Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

– А сейчас посмотрим на заход солнца, оно садится позади собора святого Петра, – предложил Дарио, добросовестно исполняя роль чичероне, показывающего достопримечательности города.

Коляска свернула на площадку, где, оглушая звуками труб и литавр, гремел военный оркестр. Множество экипажей, привлеченных музыкой, уже выстроились здесь, а толпа фланирующих пешеходов все росла и росла. С этой восхитительной площадки, очень высокой и очень обширной, открывался один из чудеснейших видов Рима. По ту сторону Тибра, над белесым хаосом нового квартала – Прати-ди-Кастелло, меж зеленеющих садов Монте-Марио и Яникульского холма возвышался собор св. Петра. Еще дальше влево раскинулся старый город – безбрежное и зыбкое море крыш: здания, здания, сколько хватал глаз. Но взор то и дело возвращался к собору св. Петра, который в недосягаемом величии безраздельно властвовал в лазури. С площадки открывалось великолепное зрелище, когда позади каменного колосса, в глубине необозримого неба, медленно садилось солнце.

Порою – это рушатся окровавленные тучи, это битвы великанов, швыряющих друг в друга глыбами скал, погибающих под чудовищными развалинами объятых пламенем городов. Порою – это алые просветы, вспыхивающие во мраке озер, будто кто-то закидывает лучистую сеть, чтобы выудить затонувшее в водорослях светило. Порою – это розовый туман, оседающий нежной пылью сквозь жемчужную сетку льющего в отдалении дождя, занавесившего тайну горизонта. Порою – это триумфальный кортеж, весь в пурпуре и золоте, колесницы туч, катящиеся по огненным колеям, галеры, плывущие по лазурному морю, пышное, причудливое великолепие, низвергающееся в бездонную пропасть густеющих сумерек.

Но в тот вечер перед глазами Пьера несравненное зрелище предстало исполненным тихого, ослепительного и обреченного величия. Вначале солнце, скатившееся с незапятнанного, необычайной прозрачности неба и повисшее прямо над куполом собора св. Петра, еще сверкало так, что глазам становилось нестерпимо больно. И в ослепительном сиянии раскаленный купол как бы плавился жидким серебром, а крыши соседнего квартала Борго полыхали морем сверкающих угольев. Но по мере того, как солнце заходило, оно тускнело и переставало слепить глаза; вскоре оно медленно и величаво скатилось, исчезло позади темно-синего купола, оставив вокруг него лишь сверкающий ореол, огненный венец брызнувших во все стороны лучей. И тут началось нечто сказочное: вереница окон, вверху под куполом, осветилась причудливым светом, он пронзил одно, потом другое окно, и они заполыхали, подобно рдеющему горнилу; казалось, самый купол отделился от здания и лежит на костре приподнятый, вознесенный в воздух неистовой силой пламени. Это длилось минуты три. Окутанные лиловатой дымкой, внизу смутно виднелись крыши Борго, и только между Яникульским холмом и Монте-Марио четко выделялась темная черта горизонта; и тогда небо тоже стало пурпурно-золотым, беспредельный покой, божественная ясность разлились над уходившей в небытие землею. И вот, наконец, окна погасли, небо погасло, и в нахлынувшей ночи лишь едва маячил, все более стушевываясь, округлый купол св. Петра.

И по какой-то неуловимой связи перед мысленным взором Пьера снова возникли возвышенные, грустные и ущербные образы кардинала Бокканера и старого Орландо. Лишь днем познакомился он с обоими – такими величавыми и упорными в своих чаяниях, – и вот теперь, вечером, они возникают перед ним на горизонте, у края неба, овеянного дыханием смерти над погрузившимся в небытие городом, их городом. Означает ли это, что с ними рухнет и все остальное, что все померкнет, исчезнет во мраке ушедших времен?

V

Наутро к Пьеру пришел огорченный Нарцисс Абер и сообщил, что его двоюродный брат, тайный камерарий, монсеньер Гамба дель Цоппо сказался больным и попросил на два-три дня отложить визит молодого священника, для которого он обещал исхлопотать аудиенцию у папы. Это сковало Пьера; его так запугали, что, опасаясь каким-нибудь неловким шагом все погубить, он не отваживался ничего предпринять, чтобы повидать святого отца. Заняться ему было нечем, и, желая убить время, он стал осматривать Рим.

Прежде всего он посетил развалины Палатина. Было восемь утра, на небе – ни облачка, когда Пьер вышел один из дома; он очутился у входа, на улице Сан-Теодоро, перед решеткой, по бокам которой расположились будки охраны. Один из сторожей тут же подошел и предложил аббату быть его провожатым. Священник предпочел бы побродить, как придет на ум, блуждая наугад и делая неожиданные открытия. Но ему неловко было отказать человеку, который с такой добродушной улыбкой, так любезно предлагал свои услуги, да к тому же очень чисто говорил по-французски. Этот коренастый человечек, на вид лет шестидесяти, с квадратным багровым лицом, которое пересекали внушительные белые усы, оказался бывшим солдатом.

– Если господин аббат пожелает, я могу проводить… Господин аббат, видать, француз. А я пьемонтец, французов знаю хорошо: был с ними под Сольферино. Да! Уж что там ни говори, а когда так побратались, этого не забудешь!.. Погодите-ка, вот сюда, направо.

Подняв глаза, Пьер увидел вереницу кипарисов, окаймляющих Палатинское плато со стороны Тибра; он уже заметил их, когда в день приезда любовался городом с высоты Яникульского холма. Резкая зелень кипарисов, окутанная нежной голубизной воздуха, темной бахромой окружала плато. И ничего, кроме этих деревьев, только голый, опустошенный склон, грязно-серый от пыли; то тут, то там среди редкого кустарника выступали из земли развалины древних стен. Полнейший разгром, места раскопок, наводящие уныние, как пятна проказы, и способные вдохновить одних лишь ученых.

– Дома Тиберия, Калигулы и Флавиев там, наверху, – пояснил гид. – Но мы прибережем их напоследок, сперва надо обойти кругом.

Он свернул влево, остановился перед каким-то углублением в склоне холма, напоминавшим пещеру.

– Вот логово волчицы, которая вскормила Ромула и Рема. Прежде у входа была еще смоковница – Руминал, под ее сенью приютились близнецы.

Старый солдат давал свои пояснения с такой простодушной верой в подлинность всего, о чем говорил, он так гордился реликвиями древней славы родного города, что аббат не мог удержаться от улыбки. Но когда почтенный гид показал ему тут же, рядом с пещерой, остатки древнего Рима – Roma quadrata – развалины стен, видимо, действительно относящихся к эпохе основания Рима, любопытство Пьера было возбуждено и сердце его забилось сильнее. Не потому, конечно, что это было такое уж удивительное зрелище: всего лишь несколько тесаных каменных глыб, нагроможденных одна на другую и не скрепленных ни цементом, ни известью. Но эти выветрившиеся, почернелые камни некогда поддерживали прославленное своей мощью и великолепием здание, они говорили о далеком прошлом, о двадцати семи веках истории, и потому обретали необыкновенную величавость.

Осмотр продолжался; Пьер и его провожатый опять свернули вправо, все время двигаясь вдоль склона холма. Сюда, вероятно, некогда доходили дворцовые пристройки: обломки портиков, рухнувших стен, извлеченные из праха колонны и фризы тянулись по бокам ухабистой тропинки, извивавшейся среди кладбищенских сорняков; и проводник в который уже раз сообщал то, что успел затвердить, десять лет изо дня в день повторяя одно и то же; самые сомнительные сведения он выдавал за самые достоверные, ему были известны название, назначение, история любого обломка.

– Дом Августа, – заключил он, указывая рукой на глыбы земли.

На этот раз Пьер, который ровно ничего не увидел, осмелился спросить:

– Где же?

– Эх, господин аббат, передняя стена, говорят, еще в конце прошлого века была видна. Входили-то с другой стороны, с той, где Священная дорога – Виа-Сакра. А с этой – был широкий балкон, он возвышался над огромным цирком Массимо, оттуда смотрели на игрища… Впрочем, сами видите, дворец все еще почти целиком погребен под этим обширным садом, что там, наверху, а сад этот – виллы Миллс; вот когда деньги для раскопок раздобудут, дворец наверняка обнаружат, да и храм Аполлона и храм Весты, что были рядом.

Сторож свернул влево, и они очутились на древнем стадионе; то был небольшой цирк, где некогда происходили состязания в беге; он расположился тут же, сбоку от дома Августа; на этот раз священник был поражен, почти восхищен. Не то чтобы руины хорошо сохранились и выглядели очень величественно: ни одна колонна не стояла на месте, только справа еще высились какие-то стены, но весь план здания был восстановлен: каменные столбы по углам, портик вокруг беговой дорожки, огромная императорская ложа, сначала находившаяся слева, в доме Августа, а затем перенесенная во дворец Септимия Севера, расположенный справа. А словоохотливый сторож все водил и водил Пьера среди руин, не скупясь на пояснения и заверяя, что господа из управления по раскопкам изучили стадион как свои пять пальцев и теперь могут установить все в точности, – и где каких ордеров были колонны, и какие статуи стояли в нишах, и каким именно мрамором облицованы были стены.

– О, эти господа совершенно спокойны, – с блаженным видом объявил он под конец. – Немцам прицепиться здесь будет не к чему, не удастся им у нас все вверх дном перевернуть, как на Форуме: там теперь не разберешь что к чему, так они со своей наукой все переворошили.

Пьер улыбнулся и, шагая по разрушенным ступеням и деревянным мосткам, переброшенным через рытвины, с удвоенным любопытством последовал за сторожем во дворец Септимия Севера. Гигантские руины возвышались на южной оконечности Палатина, господствуя над Аппиевой дорогой и расстилавшейся вдали необозримой Кампаньей. От дворца уцелели лишь подземные сооружения, гигантские залы под сводами террас, устроенных затем, чтобы расширить площадку холма, оказавшуюся чересчур тесной; но мощные и нерушимые громады этих обезглавленных гигантов уже сами по себе давали достаточное представление о великолепии здания, которое они поддерживали. Там же возвышалась и прославленная семиярусная башня Септизоний, исчезнувшая лишь в четырнадцатом столетии. Поддерживаемая циклопическими сводами, еще сохранилась одна из террас, откуда открывается восхитительный вид. Дальше громоздятся полуразрушенные толстые стены, сквозь рухнувшие потолки видны зияющие провалы, вереницей тянутся нескончаемые коридоры, огромные залы, назначение которых еще не удалось установить. Заботами новой администрации руины эти содержатся в полном порядке: мусор убрали, сорные травы выпололи, и остатки древности, утратив свою романтическую одичалость, обрели угрюмую наготу и величие. Но в тот час животворящие солнечные лучи золотили древние стены, проникали сквозь пробоины в глубину темных зал, оживляя сверкающей пылью задумчивую немоту царственных останков, извлеченных из праха, где они покоились веками. Солнце вновь набрасывало пурпурную мантию императорской славы на эту старую кирпичную кладку – рыжую, скрепленную цементом и лишенную своего пышного мраморного одеяния.

Пьер бродил уже около полутора часов, но ему предстояло еще осмотреть множество дворцов более раннего происхождения на севере и востоке плато.

– Придется вернуться, – сказал проводник. – Сами видите, сады виллы Миллс и монастырь святого Бонавентуры загораживают нам дорогу. Вот когда начнут раскопки и все тут порасчистят, можно будет пройти… Эх, господин аббат, походили бы вы по Палатину лет пятьдесят назад! Я видел планы тех годов. Одни виноградники да еще небольшие сады за живой изгородью – настоящая деревня, пустынно, как в поле, кругом ни души… И подумать только, что все эти дворцы находились там, под землей!

Пьер продолжал идти за своим гидом, они опять оказались перед домом Августа, поднялись и очутились внутри огромного, наполовину еще погребенного под соседней виллой дома Флавиев с множеством больших и малых зал, назначение которых по-прежнему вызывает споры. Тронная зала, зала суда, пиршественная зала, перистиль – все это как будто установлено наверняка. Но остальное – только догадки, в особенности все, что касается тесных комнат, где протекала каждодневная жизнь. И к тому же ни одна стена не уцелела – только выступающий наружу фундамент, только обломанный цоколь, вычертивший на земле план здания; лишь там, пониже, рядом с останками огромных дворцов, словно чудом сохранились руины совсем небольшого дома, который предположительно считают домом Ливни; три залы остались в целости, видна даже роспись на стенах – мифологические сцены, необычайной свежести цветы и плоды. Дом Тиберия исчез вовсе: то, что от него уцелело, похоронено под чудесным общественным садом, который расположен на плато и служит продолжением старинных садов Фарнезе; и от дома Калигулы, который возвышался рядом, над Форумом, как и от дома Септимия Севера, не сохранилось ничего, кроме огромных многоярусных подземелий, контрфорсов, высоких аркад, что поддерживали дворец, гигантских подвалов, где в непрестанных кутежах проводила время сытая челядь и дворцовая стража. На всей этой господствующей над городом возвышенности взор не находил теперь ничего, кроме почти неузнаваемых останков прошлого да серых, голых, взрытых киркою пустырей, где изредка торчал вздыбленный обломок античной стены; и лишь усилием воображения ученые могли воскресить блистательное великолепие, царившее здесь некогда, во времена императоров.

Но проводника это не смущало, и он продолжал свои пояснения, с такой невозмутимостью показывая на пустое место, будто памятники и впрямь стояли у него перед глазами.

– Мы находимся сейчас на площади Палатина. Взгляните налево, вот дворец Домициана, направо – дворец Калигулы. Обернемся назад, здесь перед вами храм Юпитера Статора… Сюда, на площадь, вела Священная дорога, проходившая через ворота Мугониа, одни из трех древних врат первоначального Рима.

Умолкнув на минуту, он указал рукою на северо-западную часть холма и продолжал.

– Вы уже заметили, с той стороны цезари ничего не строили. Оно и понятно, не хотели, видимо, трогать более древние памятники, которые стояли тут еще до основания города и почитались народом… Там был храм Победы, построенный Эвандром и его аркадийцами, логово волчицы – я вам его уже показывал, да убогая хижина Ромула из камыша и глины… Все это, господин аббат, раскопали, и пусть немцы что угодно толкуют, а сомнений тут быть не может.

Но вдруг с видом человека, упустившего самое интересное, сторож воскликнул:

– О, мы еще не осмотрели подземный ход, где был убит Калигула!

И они спустились в длинную крытую галерею, куда в наши дни через проломы пробиваются веселые солнечные лучи. Кое-где здесь еще видны лепные украшения и куски мозаики. Но галерея не становится от того менее угрюмой и пустынной, она словно создана, чтобы внушать трагический ужас. Голос старого солдата помрачнел, он рассказывал о том, как, возвратясь с палатинских игрищ, Калигула вздумал один спуститься в эту галерею – поглядеть на священные танцы, которые в тот день разучивали юные азиатки. И во мраке подземелья глава заговорщиков Херея нанес императору первый удар – в живот. Калигула взревел и пытался бежать. Но тут убийцы, его же ставленники, любимейшие друзья, накинулись на него, сбили с ног и стали колоть кинжалами; обезумев от ярости и страха, он огласил темный глухой коридор отчаянным звериным воем. Он умер; наступила тишина, и перепуганные убийцы бежали.

Традиционный осмотр развалин Палатина был окончен. Выйдя из подземелья, Пьер испытывал единственное желание – избавиться от своего чичероне, побыть в одиночестве в этом укромном, задумчивом саду на вершине холма, что возвышается над Римом. Вот уже скоро добрых три часа он топчется здесь, и грубый монотонный голос проводника гудит у него в ушах, не давая пощады ни единому камню. Теперь этот славный малый опять твердит о своем расположении к Франции, распространяется о битве при Мадженте. С добродушной улыбкой взяв серебряную монету, протянутую ему священником, он уже заводит речь о битве под Сольферино. Это грозило затянуться до бесконечности, но тут, на счастье, подошла за разъяснениями какая-то дама. Сторож сразу же отправился с нею.

– До свидания, господин аббат. Спуститься вы можете через дворец Калигулы. Имейте в виду, под землей была потайная лестница, она вела из дворца прямо в храм Весталок – вниз, на Форум. Хотя ее и не обнаружили, но она должна там быть.

О, какое восхитительное чувство облегчения испытал Пьер, когда очутился наконец в одиночестве и смог присесть на одну из мраморных скамеек сада! Всю растительность здесь составляла редкая поросль самшита, кипарисов, пальм; но густая черная тень прекрасных зеленых дубов, под которыми стояла скамья, давала чудесную прохладу. Тут пленяло мечтательное уединение; трепетное молчание как бы исходило от этой древней почвы, столь насыщенной историей, историей самой блистательной, отмеченной торжеством нечеловеческой гордыни. Сады Фарнезе превратили некогда эту часть склона в приятный уголок, укрытый под сенью деревьев; здания виллы еще существуют, хотя и сильно пострадали от времени; и былое, конечно, сохранило свое очарование, дыхание Возрождения все еще ласково веет в блистающей темно-зеленой листве старых дубов. Дух прошлого живет здесь, окружая вас легким сонмом видений, словно летучими вздохами бессчетных поколений, уснувших в густой траве.

Но Рим, раскинувшийся вдали, вокруг этого царственного холма, так властно манил Пьера, что он не мог усидеть на месте. Он поднялся и подошел к балюстраде, ограждавшей площадку: под ним раскинулся Форум; дальше виднелся Капитолийский холм.

Теперь это было попросту нагромождение серых зданий – ни величия, ни красоты. А на вершине холма, венчая его, возвышался дворец Сенаторов, позднейшее сооружение с плоским фасадом, узкими окнами и высокой прямоугольной башенкой. Позади его огромной, голой и ржавой стены открывалась церковь Арачели: на этой вершине некогда блистал в своем царственном великолепии храм Юпитера Капитолийского, которому покровительствовали боги. Дальше, слева, на склоне Каприна, где в средние века паслись козы, ныне громоздились уродливые дома; и лишь несколько прекрасных деревьев дворца Каффарелли, занятого германским посольством, укрывали своей зеленью ставшую почти незаметной древнюю Тарпейскую скалу, затерявшуюся, затонувшую среди подпиравших ее со всех сторон стен. И это Капитолийский холм – самый прославленный из всех семи холмов, с его крепостью, с его храмом, которому оракулы сулили господство над вселенной, храмом, который был как бы собором св. Петра античного Рима! Холм – некогда такой грозный, покатый со стороны Форума, отвесный со стороны Марсова поля! Холм, над которым сверкали молнии, в далекой древности укрывшийся под таинственной сенью священной дубравы, где по листве пробегал трепет, когда неведомое угрожало людям! И позднее именно тут, на этом холме, величие Рима было увековечено на скрижалях гражданского кодекса. Сюда подымались триумфаторы, здесь императоры, возвеличенные в мраморе статуй, приравнивались к богам. И ныне, с удивлением озираясь, недоумеваешь: как мог такой скудный клочок земли вместить столько исторических событий, столько славы! Небольшой островок, низенький пригорок, где смутно горбатятся жалкие кровли, и бугорок этот не больше, не выше какого-нибудь взгромоздившегося меж двух лощин небольшого поселка.

Другой неожиданностью для Пьера оказался Форум, бравший начало от Капитолия и тянувшийся к подножию Палатина: узкая полоска, зажатая меж двух соседних холмов, котловина, где задыхался в тесноте растущий Рим, где сгрудилось множество зданий. Пришлось рыть очень глубоко, чтобы под пятнадцатью метрами вековых наслоений обнаружить освященную легендами почву Римской республики; нынешний Форум – это длинный белесый ров, где поддерживают чистоту и порядок; там не видно ни колючек, ни плюща, и лишь порой, подобно обломкам скелета, находишь куски мостовой, цоколи колонн, массивы фундаментов. Базилика Юлия, которая полностью реконструирована, напоминает нанесенный прямо на землю архитектурный чертеж. И только арка Септимия Севера сохранилась в неприкосновенности, а несколько колонн, словно чудом уцелевших от храма Веспасиана, обрели какое-то горделивое изящество: стройные, позолоченные солнцем, они одиноко стоят среди всеобщего разрушения, с царственной дерзновенностью удерживая равновесие и уходя в голубизну небес. Здесь же высится колонна Фоки; и если подняться на ростры, расположенные рядом, видишь, что она по кусочкам восстановлена с помощью обнаруженных вокруг обломков. Но только миновав три колонны, оставшиеся от храма Кастора и Поллукса, миновав руины храма Фаустины, в котором позднее безмятежно расположилась христианская церковь Сан-Лоренцо, миновав круглый храм Ромула, испытываешь необычайное ощущение грандиозности, которое внушает базилика Константина с ее тремя колоссальными зияющими сводами. Если смотреть с Палатина, они представляются воротами гигантов, каменная кладка здесь такой толщины, что обломок, отколовшийся от одной из аркад, лежит, подобно рухнувшей глыбе скалы. Здесь, на этом прославленном Форуме, который, как бы не умещаясь в тесном русле, выходил из берегов, вековала история величайшего из народов – от эпохи легендарных сабинянок, примиривших римлян с сабинянами, до эпохи провозглашения гражданских свобод, постепенно отвоеванных плебеями у патрициев. Разве не был Форум одновременно рынком, биржей, трибуналом, местом политических сборищ, происходивших под открытым небом? Здесь защищали Гракхи дело обездоленных, здесь вывесил Сулла свои проскрипционные списки, здесь произносил свои речи Цицерон, и здесь же была выставлена напоказ его окровавленная голова. Потом, во времена императоров, блеск старого Форума потускнел, под пылью столетий погребены были базилики и храмы, и в средние века не нашлось лучшего места для торговли быками. Ныне Форум вновь окружен почетом, но это не мешает тревожить прах древних могил: лихорадка любопытства и научного познания побуждает носиться с гипотезами, блуждать по этой исторической почве, где поколения сменяли друг друга, и метаться меж дюжиной, если не более, вариантов реконструкции Форума, из которых все до единого в равной степени спорны. Но от простого прохожего, если он не эрудит, но ученый по профессии и не перечитывал накануне древнеримскую историю, подробности ускользают; для него эта перекопанная земля – всего лишь кладбище города, где белеют извлеченные из праха старые плиты, где веет великим унынием смерти. То тут, то там Пьер видел остатки Священной дороги, которая извивается, то спускаясь, то опять поднимаясь в гору, сохраняя на своих плитах колеи, некогда выбитые колесницами; и он думал о триумфаторах, о том, как нещадно должно было подбрасывать их в триумфальной колеснице на этой суровой дороге славы.

Однако к юго-востоку горизонт снова раздвигался, и позади арки Тита и арки Константина Пьер увидел громаду Колизея. О, какой колосс! Словно гигантской косой, века наполовину скосили его, но он сохранился во всей своей огромности, во всем своем величии, подобный каменному кружеву, и сотни его зияющих проемов ощерились в синеве неба! Множество вестибюлей, лестниц, площадок, коридоров, такое множество, что теряешься в них, погружаясь в одиночество и молчание смерти; а внутри – щербатые выветрившиеся скамьи, словно бесформенные уступы древнего потухшего кратера, словно горный цирк, силами самой природы выдолбленный в толще нерушимых скал. Порыжелые, вот уже восемнадцать веков опаляемые жгучим солнцем, эти руины вернулись в естественное состояние: нагие, желтые, как оголившийся горный склон, который лишили растительности, всей той флоры, что превращала его в уголок девственного леса. Но какая встает картина, когда воображение облекает этот мертвый скелет плотью и кровью и, вдохнув в него жизнь, наполняет цирк чуть ли не сотней тысяч зрителей, которые он вмещал, когда на арене возникают игрища и состязания, когда воскресает целая цивилизация – от императора и его двора до волнующейся толпы плебса, в шумном кипении страстей зыбким прибоем осаждающего ярусы, куда падают красные отсветы гигантского пурпурного велума. Далее, на горизонте, перед глазами вставали циклопические руины – термы Каракаллы, брошенные тут, подобно останкам исчезнувших с лица земли великанов: неимоверно, непостижимо просторные и высокие залы; два вестибюля, способных вместить население целого города; фригидарий с бассейном, рассчитанным на пятьсот купальщиков; детища гигантомании – таких же размеров тепидарий и калдарий; устрашающая громада здания, не виданная ни в одной крепости толщина стен; необъятные размеры терм, где ныне, подобно заблудившимся муравьям, скитаются туристы, такое невероятное обилие кирпича и цемента, что задаешься вопросом, для кого, для каких толп людских предназначалось ото чудовищное сооружение. В наши дни оно представляется каким-то нагромождением первобытных скал, горных глыб, обрушенных, чтобы соорудить жилище титанам.

И Пьера захлестнула безмерность прошлого, в которое он окунулся. Повсюду, со всех четырех сторон необъятного горизонта, воскресала История и полноводным потоком устремлялась к нему. На севере и на западе – синеватые, уходящие в бесконечность равнины, древняя Этрурия; на востоке – зубчатые гребни Сабинских гор; на юге, в золотом ливне солнечных лучей, горы Альбано и Лациум; и Альба-Лонга была здесь, и вершина Каво, увенчанная дубами, с монастырем на месте древнего храма Юпитера. А у ног Пьера, за Форумом, за Капитолием, раскинулся Рим: напротив – Эсквилин, справа – Целий и Авентин, слева – невидимые отсюда Квиринал и Виминал. Позади, на берегу Тибра, высился Яникульский холм. И город обретал голос, рассказывал о своем мертвом величии.

И вот непроизвольно проснулись, воскресли в памяти картины прошлого. Палатин, который Пьер только что осмотрел, – серый, унылый Палатин, словно в силу какого-то заклятья скошенный временем, Палатин, где лишь изредка вставали развалины какой-нибудь стены, внезапно ожил, наполнился людьми, в его дворцах и храмах затеплилась жизнь. Здесь была колыбель Рима, здесь, на этой вершине, господствующей над Тибром, Ромул основал свой город, а сабиняне заняли Капитолий, напротив. И, конечно, здесь, под защитой высоких, прочных стен, прорезанных всего лишь тремя воротами, обитали семь царей, сменявших друг друга на протяжении двух с половиной столетий. Затем – пять веков республики, пять величайших, прославленных столетий, когда весь Италийский полуостров, а затем и весь мир подчинился римскому владычеству. В ту победную эпоху, эпоху социальной борьбы и войн, выросший Рим раскинулся на семи холмах; Палатин с его легендарными храмами сохранил ореол священной колыбели города, но жилые здания заполонили мало-помалу и его. И тут Цезарь, воплотивший всемогущество нации, после Галлии и Фарсала одерживает новую победу: именем римского народа он становится диктатором, потом императором, и этим завершается гигантский труд, плоды которого будет пожинать на протяжении следующих пяти веков утопающая в роскоши, разнузданная империя. Затем власть переходит к Августу, Рим на вершине славы; миллиарды, накопленные в провинциях, ждут своих расхитителей, в столице мира, перед лицом вселенной, ослепленной и покорившейся, развертывается парад империи. Август рожден был на Палатине, и, когда победа при Акции сделала его императором, он гордился, что пришел с высот этого священного холма, почитаемого народом. Он скупил там частные дома, выстроил себе дворец, блиставший еще не виданной дотоле роскошью: четыре пилястры и восемь колонн поддерживали атриум; пятьдесят шесть колонн ионического ордера окружали перистиль; жилые помещения вокруг были сплошь из мрамора, великолепного мрамора, с огромными затратами доставленного из чужих краев, мрамора ярчайших расцветок, блистающего, подобно драгоценному камню. И вот Август поселяется рядом с богами, и дабы обеспечить себе божественную и вечную власть, он строит возле своего жилища большой храм Аполлона и храм Весты. Итак, семя брошено: отныне число императорских дворцов растет и множится, они заполнят вскоре весь Палатин.

Беспредельное могущество Августа! Сорок четыре года всеобъемлющего, неограниченного, сверхчеловеческого господства, о каком не дерзал и мечтать ни один деспот! Август присвоил себе все возможные титулы, сочетал в своем лице все виды власти. Император и консул, он командовал армиями, осуществлял исполнительную власть; проконсул, он главенствовал в провинциях; несменяемый цензор и принцепс, он господствовал над сенатом; трибун, он был владыкой народа. И он заставил провозгласить свою особу священной, богоравной, в его честь воздвигали храмы, жрецы возносили ему молитвы и поклонялись ему, как божеству, ненадолго сошедшему на землю. И тогда он пожелал стать верховным жрецом, сочетать власть духовную с властью гражданской и, сделав этот гениальный ход, достичь такого всеобъемлющего владычества, на какое только может посягнуть человек. Но верховный жрец не должен обитать в обычном доме, и Август объявил свой дом собственностью государства. Верховный жрец не должен покидать храм Весты, и Август выстроил рядом капище этой богини, предоставив весталкам охранять древний алтарь у подножия Палатина. Он ничего не жалел, ибо понимал, что неограниченная власть, высшее господство над людьми, над вселенной – в этом двойном могуществе, присвоенном единому лицу, ставшему одновременно монархом и священнослужителем, императором и верховным жрецом. Все могучие силы народа, все завоеванные победы, все пока еще разрозненные богатства – все это достигло при Августе неповторимого расцвета, который никогда более не был уже столь блистательным. Подлинный владыка мира, окруженный ореолом бессмертной славы, какую стяжали ему литература и искусство, он пятою попирал чело побежденных и умиротворенных народов. Казалось, он утолил наконец извечное и жгучее честолюбие своего народа, который веками терпеливо завоевывал право именоваться господином мира. И в императорском пурпуре алеет под солнцем римская кровь, кровь Августа. Кровь Августа божественного, победоносного, неограниченного владыки тела и душ человеческих, кровь мужа, воплотившего в себе семь веков национальной гордыни, кровь, которая столетиями будет питать всесветную гордыню в бессчетных, нескончаемых поколениях римлян. Ибо отныне так оно и будет: кровь Августа воскресает, бурлит в жилах каждого из римских властителей, вселяя в них снова и снова ту же мечту, мечту о господстве над миром. Однажды мечте этой уже суждено было осуществиться: Август, император и верховный жрец, стал владыкой вселенной, человечество все без остатка принадлежало ему, Август держал его в руке, владел им, как вещью. А позже, когда наступила эпоха упадка, когда императору вновь пришлось делить свое могущество со священнослужителем, одно лишь страстное желание обуревало пап, одну лишь политику знали они из века в век, политику отвоевания светской власти, безраздельного господства церкви: это древняя кровь, алая, хищная кровь предка жгла их сердца.