Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

– Мне это нетрудно, совсем нетрудно, уверяю вас… Зачем же вам идти пешком, ведь вы торопитесь на обед!

Старая улица Джулиа уже дремала вековым сном, пустынная, заброшенная, унылая, в тусклом свете газовых рожков. Едва выйдя из коляски, Сантобоно поспешил во дворец, не дожидаясь Пьера, который, впрочем, всегда проходил через боковую калитку с переулка.

– До свиданья, падре, – сказал Прада.

– До свиданья, господин граф. Весьма благодарен!

Оба следили за ним взглядом до самого дворца Бокканера, старинные парадные двери которого еще были открыты настежь. Они видели, как высокая, нескладная фигура Сантобоно загородила на миг черный проем двери. Потом он вошел и исчез во мраке вместе с маленькой корзинкой, в которой притаилась судьба.

XII

Было уже десять часов, когда Пьер и Нарцисс, пообедав в «Римском кафе», где они засиделись, оживленно беседуя, наконец отправились пешком по Корсо во дворец Буонджованни. Им стоило невероятных трудов пробиться к входной двери. Ко дворцу беспрестанно, тесными рядами, подкатывали кареты, а толпа зевак, запрудившая тротуары и мостовую и все прибывавшая, несмотря на окрики полицейских, напирала такой плотной стеною, что не давала лошадям проехать. Десять высоких окон во втором этаже величественного здания горели ярким светом электрических ламп, ослепительным, как солнечные лучи, озаряя мостовую, экипажи, застрявшие в тесной давке, море голов, всю эту шумную, возбужденную толпу, которая толкалась, кричала и размахивала руками.

Любопытных привлекло сюда не только желание полюбоваться мундирами военных и туалетами нарядных дам, выходивших из колясок; Пьер от кого-то услышал, что толпа ожидает прибытия короля и королевы, которые обещали посетить торжественное празднество, устроенное князем Буонджованни по случаю помолвки его дочери Челии с лейтенантом Аттилио Сакко, сыном министра его величества. Кроме того, и самая помолвка вызывала восторг толпы, как счастливая развязка романтической истории, занимавшей весь город: любовь с первого взгляда, юная и прекрасная пара, непоколебимая верность, упорство, сломившее все преграды; эти волнующие подробности передавались из уст в уста, вызывая слезы и сердечное умиление.

Нарцисс только что, за десертом, рассказал всю эту историю Пьеру, который знал ее только отчасти. Ходили слухи, что после ужасающих семейных сцен князь в конце концов уступил, боясь, как бы в один прекрасный день Челия не убежала из палаццо со своим возлюбленным. Хотя эта наивная девочка и не угрожала отцу побегом, но, влюбившись, выказывала такое спокойное презрение ко всем препятствиям, что он считал ее способной на самый отчаянный поступок. Княгиня, его жена, все еще красивая, флегматичная англичанка, полагала, что, принеся в приданое пять миллионов и родив мужу пятерых детей, она уже выполнила свои семейные обязанности, и больше ни во что не желала вмешиваться. Старый князь, потомок древнего итальянского рода с примесью иностранной крови, вспыльчивый и слабохарактерный, жил в постоянном страхе за благополучие семьи и за свое состояние, которое, среди общего разорения римских патрициев, пока еще сохранилось в неприкосновенности; дав наконец согласие на брак, он, вероятно, рассчитывал с помощью дочери упрочить свое положение в Квиринальском дворце, не порывая при этом связей и с Ватиканом. Конечно, родство с какими-то Сакко, людьми низкого происхождения, мучительно оскорбляло его гордость. Но, с другой стороны, Сакко был министром, он так преуспевал, так быстро шел в гору, что после портфеля министра земледелия вполне мог получить и вожделенный портфель министра финансов. Подобное родство обеспечивало князю благоволение короля и надежное покровительство двора, в случае если бы партия папы потерпела крах. К тому же Буонджованни навел справки о сыне министра, и его с первой же встречи невольно покорил Аттилио, такой красивый, мужественный, прямодушный, – олицетворение славного будущего Италии. Он был офицером, и ему, возможно, предстояла блестящая военная карьера. Главной причиной, побудившей князя уступить, была, как утверждали злые языки, его необычайная скупость: озабоченный тем, как поделить состояние между пятью детьми, он обрадовался случаю выдать Челию замуж с самым ничтожным приданым. Зато уж, дав согласие на брак, он решил отметить помолвку пышным празднеством, роскошным балом, какие не часто дают в Риме в последнее время: он открыл двери для всего города, пригласил королевскую чету, разукрасил дворец с блеском и великолепием былых времен, не жалея денег, над которыми обычно так трясся, как бы желая показать этим широким жестом, что он господин в своем доме, что князьям Буонджованни нечего скрывать и нечего стыдиться. Как полагали, идея празднества исходила не от него, а была незаметно подсказана ему Челией, кроткой, невинной Челией, которая гордилась своим счастьем и мечтала показаться под руку с Аттилио перед всем Римом, восхищая гостей этой романтической историей с благополучным концом, счастливым, точно в волшебной сказке.

– Черт возьми! – крикнул Нарцисс, с трудом протискиваясь вперед. – Мы никогда не доберемся до двери. Они, должно быть, пригласили весь город!

Пьер выразил удивление, что к дворцу подъехал в карете какой-то прелат.

– О, вы встретите здесь немало духовных лиц, – сказал Нарцисс. – Пожалуй, кардиналы и не решатся приехать, зная о прибытии королевских особ, но уж прелаты явятся непременно. Ведь это нейтральная почва, в таком салоне могут свободно общаться «черные» и «белые». Кроме того, подобные торжества случаются не часто, все жаждут сюда попасть.

Он пояснил, что, помимо двух парадных балов, которые даются зимою при дворе, в городе не бывает больших приемов, и нужны исключительные обстоятельства, чтобы вынудить римскую знать разориться на подобное празднество. В двух или трех салонах церковников еще дают званые вечера в конце карнавала. Но все чаще в Риме вместо пышных балов устраивают небольшие вечеринки. У нескольких княгинь есть свои приемные дни. Что же касается немногих светских гостиных, то здесь в тесном кругу собирается довольно смешанная публика, и ни одна хозяйка дома не сумела еще создать блестящий салон и стать признанной царицей нового светского общества.

– Наконец-то мы вошли, – сказал Нарцисс, добравшись до площадки лестницы.

– Не покидайте меня! – воскликнул Пьер с беспокойством. – Я здесь никого не знаю, только немного знаком с невестой, пожалуйста, представьте меня хозяевам.

Но им понадобилось еще много усилий, чтобы подняться по широкой лестнице, протискиваясь в тесной толпе гостей. Никогда в прошлом, во времена восковых свечей и масляных ламп, парадная лестница не была так ярко освещена. Электрические лампочки сверкали белыми гроздьями в роскошных бронзовых канделябрах, украшавших площадки, заливая все вокруг ослепительным светом. Оштукатуренные под мрамор стены были завешаны чудесными гобеленами с изображением мифа об Амуре и Психее, – фамильным сокровищем, хранившимся в семье со времен Возрождения. Толстый пушистый ковер покрывал стертые от времени ступени, а по углам зеленели декоративные растения и высокие пальмы. Старинный дворец словно обновился, согрелся от людского дыхания, в нем возродилась жизнь, когда его заполнила толпа веселых, благоухающих, сверкавших брильянтами женщин с обнаженными плечами.

Поднявшись вместе с Нарциссом наверх, Пьер увидел у входа в первую залу князя и княгиню Буонджованни; они стояли рядом, любезно встречая гостей. Князь, бывший капитан папской гвардии, был высокий, худощавый старик, белокурый с проседью; светлые глаза, унаследованные от матери-северянки, выделялись на его смуглом энергичном лице. Княгиня, все еще красивая женщина, с круглым, нежным личиком, которой на вид было не больше тридцати лет, хотя ей уже стукнуло сорок, безмятежно улыбалась; всегда спокойная, уравновешенная, она любила только себя и свою красоту. На ней было розовое атласное платье и драгоценный убор из крупных рубинов, ослепительно сверкавших на ее нежной коже и в тонких светло-русых волосах. Ее старший сын путешествовал, три младшие дочери еще учились в пансионе, из пятерых детей при ней находилась только Челия, очаровательная Челия, тоже белокурая, в легком платье из белого шелка, с огромными чистыми глазами и невинной улыбкой, сохранившая горделивый вид непорочной лилии, загадочная в своей девственной прелести. Семейство Сакко только что прибыло, и Аттилио стоял рядом с невестой, в скромном мундире лейтенанта, блистая молодостью и силой, так простодушно, так открыто радуясь своему счастью, что его нежные губы расплывались в улыбке и красивое, мужественное лицо сияло восторгом. Оба нареченных встречали гостей у входа; влюбленные, торжествующие, они казались олицетворением радости, жизненной силы, светлых надежд на будущее, и все при виде их растроганно улыбались, забывая о прежних сплетнях и злословии, от души сочувствуя этой прекрасной, счастливой влюбленной паре.

Нарцисс выступил вперед, чтобы представить Пьера. Но Челия предупредила его, она сделала шаг навстречу аббату и подвела его к родителям.

– Господин аббат Пьер Фроман, друг моей дорогой Бенедетты.

Они обменялись церемонными поклонами. Пьера очень тронула любезность девушки, а Челия тихо шепнула ему!

– Бенедетта приедет вместе со своей теткой и с Дарио. У нее сегодня такая большая радость! Вот увидите, как она будет хороша!

Пьер и Нарцисс принесли Челии свои поздравления. Но они не могли задержаться возле нее, так как толпа увлекла их дальше; князь и княгиня, окруженные и теснимые со всех сторон, еле успевали приветствовать все прибывавших гостей любезным поклоном и кивком головы. Челия, подведя обоих друзей к Аттилио, должна была вернуться и стать рядом с родителями, заняв свое место маленькой царицы бала.

Абер был немного знаком с Аттилио. Последовали новые поздравления и рукопожатия. Затем, при помощи ловких маневров, Нарцисс и Пьер с трудом пробрались в первую гостиную, но зрелище, представившееся им там, вознаградило их за все. Эта обширная, обитая зеленым бархатом с золотыми цветами зала называлась «оружейной», и в ней действительно хранилась замечательная коллекция старинного оружия и доспехов – секир, мечей, панцирей, принадлежавших предкам Буонджованни в пятнадцатом и шестнадцатом веках. И среди суровых воинских доспехов красовались изящные носилки прошлого столетня, украшенные росписью и позолотой, в которых когда-то носили в собор к мессе прабабку нынешнего князя, прославленную красавицу Беттину. На стенах висели картины, изображавшие исторические события, сражения, подписания договоров, королевские приемы, в которых участвовали князья Буонджованни; здесь были и фамильные портреты: горделивые вельможи, полководцы, адмиралы, церковные сановники, прелаты, кардиналы, и среди них, на почетном месте, в белом облачении, – папа из рода Буонджованни, который, вступив на святейший престол, прославил все поколения своих потомков. И здесь, под фамильными портретами, среди военных доспехов, около нарядных носилок, неподалеку от хозяев дома стояли супруги Сакко, важно отвечая на поклоны и поздравления.

– Смотрите, – шепнул Нарцисс на ухо Пьеру, – вон там, напротив нас, супруги Сакко, маленький брюнет и дама в сиреневом шелковом платье.

Пьер уже встречал Стефану у старика Орландо и сразу узнал ее милую улыбку и ясное, слегка располневшее лицо с мелкими чертами. Но с особым интересом он рассматривал мужа; черноволосый, сухощавый, изжелта-смуглый, с глазами навыкате, с острым подбородком и ястребиным носом, Сакко походил на ярмарочного неаполитанского полишинеля; он жестикулировал, громко разговаривал, заражая окружающих своим неистощимым весельем. Он обладал редким красноречием и, главное, необычайно приятным, пленительным голосом. Видя, с какою легкостью он покорял сердца в этой изысканной гостиной, можно было понять его блестящий успех в скучной, серой среде министерских чиновников. В деле женитьбы своего сына он вел себя на редкость умно и осмотрительно, с преувеличенной щепетильностью противился желанию Челии и самого Аттилио и долго не давал согласия на брак, опасаясь, как бы не заподозрили, будто он охотится за приданым или за титулом. Он уступил лишь после того, как дали согласие Буонджованни, и не раньше, чем узнал мнение всеми почитаемого старого Орландо, неподкупная честность которого была известна по всей Италии; Сакко, правда, был заранее уверен в его одобрении, так как прославленный герой не стеснялся заявлять во всеуслышание, что князья Буонджованни должны почитать за честь принять в семью его внучатого племянника, красивого и храброго юношу, который обновит их одряхлевший род и даст Челии здоровых детей. Во всей этой истории Сакко ловко пользовался славным именем Орландо, постоянно ссылался на свое родство с ним и выказывал сыновнюю почтительность к героическому защитнику отечества, будто и не подозревая, до какой степени старик его презирает и ненавидит; Орландо же возмущался, что Сакко и ему подобные захватили власть, и был убежден, что они приведут страну к разорению и позору.

– Что ж, – продолжал Нарцисс, обращаясь к Пьеру, – Сакко человек ловкий, практичный, щелчки и пощечины его нисколько не задевают. Должно быть, подобные личности без предрассудков необходимы, когда государство находится в бедственном положении, переживает кризисы – политические, финансовые и моральные. Говорят, что Сакко своей несокрушимой уверенностью, изворотливым умом, способностью преодолевать все препятствия, ни перед чем не отступая, совершенно покорил короля и снискал его благосклонность… Да посмотрите, посмотрите же, какая свита придворных его окружает, право, можно подумать, что он-то и есть настоящий хозяин этого дворца!

И в самом деле, гости, склонившись в поклоне перед супругами Буонджованни, проходили дальше и толпились вокруг Сакко: ведь от него зависела власть, выгодные должности, пенсии, ордена; если кое-кто и усмехался, видя этого черного вертлявого выскочку под портретами знатных предков хозяина дома, то льстецы уже заискивали перед ним, представителем новой власти, этой еще неведомой демократической силы, которая подымалась и крепла повсюду, даже на древней римской земле, где лежало в развалинах былое величие патрицианских родов.

– Бог ты мой, какая толпа! – пробормотал Пьер. – Кто они такие, откуда все эти люди?

– О, здесь самое смешанное общество! – ответил Нарцисс. – Они уже не принадлежат ни к партии «черных», ни к партии «белых», это, можно сказать, мир «серых». Эволюция была неизбежной; не мог же весь город, весь народ остаться на непримиримой позиции какого-нибудь кардинала Бокканера. Один только папа пребывает непреклонным и никогда не пойдет на уступки. Но вокруг него все неодолимо изменяется, все идет вперед. Поэтому, несмотря на противодействие духовенства, Рим все равно через несколько лет станет итальянским городом… Знаете, ведь теперь если в княжеском доме двое сыновей, то один остается в Ватикане, а другого посылают в Квиринал. Всем хочется жить, не так ли? Знатные фамилии, которым грозит гибель, не столь героичны, чтобы из-за фанатического упорства пойти на самоубийство… Как я уже вам говорил, здесь мы на нейтральной почве, ибо князь Буонджованни один из первых понял необходимость примирения. Его богатство лежит мертвым капиталом, он не решается поместить его ни в промышленность, ни в торговое дело, зная, что придется делить состояние между пятерыми детьми, а те раздробят его на еще более мелкие части; вот почему он перешел на сторону короля, не порывая, однако, из осторожности и с папой… Итак, вы видите, в этом салоне царит та же путаница и неразбериха, что и в общественном мнении, и в голове самого князя.

Прервав свои объяснения, Нарцисс начал называть Пьеру новоприбывших гостей:

– Смотрите, вон входит генерал, весьма популярный после недавней Африканской кампании. Нынче вечером здесь будет много военных – пригласили все полковое начальство Аттилио, чтобы создать ему ореол славы… А вот немецкий посланник. Надо полагать, в честь прибытия их величеств здесь соберется почти весь дипломатический корпус… А там, напротив, видите грузного толстяка? Это очень влиятельный депутат из новой буржуазии, недавно разбогатевший. Лет тридцать назад он еще был простым фермером в поместье князя Альбертинп, одним из тех mercanti di campagna [13]13
  Деревенских торговцев (итал.).


[Закрыть], что шагали по римской Кампанье в высоких сапогах и войлочной шляпе… А теперь обратите внимание на того прелата…

– Его я знаю, – сказал Пьер. – Это монсеньер Форнаро.

– Совершенно верно, монсеньер Форнаро, весьма важная особа. Вы, кажется, говорили, что ему поручено дать отзыв о вашей книге… Обворожительный прелат! Вы заметили, с какой галантностью он поклонился княгине? И какая благородная осанка, как он красив в своем лиловом шелковом одеянии!

Нарцисс не уставал перечислять князей и княгинь, герцогов и герцогинь, политических деятелей и чиновников, дипломатов и министров, штатских и офицеров, всех вперемешку, не считая представителей иностранной колонии – англичан, американцев, испанцев, русских, выходцев из старой Европы и обеих Америк. Потом, снова заговорив о Сакко, он рассказал, какие героические усилия употребляла незаметная г-жа Сакко, чтобы открыть собственный салон, стремясь помочь честолюбивым планам своего супруга. Эта кроткая, скромная с виду женщина, уроженка Пьемонта, была очень хитра и обладала весьма важными достоинствами: терпением, упорством, любовью к порядку, бережливостью. Она восстанавливала равновесие в семье, удерживая мужа от опрометчивых поступков. Он был обязан ей многим, хотя никто этого не подозревал. Однако до сих пор г-же Сакко не удавалось создать светский салон партии «белых», который мог бы противостоять салонам «черных». У нее в гостиной собирались только люди их круга, никто из аристократов ее не посещал; по понедельникам там танцевали, как танцевали во многих буржуазных домах, скромно, без особого блеска. Настоящий салон «белых», пользующийся славой и влиянием, направляющий общественное мнение Рима, пока что существовал только в мечтах.

– Поглядите, с какой тонкой улыбкой она все осматривает и изучает, – продолжал Нарцисс. – Я убежден, что она все запоминает и уже строит планы. Может быть, она надеется, породнившись с княжеской семьей, наконец-то привлечь к себе в дом блестящее общество.

Толпа все прибывала, и даже в обширной «оружейной» зале стало тесно и душно; обоих молодых людей затолкали и прижали к стене. Тогда посольский атташе, давая подробные объяснения, повел аббата дальше по приемным залам дворца, слывшего одним из самых парадных и роскошных во всем Риме. Танцы были устроены в картинной галерее, огромной зале двадцати метров в длину, с восемью окнами, выходившими на Корсо, отделанной по-царски и увешанной произведениями знаменитых мастеров. Буфет помещался в мраморной «античной» зале, где стояла статуя Венеры, найденная при раскопках на берегу Тибра и едва ли уступавшая по красоте самой Венере Капитолийской. Далее следовал ряд великолепных салонов, обитых редкостными тканями, еще сохранивших былую роскошь и кое-что из старинной меблировки – уникальные предметы, за которыми, в надежде на скорое, неминуемое разорение княжеской семьи, охотились антиквары. Среди этих зал особенно знаменита была зеркальная гостиная, небольшая круглая комната в стиле Людовика XV, вся увешанная зеркалами в богатых деревянных рамах с изящной резьбой во вкусе рококо.

– Позже мы рассмотрим все как следует, – сказал Нарцисс. – А теперь войдемте сюда, передохнем немного. В этот салон перенесли кресла из соседней галереи, чтобы прелестные дамы могли тут посидеть, показать свои туалеты и дать полюбоваться собою.

Это была большая гостиная, обитая прекрасным генуэзским бархатом, старинным бархатом с яркими цветами, вытканными на бледном фоне; краски их – зеленые, голубые и красные – потускнели, приняв нежные, блеклые тона засушенных на память лепестков. Повсюду на консолях стояли под стеклом драгоценные безделушки, шкатулки слоновой кости, деревянные резные ларчики, позолоченные и раскрашенные статуэтки, серебряные вещицы – целая коллекция фамильных сокровищ палаццо Буонджованни. А на креслах и стульях небольшими группами действительно уже расположились дамы, укрывшиеся здесь от сутолоки бальных зал; они смеялись и болтали с кавалерами, которые ухитрились разыскать их в этом изящном уютном уголке. Яркие лампы озаряли теплым светом очаровательное зрелище: нежные, атласные плечи, стройные шеи, белокурые и темные головки. В обрамлении изящных, легких тканей разных оттенков обнаженные руки казались живыми лепестками телесного цвета. От плавного колыхания вееров как будто ярче сверкали драгоценности, и при каждом взмахе по гостиной разносился нежный аромат женщины, смешанный с запахом фиалок.

– Смотрите-ка! – воскликнул Нарцисс. – Вон наш приятель, монсеньер Нани, раскланивается с супругой австрийского посла.

Едва завидев Пьера и его спутника, Нани направился к ним, и все трое укрылись в амбразуре окна, чтобы побеседовать без помехи. Прелат улыбался, восхищаясь блистательным празднеством, но с таким целомудренным и безмятежным видом, точно броня благочестия надежно охраняла его от соблазнов и он даже не замечал выставленных напоказ оголенных женских плеч.

– Ах, как я рад, что встретил вас, любезный сын мой! – обратился он к Пьеру. – Ну, что вы скажете о нашем Риме? Умеем мы устраивать празднества?

– Это великолепно, монсеньер!

Нани восторгался редкой набожностью Челии, перечислял среди гостей на балу только приверженцев Ватикана, оказавших честь хозяину дома, и ни слова не говорил об остальных, делая вид, что даже не подозревает об ожидаемом прибытии короля и королевы. Потом вдруг сказал:

– Любезный сын мой, сегодня я весь день думал о вас. Я узнал, что вы ездили к его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти по своему делу… Ну что же, как он вас принял?

– О, весьма благосклонно. Вначале он дал понять, что в его положении попечителя Лурда ему затруднительно вступиться за меня. Но при прощании был очень сердечен и прямо обещал мне свою поддержку, причем так деликатно, что глубоко меня растрогал.

– В самом деле, любезный сын мой? Впрочем, это не удивительно, у его высокопреосвященства такое доброе сердце.

– И должен признаться, монсеньер, что я вернулся от него окрыленный, полный надежд. Теперь мне кажется, что мое дело наполовину выиграно.

– Это вполне естественно, я понимаю ваши чувства.

При этих словах Нани прищурился особенно лукаво, особенно тонко, с едва заметною ехидной усмешкой. Потом, немного помолчав, вдруг прибавил:

Беда только в том, что ваша книга еще третьего дня была осуждена конгрегацией Индекса на специальном заседании, созванном по требованию секретаря. И этот приговор будет послезавтра представлен на подпись его святейшеству.

Пьер смотрел на него остолбенев. Если бы кровля старого дворца обрушилась ему на голову, он не был бы так поражен. Итак, все погибло! Его путешествие в Рим, все его попытки и хлопоты окончились крахом, и он узнал о своем поражении так неожиданно, в разгар веселого празднества! Ему даже не дали возможности защитить себя, он даром потерял столько дней, не зная, к кому обратиться, с кем переговорить, кому доказать свою правоту! Пьер задыхался от гнева и негодования, он с горечью прошептал:

– О, как жестоко меня обманули! Ведь еще нынче утром кардинал Сангвинетти сказал мне: если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим! Да, да, теперь-то я понимаю, что это были просто пустые слова, он желал, чтобы несчастье научило меня смирению, он пекся о спасении моей души… Смириться? Нет, я не могу, пока еще не могу! Я слишком возмущен, у меня слишком тяжело на сердце.

Нани слушал Пьера с любопытством, внимательно разглядывая его.

– Успокойтесь, любезный сын мой, пока его святейшество не скрепил бумагу своей подписью, ничего еще не потеряно. У вас впереди весь завтрашний день и даже утро следующего. Всегда можно надеяться на чудо.

Понизив голос и отведя Пьера в сторону, пока Нарцисс с видом ценителя и знатока разглядывал изящные бюсты и стройные шейки прелестных дам, Нани добавил:

– Послушайте, сын мой, мне надо вам кое-что сообщить под большим секретом… Попозже, вовремя котильона, вы найдете меня в зеркальной гостиной. Там мы побеседуем на свободе.

Пьер молча кивнул головой, и прелат тихонько удалился, незаметно затерявшись в толпе. В голове у молодого аббата шумело, он уже больше ни на что не надеялся. Чего он может добиться за один день, если потерял даром целых три месяца и даже не сумел попасть на прием к папе? Он рассеянно слушал Нарцисса, который что-то говорил об искусстве и красоте.

– Просто удивительно, до чего огрубела женская красота в наш низменный демократический век! Женщины растолстели, опустились, стали вульгарны. Посмотрите вокруг, ни у одной нет изящных флорентийских линий, маленькой груди, царственной лебединой шеи…

Но, вдруг осекшись, Абер воскликнул:

– Ах, нет, вон та совсем недурна, блондинка с гладкой прической… Видите? К ней подошел монсеньер Форнаро.

Монсеньер Форнаро с достоинством переходил от одной красавицы к другой, изгибаясь перед ними в любезном поклоне. Высокий, представительный, румяный, с галантными светскими манерами, он в этот вечер был просто великолепен. Про его любовные похождения не ходило никаких сплетен, ему просто нравилось женское общество, и его всюду охотно принимали, как воспитанного светского человека. Он останавливался поболтать, низко склоняясь над обнаженными плечами, и с игривой улыбкой на влажных губах в упоении вдыхал аромат духов.

Заметив Нарцисса, которого он встречал иногда в свете, прелат направился к нему. Молодой человек поклонился.

– Приветствую вас, монсеньер, в последний раз я имел удовольствие встретиться с вами в посольстве. Как вы поживаете?

– Очень хорошо, благодарю вас! Не правда ли, какой чудесный праздник?

Пьер тоже поклонился. Так вот кто дал уничтожающий отзыв, вот по чьей вине запретили его книгу! Он не мог простить Форнаро его радушного приема, ласковых манер, лживых обещаний. Хитрый прелат, должно быть, догадался, что Пьеру уже известен приговор конгрегации, и сделал вид, будто не узнает его в лицо. Он ограничился легким поклоном и вежливой улыбкой.

– Сколько народу! – восхищался прелат. – И как много красивых дам! Скоро в гостиной негде будет и повернуться.

Теперь все кресла были заняты, и в зале становилось душно от аромата фиалок и запаха помады на белокурых и темных женских волосах. Дамы быстрее обмахивались веерами, громче звучал звонкий смех, шум усиливался, и в смешанном гуле голосов все чаще повторялись одни и те же слова. Вероятно, сюда дошло какое-то известие, и оно передавалось из уст в уста, вызывая волнение в разных уголках гостиной.

Всеведущий монсеньер Форнаро захотел сам сообщить новость, о которой пока еще не решались говорить громко.

– Знаете, чем они все так взволнованы?

– Их, вероятно, тревожит здоровье его святейшества? – спросил Пьер с беспокойством. – Разве ему стало хуже нынче вечером?

Прелат взглянул на него удивленно. Потом с некоторым нетерпением возразил:

– О нет, нет, его святейшество, слава богу, чувствует себя гораздо лучше. Я слышал от кого-то в Ватикане, что после обеда он уже вставал с постели и принимал своих приближенных, как обычно.

– Однако днем все перепугались, – вмешался Нарцисс. – Надо признаться, что у нас в посольстве начался переполох, ведь созыв конклава в настоящее время был бы крайне опасен для Франции. Мы не имели бы там никакого веса, наше республиканское правительство совершает серьезную ошибку, недооценивая влияние папского двора… А впрочем, разве можно знать наверняка, болен папа или нет? Я получил точные сведения, что прошлой зимой он был на краю могилы, а ведь никто об этом и не подозревал; между тем недавно, когда во время бронхита все газеты приговаривали его к смерти, я своими глазами видел его совершенно бодрым и веселым… Я полагаю, папа считается больным, когда это выгодно Ватикану.

Монсеньер Форнаро нетерпеливым жестом прекратил эти неуместные речи.

– Нет, нет, все обошлось благополучно, о болезни святого отца больше никто не говорит. Все эти дамы взволнованы тем, что конгрегация Собора подавляющим большинством утвердила сегодня расторжение брака между графом и графиней Прада.

Пьер опять разволновался. По возвращении из Фраскати он еще никого не успел повидать в палаццо Бокканера и выразил опасение, что это ложный слух. Прелату пришлось заверить его честным словом.

– Известие вполне достоверное, мне сообщил его один из членов конгрегации.

Тут он вдруг извинился и оставил их.

– Простите, я должен засвидетельствовать почтение одной знакомой, я только сейчас ее заметил.

Поспешно отойдя от них, прелат начал увиваться около дамы. Не найдя места, он галантно склонился над ее креслом, изогнув свой высокий стан и осыпая любезностями молодую женщину, свежую, веселую, с обнаженными плечами, почти касаясь ее своей фиолетовой накидкой.

– Вы знаете, кто это? – спросил Нарцисс у Пьера. – Как! Неужели не знаете?.. Это же подруга графа Прада, обворожительная Лизбета Кауфман! Она недавно родила ему крепкого, здорового мальчика и сегодня в первый раз выехала в свет… Вы слышали, вероятно, что она немка, вдова, живет в Риме и недурно рисует, даже совсем недурно. Дамам из иностранной колонии здесь многое прощают, а Лизбета, кроме того, пользуется всеобщей любовью за свой веселый нрав. У нее премилый салон в особнячке на улице Принца Амедея… Можете себе представить, как ее обрадует известие о расторжении брака!

Лизбета и в самом деле была очаровательна: розовая, белокурая, голубоглазая, с атласной кожей и беленьким личиком, она покоряла всех своей приветливой, обаятельной улыбкой. Эта прелестная женщина в белом шелковом платье, затканном золотом, свободная, любимая и любящая, сияла в этот вечер таким весельем, такой беспечностью, что злорадные слухи и сплетни, передаваемые шепотом под прикрытием вееров, сменились ее прославлением. Все взгляды были обращены на нее. Повторяли ее остроумную шутку: почувствовав себя беременной, она сказала графу Прада, которого церковный суд признал неспособным к деторождению: «Мой бедный друг, значит, я произведу на свет младенца Христа?» И насмешки смолкали, нескромные остроты передавали друг другу только на ухо, между тем как Лизбета, сияющая, беспечная, с удовольствием выслушивала галантные комплименты монсеньера Форнаро, который расхваливал посланную ею на выставку картину, изображавшую пресвятую деву с лилиями.