова, который от имени горской молодежи приветствовал тогда певца Кавказа, а место дуэли оставалось заброшенным и пустынным. Забредали туда отдельные почитатели, нацарапывали иногда свои нехитрые вирши на дешевеньких бюстиках и колонках, воздвигаемых меценатами. Все стирало время.
Только к сотой годовщине рождения Лермонтова знаменитый скульптор Микешин изготовил проект обелиска на месте поединка. Подрядчики испортили ему много крови, местное начальство браковало работу, потом издерганный Микешин махнул на постройку рукой и уехал из Пятигорска.
В 1915 году обелиск, наконец, был поставлен. Сотни людей пришли тогда на скорбное место, где безвременно погибла дорогая России жизнь в ее незаконченном расцвете. Когда Микешин увидел в газетах и журналах фотографии открытого близ Перкальской скалы памятника, он не узнал свой проект. Скульпторы Козлов и Дитрих, которые заканчивали работу, окружили строгий, лаконичный по формам микешинский обелиск вычурной нарядной оградой с цепями и грифами. Зачем нужна была такая сложная и малопонятная символика! Протесты Микешина против «добавления» ограды к его проекту остались напрасными. Она существует и в наши дни.
На зеленую поляну, недалеко от Перкальской скалы, где прогремел, отдаваясь эхом в Волчьей балке, роковой выстрел, где под летним ливнем ночью ушла жизнь из поверженного на траву окровавленного тела, теперь ежедневно стекаются толпы людей. «Не зарастет народная тропа» сюда, где светлый каменный обелиск сурово охраняет память пророка свободы, мятежного поэта Лермонтова.
XIII. ЭКСПЕРИМЕНТ (фантастический рассказ)«…A мы-то, мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмемся, за двадцать минут целый мир перепашем!
Но никогда! Никогда со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе и даже, если перья и косточки нам даны, не смонтируем вот этого невесомого, желтенького, жалкенького утенка…»
А. Солженицын, «Утенок» (из «Крохоток»)
Газеты дали только скупую информацию: строго засекреченный «Институт человека» сгорел мгновенно, как, вспыхнув, сгорает крупинка в вольтовой дуге. На уединенном месте, неподалеку от Москвы, где располагался городок Института, я увидел воронку, диаметром с добрых два километра, будто от падения метеорита. Погибло свыше двухсот сотрудников и гостей Института, потому что взрыв произошел в момент, когда все они собрались в этих стенах для итогового обсуждения последнего секретного эксперимента.
В небытие ушли десятки известных ученых, которых возглавлял гениальный старик – академик Бородин Николай Степанович, с юности работавший над проблемами жизни. Погибли все документы, аппаратура, никому не известные научные труды, хранившиеся в сейфах. О погибших ученых опубликованы были длинные некрологи, без упоминания, однако, над чем они работали для последнего эксперимента – он был засекречен особенно. Вся научная жизнь страны была потрясена невозвратимой потерей.
В живых остался один я.
И я знаю об этом все.
Перед опубликованием небывалого в мире опыта решено было сосредоточить в институтских сейфах всю документацию эксперимента, даже личные дневники участников. Бородин дознался, что на загородной даче, где я жил последнее время, остались кое-какие приборы и бумаги, и перед самым заседанием сердито приказал привезти немедленно все до крохи. Полагаю, он просто нашел предлог удалить меня, чтобы провести важнейшее решение в мое отсутствие. Он знал, что я всей силой убежденности буду отстаивать недопустимость таких экспериментов в дальнейшем…
Причина внезапного огненного смерча, унесшего целиком огромное учреждение, так и не была установлена.
Причину знаю один я. И я не понимаю только, почему взрыв произошел раньше, чем я вернулся. Я располагал погибнуть со всеми, чтобы стереть всю память, все следы бесчеловечного, по моему глубокому убеждению опыта, проведенного группой Бородина.
После я облетал на вертолете место катастрофы – примеривался, как спрыгнуть вниз головой в огромную воронку, но передумал: решил оставить эти записки о том, чему остался единственным свидетелем. В них некоторая дань науке. Все же следует знать, что она может и чего не смеет. Следует ли переходить барьеры познания ценой бесчеловечности?
«Лунный пейзаж» внизу меня утешил бы, да жалко растений и животных, погибших в окрестностях. Их только и было жаль.
Меня сейчас считают безумным, полагая, что виною этому взрыв, гибельный для науки.
Но, если я безумен, причина не та.
Причина – сам эксперимент.
Он был государственной тайной. Лицо, подвергнутое опыту, существовало инкогнито. Сам подопытный, предупрежденный о тайне, хорошо понимал необходимость конспирации, пока многолетний эксперимент не будет закончен и результаты не опубликованы.
В одно, как говорится, прекрасное время по Москве поползли слухи, что в Институте Человека, возглавляемом Бородиным, воскрешают давно умерших. Рассказывали в паническом ужасе, что по улицам столицы уже ходят воскресшие известнейшие личности из далекого прошлого. Никто, однако, не мог назвать ни одного имени.
Слухи были преувеличены, как всякие слухи. Личность была покамест единственной. Имя человека, возвращенного из прошлого, знали лишь несколько ведущих специалистов Института.
Корни такого опыта уходили в практические работы Герасимова, который в середине уходящего века по костям скелета воссоздал внешность давно истлевшего тела. Теперь, глубоко проникнув в тайны атомной биологии, Бородин с коллективом поставил дерзкую задачу – по сохранившемуся костяку регенерировать организм целиком с полным восстановлением личности. До Бородина об этом только мечтали. Например, интереснейшие мысли о биологическом воскрешении целых поколений есть в трудах позабытого мыслителя ХІХ-XX века Николая Федоровича Федорова в его «Фантазии общего дела», где он говорит о «регуляции» человеком природы и космоса.
Бородин начал такую работу молодым ученым, начал с организмов примитивных, но когда гениальный химик и микробиолог получал звание профессора, у его ноги уже вышагивал усопший и возвращенный им к жизни любимый дог.
Первым воскрешенным человеком оказался петербургский неведомый истории чиновник. Но сразу же по восстановлении его мысленной способности он сошел с ума, быть может, доживает дни в психиатрической больнице, персонал которой все его речи принимает как бред.
Следовало выбрать личность с мощным интеллектом, привыкшим к сильным эмоциям. Следовало выбрать и время жизни пациента, чтобы языковой барьер не помешал немедленному общению с самым точным пониманием. И тогда назвали имя Того, чей прах бережно сохранялся в земле музейного комплекса.
Когда Воскресший – так мы его между собой называли – уже жил, мыслил и полностью обрел свою личность, меня, как пушкиниста, посвятив в тайну пригласили быть постоянным его спутником в новой жизни, помощником, наблюдателем, фиксирующим все его действия.
Он стал моим другом. Имею в виду не приятельство, а понимание дружбы как священного самоотвержения, какое было присуще, пожалуй, только эпохе, из которой он пришел. Это было больше любви. Он стал моим божеством.
Я хорошо понимаю: уничтожение всех результатов почти удавшегося опыта – «преступление эры». Но это – мое возмездие. За страдания, причиненные безжалостной наукой возвращенному из небытия бесценному другу моему. Оставив эти записки, я тоже уйду из жизни.
