Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Бенедетта смеялась радостным, беззаботным смехом – так смеются влюбленные женщины. Само по себе судопроизводство в конгрегации не было разорительным, ибо в принципе судебный процесс велся бесплатно. Но зато накапливалось множество мелких расходов: оплата чиновников, медицинская экспертиза, переписка справок, отчетов и докладных записок. Кроме того, хотя голоса кардиналов, разумеется, не покупались прямо за деньги, стоили они недешево, ибо приходилось тратить крупные суммы, чтобы заручиться поддержкой многочисленной свиты, окружавшей их высокопреосвященства. Не говоря уже о том, что ценные денежные подарки, умело преподнесенные, всегда имеют в Ватикане решающее значение и способны устранить любое препятствие. В довершение всего родственник монсеньера Пальма обошелся невероятно дорого.

– Ведь правда, милый Дарио, лишь бы они позволили нам обвенчаться поскорее, как только ты поправишься, а больше нам от них ничего не нужно… Если понадобится, я охотно отдам им даже свой жемчуг, единственное мое богатство.

Дарио тоже смеялся, ибо никогда не придавал значения деньгам. Ему все равно их вечно не хватало, и он рассчитывал по-прежнему жить на средства дяди; ведь не бросит же кардинал юную чету на произвол судьбы. Они и без того были разорены, и его не тревожило, сколько истрачено на развод – сто или двести тысяч франков, – по слухам, иные бракоразводные процессы стоили около полумиллиона. Поэтому Дарио только пошутил:

– Отдай и мое кольцо в придачу, отлай им все, моя дорогая, мы и так будем счастливы в нашем старом палаццо, пусть даже придется распродать всю мебель.

Растроганная Бенедетта в страстном порыве обхватила обеими руками голову жениха и пылко поцеловала его в глаза.

Потом она вдруг обратилась к Пьеру:

– Ах, простите, господин аббат, у меня ведь к вам поручение. Да-да, от монсеньера Нани, который принес нам радостное известие: он просил передать, что вам пора уже напомнить о себе, что вы должны выступить в защиту своей книги.

Священник слушал ее с изумлением.

– Но он же сам мне советовал нигде не показываться.

– Да, конечно… Однако теперь для вас, кажется, настало время повидать нужных людей, похлопотать о своем деле, – словом, начать действовать. И вот еще что! Ему удалось узнать имя докладчика, которому поручено дать отзыв о вашей книге: это монсеньер Форнаро, он живет на Навонской площади.

Удивление Пьера все возрастало. Это было неслыханно: имя докладчика никому не сообщали, всегда держали в тайне, чтобы обеспечить ему полную свободу суждения. Неужели произошел перелом, неужели начиналась новая полоса в его римских мытарствах? И он ответил просто:

– Хорошо, я начну действовать, я повидаю всех, кого нужно.

X

Желая во что бы то ни стало довести дело до конца, Пьер решил на другой же день с утра приняться за хлопоты. Но его взяло сомнение: к кому следует обратиться прежде всего, с кого начать визиты, чтобы не сделать ошибочного шага в этом столь сложном и столь тщеславном мире духовных особ? Отворив дверь своей комнаты, он вдруг увидел в коридоре дона Виджилио, секретаря кардинала, и попросил его на минуту зайти.

– Вы меня очень обяжете, господин аббат. Я всецело полагаюсь на вас, мне необходимо с вами посоветоваться.

Пьер догадывался, что этот тщедушный, желтый, вечно больной лихорадкой секретарь, при всей своей робости и преувеличенной скромности, отлично осведомлен и разбирается во всем. До сих пор он как будто избегал Пьера, вероятно, опасаясь как-нибудь себя скомпрометировать, но за последнее время стал меньше дичиться его; при встрече с соседом его черные глаза горели, он словно разделял мучительное нетерпение Пьера, который изнывал, ожидая решения своей участи и проводя долгие дни в вынужденном бездействии. Но на этот раз дон Виджилио даже не пытался уклониться от разговора.

– Простите, что приглашаю вас к себе, когда у меня такой беспорядок, – сказал Пьер. – Нынче утром мне как раз прислали из Парижа белье и зимние вещи… Подумать только, ведь я приехал налегке, с небольшим саквояжем, всего недели на две, и вот уж скоро три месяца я здесь, а дело мое все в том же положении, как в день приезда.

Дон Виджилио слегка кивнул головой.

– Да-да, я знаю.

Тогда Пьер объяснил, что контессина передала ему совет монсеньера Нани начать действовать, повидаться с влиятельными людьми, выступить в защиту своей книги и он находится в большом затруднении, не зная, к кому первому обратиться для пользы дела. Не следует ли, например, прежде всего нанести визит монсеньеру Форнаро, прелату, которому, как ему сообщили, поручено представить доклад о книге.

– Как! – воскликнул дон Виджилио, затрепетав. – Неужели монсеньер Нани сообщил вам даже имя докладчика?.. Просто удивительно, вот уж этого я никак не ожидал!

И, забыв об осторожности, он горячо продолжал:

– Нет, нет! Ни в коем случае не начинайте с монсеньера Форнаро. Прежде всего явитесь с почтительным визитом к префекту конгрегации Индекса, его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти: если он когда-нибудь узнает, что вы сначала пошли на поклон к кому-то другому, то никогда вам не простит…

Дон Виджилио запнулся и, весь дрожа от лихорадки, прибавил шепотом:

– А он непременно узнает, здесь обо всем узнают.

Потом, как бы в порыве невольной симпатии к молодому французскому аббату, он схватил его за обе руки.

– Дорогой господин Фроман, клянусь, я был бы счастлив вам чем-нибудь помочь, вы чистая душа, и мне так больно за вас… Но не требуйте от меня невозможного. Если б вы только знали, если б я посмел открыть вам, какие опасности нас окружают!.. Только одно могу вам сказать заранее: ни в коем случае не рассчитывайте на содействие моего патрона, его высокопреосвященства кардинала Бокканера. Он неоднократно в моем присутствии сурово осуждал вашу книгу… Однако это святой человек, в высшей степени порядочный, если он вас и не защитит, то и не будет вредить вам, он останется нейтральным ради своей обожаемой племянницы контессины, которая вам покровительствует… Итак, при свидании с ним не старайтесь склонить его на свою сторону, это ни к чему не приведет, а он может разгневаться.

Пьер был не слишком огорчен этим известием, так как после первой же беседы с кардиналом и нескольких почтительных визитов к нему хорошо понял, что тот всегда останется его противником.

– Я все же посещу его, чтобы выразить свою благодарность, – сказал он.

Но тут дон Виджилио вновь затрепетал от страха.

– Нет, нет, что вы, не делайте этого! Он, пожалуй, догадается, что я проболтался, и я потеряю место, вы меня погубите… Я ничего вам не говорил, ни единого слова! Сходите на поклон к кардиналам, ко всем кардиналам по очереди. Давайте условимся, что ничего больше я вам не говорил. Хорошо?

После этого он не пожелал продолжать беседу и выскользнул в коридор, весь дрожа, с горящими глазами, боязливо оглядываясь по сторонам.

Пьер тут же вышел из дому, чтобы нанести визит кардиналу Сангвинетти. Было только десять часов, и он надеялся еще застать его дома. Кардинал жил возле церкви св. Людовика Французского, на узкой темной улочке, во втором этаже небольшого палаццо, перестроенного на буржуазный лад. Дом не походил на старинный княжеский дворец, величественный и унылый, в котором затворился кардинал Бокканера. Бывшие парадные покои для торжественных приемов были обставлены скромно, в согласии с новыми порядками. Здесь уже не было ни тронной залы, ни красной кардинальской шапки под балдахином, ни повернутого к стене пышного кресла на случай приезда папы. Две передние комнаты и гостиная, где кардинал принимал посетителей, не отличались ни роскошью, ни даже комфортом: старая мебель красного дерева в стиле ампир да пыльные выцветшие ковры и драпировки. Пьеру пришлось долго звонить, пока наконец появился слуга, неторопливо натягивая ливрею, и сообщил, приотворив дверь, что его высокопреосвященство еще накануне отбыли во Фраскати.

Пьер припомнил, что кардинал Сангвинетти был одним из епископов римской епархии. Во Фраскати ему принадлежала вилла, где он проводил иногда по нескольку дней для отдыха или по каким-либо политическим соображениям.

– А скоро ли возвратится его высокопреосвященство?

– Не могу знать… Его высокопреосвященство нездоровы. Они изволили наказать, чтобы никто их там не беспокоил.

Очутившись на улице, Пьер совсем растерялся от этой первой неудачи. Не пойти ли ему сразу, не теряя времени, к монсеньеру Форнаро, живущему тут же по соседству, на Навонской площади? Но он вспомнил, как настоятельно советовал ему дон Виджилио посетить сначала других кардиналов, и, как бы по наитию, вдруг решил немедленно отправиться к кардиналу Сарно, с которым недавно познакомился на вечернем приеме у донны Серафины. Хотя тот держался скромно и незаметно, все считали его одним из самых влиятельных и самых опасных членов Священной коллегии; правда, его племянник Нарцисс уверял, будто вне сферы своей деятельности это необычайно тупой и невежественный человек. Как бы то ни было, хотя кардинал Сарно и не состоял в конгрегации Индекса, он все же мог дать полезный совет или оказать воздействие на своих коллег.

И Пьер решительно направился во дворец конгрегации Пропаганды веры, где, как он знал, вернее всего можно было застать кардинала. Дворец конгрегации Пропаганды веры, огромное, гладкое, массивное здание, тяжелый фасад которого виден с площади Испании, стоит на углу меж двух улиц. Пьер, плохо владевший итальянским языком, заблудился там, в лабиринте лестниц, коридоров и зал, то подымаясь на верхние этажи, то вновь спускаясь. Наконец ему посчастливилось встретить секретаря кардинала, учтивого молодого священника, которого он не раз видел в палаццо Бокканера.

– О, разумеется, – воскликнул тот, – я уверен, что его высокопреосвященство охотно примет вас! Вы прекрасно сделали, что пришли так рано, по утрам его всегда можно застать… Пожалуйте за мной, прошу вас.

Снова начались длинные переходы. Кардинал Сарно, долгое время состоявший секретарем конгрегации Пропаганды веры, теперь стал председателем комиссии, ведавшей вопросами богослужения у недавно обращенных в католичество народов в странах Европы, Африки, Америки и Океании; у него были особый кабинет, канцелярии, целый штат чиновников, и он управлял всем с фанатизмом бюрократа; он состарился в своем кабинете, сидя в кожаном кресле, уткнувшись в бумаги и зеленые папки, не интересовался ничем на свете, ничего не видел, кроме уголка улицы под окном, где сновали пешеходы и проезжали экипажи.

В конце темного коридора, даже днем освещенного газовыми рожками, секретарь усадил своего спутника на скамью и оставил одного. Затем, вернувшись через четверть часа, он сообщил с любезной и приветливой улыбкой:

– Его высокопреосвященство занят, у него совещание с миссионерами перед их отъездом. Но он скоро освободится, и мне поручено проводить вас в его кабинет. Соблаговолите подождать его там.

Оставшись один в кабинете, Пьер с любопытством огляделся по сторонам. Это была довольно большая комната, обставленная совсем просто, с зелеными обоями, с черной крашеной мебелью, обитой зеленым штофом. Два окна, выходившие на узкую боковую улицу, тускло освещали потемневшие стены и выцветший ковер. Кроме двух консолей, там стоял письменный стол у окна, простой черный стол, обтянутый потертым молескином, заваленный грудой папок и бумаг. Подойдя ближе, Пьер увидел продавленное кресло, загороженное ветхой ширмой, а на столе – старую забрызганную чернильницу. Аббат уже начал томиться в этом тяжелом, затхлом воздухе, его угнетала мертвая тишина, нарушаемая лишь глухим шумом улицы.

Медленно прохаживаясь взад и вперед по комнате, Пьер остановился перед висевшей на стене картой и стал рассматривать ее с таким вниманием, с таким захватывающим интересом, что позабыл обо всем. То была карта католического мира, цветная карта обоих полушарий, на которой страны и области были окрашены по-разному, в зависимости от того, в какой из них католичество утвердилось прочно, в какой еще шла борьба с «неверными», где уже были созданы епархии, а где викариальные округа. Карта наглядно показывала вековые усилия католичества, борьбу за господство над миром, к которому оно стремилось с первых дней и никогда не переставало упорно стремиться. Бог даровал римской церкви весь мир, но надо было завоевать его, восторжествовать над нечестивцами и еретиками. И вот продолжается вековечная борьба, католическая религия до сих пор старается отвоевать народы у других вероучений, как в ту древнюю эпоху, когда апостолы уходили из Иудеи в чужие страны, дабы проповедовать Евангелие язычникам. В средние века главной задачей было объединить католическую Европу, не допуская даже возможности примирения с отделившимися восточными церквами. Потом разразилась Реформация, новый раскол, и католикам пришлось вступить в тяжелую борьбу и с протестантами, населявшими добрую половину Европы, и со всем православным Востоком. Но после открытия Нового Света в Риме возродился боевой дух, и, в честолюбивом стремлении подчинить себе вторую половину земного шара, католическая церковь посылала туда миссионеров, чтобы обращать в христианство новые племена, созданные господом богом наравне с другими, но никому еще не ведомые. Таким образом, христианский мир на карте явственно разделялся на две части: с одной стороны народы католические, твердые в вере, управляемые канцелярией государственного секретаря непосредственно из Ватикана, с другой – народы еретические или даже языческие, которые надлежало вернуть в лоно истинной церкви или обратить в христианскую веру; все они находились в ведении конгрегации Пропаганды веры. Потом эта конгрегация, чтобы облегчить себе работу, в свою очередь, разделилась на две ветви: восточную, ведающую делами отколовшихся восточных церквей, и латинскую, власть которой распространялась на миссионеров всех остальных стран. Все в целом представляло собой мощную воинствующую организацию, громадную сеть с частыми и прочными петлями, опутывавшую весь мир, крепкую железную сеть, откуда, казалось, не вырваться ни одной живой душе.

Только здесь, стоя перед картой, Пьер ясно представил себе эту грозную машину, работающую полным ходом уже много столетий, созданную, чтобы поглотить все человечество. Конгрегация Пропаганды веры, располагавшая огромными средствами и щедрыми субсидиями от пап, представилась ему некоей самостоятельной, независимой силой, как бы государством в папском государстве; и он понял, почему префекта конгрегации называют «красным папой»: разве не обладал неограниченной властью этот завоеватель и владыка, человек, простиравший руки чуть ли не над всей землей. Ведь кардиналу – государственному секретарю были подведомственны всего лишь центральные области Европы, небольшая часть земного шара, а ему – все остальное, безграничные пространства, далекие, еще неведомые края. Затем Пьер обратил внимание на цифры: римско-католическая апостольская церковь властвовала безраздельно лишь над двумястами с чем-то миллионами верующих, между тем как число еретиков, если объединить вместе православных и протестантов, превышало эту цифру; а ведь надо к ним прибавить миллиард неверных, которых только еще предстояло обратить в христианство! Пьер невольно содрогнулся, настолько поразили его эти цифры. Как? Неужели это возможно? Почти пять миллионов евреев, около двухсот миллионов магометан, свыше семисот миллионов брахманистов и буддистов, не считая ста миллионов язычников разных религий, в общей сложности миллиард, тогда как христиан всего лишь четыреста миллионов, да еще разделенных на несколько лагерей, постоянно враждующих между собой: одна половина стоит за Рим, другая – против Рима! Стало быть, Христос за восемнадцать веков не завоевал даже и трети человечества, стало быть, Рим, вечный всемогущий Рим, подчинил своей власти всего лишь шестую часть населения земного шара? Только одна из шести душ обретет спасение! Какая жалкая пропорция! Но карта показывала четко и ясно: владения римской церкви, окрашенные алым цветом, занимали совсем небольшую территорию в сравнении с окрашенными желтым владениями других религий, необъятным пространством, которое конгрегации Пропаганды веры еще только предстояло подчинить. Невольно возникал вопрос, сколько же веков пройдет, пока исполнится пророчество Христа и вся земля покорится его закону, пока религиозная община сольется с обществом гражданским, образовав единую веру и единое царство? Думая об этой проблеме, об этой трудной грандиозной задаче, нельзя было не удивляться безмятежному спокойствию Рима, терпеливому упорству католической церкви, никогда не знавшей сомнений и ныне убежденной в победе более, чем когда-либо; она все так же рассылает по всему свету своих епископов и миссионеров, которые непрерывно и усердно трудятся, как муравьи, не ведая усталости, в несокрушимой уверенности, что римская церковь станет когда-нибудь владычицей мира.

Это воинство постоянно в походе, и Пьеру казалось, будто он видит, будто он явственно слышит, как оно марширует за морями, на далеких материках, как одер-живает победы и упрочивает во имя религии политическую власть. Нарцисс уже рассказывал ему, с каким настороженным вниманием наблюдали иностранные посольства в Риме за деятельностью конгрегации Пропаганды веры: ведь ее миссии, пользуясь огромным влиянием в далеких странах, нередко служили политическим целям Рима. Вслед за властью духовной католичество захватывало власть светскую, завоевывая души верующих, оно покоряло и тела. Здесь шла непрерывная борьба, ибо конгрегация покровительствовала миссионерам Италии и союзных стран, всячески способствуя их победе, но жестоко враждовала со своей соперницей – французской коллегией Пропаганды веры, обретавшейся в Лионе, столь же богатой и могущественной, располагавшей даже большим числом энергичных и смелых проповедников. Римская конгрегация не только облагала французские миссии тяжким налогом, но еще повсюду мешала им, противодействовала, опасаясь их соперничества. Во многих случаях французских миссионеров, французских монахов преследовали и изгоняли, принуждая уступить место миссионерам итальянским или немецким. И тайный центр политических интриг, прикрывавшихся просветительной и религиозной деятельностью, находился, как угадывал Пьер, именно здесь, в этом пыльном, мрачном кабинете, куда никогда не заглядывало солнце. Аббата вновь охватил трепет, словно ему вдруг открылся страшный, зловещий смысл давно знакомых явлений. Разве не содрогнулся бы самый мудрый, разве не побледнел бы самый смелый человек перед этой могучей грозной машиной, созданной для завоевания и порабощения, работающей упорно и непрерывно во времени и пространстве, машиной, которая, не довольствуясь господством над душами, стремится подчинить себе в будущем всех людей и, лишь временно уступая их светской власти, надеется в конце концов завладеть ими безраздельно? Какое необычайное зрелище представлял невозмутимый, безмятежный Рим, спокойно ожидающий часа, когда католическая религия поглотит двести миллионов магометан и семьсот миллионов буддистов и брахманистов, сольет все народы в единый народ и станет его духовной и светской владычицей во имя торжества христианства!

Услышав легкое покашливание, Пьер быстро обернулся и вздрогнул, увидев перед собой кардинала Сарно, который бесшумно вошел в кабинет. Застигнутый врасплох перед картой, аббат смутился, как будто совершил тяжкий проступок, как будто пытался проникнуть в чужую тайну. Кровь бросилась ему в лицо.

Но кардинал, окинув его тусклым взглядом, прямо направился к столу и молча опустился в кресло. Махнув рукой, он избавил Пьера от обряда целования перстня.

– Я хотел засвидетельствовать почтение вашему высокопреосвященству, – сказал Пьер. – Ваше высокопреосвященство не совсем здоровы?

– Нет, нет, меня просто замучила эта окаянная простуда. И потом, у меня столько дел в последнее время!

В бледном свете, падавшем из окна, Пьер с удивлением рассматривал кардинала – хилого, кривобокого, некрасивого, с безжизненными глазами на изможденном, землистом лице. Он напомнил Пьеру его парижского дядю, прокорпевшего тридцать лет в какой-то канцелярии: у того был такой же потухший взгляд, желтая кожа, усталый, отупевший вид. Неужели правда, что этот дряхлый, сухонький старичок в черной сутане с красной каймою – властелин мира, неужели, никогда не отлучаясь из Рима, он управляет христианскими миссиями во всех странах, так что даже префект конгрегации Пропаганды веры не смеет ничего предпринять, не испросив его совета?

– Присядьте, пожалуйста, господин аббат… Итак, вы хотели меня повидать, у вас ко мне какая-нибудь просьба?

Приготовившись слушать, кардинал торопливо перелистывал худыми пальцами разложенные перед ним папки, пробегая глазами каждую бумажку, не теряя ни минуты, точно опытный стратег, точно полководец, который из своего кабинета руководит операциями далекой армии, ведя ее к победе.

Немного смутившись, что ему сразу предложили объяснить цель своего визита, Пьер решил высказаться начистоту.

– Действительно, я позволю себе испросить мудрого совета у вашего высокопреосвященства. Как вашему высокопреосвященству известно, я приехал в Рим, чтобы защищать мою книгу, и я был бы счастлив, если бы вы оказали мне честь напутствовать меня, помочь своим богатым опытом.

Пьер вкратце рассказал, в каком положении дело, и принялся горячо доказывать свою правоту. Но, продолжая говорить, он заметил, что кардинал слушает его невнимательно, думает о чем-то другом, перестает следить за его речью.

– Ах да, вы написали книгу, об этом шел разговор на вечере у донны Серафины… Это большая ошибка: священник не должен писать. Зачем?.. Раз конгрегация Индекса осуждает книгу, стало быть, она имеет на то причины. Что я могу поделать? Я не состою членом конгрегации, я ничего не знаю, совершенно ничего не знаю.

Напрасно пытался Пьер, удрученный такою замкнутостью, таким равнодушием, что-то объяснить, заинтересовать кардинала. Аббат понял, что человек этот, мудрый и проницательный в той области, которой ведает свыше сорока лет, не интересуется ничем другим. Его ум не был ни любознательным, ни гибким. В глазах старика угасли последние искры жизни, голова, казалось, еще более поникла, выражение лица стало хмурым и тупым.

– Я ничего не знаю, ничем не могу помочь, – повторил он. – И я никогда ни за кого не ходатайствую. – Однако, сделав над собой усилие, кардинал добавил: – Но ведь к этому делу имеет отношение Нани. Что вам советует Нани?

– Монсеньер Нани был так любезен, что сообщил мне имя докладчика, монсеньера Форнаро, и посоветовал нанести ему визит, – ответил Пьер.

Кардинал как будто удивился и даже очнулся от забытья. Его глаза немного оживились.

– Ах, вот как, вот как!.. Ну что ж, если Нани так сказал, у него были на то свои соображения. Ступайте же к монсеньеру Форнаро.

Кардинал поднялся с кресла и простился с Пьером, который поблагодарил его с глубоким поклоном. Но провожая посетителя до дверей, старик тотчас уселся за стол, и в могильной тишине комнаты вновь послышался шорох бумаг, которые он перелистывал своими костлявыми пальцами.

Пьер покорно последовал его совету. На обратном пути он решил зайти на Навонскую площадь. Но слуга монсеньера Форнаро сообщил, что его господин недавно вышел и что застать его можно только по утрам, до десяти часов. Стало быть, прием откладывался до завтра. Пьер заранее озаботился собрать сведения о прелате и знал о нем все самое существенное. Тот родился в Неаполе, обучался там же у монахов варнавитского ордена, закончил образование в римской семинарии, долго преподавал в Григорианском университете. Теперь монсеньер Форнаро состоял советником в нескольких конгрегациях и был каноником церкви Санта-Мариа-Маджоре; однако он сгорал желанием стать каноником собора св. Петра, а также лелеял честолюбивую мечту получить когда-нибудь должность секретаря папской консистории, дававшую право на пурпурное облачение кардинала. Его считали превосходным богословом и упрекали лишь в пристрастии к сочинительству, так как он изредка печатал статьи в религиозных журналах, хотя из осторожности никогда их не подписывал. Вдобавок он слыл воспитанным, светским человеком.

На другое утро Пьера приняли немедленно, как только он подал свою визитную карточку, и у него даже промелькнуло подозрение, что его прихода ожидали, хотя монсеньер Форнаро встретил его с удивленным и даже слегка встревоженным видом.

– Аббат Фроман, аббат Фроман, – повторял прелат, не выпуская из рук визитной карточки и внимательно ее рассматривая. – Войдите, прошу вас… Я чуть было не распорядился никого ко мне не пускать, у меня спешная работа… Но это ничего, садитесь, пожалуйста.

Пьер застыл на месте, с восхищением любуясь этим высоким красавцем лет пятидесяти пяти, здоровым и цветущим. Румяный, чисто выбритый, с легкой проседью в кудрявых волосах, с красивым носом, сочными губами и ласковым взглядом, он показался Пьеру самым обаятельным и блестящим из римских прелатов. В черной сутане с фиолетовым воротником, холеный, элегантный, он был просто великолепен. Просторная приемная, залитая солнцем, с двумя широкими окнами, выходившими на Навонскую площадь, была обставлена с изысканным вкусом, не часто при сущим нынешнему римскому духовенству, и казалась под стать хозяину; там царила атмосфера веселости и приветливости.

– Присаживайтесь, господин аббат, и соблаговолите сказать, чему я обязан честью вашего посещения?

Монсеньер Форнаро глядел на него с любезной и простодушной улыбкой, но Пьера вдруг очень смутил этот вполне естественный вопрос, хотя он и должен был его предвидеть. Следует ли сразу приступить к щекотливому делу, открыть цель своего визита? Он подумал, что это все же самый прямой и самый достойный путь.

– Ах, монсеньер, обращаясь к вам, я знаю, что это не принято, но мне посоветовали так поступить, и мне кажется, нет ничего дурного, когда люди порядочные пытаются добросовестно выяснить истину.

– В чем же дело, в чем дело? – спросил прелат с самым наивным видом, не переставая улыбаться.

– Так вот, говоря без обиняков, я узнал, что конгрегация Индекса прислала вам мою книгу «Новый Рим» и поручила дать о ней отзыв; поэтому я и решился обеспокоить вас на случай, если вам понадобятся какие-либо разъяснения с моей стороны.

Но монсеньер Форнаро не пожелал ничего больше слушать. Он схватился за голову обеими руками и, отшатнувшись, все так же учтиво прервал Пьера:

– Нет, нет! Не говорите так, перестаньте, вы меня глубоко огорчаете… Давайте считать, что вас ввели в заблуждение, ибо никто не должен этого знать, никто ничего и не знает, ни я, ни другие… Ради бога, прекратим этот разговор.

Однако Пьер, уже давно заметивший, какое поразительное впечатление производит имя асессора Священной канцелярии, по счастью, нашел удачный ответ.

– Поверьте, монсеньер, я не хочу причинить вам ни малейшей неприятности, и, повторяю, я никогда бы не осмелился докучать вам, если бы сам монсеньер Нани не указал мне на вас и не сообщил ваш адрес.

Эффект и на этот раз был потрясающий. Только монсеньер Форнаро пошел на уступки постепенно, со свойственным ему непринужденным изяществом. Он сдался не сразу, но возразил лукаво и многозначительно:

– Как! Неужели монсеньер Нани был так нескромен? Ну, я пожурю его за это, я сердит на него!.. Да откуда он знает? Он же не состоит в конгрегации, его могли ввести в заблуждение… Передайте ему, что я непричастен к вашему делу, что он ошибся, пусть это научит его не выдавать тайны, которые следует свято хранить.

Потом он прибавил, ласково глядя на Пьера, с обворожительной улыбкой на полных губах:

– Ну что ж, раз этого желает монсеньер Нани, я охотно побеседую с вами, дорогой господин Фроман. Только с одним условием: вы не будете выпытывать ничего ни о моем докладе, ни о том, что говорится или делается в конгрегации.

Пьер тоже улыбнулся, невольно восхищаясь тем, с какой легкостью все разрешается, когда установленные формальности соблюдены. И аббат в который раз принялся рассказывать о своем деле: как глубоко он изумлен осуждением своей книги, как долго и безуспешно он пытается выяснить, за что, собственно, ее преследуют.

– Так-так! – воскликнул прелат, словно пораженный такой наивностью. – Но ведь конгрегация Индекса – это трибунал, если дело передано туда, он его рассматривает. Ваша книга подвергается преследованию, потому что на нее поступил донос, это же проще простого.

– Да, донос, я знаю!

– Ну разумеется, жалоба была подана тремя французскими епископами, имена которых я, к сожалению, не имею права назвать, и конгрегация была вынуждена приступить к рассмотрению крамольного труда.

Пьер смотрел на него оторопев. Донос трех епископов? За что? Почему?

Затем он вспомнил о своем покровителе.

– Но ведь кардинал Бержеро прислал мне в письме весьма одобрительный отзыв, и я поместил его в виде предисловия к моей книге. Разве это не служит достаточной гарантией для французского епископата?

Прежде чем ответить, монсеньер Форнаро с тонкой усмешкой покачал головой.

– Да, разумеется, письмо его высокопреосвященства, превосходное письмо… Впрочем, лучше бы он его не посылал, лучше для него и особенно для вас.

Молодой аббат, все более удивляясь, открыл было рот, чтобы попросить объяснений, но прелат не дал ему заговорить.

– Нет, нет, я ничего не знаю, я ничего не сказал… Кардинал Бержеро святой человек, которого все почитают, и если он согрешил, то лишь по доброте сердечной.

Наступило молчание. Пьеру казалось, что под ним разверзается бездна. Не смея настаивать, он горячо возразил:

– Но почему осудили именно мою книгу, мало ли других? Я не собираюсь брать пример с доносчиков, но сколько же я знаю книг гораздо более опасных, на которые римская церковь закрывает глаза!

На этот раз монсеньер Форнаро охотно с ним согласился.

– Вы совершенно правы, мы действительно не имеем возможности осудить все вредные книги, мы просто в отчаянии. Подумайте, какое бесчисленное количество сочинений нам пришлось бы прочесть. Поэтому, вы понимаете, мы запрещаем самые худшие все разом.

Он любезно пустился в объяснения. В принципе издатели не имели права ничего печатать, не представив рукопись на отзыв епископу. Но в последнее время печатается такое ужасающее количество книг, что, если бы издатели вдруг стали соблюдать правила, это создало бы огромные затруднения для епископов. Не хватило бы ни времени, ни денег, ни подходящих людей для такой титанической работы. Вот почему конгрегация Индекса запрещает скопом, не рассматривая их в отдельности, книги особых категорий, которые уже опубликованы или еще находятся в печати. Запрещаются, во-первых, все безнравственные сочинения, все эротические книги, все романы; во-вторых, Библии на новых языках, ибо Священное писание не должно быть доступно каждому; затем книги по магии, а также груды научные, исторические, философские, если они противоречат догматам церкви; наконец, сочинения еретиков или любых духовных лиц, критикующих либо обсуждающих христианскую религию. Это мудрое деление по категориям было составлено и утверждено несколькими папами, и самый перечень категорий служил введением к каталогам запрещенных книг издаваемым конгрегацией; не будь этого, одни такие каталоги заполнили бы целую библиотеку. Перелистывая каталоги, легко заметить, что авторами запрещенных книг чаще всего оказываются священники, и римская церковь, из-за трудности и грандиозности задачи, следит, главным образом, за благонадежностью духовенства. В эту графу и попала книга Пьера.