Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

Затем прошло еще десять с лишним счастливых лет в завоеванном Риме, в обожаемом Риме, который он лелеял и нежил, как любимую женщину, как свою сокровенную надежду. Орландо верил, что этот город таит в себе огромную национальную мощь, что он поможет чудесному воскрешению силы и славы молодой нации! Старый республиканец, старый солдат повстанческой армии, он вынужден был примкнуть к правительству и занять сенаторское кресло: разве сам Гарибальди, его кумир, не посетил короля и не занял место в парламенте? Один только непримиримый Мадзини отвергал хотя единую и независимую, но все же не республиканскую Италию. Были у Орландо и другие соображения, заставившие бывшего воина пойти на этот шаг: будущее его сына Луиджи, которому на другой день после вступления Гарибальди в Рим исполнилось восемнадцать лет. Орландо довольствовался крохами, оставшимися от былого состояния, которым он пожертвовал, служа родине, но для обожаемого сына он мечтал о блестящем будущем. Сознавая, что героическая пора кончилась, он хотел сделать Луиджи видным политическим или правительственным деятелем, человеком, в котором завтра будет нуждаться независимая Италия; вот почему он не отвергал королевские милости – награду за неизменную преданность отчизне, и пожелал остаться в Риме, помогать Луиджи, оберегать, наставлять его. Да и сам он разве так уж стар, разве его песенка уже спета и он не сможет приложить силы к созданию государства, как приложил их к завоеванию победы? Орландо поражала сметливость, какую проявлял его сын в деловых вопросах, и он устроил юношу на службу в министерство финансов, угадывая, быть может, каким-то смутным чутьем, что отныне сражение будет продолжаться на почве финансовой и экономической. И Орландо опять уносился в мечтах, восторженно верил в блистательное будущее, он видел, как чуть не вдвое увеличивается население Рима, как возникает буйная поросль новых кварталов, и с безграничной надеждой, восхищенным взором влюбленного ловил признаки того, что Рим вновь становится владыкой мира.

Внезапно грянул гром. Однажды утром, когда Орландо спускался по лестнице, его разбил паралич; обе ноги, будто налитые свинцом, разом омертвели. Наверх его пришлось внести, и уже никогда больше он не ступал на плиты тротуара. Орландо едва исполнилось тогда пятьдесят шесть, и с тех пор вот уже четырнадцать лет он сидел в каменной неподвижности, пригвожденный к своему креслу, и это он, тот самый Орландо, что был так неутомим в походах и битвах за Италию. То было крушение героя, и при виде его сердце переполнялось жалостью. Горестное чувство испытывал старый воин, оказавшись узником в стенах своей комнаты; он с печалью наблюдал, как медленно, но неуклонно рушатся все его надежды, и, не признаваясь в этом самому себе, страшился будущего. Теперь, когда опьянение кипучей деятельностью прошло, когда ничем не заполненные дни текли медленно, было время подумать, и Орландо прозрел. Италия, которую он так жаждал видеть могучей, торжествующей и единой, безумствовала, близилась к разрухе, а может быть, и к полному краху. Рим, этот город несравненной славы, который всегда был в глазах Орландо единственно приемлемой столицей, достойной грядущего народа-властителя, казалось, отрекался от роли величайшей столицы современности; мертвой тяжестью, грузом столетий придавил он грудь молодой нации. Огорчала старика и необузданность сына, Луиджи, ставшего одним из тех хищников, питомцев победы, что, как на дымящуюся свежей кровью добычу, накинулись на ту самую Италию, на тот самый Рим, за которые так страстно воевал его отец, словно затем, чтобы сын мог их грабить и наживаться на этом грабеже. Тщетно Орландо возражал, когда сын ушел из министерства, пустился в оголтелую спекуляцию землей и домами, вызванную безумной горячкой: повсюду возводили новые кварталы. И все же Орландо обожал сына, он вынужден был молчать, особенно теперь, когда самые смелые финансовые операции, затеянные Луиджи, ему удались, как, например, сооружение настоящего города на месте виллы Монтефьори; то была колоссальная афера, на которой разорились многие богачи, а Луиджи заработал миллионы. Орландо доживал свои дни в молчаливом отчаянии, одиноким затворником, не покидая тесной комнаты, которую занимал в небольшом дворце, построенном Луиджи Прада на улице Двадцатого Сентября; упорно не желая ничего принимать от сына, старик ограничивался этим скудным гостеприимством и скромно существовал на свою убогую ренту, пользуясь услугами единственного лакея.

Когда Пьер очутился на этой новой улице Двадцатого Сентября, откуда открывался вид на склон и вершину Виминала, его поразила грузная пышность новых дворцов; то было яркое проявление наследственного пристрастия к грандиозному. Залитая пурпурной позолотой горячего послеполуденного солнца, торжествующая ширь этой улицы, два нескончаемых ряда белых фасадов, – все говорило о горделивых надеждах нового Рима, о жажде господства, вызвавшей к жизни громады этих зданий. Но особенно ошеломило Пьера министерство финансов – исполинская громада, циклопических размеров куб, где безо всякой меры теснились колонны, балконы, фронтоны, статуи, – какое-то безумство камня, порожденное гордыней. И тут же, напротив министерства, в начале улицы, не доходя до виллы Бонапарте, находился небольшой дворец графа Прада.

Расплатившись с извозчиком, Пьер на секунду остановился в замешательстве. Дверь была раскрыта, и он прошел в прихожую; не видно было никого – ни швейцара, ни лакея. Он отважился подняться на второй этаж. Монументальная лестница с мраморными перилами как бы воспроизводила в меньших размерах нарочито грандиозную парадную лестницу дворца Бокканера: та же нагота, холодность которой смягчалась ковром и красными портьерами, резко выделявшимися на белой, под мрамор, штукатурке стен. На втором этаже помещались парадные апартаменты, высота их достигала пяти метров; через полуоткрытую дверь Пьер увидел две тянувшиеся одна за другой гостиные, отделанные с вполне современной роскошью: обилие драпировок, шелка и бархата, раззолоченной мебели, высоких зеркал, отражавших пышное нагромождение консолей и столов. И по-прежнему никого, ни души в этом словно бы покинутом жилище, где ощущалось отсутствие женской руки. Пьер собирался уже спуститься вниз и позвонить, когда наконец появился слуга.

– Я хотел бы видеть графа Прада.

Слуга молча оглядел невзрачного священника и снисходительно спросил:

– Отца или сына?

– Отца, его сиятельство графа Орландо Прада.

– Это на самом верху. – Потом добавил, поясняя: – Маленькая дверь на площадке справа. Стучите посильнее.

Пьеру действительно пришлось постучать дважды. Открыл ему невысокий сухонький старичок, с военной выправкой, бывший солдат, оставшийся у Орландо в услужении; он пояснил в свое оправдание, что не мог открыть быстрее, так как должен был получше укутать графу ноги. Старичок тут же доложил о посетителе. Из темной, весьма тесной прихожей Пьер вошел в сравнительно небольшую комнату, скромно оклеенную нежными, в голубых цветах, обоями, которая поразила его своей наготой и белизною. Позади ширмы стояла железная кровать, простое солдатское ложе, и почти никакой мебели, лишь кресло, в котором калека постоянно сидел днем; рядом – стол черного дерева, загроможденный газетами и книгами, и два старых соломенных стула для редких посетителей. Дощатые полки на стене служили вместо книжных шкафов. Но из широкого, светлого, ничем не занавешенного окна открывалась восхитительная панорама города.

Глубокое волнение внезапно овладело Пьером, комната исчезла, он видел теперь только старого Орландо. Это был поседелый, старый лев, все еще горделивый, могучий, огромный. Копна белых волос на мощной голове, широкий рот, крупный приплюснутый нос, сверкающие черные глаза. Длинная белая борода, по-молодому густая, курчавилась, как у древнего божества. По этому львиному обличью можно было угадать грозное борение страстей; но все страсти, и плотские и духовные, нашли выход в пламенном патриотизме, в безумной отваге, в необузданной любви к независимости. И вот, сраженный бурей старый герой оказался пригвожденным к соломенному креслу, его омертвелые ноги погребены были под черным покровом, но торс сохранял свою былую прямизну. Жили только руки, кисти рук, да лицо светилось внутренней силой и умом.

Орландо обернулся к слуге и мягко сказал:

– Батиста, можешь идти. Придешь через два часа.

Потом, глядя Пьеру прямо в лицо, семидесятилетний старец воскликнул все еще звучным голосом:

– Так это вы! Наконец-то, дорогой господин Фроман, мы сможем поболтать вволю… Берите-ка стул и садитесь вот сюда, передо мною.

Но тут Орландо заметил удивление, с каким Пьер оглядывал полупустую комнату, и весело добавил;

– Простите, что принимаю вас в этой келье. Вот так и живу тут монахом. Я старый отставной солдат, давно не у дел… Сын все не дает мне покоя, хочет, чтобы я поселился внизу, в одной из роскошных комнат. Зачем? Мне это не нужно, пуховиков я не терплю, мои старые кости привыкли к жесткой земле… И к тому же отсюда такой превосходный вид, весь Рим у меня перед глазами, ведь пройтись по нему мне ужо не придется.

Указав рукой на окно, Орландо попытался скрыть замешательство, легкую краску стыда, которая проступала у него на лице всякий раз, как он принимался оправдывать таким образом сына, не желая открыть истинную причину своего затворничества: щепетильную порядочность, заставлявшую его упорно держаться за это убогое жилище.

– Но тут очень хорошо! Просто великолепно! – объявил Пьер, желая доставить старику удовольствие. – И я также чрезвычайно рад, что наконец-то могу свидеться с вами! Рад пожать ваши мужественные руки, ведь они совершили столько подвигов!

Орландо снова отмахнулся, как бы желая отстранить прошлое.

– Полноте, полноте, со всем этим давно покончено, все давно похоронено… Поговорим о вас, дорогой господин Фроман, вы так молоды, вы – это настоящее, и расскажите-ка поскорее о вашей книге, ведь она – будущее… Ох, уж этот «Новый Рим», если б вы только знали, как меня вначале обозлило ваше сочинение!

Орландо рассмеялся, взял лежавшую рядом на столе книгу и, похлопывая по обложке своей огромной ручищей, сказал:

– Нет, вы себе и не представляете, с каким возмущением я ее читал!.. Папа, папа и снова папа! Новый Рим для папы и через папу! Торжество грядущего Рима – благодаря папе, Рим, отданный во власть папы, сочетающий свою славу со славой папы!.. Ну, хорошо! А мы? А Италия? А миллионы, затраченные нами, чтобы превратить Рим в великий город, в столицу?.. Ох, надо быть французом и к тому же парижанином, чтобы этакое написать! Но Рим, да будет вам известно, сударь, столица Италии, здесь живет король Умберто, да к тому же еще итальянцы, целый народ, который, смею вас заверить, кое-чего стоит и который намерен сохранить для себя овеянный славою, возрожденный Рим!

Этот юношеский задор заставил рассмеяться и Пьера.

– Да-да, вы мне об этом писали. Однако, с моей точки зрения, не в этом суть! Италия – лишь один из народов, частица человечества, а я хочу братского согласия всех народов, хочу, чтобы все люди верили, радовались, жили в мире. И не все ли равно, какая будет при этом форма правления, монархия или республика! Не все ли равно, будет ли родина единой и независимой, если народ, единый и свободный, станет жить по законам истины и справедливости!

Из всей этой восторженной тирады Орландо уловил одно лишь слово. Он подхватил его тихо и мечтательно:

– Республика! В юности я жаждал ее. Я сражался за нее, участвовал в заговоре Мадзини – подвижника, верующего, который потерпел крушение из-за своей непреклонности. И что же? Конечно, пришлось считаться с практической необходимостью, самые непримиримые пошли на уступки… Разве нынче республика нас спасет? Она, что ни говорите, не слишком-то будет отличаться от конституционной монархии, смотрите-ка, что делается во Франции. Так к чему подвергать страну опасностям революции, которая отдаст власть в руки крайних революционеров, анархистов? Этого-то мы и страшимся, вот где причина нашей уступчивости… Знаю, что некоторые видят спасение в республиканской федерации, предполагая восстановить все прежние крохотные государства под республиканским флагом и под эгидою Рима. Ватикану достанется, пожалуй, в таком случае хороший куш. Нельзя сказать, чтобы он этого добивался, просто он не без удовольствия предвидит такую возможность. Но это мечты, мечты!

К Орландо вернулась прежняя веселость, даже с оттенком добродушной иронии.

– А знаете, что меня прельстило в вашей книге? Потому что как я ни возмущался, но прочел ее дважды… Прельстило меня то, что ее мог бы, пожалуй, написать и Мадзини. Да! В этой книге ожила передо мною вся моя юность, безумные упования моих двадцати пяти лет, вера в Христа, в Евангелие, с помощью которого должен водвориться мир на земле… А знаете, ведь Мадзини еще задолго до вас надумал обновить католицизм! Он не признавал догматов, обрядности, сохраняя лишь нравственную сторону вероучения. И оплотом вселенской церкви, в которой сольются все религии прошлого, должен был стать новый Рим, Рим народный: вечный, обетованный город, отец и владыка вселенной, возрожденному господству которого суждено навеки осчастливить человечество!.. Не забавно ли, что современный неокатолицизм, это смутное пробуждение спиритуализма, проповедующий христианскую общину, христианское милосердие, неокатолицизм, вокруг которого поднят такой шум, – всего лишь возврат к мистическим и гуманным идеям сорок восьмого года? Увы! все это уже видано-перевидано: я верил, сражался и знаю, в какую мы попали переделку, когда вздумали вознестись в таинственные, заоблачные выси. Что поделаешь, я изверился!

И, видя, что Пьер тоже загорелся и собирается возражать, Орландо остановил его.

– Нет, разрешите мне закончить… Я хочу только заверить вас, что мы стояли перед насущной необходимостью захватить Рим, сделать его столицей. Без него не было бы новой Италии. Это город, издревле венчанный славой, самый прах его руин таит в себе могучую силу, которую мы хотели возродить, всякому, кто им владеет, он дарит царственную мощь, красоту, вечность. Расположенный в центре страны, он был ее сердцем, он должен был стать ее жизненным нервом, стоило только пробудить его от долгого сна, охватившего эти руины… О, как мы жаждали обладать этим городом, с каким чудовищным нетерпением годами, среди побед и поражений, мечтали о нем! Я любил его, я желал его, как никогда не любил и не желал ни одну женщину, – с огнем в крови, в отчаянии, что старею, И вот когда он стал нашим, мы обезумели от желания увидеть его пышным, огромным, властительным, подобно другим великим столицам Европы – Берлину, Парижу, Лондону… Взгляните на него, ведь и теперь, когда я уже мертв, когда живы у меня только глаза, Рим – моя единственная любовь, единственное утешение!

Орландо снова кивком указал на окно. Под ярко-синими небесами раскинулись необозримые пространства города, залитые пурпурной позолотой косых солнечных лучей. Там, далеко-далеко, горизонт замыкала ясная, изумрудная зелень деревьев, опоясавших Яникульский холм; чуть левее, притушенная ослепительным солнечным светом, бледнела сапфирная синева купола св. Петра. А ниже виднелось необозримое нагромождение кровель, карнизов, башен, колоколенок, куполов, отрада для взора – старый город, порыжелый, словно обожженный солнцем, из века в век палимый летним зноем, прекрасный далекой жизнью прошлого. На первом плане, под самым окном, распростерся новый город, построенный за последние четверть века множество каменных кубов, со следами известки; их не одели в пурпур ни солнце, ни история! Белесые и голые, как степь, раскинулись без конца и края до жути уродливые кровли огромного министерства финансов. И эти-то донельзя унылые здания приковали к себе в конце концов взгляд старого воина.

Наступило молчание. Пьер ощутил, как повеяло холодком затаенной безмолвной печали, и учтиво выжидал.

– Простите, что перебил вас, – продолжал Орландо. – Но мне кажется, что наши разговоры о книге ничего не дадут, пока вы не повидаете Рим и не познакомитесь с ним поближе. Вы ведь только вчера приехали, не так ли? Походите по городу, приглядитесь, порасспросите, и, думается мне, ваши взгляды во многом изменятся. Интересно, какое впечатление произведет на вас Ватикан, вы ведь затем и прибыли, чтобы увидеть папу и выступить в защиту вашего детища перед конгрегацией Индекса. К чему нам сегодня спорить, если сами факты заставят вас прийти к иным выводам, а мне этого не добиться, как бы я ни был красноречив… Итак, решено, вы еще заглянете, и когда мы оба будем знать то, о чем говорим, возможно, нам удастся лучше понять друг друга.

– О, разумеется, – сказал Пьер. – Я позволил себе навестить вас сегодня лишь затем, чтобы выразить свою признательность, поскольку вы соблаговолили с интересом прочитать мою книгу. К тому же мне хотелось приветствовать в вашем лице одного из славных героев Италии.

Орландо не слушал, поглощенный своими мыслями; взгляд его был по-прежнему прикован к панораме города. И, сам того не желая, повинуясь затаенной тревоге, он тихим голосом, словно исповедуясь, продолжал:

– Мы, конечно, слишком торопились. Были неизбежные, но полезные расходы – на строительство путей сообщения, портов, железных дорог. И надо было вооружить страну, я не возражал вначале против военных налогов, хоть они и были внушительны… Но потом военный бюджет задушил нас, мы все ждали войны, она так и не наступила, но разорила нас! О, я всегда был другом Франции, я упрекаю ее лишь в одном: она не поняла, в какое положение мы поставлены, не поняла жизненной необходимости для нас союза с Германией… А миллиард, поглощенный Римом! Нас охватило безумие, мы грешили и восторженностью и гордыней. Предаваясь своим одиноким стариковским раздумьям, я чуть ли не первый осознал эту пропасть, ужасающий финансовый кризис, дефицит, грозивший погубить Италию. Я кричал «берегись» моему сыну, всем окружающим, но тщетно! Они не слушали меня, они были одержимы, захвачены ажиотажем, в погоне за призраком наживы они покупали, продавали, сооружали. Вот увидите, увидите… Хуже всего то, что в наших местах среди плотного сельского населения нет, как у вас, денежных и людских резервов, сбережений, позволяющих всякий раз заштопать прорехи, вызванные крахом. Народ Италии еще не воспрянул, кровь нашего социального организма не обновляется постоянным притоком новых сил, итальянцы бедны, у них нет кубышки, откуда они могли бы черпать новые средства. Надо прямо сказать, нищета ужасающая. Те, у кого есть деньги, предпочитают помаленьку проживать их в городе, нежели идти на риск, вкладывая капиталы в земледелие и промышленность. Сооружение фабрик подвигается медленно, земля почти повсеместно обрабатывается варварским способом, как и две тысячи лет назад… И ко всему Рим, Рим, который не создал Италии, но который Италия, повинуясь горячему, единодушному и всеобщему порыву, сделала своей столицей, Рим, на протяжении столетий бывших только великолепной жемчужиной в ореоле нашей славы, Рим, пока что не давших нам ничего, кроме своего блеска, город, чье вырождающееся население – послушная святому престолу паства, одержимая кичливостью и ленью! Я слишком любил этот город, слишком его люблю, чтобы сожалеть о том, что я здесь. Но боже великий! Какое безумие вдохнул он в нас, скольких миллионов он нам стоил, каким тяжким грузом придавила нас победа над ним!.. Взгляните сюда, взгляните!

И он указал на белесые крыши министерства финансов, унылые, как бескрайняя степь, словно видел там скошенную под корень славу и ужасающую наготу грозного банкротства. Глаза Орландо затуманились слезами, он был великолепен: огромная львиная голова, поседевшая грива; бессильный и дряхлый, пригвожденный к своему креслу, к этой комнате, такой светлой и совершенно голой, горделивое убожество которой, казалось, вопиет против монументальной роскоши квартала, он в мучительной тревоге следил, как рушатся все его надежды. Так вот во что превратили победу! А он был разбит параличом и уже не мог снова пролить свою кровь, отдать душу!

– Да, да! – вырвалось у Орландо. – Мы отдавали все, сердце и разум, самую жизнь, – ведь на карту были поставлены единство и независимость родины. А нынче, когда цель достигнута, попробуйте-ка, вдохновитесь приведением в порядок финансов! Да какой же это идеал! Вот почему среди молодого поколения и нет ни одного настоящего человека, а ведь старики вымирают!

Он внезапно осекся, смущенно улыбаясь своей горячности.

– Простите, опять увлекся, я неисправим… Итак, решено, оставим этот предмет, вы еще придете, мы потолкуем, когда вы все повидаете сами.

К Орландо вернулась его прежняя приветливость, и чарующее добродушие, тепло, каким он окружил гостя, показывали, как он сожалеет, что наговорил лишнего. Он убеждал Пьера подольше задержаться в Риме, не судить о нем чересчур скоропалительно, верить, что Италия, в сущности, всегда сердечно любила Францию; Орландо хотелось, чтобы так же полюбили Италию, он по-настоящему тревожился при мысли, что отчизна его, быть может, теперь нелюбима. И как днем раньше, в палаццо Бокканера, священник почувствовал, что на него пытаются повлиять, желают вынудить у него восторг, умиление. Италия была похожа на увядшую красавицу, потерявшую веру в свои чары, мнительную и обидчивую, чувствительную к тому, что скажут о ней гости, красавицу, которая, невзирая ни на что, пытается сохранить их расположение.

Но стоило Орландо узнать, что Пьер остановился в палаццо Бокканера, как он снова воодушевился: в эту минуту в дверь постучали, и граф сделал недовольный жест. Крикнув «войдите», он не пожелал отпустить Пьера.

– Нет, постойте, мне хочется знать…

Вошла дама лет сорока с лишним, маленькая толстушка, все еще недурная собой, с мелкими чертами лица и любезной улыбкой, тонувшей в пухлых ямочках щек. У нее были русые волосы и прозрачные, как родниковая вода, зеленые глаза. Со вкусом одетая, в изящном незатейливом платье цвета резеды, она казалась приятной, скромной и рассудительной.

– А, это ты, Стефана! – сказал старик, разрешая себя поцеловать.

– Вот, дядя, проезжала мимо и захотелось узнать, что у вас новенького.

То была племянница Орландо, г-жа Сакко; она родилась в Неаполе, мать ее, уроженка Милана, вышла замуж за неаполитанского банкира Пагани, впоследствии разорившегося. Когда отец Стефаны обанкротился, она стала женой мелкого почтового чиновника Сакко. После женитьбы, желая возродить банкирский дом тестя, Сакко пустился в отчаянные, путаные и сомнительные аферы, и в результате ему неожиданно посчастливилось стать депутатом. Он переехал в Рим, чтобы завоевать и его, а жене пришлось помогать удовлетворению его ненасытного честолюбия – одеваться, держать салон; правда, она обнаруживала еще недостаточно сноровки, зато оказывала Сакко услуги, пренебрегать которыми никак не следовало: очень бережливая, осмотрительная, она была хорошей хозяйкой, унаследовав от матери основательность и прочие превосходные качества уроженки Северной Италии; при неугомонности и опрометчивости мужа, в котором горела ненасытная жадность южанина, эти ее достоинства были просто кладом.

Несмотря на свое презрение к Сакко, старый Орландо сохранил некоторую привязанность к племяннице: ведь то была его кровь. Он поблагодарил Стефану и сразу же заговорил о новости, которую сообщали утренние газеты, ибо подозревал, что депутат подослал к нему жену, дабы выведать его мнение на этот счет.

– Так что же? Как министерство?

Стефана присела, она не спеша разглядывала газеты, брошенные на столе.

– О, еще ничего нет, газеты поторопились. Премьер пригласил Сакко, они совещались. Но муж колеблется, боится, что сельское хозяйство не по нем. Вот если бы финансы! И потом, он не принял бы решения, не посоветовавшись с вами. А вы, дядя, как думаете?

Орландо резко оборвал ее:

– Нет, нет! Я не вмешиваюсь в эти дела!

Как это мерзко: стремительный успех проходимца, ловкого воротилы Сакко, неизменно удившего рыбку в мутной воде. Это начало конца. Разумеется, сын, Луиджи, приносил Орландо немало огорчений. Но подумать только: Луиджи с его широким умом, прекрасными данными был ничем, а этот интриган, ненасытный прожигатель жизни, Сакко, пролез в палату и теперь, того и гляди, подцепит министерский портфель! Сухонький, смуглый человечек с большими круглыми глазами, широкими скулами и выступающим вперед подбородком, очень суетливый и шумный, обладающий неистощимым красноречием, вся сила которого в удивительном голосе, мощном и ласкающем слух! Вкрадчивый, ничем не брезгующий, обольстительный и властный!

– Знаешь, Стефана, я лишь одно могу посоветовать твоему мужу: снова стать мелким почтовым чиновником, это, вероятно, и есть его настоящее призвание!

Старого солдата оскорбляло и приводило в отчаяние то, что человек, подобный Сакко, по-разбойничьи хозяйничает в Риме, в том самом Риме, завоевание которого стоило таких самоотверженных усилий. А Сакко теперь отвоевывал этот Рим, отнимал его у тех, кому он достался столь дорогой ценою, завладевал им, как орудием наслаждения, чтобы насытить свое безудержное властолюбие. Казалось, Сакко мягко стелет, но у него была хищная хватка. Вслед за победой, учуяв поживу, налетели голодные волки. Север создал Италию, Юг устремился за добычей, набросился на нее, упивался ею, как хищник своею жертвой. И особенно возмущал поверженного героя с каждым днем все явственнее проступавший антагонизм между Севером и Югом: Север, трудолюбивый и бережливый, был политически дальновиден, образован, стоял на уровне великих идей современности; Юг был невежествен, ленив, беспорядочен и ребячлив, бездумно радовался жизни, бросал на ветер красивые и громкие слова.

Стефана, поглядывая на Пьера, благодушно улыбалась; аббат отошел к окну.

– Ах, дядя, что ни говорите, а все-таки вы нас любите. Сколько добрых советов вы мне дали, и как я вам благодарна! Хотя бы вот тогда, с Аттилио…

Она говорила о своем сыне-лейтенанте и его романе с Челией, юной княжной Буонджованни, романе, о котором судачили во всех гостиных, как в кругах церковных, так и в светских.

– Аттилио – другое дело! – воскликнул Орландо. – Так же, как и ты! Это моя кровь, просто чудо, как я узнаю себя в этом юнце. Да, он весь в меня, таким я был в его возрасте, и до чего ж он красив, отважен, горяч!.. Видишь, как я себя хвалю. Но, по правде говоря, все, что касается его, я принимаю близко к сердцу, ведь Аттилио – это будущее, он возвращает мне надежду… Ну, и как его дела?

– Ах, дядя, он доставляет нам столько огорчений!.. Я уже вам рассказывала, но вы только пожали плечами, вы утверждаете, будто в этих вопросах родителям остается лишь предоставить влюбленным все решать самим… Но мы никак не хотим, чтобы вокруг болтали, будто мы подбивали сына завлечь юную княжну и жениться на ее деньгах и титуле.

Орландо откровенно забавлялся.

– Какая благородная щепетильность! Это супруг поручил тебе доложить о вашем благородстве? Да, знаю, что в столь щекотливом деле он подчеркивает свою деликатность… Но повторяю еще раз: я считаю себя не менее порядочным человеком, и все же, будь у меня такой сын, как у тебя, с его прямотой, добротой, с его простодушной влюбленностью, я бы позволил ему жениться, на ком ему вздумается. Скажите на милость – Буонджованни!.. Да эти Буонджованни со всем их аристократизмом и деньгами, которые у них еще не перевелись, должны быть счастливы, заполучив в зятья этакого красавца, да к тому же с таким золотым сердцем!

Стефана была удовлетворена, лицо ее вновь засияло благодушием. Она и пришла-то, несомненно, заручиться одобрением Орландо.

– Хорошо, дядя, я передам мужу, и он уж непременно посчитается с вашим мнением, ведь он питает к вам большое уважение, хотя вы к нему так суровы… А что до этого министерства, то, может быть, ничего еще и не выйдет: Сакко решит в зависимости от обстоятельств.

Стефана поднялась, на прощанье очень нежно, как и вначале, поцеловала старика, сказала, что он хорошо выглядит, очень красив, и заставила его улыбнуться, назвав имя какой-то дамы, все еще сходившей по нем с ума. Потом, сделав легкий реверанс в ответ на молчаливый поклон молодого священника, она удалилась с видом скромного достоинства.

Орландо помолчал, устремив взгляд на дверь, должно быть, снова охваченный печалью при мысли об этом тягостном и сомнительном настоящем, столь непохожем на славное прошлое. Внезапно он обратился к Пьеру, который все еще медлил и не уходил.

– Так вы, друг мой, остановились в палаццо Бокканера? Ах, каким жестоким ударом был для меня этот разрыв!

Священник поспешил рассказать ему о своем разговоре с Бенедеттой, подтвердив, что она по-прежнему любит Орландо и, что бы ни случилось, никогда не позабудет его доброту; старик был тронут, голос его дрогнул:

– О, Бенедетта – добрая душа, она незлопамятна. Но, что поделаешь, она не любила Луиджи, а он был, возможно, слишком груб… Их разрыв уже ни для кого не тайна, я так откровенно говорю с вами потому, что, к великому моему сожалению, все об этом знают.

Орландо предался воспоминаниям; он рассказал, как искренне радовался накануне свадьбы при мысли, что такая прелестная девушка станет его дочерью и возле кресла, к которому он прикован, будет сиять чарующая юность. Орландо всегда поклонялся красоте, поклонялся ей пылко и влюбленно, и если бы лучшую часть самого себя он не отдал отчизне, его единственной страстью была бы страсть к женщине. Правда, и Бенедетта обожала свекра, преклонялась перед ним, часами просиживала наверху, в его убогой каморке, озаряя ее ангельским очарованием. Старик оживал, ощущая свежее дыхание юности, аромат чистоты и нежную ласку Бенедетты, которая окружала его непрестанными заботами. Но зато какая ужасающая драма произошла вскоре; у него разрывалось сердце, ибо он не знал, как примирить супругов! Не мог же он винить сына за то, что тому хотелось быть желанным и любимым. Вначале, после той первой гибельной ночи, первого столкновения, когда оба, муж и жена, оказались непреклонными, Орландо еще надеялся образумить Бенедетту, увидеть ее в объятиях Луиджи. Когда же она, вся в слезах, призналась ему в своей давней любви к Дарио, рассказала, как все ее существо восстает при мысли, что она будет принадлежать другому, отдаст ему свою девственность, Орландо понял, что она никогда не уступит. Так прошел год, и пригвожденный к своему креслу старик весь этот год сознавал, что там, внизу, в роскошных апартаментах, откуда не достигал до его слуха ни единый звук, разыгрывается душераздирающая драма. Как часто прислушивался он, опасаясь ссоры, страдая оттого, что он бессилен и не может сделать этих людей счастливыми! Сын молчал; Орландо узнавал порою что-нибудь лишь от Бенедетты, ибо ее трогала и обезоруживала доброта старика; и этот несостоявшийся брак, в котором ему на миг почудился столь желанный союз между старым Римом и Римом современным, приводил Орландо в отчаяние: все его надежды рухнули, то было окончательное крушение мечты, наполнявшей его жизнь. Он так невыносимо страдал от создавшегося положения, что и сам начал желать развода.