Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

– Длинная сутана, длинная сутана, – глухо проворчал Сантобоно и как бы против воли прибавил: – Если только, паче чаяния…

Тут он осекся, вновь овладев собой. Пьер, молча слушавший обоих, удивился выдержке вспыльчивого Сантобоно, ибо помнил разговор, который нечаянно подслушал на вилле Сангвинетти. Очевидно, фиги были только предлогом, чтобы проникнуть во дворец Бокканера, где кто-нибудь из домашних, вернее всего, аббат Папарелли, мог сообщить самые точные сведения своему старому приятелю.

По обе стороны дороги по-прежнему расстилались бесконечные поля Кампаньи, поросшие травою. Прада молчал, глядя прямо перед собой с задумчивым и серьезным лицом. Наконец он проговорил, как бы размышляя вслух:

– Знаете, падре, что будут говорить, если папа умрет теперь… Тут есть что-то подозрительное: это внезапное недомогание, колики, молчание докторов… Да-да, скажут, что ему дали яду, как и многим папам до него.

Пьер так и привскочил от изумления. Неужели папу отравили?!

– Как! Яд? Опять яд?! вскрикнул он.

Он растерянно смотрел на обоих своих спутников. Яд в наши дни, в конце девятнадцатого века, точно во времена Борджа, точно в романтической драме! Такое предположение казалось ему чудовищным и смехотворным.

Сантобоно сидел неподвижно, с застывшим, непроницаемым лицом и ничего не отвечал. Но Прада кивнул головой и, повернувшись к Пьеру, обратился прямо к нему:

– Ну да, яд, все тот же яд… В Риме до сих пор еще очень боятся яда. Лишь только чья-нибудь смерть покажется загадочной, слишком внезапной, трагической, как всем приходит в голову одна и та же мысль, все начинают кричать об отравлении. И заметьте, – кажется, нет на свете города, где бы так много людей умирало скоропостижно; право, не знаю, почему, – говорят, будто от болотной лихорадки… Да, да, отравление по всем правилам, яд, убивающий мгновенно, не оставляющий никаких следов, знаменитый древний рецепт, который передается из рода в род, как при императорах, так и при папах, вплоть до нашей эпохи буржуазной демократии.

Граф иронически улыбался, сам посмеиваясь над тайными страхами, внушенными ему с детства и привитыми воспитанием. Он начал рассказывать разные случаи. Римские матроны в древности избавлялись от мужей и любовников с помощью яда красной жабы. Локуста, более искусная, употребляла различные травы, изготовляя настойки из какого-то растения, вероятно, аконита. После Борджа отравительница Тоффана торговала в Неаполе знаменитым зельем, должно быть, настоем мышьяка, в красивых флаконах с изображением святого Николая Барийского. Прада передавал жуткие истории об уколах отравленной иглой, о кубке вина, наполненном ядовитыми лепестками розы, о дичи, разрезанной надвое особым ножом, так что отравленная половина убивала только одного из сотрапезников.

– У меня самого в юности был друг, – продолжал граф, – и вот его невеста в день бракосочетания, прямо в церкви, упала мертвой, едва лишь понюхала букет цветов… Так почему ж вы не верите, что знаменитый рецепт отравы сохранился до сих пор и теперь еще известен тем, кто посвящен в тайну?

– Я все-таки сомневаюсь, – возразил Пьер, – ведь химия за это время сделала громадные успехи. Древние верили в таинственные яды только потому, что не умели распознавать их путем химического анализа. В наши дни, если бы преступник имел наивность применить яд Борджа, он сразу угодил бы на скамью подсудимых. Все это просто детские сказки, такие басни годятся разве лишь для бульварных романов.

– Допустим, – сказал граф с принужденной улыбкой. – Вероятно, вы правы… Только попробуйте-ка сказать это хотя бы вашему хозяину, кардиналу Бокканера: прошлым летом его любимый старый друг, монсеньер Галло, скончался у него на руках, промучившись всего два часа.

– Довольно двух часов, чтобы умереть от удара, а от аневризма умирают и за две минуты.

– Это верно, – заметил граф, – но спросите у Бокканера, что он думал во время агонии своего друга: долгие мучительные судороги, свинцовая бледность, внезапно ввалившиеся глаза, неузнаваемое, искаженное ужасом лицо… Кардинал совершенно убежден, что монсеньера Галло отравили их общие враги: ведь это был его любимый наперсник, поверенный его тайн, лучший советчик, чьи мудрые суждения всегда служили залогом успеха.

Изумление Пьера все возрастало. Он обратился к Сантобоно, бесстрастное, застывшее лицо которого смущало и раздражало его.

– Это невероятно, это чудовищно! Неужели вы тоже верите этим ужасным россказням, господин аббат?

Сантобоно даже не шелохнулся. Он сидел неподвижно, крепко сжав толстые, резко очерченные губы, не сводя с графа черных, горящих глаз. Прада продолжал между тем приводить все новые примеры. Монсеньера Надзарелли нашли мертвым в спальне, он ссохся и почернел, как уголь. А монсеньер Брандо внезапно скончался во время вечерни в ризнице собора св. Петра, в полном церковном облачении.

– Господи, – вздохнул Пьер, – вы мне столько нарассказали, такого страху нагнали, что я теперь ничего не решусь проглотить, буду есть одни только яйца всмятку в вашем страшном Риме!

Эта шутка на минуту развеселила и Прада, и его самого. И действительно, после рассказов графа в воображении Пьера возник грозный, страшный Рим, вечный город преступлений, кинжала и яда, город, где более двух тысячелетий, начиная с первой воздвигнутой стены, не утихали борьба за власть, ненасытная алчность, стремление повелевать и наслаждаться жизнью; в жестоких распрях римляне подсылали убийц, заливали кровью улицы, сбрасывали свои жертвы в Тибр или тайком зарывали в землю. Убийства и отравления в эпоху императоров, отравления и убийства во времена пап, те же злодейства, потоки крови, горы трупов на этой трагической земле, в победном сиянии ослепительного солнца!

– А все-таки, – продолжал граф, – те, кто принимает меры предосторожности, не так уж глупы. Говорят, многие кардиналы сейчас трепещут за свою жизнь и всего остерегаются. Один из них, я знаю, ест только то, что куплено и приготовлено его собственным поваром. Что касается папы, то если у него есть опасения…

Пьер не мог удержаться от возгласа:

– Как, даже папа? Сам папа опасается яда?

– Еще бы, дорогой мой, по крайней мере, все так говорят. В иные дни ему больше всех угрожает опасность. Разве вы не знаете, что, согласно древнему римскому поверью, папа не должен доживать до глубокой старости, и если он не умирает вовремя, ему приходят на помощь? Лишь только папа дряхлеет, впадает в детство и это становится неудобным, опасным для блага церкви, все решают, что его истинное место на небесах. Впрочем, это делается очень осторожно, малейшая простуда – удобный предлог, чтобы он не слишком долго засиживался на престоле святого Петра.

Граф сообщил по этому поводу несколько любопытных подробностей. По слухам, некий прелат, стремясь успокоить страхи его святейшества, изобрел целый ряд предосторожностей и между прочим небольшую крытую повозку с висячим замком, чтобы доставлять провизию для папского стола, кстати очень скромного. Однако повозка эта так и осталась в проекте.

– Да что ж тут особенного? – заключил Прада со смехом. – Все равно рано или поздно ему придется умереть, особенно если это во благо святой церкви… Не так ли, падре?

Сантобоно сидел неподвижно, потупившись и устремив взор на корзиночку с фигами, которую он держал на коленях так бережно, будто это были святые дары. В ответ на прямой и неожиданный вопрос графа, он нехотя поднял глаза, но не нарушил молчания, а только неторопливо кивнул головой.

– Не так ли, падре, – настаивал Прада, умирают не от яда, а единственно по воле божией?.. Говорят, это были последние слова злополучного монсеньера Галло, когда он умирал на руках своего друга, кардинала Бокканера.

Сантобоно во второй раз безмолвно кивнул головой. И все трое замолчали.

Коляска катила все дальше и дальше по необозримым, голым просторам Кампаньи. Дорога убегала прямо вперед, в бесконечную даль. По мере того как солнце склонялось к горизонту, в его лучах все явственнее вырисовывались волны пологих холмов, то зеленовато-розовых, то лиловато-серых, тянувшихся длинной чередою до самого горизонта. Вдоль дороги, справа и слева, виднелись лишь засохшие кусты чертополоха да желтые зонтики высокого укропа. Как-то раз навстречу попалась возвращавшаяся с полевых работ упряжка из четырех волов; среди пустынной равнины их черные силуэты на светлом фоне неба казались несоразмерно огромными. Дальше, на зеленеющей траве, выделялось темным пятном стадо овец, и ветер доносил терпкий запах овечьей шерсти; порою где-то раздавался собачий лай, единственный отчетливый звук в глухом безмолвии безлюдных полей, где царила торжественная, могильная тишина. Изредка слышалось нежное пение жаворонков, взлетавших вверх, – один из них парил где-то высоко-высоко, в прозрачном золотистом воздухе. А там, впереди, на фоне чистого, ясного, как кристалл, неба все больше и больше вырастал и ширился великий Рим со своими башнями и куполами, словно сказочный город из белого мрамора в зеленой оправе волшебных садов.

– Маттео, – крикнул Прада кучеру, – остановись возле «Римской остерии». – И прибавил, обратившись к своим спутникам: – Извините, пожалуйста, я хочу купить здесь свежих яиц для моего отца. Он их очень любит.

Они подъехали, и коляска остановилась. То был простой трактир у самой дороги с громким и звучным названием «Древняя римская остерия»; здесь останавливались извозчики перепрягать лошадей, сюда заходили охотники выпить белого вина и закусить яичницей с куском ветчины. По воскресеньям сюда иной раз приезжала повеселиться какая-нибудь компания римских мастеровых. Но по будням в этом трактире, затерянном среди пустынных полей, целыми днями не бывало ни единой живой души.

– Подождите минуту, я сейчас вернусь! – сказал граф, легко выскочив из коляски.

Трактир представлял собою длинный низкий дом в два этажа, с наружной лестницей из грубо отесанных камней, обожженных знойным солнцем. Все строение, цвета червонного золота, обветшало и потускнело. В нижнем этаже помещались общая зала, каретный сарай, конюшня, амбары. Рядом с домом, у рощицы пиний, единственных деревьев, которые растут на здешней скудной почве, под сводом плетеной беседки стояло пять или шесть деревянных, грубо сколоченных столиков. А в глубине, позади этого бедного, убогого трактира, темнели развалины древнего акведука, и полуразрушенная арка гордо возвышалась над ровной, бесконечной линией горизонта.

Граф быстро вернулся назад.

Скажите-ка, падре, вы не откажетесь от стаканчика белого вина? – спросил он. – Вы ведь и сами отчасти винодел, так что вам не мешает отведать здешнего винца.

Не заставляя себя просить, Сантобоно неторопливо вылез из коляски.

– Знаю, знаю. Это вино из Марино, там земли не такие плодородные, как у нас во Фраскати.

Видя, что он по-прежнему не выпускает из рук корзинку с фигами, граф крикнул с досадой:

– Господи, да что вы с ней носитесь, оставьте ее в экипаже!

Священник прошел вперед, ничего не ответив, а Пьер, выйдя из коляски, последовал за ним, так как ему хотелось хорошенько осмотреть остерию, один из тех загородных трактиров для простонародья, о которых ему рассказывали.

Графа здесь хорошо знали, и навстречу им сейчас же вышла хозяйка в стареньком платье, высокая сухощавая старуха с величественной осанкой, В прошлый раз она едва набрала для графа полдюжины свежих яиц и сейчас взялась поискать, ничего не обещая заранее; по ее словам, куры неслись где попало, в разных местах, и яйца трудно сразу найти.

– Ладно, ладно! Ступайте поищите, – сказал граф, – а мы пока разопьем графинчик вина.

Все трое вошли в общую залу, где было уже темно. Хотя жаркая пора миновала, с самого порога слышалось глухое жужжание мух, летавших под потолком. От едкого запаха кислого вина и прогорклого масла першило в горле. И как только глаза путешественников привыкли к полутьме, они разглядели большую комнату, грязную, закопченную, с грубо обструганными скамейками и столами из толстых досок. Зала казалась пустой, тишину в ней нарушало только жужжание мух. Однако в глубине они увидели двоих мужчин, случайных прохожих, которые молча и неподвижно сидели за столом перед полными стаканами вина. В вечерних сумерках на низеньком стуле у двери корчилась от озноба, зажав руки между колен, хозяйская дочка, тощая, желтая девушка, измученная лихорадкой.

Заметив, что Пьеру здесь не по себе, граф попросил накрыть им стол в беседке.

– Нам будет куда лучше на воздухе, вечер такой чудесный!

Покуда мать искала куриные яйца, а отец чинил колесо под навесом, хозяйская дочка нехотя поднялась со стула и, вся дрожа, стуча зубами, принесла в беседку графин с вином и три стакана. Получив шесть су за вино, девушка молча, с сердитым видом, вернулась на прежнее место, недовольная, что ее потревожили.

Когда все трое уселись за стол, граф весело наполнил стаканы, хотя Пьер отнекивался, уверяя, что не привык пить вино между завтраком и обедом.

– Ничего, немножко выпить не мешает… Какое славное винцо, не правда ли, падре?.. Ну-ка, выпьем за здоровье папы, раз он захворал!

Сантобоно, залпом выпив свой стакан, прищелкнул языком. Он бережно опустил корзинку и осторожно поставил ее на землю у своих ног, потом снял шляпу и блаженно вздохнул. Вечер и вправду был восхити-тельный: ясное чудесное небо, необъятное, нежно-золотнстое, раскинулось над безбрежной, как море, Кампаньей, дремлющей в неподвижном, царственном покое. В глубокой тишине легкое дуновение ветра доносило в беседку тонкий аромат трав и полевых цветов.

– Господи, до чего же хорошо! – прошептал Пьер, поддаваясь очарованию. – В этой пустыне, в этой мирной обители можно позабыть обо всем на свете!

Между тем Прада опорожнил графин, подливая вина в стакан Сантобоно, и молча забавлялся смешной сценой, которой остальные сперва не замечали. Он лукаво, с видом сообщника, подмигнул Пьеру, и тогда оба стали наблюдать за развитием действия. Вокруг них бродило несколько тощих кур, выискивая кузнечиков в порыжелой траве. И вот одна дерзкая курочка с блестящим черным оперением, заметив на земле корзинку с фигами, начала тихонько к ней подбираться. Однако, подойдя совсем близко, она вдруг испугалась и отскочила назад. Курица вытягивала шею, вертела головой, впиваясь в корзинку круглым, блестящим глазом. Наконец соблазн победил страх: нацелившись на сочную фигу, видневшуюся между листьями, курица осторожно подкралась, высоко поднимая лапки, и быстро клюнула плод, прорвав кожуру.

Прада, который давно уже с трудом сдерживал смех, дал себе волю и громко расхохотался, веселясь, как ребенок.

– Не зевайте, падре! Берегите ваши фиги! – крикнул он.

Священник допивал второй стакан вина, запрокинув голову и с блаженным видом глядя в небо. Тут он сразу подскочил, оглянулся на курицу и все понял. Сантобоно пришел в ярость, замахал руками, разразился проклятьями. Но курица, клюнув еще раз, ловко схватила фигу и убежала, взмахивая крыльями; она так забавно и так быстро улепетывала, что граф и Пьер смеялись до слез над бессильным гневом Сантобоно, который погнался было за курицей, грозя кулаком.

– Вот видите, надо было оставить корзинку в экипаже, – сказал граф. – Не предупреди я вас, курица склевала бы все без остатка.

Ничего не отвечая и все еще злобно ворча, священник поставил корзинку на стол, приподнял листья и аккуратно уложил фиги; бережно прикрыв их и приведя все в порядок, он наконец успокоился.

Пора было ехать дальше: солнце уже спускалось к горизонту, наступали сумерки. Граф начал терять терпение.

– А где же яйца? – воскликнул он.

Не видя поблизости хозяйки, он пошел ее искать. Зашел на конюшню, в каретный сарай. Старухи нигде не было. Тогда Прада, обойдя кругом дома, заглянул под навес. И там он вдруг остановился, пораженный неожиданностью: на земле лежала мертвой та самая черная курочка. Из клюва ее сочилась тоненькая струйка лиловатой крови.

Сначала граф просто удивился. Он нагнулся и ощупал мертвую птицу. Она была совсем еще теплая и мягкая, как тряпка. Должно быть, подохла от кровоизлияния, подумал граф. Но вдруг Прада побледнел как полотно и весь похолодел, угадав истину. С молниеносной быстротой он сопоставил факты: Лев XIII лежит больной, Сантобоно бежит за новостями к кардиналу Сангвинетти, потом торопится в Рим, чтобы преподнести в подарок кардиналу Бокканера корзинку с фигами. Ему вспомнился разговор по дороге из Фраскати: возможная смерть папы, вероятные кандидаты на папский престол, таинственные истории об отравлениях, до сих пор приводящие в трепет духовенство Ватикана; и ему вновь представился Сантобоно, бережно держащий на коленях заветную корзинку, и черная курочка, которая подкрадывается к корзинке и быстро удирает, держа фигу в клюве. И вот черная курочка лежит здесь мертвая, точно сраженная громом.

Графу внезапно открылась истина. Но он не успел еще принять решение, как поступить. Позади него послышался голос:

Смотрите, это же та самая курочка? Что с ней такое?

То был Пьер; пока Сантобоно усаживался в коляску, он также обошел вокруг дома, чтобы лучше рассмотреть руины акведука, возвышавшиеся между кронами пиний.

Прада, вздрогнув, точно застигнутый врасплох преступник, неожиданно солгал, сам не зная почему, уступая какому-то смутному инстинкту.

– Она издохла… Представьте себе, здесь было настоящее побоище. Когда я вошел, вон та, другая курица бросилась на эту, чтобы отнять фигу, и заклевала ее насмерть… Видите, кровь еще течет.

Зачем он так говорил? Прада сам себе удивлялся, выдумывая эти небылицы. Быть может, он хотел остаться господином положения, не поверяя никому страшной тайны, чтобы потом поступить, как он сам найдет нужным? Быть может, тут играли роль и стыд перед иностранцем, и невольное восхищение дерзким, преступным замыслом, хотя и возмущавшим его как порядочного человека, и личные интересы, и желание все хорошенько обдумать, прежде чем принять решение. Он, безусловно, был порядочным человеком, он не мог допустить, чтобы кого-нибудь отравили.

Пьер, жалостливый от природы, смотрел на курицу с огорчением, которое всегда причиняла ему внезапная гибель всякого живого существа. Он простодушно поверил рассказу графа.

– Ох, уж эти куры! – продолжал Прада. – Они дерутся с такой яростью, с такой злобой, прямо как люди. У меня в имении был птичник, и стоило какой-нибудь курице поранить лапку до крови, как все на нее набрасывались и заклевывали насмерть.

Прада быстро вышел из сарая; навстречу попалась хозяйка и передала ему четыре яйца, которые с трудом разыскала по разным углам. Граф поспешно расплатился и окликнул отставшего Пьера:

– Скорее, скорее! Теперь мы не успеем вернуться в Рим до темноты.

Они сели в коляску, где их спокойно поджидал Сантобоно, Он снова занял откидную скамейку, прислонясь спиной к козлам и поджав свои длинные ноги; и он по-прежнему держал на коленях аккуратно уложенную корзинку с фигами, обхватив ее корявыми, узловатыми пальцами, точно редкостное, хрупкое сокровище, способное разбиться при малейшем толчке. В светлой коляске его сутана выделялась большим черным пятном. На его грубом, загорелом лице крестьянина из полудикой местности почти не оставили следов годы семинарских занятий, и только одни глаза горели темным пламенем фанатической страсти.

Он сидел в такой удобной позе, с таким невозмутимым видом, что Прада, глядя на него, невольно содрогнулся. Когда коляска снова покатила по прямой, ровной дороге, граф обратился к Сантобоно:

– Ну что же, падре, это славное винцо предохранит нас от болотной сырости. Если бы папа выпил с нами за компанию, это наверняка излечило бы его от колик.

Но Сантобоно только глухо пробормотал что-то в ответ. Ему больше не хотелось разговаривать, и он погрузился в молчание, как бы усыпленный тишиной наступающих сумерек. Прада тоже умолк, не спуская с него глаз и размышляя о том, как же теперь поступить.

Дорога сделала поворот, экипаж катил все дальше и дальше по ровному шоссе, убегавшему прямо вперед, будто в бесконечность. Белая мощеная дорога тянулась как луч света, развертываясь снежною лентой, между тем как по обеим ее сторонам безбрежные поля Кампаньи постепенно погружались во тьму. В ложбинах среди холмов сгущались тени, оттуда подымались лиловатые волны тумана, заволакивая низкие луга, расстилаясь по равнине до самого края, словно необозримое бесцветное море. Все сливалось в смутной дымке, от горизонта до горизонта простиралась лишь зыбкая, неясная пелена тумана. Дорога вновь опустела; последняя телега медленно проехала мимо, в последний раз замолк вдалеке чистый звон бубенцов. Ни одного прохожего, ни одной лошади, краски померкли, звуки умолкли, все живое погрузилось в сон, как бы в покой небытия. Справа время от времени все еще попадались руины акведука, похожие на лапы гигантской сороконожки, обрубленные косой столетий; налево показалась еще одна полуразрушенная башня, загородив небо огромной черной тенью; потом впереди опять выросли развалины акведука, казавшиеся несоразмерно громадными с этой стороны, на фоне закатного неба. Час заката – несравненное, единственное зрелище в римской Кампанье, час, когда все утопает, все сливается в сумерках, когда вокруг необозримая пустыня, беспредельная гладь! Ничего, ничего, кроме ровной, плоской линии горизонта, ничего, кроме темного силуэта одиноко стоящих древних руин, – и все полно величия и возвышенной красоты.

А там, вдали, слева от них, где-то над морским побережьем закатывалось солнце. В ясном небе опускался раскаленный, ослепительно красный диск. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на безоблачном небе заполыхал пожар, словно вскипело далекое море, куда погрузилось царственное светило. Как только солнце исчезло, небосклон окрасился алой кровью, а Кампанья стала пепельно-серой. На краю туманной равнины как бы горело пурпурное озеро, пламя которого мало-помалу угасало за черными арками акведуков, а с другой стороны дороги разрушенные арки розовели, выделяясь на сизом небе. Потом пламя зари померкло, закат погас, все затянула печальная, сонная мгла. На голубовато-сером небосводе одна за другой загорались звезды, а впереди, над самым горизонтом, в далеком Риме уже мерцали, точно маяки, огни городских фонарей.

В унылой вечерней тишине, сидя среди своих притихших спутников, граф Прада, охваченный неизъяснимой тревогой, глубоко задумался, все еще колеблясь, все еще спрашивая себя, как же ему поступить. Он не спускал глаз с высокой черной фигуры Сантобоно, который спокойно сидел, мерно покачиваясь на скамейке. Граф убеждал себя, что он не должен допустить этого злодейского отравления. Но ведь фиги, несомненно, предназначались кардиналу Бокканера, и, в сущности, не все ли равно, будет ли на свете одним кардиналом больше или меньше; к тому же трудно предугадать, какую политику тот стал бы проводить, сделавшись папой. Как человек, упорно добивающийся успеха, понаторевший в жизненной борьбе, Прада считал, что лучше всего положиться на судьбу, к тому же он не видел никакой беды, если один церковник погубит другого, – такому безбожнику, как он, это казалось даже забавным. Он подумал также, что опасно вмешиваться в это гнусное дело, впутываться в самую гущу подлых интриг, преступных, тайных замыслов черной армии Ватикана. Однако кардинал Бокканера ведь жил во дворце не один: фиги мог съесть и кто-нибудь другой, не тот, на кого покушались злодеи. Мысль о возможной ошибке, о несчастной случайности не давала покоя графу. Против воли ему мерещились Бенедетта и Дарио, как он ни старался отогнать от себя их образы. А вдруг Бенедетта или Дарио отведают этих плодов? Впрочем, Бенедетте не грозила опасность, Прада тут же вспомнил, что она обедает отдельно, с теткой, что у них и у кардинала совершенно разный стол. Зато Дарио каждое утро завтракает вместе с дядей. На миг графу ясно представилось, как Дарио корчится в судорогах и с посеревшим лицом, с ввалившимися глазами падает на руки кардинала, подобно несчастному монсеньеру Галло, который скончался в страшных мучениях.

Нет, нет, это ужасно! Он не может допустить такого гнусного преступления! Наконец Прада окончательно решился: он дождется полной темноты, выхватит корзинку у Сантобоно и просто-напросто, не говоря ни слова, забросит ее в какой-нибудь овраг. Священник отлично все поймет. А другой, молодой французский аббат, вероятно, даже ничего не заметит. Впрочем, все равно – граф твердо решил не давать никаких объяснений. Прада сразу успокоился и принял решение выбросить корзинку, когда коляска будет проезжать под воротами Фурба, в нескольких километрах от Рима: под воротами, во тьме, ничего нельзя разглядеть, это самое подходящее место.

– Мы запоздали, в Рим приедем не раньше шести часов, – произнес он громко, обернувшись к Пьеру. – Но вы еще успеете переодеться и встретиться с вашим приятелем.

Не дожидаясь ответа, граф обратился к Сантобоно:

– Поздно же кардинал получит ваш подарок!

– Ничего, – отвечал тот, – его высокопреосвященство принимает посетителей до восьми часов. Да и кто же ест фиги по вечерам? Монсеньер отведает их завтра утром.

Сантобоно снова замолчал, не желая поддерживать разговора.

– Завтра утром, да-да, конечно, – пробормотал Прада. – Кардинал полакомится ими всласть, да еще кого-нибудь угостит.

И тут Пьер необдуманно заметил, сообщив услышанную им новость:

– Кардинал будет завтракать один, его племянник, князь Дарио, собирался уехать сегодня в Неаполь для поправления здоровья. Ему хочется попутешествовать после того, как из-за несчастного случая он целый месяц пролежал в постели.

Пьер внезапно спохватился, вспомнив, с кем он говорит. Но граф, заметив его смущение, усмехнулся:

– Ничего, ничего, дорогой господин Фроман, меня это нисколько не задевает. Ведь это уже старая история… Так вы говорите, молодой человек уехал?

– Да, если только он не отложил отъезд. Я уже, должно быть, не застану его во дворце.

С минуту ничего не было слышно, кроме стука колес. Прада замолчал, вновь поддавшись смутной тревоге, терзаясь сомнениями. Ведь если Дарио уехал, стоит ли впутываться в это дело? Чтобы отогнать докучные мысли, он стал рассуждать вслух:

– Вероятно, он уехал, желая соблюсти приличия, ему неудобно присутствовать на вечере Буонджованни, так как нынче утром собиралась конгрегация Собора, чтобы вынести окончательное решение по нашему процессу с графиней… Да-да, скоро я узнаю, утвердил ли святой отец расторжение брака.

Граф говорил резко, хриплым голосом, видно было, что еще не зажила старая рана, нанесенная его мужскому самолюбию; ведь женщина, принадлежавшая ему по праву, отвергла его, чтобы отдаться другому. Хотя его любовница Лизбета и родила ребенка, все же обвинение в бессилии до сих пор терзало его мужскую гордость, и всякое напоминание об этом вызывало в нем глухую злобу. Прада весь передернулся, как будто на него пахнуло леденящим холодом, и круто переменил разговор:

– А знаете, вечер довольно прохладный… В Риме часы после захода солнца – самые опасные, ничего не стоит подхватить болотную лихорадку, если вовремя не остеречься… Ну-ка, закутайте ноги пледом, закутайте хорошенько!

По мере их приближения к воротам Фурба тишина становилась все более гнетущей, словно тяжелый, неодолимый сон объял поля Кампаньи, погруженные во мглу. Наконец при свете звезд показались ворота, – то были руины Аква-Феличе, под которыми пролегала дорога. Издали казалось, что полуразрушенные устои громадного акведука перегородили им путь. Дальше возвышалась гигантская темная арка, точно зияющие своды ворот. Экипаж проехал между развалин в полной темноте, под гулкий стук колес.

Когда они выехали из-под свода, на коленях у Сантобоно все еще стояла корзинка, а Прада растерянно смотрел на нее, сам не понимая, почему у него вдруг онемели руки и он не выбросил ее на темную дорогу. Ведь несколько секунд тому назад, когда они только въезжали под арку, он твердо решил это сделать. Он даже примерил расстояние на глаз, чтобы не промахнуться в темноте. Что же с ним произошло? Он чувствовал себя все более неуверенным, неспособным на решительный поступок, ему хотелось выждать, поразмыслить, а главное, подумать о своих собственных интересах. Зачем ему торопиться теперь, ведь Дарио уже уехал, а к фигам никто не притронется раньше завтрашнего утра. Очень скоро, в этот же вечер, ему станет известно, утвердила ли конгрегация Собора расторжение его брака, он узнает, насколько продажно и лживо церковное правосудие. Разумеется, он, Прада, не допустит, чтобы кого-нибудь отравили, даже кардинала Бокканера, хотя, в сущности, ему и дела нет, жив тот или умер. Однако, начиная с отъезда из Фраскати, в игру вступила сама судьба, притаившаяся в маленькой корзинке. И граф невольно наслаждался сознанием, что в его руках абсолютная власть, что только от него зависит остановить ход судьбы или предоставить ей довести дело до рокового исхода. В душе его шла глухая борьба, он уже не мог рассуждать, не в силах был шевельнуть рукой; Прада успокаивал себя, что позже, перед сном, он опустит в почтовый ящик палаццо Бокканера письмо с предостережением, но тут же думал не без злорадства, что, если это будет ему невыгодно, он этого не сделает.

Всю остальную дорогу утомленные путники молчали, словно оцепенев от вечерней прохлады. Напрасно граф, стараясь отвлечься от душевного смятения, затеял разговор о званом вечере в палаццо Буонджованни, сообщая всякие подробности, расписывая пышность и великолепие, которое им предстояло увидеть: его слова звучали принужденно, вяло и не находили отклика. Потом, пытаясь приободрить Пьера, укрепить его надежды, он снова заговорил о кардинале Сангвинетти, о его любезном приеме, об обещанной поддержке; но хотя молодой аббат, возвращаясь от кардинала, действительно поверил, что его книга еще не осуждена и ему удастся восторжествовать при поддержке Сангвинетти, он еле отвечал графу, погрузившись в задумчивость. Сантобоно не говорил ни слова, не шевелился, его черная фигура сливалась с ночной темнотой. Огни Рима разгорались ярче, справа и слева появились дома, сначала они попадались редко, на больших расстояниях друг от друга, потом все чаще. То было римское предместье: пустыри, заросшие тростником, живые изгороди, оливковые деревья за длинными каменными оградами; там и сям виднелись величественные порталы домов с вазами на пилонах; наконец, начался самый город, потянулись низенькие серые домики, бедные лавчонки, второразрядные кабачки, откуда порою доносились крики и шум драки.

Прада захотел подвезти своих спутников до улицы Джулиа и высадить их неподалеку от палаццо.