Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

Наконец, в третьей части книги Пьер пламенным апостольским словом предрекал будущее – обновленный католицизм, которому суждено вернуть смертельно страждущим пародам здоровье и мир, позабытый золотой век раннего христианства. И прежде всего он прочувствованно нарисовал блистательный портрет Льва XIII, идеального папы, которому само небо повелело заботиться о спасении пародов. Таким вставал папа в воображении Пьера, таким он его видел, обуреваемый страстным желанием обрести пастыря, который положит конец страданиям обездоленных. Правда, этому портрету недоставало сходства с оригиналом, но именно таким должен быть спаситель человечества: неиссякаемое милосердие, большое сердце, большой ум. Впрочем, Пьер перебрал немало документов, изучил энциклики, и в основу портрета нм были положены факты: богословское образование, полученное в Риме, затем недолгое исполнение обязанностей нунция в Брюсселе, продолжительное епископство в Перудже. Но, сделавшись папой, Лев XIII в трудной обстановке, создавшейся еще при Пие IX, обнаружил двойственность своей натуры: неколебимый страж догмы, он вместе с тем гибкий политик, готовый далеко следовать по пути примирения. Он решительно порывает с современной философией, минуя Возрождение, он обращается к средним векам, восстанавливает в католических школах христианскую философию, как она мыслилась светочем богословия – святым Фомою Аквинским. Затем, обретя надежное укрытие для догмы, папа проводит политику равновесия сил, он готов на любые посулы властям предержащим, любые обстоятельства использует в интересах папского престола. Он развивает бурную деятельность, примиряет святой престол с Германией, сближается с Россией, удовлетворяет притязания Швейцарии, хочет добиться дружбы с Англией, обращается даже к китайскому богдыхану с просьбой оказать покровительство миссионерам и вообще христианам, проживающим в его империи. Позже он вмешивается в дела Франции, признает законность республики. И с самого начала становится ясной одушевляющая Льва XIII идея, которая делает его великим политиком; идея эта испокон веков владеет папством: завоевание душ, превращение Рима в средоточие и владыку мира. Одно желание, одна цель движет Львом XIII – способствовать единению церкви, вернуть всех отколовшихся в ее материнское лоно, дабы в грядущей социальной схватке церковь осталась непобедимой. Папа домогается признания морального авторитета Ватикана в России; мечтает обезоружить англиканскую церковь, установив с нею нечто вроде братского перемирия, и наряду с этим он страстно желает соглашения с любой схизматической церковью, в особенности восточной, ибо, по его словам, все они заблудшие, но родные сестры, возвращения коих в лоно католической церкви жаждет его отцовское сердце. Сколь несокрушимую силу обретет Рим, завоевав безраздельную власть над христианами всего мира!

В этом и обнаруживаются социальные идеи Льва XIII. Будучи еще епископом Перуджи, он обращается с пасторским посланием, в котором сквозит расплывчатый человеколюбивый социализм. Но стоит ему надеть папскую тиару, и взгляды его меняются: он громит революционеров, своей отвагой приводивших тогда в трепет Италию. Впрочем, обстоятельства заставляют папу сразу же спохватиться: он понимает, как опасно оставлять идейное оружие социализма в руках врагов католичества. Он прислушивается к мнению епископов, популярных в тех странах, где ведется пропаганда христианского социализма; перестает вмешиваться в ирландскую распрю; отменяет отлучение от церкви, которому прежде подверг «рыцарей труда» в Соединенных Штатах; запрещает заносить в индекс смелые произведения представителей католического социализма. Эту эволюцию в сторону демократии, легко обнаружить в прославленных папских энцикликах: «Immortale Dei» – о государственном устройстве, «Libertas» – о человеческой свободе, «Sapientiae» – о гражданских обязанностях христианина, «Rerum novarum» – о положении рабочих; эта-то последняя энциклика и способствовала, видимо, обновлению церкви. Папа отмечает в ней незаслуженно тяжкую нищету тружеников, чрезмерную продолжительность рабочего дня и скудость заработной платы. Каждый имеет право на жизнь, а сделка, вымогаемая голодом, противоречит справедливости. Нельзя оставлять беззащитного рабочего на произвол эксплуатации, превращающей нищету огромного большинства в источник богатства для немногих, заявляет папа в другом месте. Уклоняясь от обсуждения частностей, он ограничивается поддержкой движения в пользу корпораций, которое отдает под покровительство государства; возродив таким образом идею светской власти, он возвращает богу его суверенность, а спасение ищет в мерах нравственного порядка, в извечном уважении к семье и собственности. И разве тот факт, что святейший наместник Христа открыто протягивал руку помощи сирым и обездоленным, не служил бесспорным свидетельством нового союза, провозвестником нового торжества Христова на земле? Отныне народ знал, что он не покинут на произвол судьбы. И как же воссияла с тех пор слава Льва XIII, юбилей которого, священнический и епископский, были отпразднованы с большой пышностью, при огромном стечении народа, с бесчисленными подношениями и угодливыми посланиями всех государей!

Далее Пьер рассматривал вопрос о светской власти, полагая, что следует высказаться на этот счет со всей откровенностью. Для него, разумеется, не было тайной, что в распрях с Италией папа столь же упорно, как и вначале, отстаивает свои права на Рим; но Пьер полагал, что это попросту линия поведения, навязанная соображениями политики, и когда час пробьет, папа откажется от нее. Он был убежден, что именно потере светской власти папа обязан своим, казалось, еще небывалым величием, ростом авторитета, сияющим ореолом нравственного могущества. Какою длинной цепью ошибок и столкновений была эта пятнадцативековая борьба за обладание небольшой Римской областью! В четвертом веке Константин покидает Рим; на опустевшем Палатине остаются лишь несколько позабытых чиновников, и папа, естественно, берет власть в свои руки; жизнь города протекает в Латерано. Но лишь спустя четыре столетия Карл Великий признает свершившееся и формально передает церковное государство в руки папы. С тех пор между властью духовной и властями светскими идет непрерывная война, она то теплится, то вспыхивает с новой силой в потоках крови, в отсветах пламени. И не безрассудно ли ныне, когда вся Европа вооружена, мечтать о владычестве папского престола на клочке земли, где папу будут теснить со всех сторон, где он сможет удержать власть лишь с помощью чужеземных армий? Что станет с этой властью, если разразится вселенская бойня, которая угрожает миру? Но, владычица душ человеческих, власть эта избегнет опасности, обретет более достоинства, более величия, когда освободится ото всех суетных забот. Из местной, первоначально ограниченной пределами Рима, папская власть постепенно становится вселенской, универсальной, завоевывает господство над всем христианским миром. Точно так же Священная коллегия кардиналов, нона-чалу как бы унаследовавшая права римского сената, а затем утратившая свой национальный характер, в наши дни становится наиболее космополитической из всех ассамблей: в ней заседают представители различных стран. И разве не очевидно, что папа, опираясь на кардиналов, являет собою единственную крупную международную силу, тем более внушительную, что она избавлена от заботы о соблюдении монархических интересов и глаголет от имени всего человечества, пренебрегая понятием родины? Итак, предоставить папе светскую власть над миром или же сохранить за ним одну лишь духовную власть? Вот вопрос, решения которого человечество пыталось добиться путем длительных войн. Если наместник Христа, владыка душ человеческих, наделенный по воле божественного промысла суверенной властью и непогрешимостью, не будет признан народами также и единственным владыкою их живота, царем царей, то ему придется сферу своей власти ограничить лишь алтарем.

Но как удивителен этот новый расцвет папства на ниве, оплодотворенной французской революцией, расцвет, ведущий его, быть может, к господству, жаждой которого папство одержимо веками! Ибо папская власть осталась одна перед лицом народа: короли низвергнуты, и ежели народ волен отныне избирать себе любую власть, почему бы ему не предпочесть власть папы? Бесспорный закат освободительных идей оправдывает упования пап. На почве экономической либеральная партия, видимо, потерпела поражение. Труженики, не удовлетворенные революцией восемьдесят девятого года, жалуются на возросшую нужду и, охваченные брожением, отчаянно ищут лучшей доли. С другой стороны, новые политические режимы способствуют усилению мирового могущества церкви; среди членов парламента в республиках и конституционных монархиях множество католиков. Итак, обстоятельства как будто благоприятствуют необыкновенному преуспеянию дряхлеющего католицизма, вновь исполнившегося юношеских сил. Этому благоприятствует даже состояние науки, которую обвиняют в банкротстве, что делает «Силлабус» [1]1
  «Силлабус» – папская булла (1864) с перечнем воззрений, отвергнутых католической церковью.


[Закрыть]не таким смехотворным и, поселяя в умах растерянность, вновь открывает безграничные просторы для поисков тайны и сверхъестественного. И вот вспоминают былое пророчество: в тот день, когда папская власть возглавит движение демократии, воссоединив отколовшиеся восточные церкви с католической и апостольской римской церковью, она станет владычицей мира. И, конечно, время это уже пришло, ибо папа, отринув богатых и сильных мира сего, предоставил низложенным королям пребывать в изгнании и, подобно Иисусу Христу, встал на сторону голодных тружеников и бездомных бродяг. Быть может, еще несколько лет страшной нужды, тревожной смуты, пугающей социальной опасности, и народ, безгласный исполин, которым до сего времени помыкали, скажет свое слово, вернется в колыбель воссоединенной римской церкви и тем поможет избежать грозного краха человеческого общества.

И, заканчивая свою книгу, Пьер восторженно рисовал новый Рим, Рим духовный, который вскоре, с наступлением будущего золотого века, воцарится над примиренными, живущими как братья народами. Пьеру уже виделся конец суеверий; он до того забылся, что, не нападая непосредственно на догматы, стал мечтать о религиозном чувстве, не ограниченном рамками культа, свободном от обрядности, целиком посвященном делу милосердия; все еще терзаясь своим путешествием в Лурд, Пьер уступил этой потребности в сердечном утешении. Разве грубое суеверие, толкавшее людей на паломничество в Лурд, не было гнусной приметой времени, времени непомерных страданий? Но стоит Евангелию распространиться по свету, стать всеобщим исповеданием веры, и страждущие прекратят дальние и столь трагические паломничества в поисках призрачного облегчения своих мук, ибо они обретут уверенность, что найдут помощь, утешение и исцеление у себя дома, в окружении братьев своих. В Лурде Пьер столкнулся с такой отчаянной несправедливостью судьбы, с таким страшным зрелищем, что оно заставляло усомниться в существовании бога; борьба была неизбежна, и повод для нее исчезнет, как полагал Пьер, лишь в подлинно христианском обществе грядущего дня. О, хоть бы скорее осуществилась эта христианская община! Весь труд Пьера был страстным к тому призывом. Христианство снова станет религией истины и справедливости, какою оно и было, пока не позволило богатым и сильным мира сего одержать над собою верх! Царствием малых сих, бедняков, делящих друг с другом земные блага, послушных одному лишь закону, закону равенства и труда! И во главе федерации народов – папа, мирный властелин, чье прямое назначение – служить нравственным примером, связывать узами милосердия и любви все живое! Разве это не грядущее осуществление того, что обещано Иисусом Христом? Исполнятся сроки, и сольются гражданское общество и религиозная община, и станут едины; и наступит век торжества и ликования, предуказанный пророками; и утихнет борьба, исчезнут противоречия между духом и плотью, наступит чудесное равновесие, и оно поможет покончить со злом и установить царство божие на земле. Новый Рим, средоточие вселенной, дарует миру новую религию!

Пьер почувствовал, как слезы навертываются у него на глаза, и безотчетно, не замечая, что приводит этим в изумление сухопарых англичан и тучных немцев, прогуливающихся по террасе, он раскрыл свои объятия навстречу тому подлинному Риму, который в лучах благодатного солнца раскинулся у его ног. Будет ли этот Рим благосклонен к его мечте? Обретет ли в нем Пьер, как он утверждал в своей книге, средство, целительное для человечества, охваченного нетерпением и тревогой? Может ли католицизм возродиться, может ли он, воскресив дух раннего христианства, стать религией народных масс, религией, которой в час смертельной опасности алчет потрясенный мир, чтобы утолить свой духовный голод и жить дальше? Пьер был полон великодушного пыла, полон веры. Ему виделся вновь добряк аббат Роз, со слезами умиления читающий его книгу; ему слышалось, как виконт Филибер де Лашу утверждает, что такая книга стоит целой армии; особенно воодушевляло его одобрение кардинала Бержеро, этого апостола неистощимого милосердия. Почему же конгрегация Индекса угрожает запретить его труд? Вот уже две недели – с того дня, как его официально уведомили, что, если он намерен защищаться, ему надлежит прибыть в Рим, – Пьер задавал себе этот вопрос и все не мог отгадать, какие же страницы его книги вызвали осуждение отцов церкви. Ему казалось, что любая из них сияет праведным светом христианства. И все же он прибыл в Рим, трепеща от восторга и отваги, спеша припасть к стопам папы, отдаться под его высочайшее покровительство, заверить его, что каждая строка осужденной книги навеяна духом его политики, проникнута жаждой торжества этой политики. Возможно ли, чтобы осудили книгу, в которой, как искренне полагал Пьер, он восхваляет Льва XIII, споспешествуя ему в создании единой христианской церкви и установлении всеобщего мира?

Пьер постоял еще немного у балюстрады. Вот уже около часа находился он тут и все не мог насладиться величавым зрелищем Рима – города, которым он хотел бы обладать немедленно, дабы разгадать то неведомое, что он в себе таит. О, постичь, познать его, сию же минуту услышать то праведное слово, в надежде на которое Пьер сюда приехал! Как и прежде, в Лурде, здесь его ждало испытание, но только более серьезное, решительное, и Пьер хорошо чувствовал, что либо выйдет из него окрепшим, либо потерпит окончательное поражение. Ему нужна была теперь не простодушная и безраздельная ребяческая вера, но вера иного порядка, вера мыслящего человека, который стоит выше обрядов и символов и стремится по возможности дать человечеству счастье, основанное на необходимом чувстве уверенности. В висках у Пьера стучало: что же ответит ему Рим? Солнце поднялось выше, верхние кварталы ярче вырисовывались на пламенеющих склонах. Вдали золотились, окрашивались в пурпур холмы, а вблизи отчетливо светлели прорезанные множеством окон фасады. Но в воздухе все еще плыл утренний туман, над лежавшими внизу улицами поднималась легкая дымка, она окутывала вершины холмов и таяла в жгучей синеве бездонного неба. Пьеру на мгновение почудилось, будто очертания Палатина стерлись, он едва различал темную бахрому кипарисов, словно занавешенную прахом руин. И, главное, исчез Квиринал; королевский дворец, далеко не внушительный, с приземистым и плоским фасадом, как бы уходил в туман и расплывался вдали, становился неразличим; а слева, над купами дерев, в прозрачной и ясной позолоте солнца, заслоняя все небо, вырастал, владычествуя над городом, собор св. Петра.

О, эта первая встреча с Римом, утренним Римом, когда, сгорая в лихорадке восторга и нетерпения, Пьер даже не заметил новых кварталов! Какие безграничные упования вселял в него этот Рим, который, казалось, он обрел наяву таким, каким видел в мечтах! День был прекрасный, и пока Пьер, стоя у парапета в своей узкой сутане, восторженно созерцал этот Рим, ему чудилось, будто самые кровли возглашают о грядущем искуплении и священный город, дважды владевший вселенной, сулит мир всему миру. То был третий, новый Рим; презрев любые границы, он простирал свое отеческое благоволение на народы всей земли и, утешив их, заключал в едином объятии. И, одержимый своей страстной, искренней мечтой, Пьер видел, слышал этот Рим, помолодевший, младенчески кроткий, как бы парящий в утренней свежести под огромными, ясными небесами.

Он оторвался наконец от величественного зрелища. Извозчик и лошадь замерли, понурившись, на самом солнцепеке. На сиденье, раскаленный жгучим солнцем, стоял саквояж. Пьер опять сел в экипаж и повторил адрес:

– Виа-Джулиа, палаццо Бокканера.

II

Яркое солнце, выбелившее квадраты мостовой (тротуаров здесь не было), заливало в этот час улицу Джулиа, протянувшуюся напрямик от палаццо Фарнезе до церкви Сан-Джованни-деи-Фьорентини почти на пятьсот метров; коляска миновала ряды старых и как будто опустевших домов, серых и сонных, с большими зарешеченными окнами и глубокими проемами ворот, сквозь которые виднелись темные, похожие на колодцы, дворы. Эта улица, проложенная при папе Юлии II, мечтавшем застроить ее великолепными дворцами, была в те далекие времена самой прямой, самой прекрасной в Риме – своего рода Корсо шестнадцатого столетия. От нее и теперь веяло тишиной некогда богатого квартала, умолкшего, пришедшего в запустение, полного какой-то церковной благостыни и таинственности. Мелькали фасады старинных домов с закрытыми ставнями, решетки, увитые цветущими растениями, кошки, сидевшие на пороге, темные лавки с дремлющим на полках убогим товаром; прохожие попадались редко: куда-то спешили деловитые горожанки, бедно одетые простоволосые женщины тащили за руку ребятишек, гремела запряженная мулом тележка с сеном, прошел закутанный в грубошерстную рясу внушительного вида монах, бесшумно прокатил, сверкая на солнце спицами, велосипедист.

Кучер наконец обернулся и, указав на большое квадратное здание на углу какой-то улочки, спускавшейся к Тибру, сказал:

– Палаццо Бокканера.

Пьер поднял голову, и при виде этого сурового, потемневшего от времени жилища, громоздкого и голого, у него слегка сжалось сердце. Подобно палаццо Фарнезе и палаццо Саккетти, расположенным по соседству, здание это воздвиг около 1540 года Антонио да Сангалло; по преданию, для его постройки, как и при сооружении палаццо Фарнезе, был использован камень из развалин Колизея и развалин театра Марцелла. То было просторное четырехэтажное здание в семь окон вдоль квадратного фасада; второй этаж, значительно приподнятый над землею, выглядел весьма величаво. Единственным украшением служили высокие окна нижнего этажа, опиравшиеся на консоли и, очевидно из боязни какого-либо нападения, загороженные огромными, выступающими вперед решетками; окна увенчаны были аттиками, в свою очередь опиравшимися на консоли меньшего размера. Над монументальными входными дверьми с бронзовыми створками, перед окном, посреди фасада, расположился балкон. Фасад был увенчан пышным антаблементом, фриз его отличался восхитительным по изяществу и чистоте линии орнаментом. И фриз, и консоли, и аттики над окнами, и дверные наличники были из белого мрамора, но до того потускневшего, искрошенного, что он приобрел грубую зернистость и желтизну песчаника. Справа и слева от дверей стояли две мраморные античные скамьи, поддерживаемые грифонами, а на углу еще сохранился врезанный в стену прелестный фонтан эпохи Возрождения, ныне бездействующий: амур верхом на дельфине; скульптура была до неузнаваемости разрушена временем.

Но взоры Пьера сразу же приковал герб, изваянный над одним из окон нижнего этажа: эмблема рода Бокканера – крылатый дракон, извергающий пламя; отчетливо выделялся девиз, которого не успело коснуться время: «Bocca nera, Alma rossa» – «Уста черны, душа красна». Над другим таким же окном, как это часто встречается в Риме, виднелась неглубокая ниша со статуей мадонны в атласных одеждах, и перед нею среди бела дня горела лампада.

Кучер собирался уже по привычке въехать в зияющую темную подворотню, но охваченный робостью молодой священник удержал его:

– Нет-нет, не надо, это ни к чему!

Он вышел из коляски, расплатился и, держа саквояж в руке, прошел сначала под своды ворот, потом во двор, не встретив ни живой души.

Обширный и квадратный двор окружен был портиком, точно монастырский. Вдоль стен, под мрачными аркадами, пристроились обломки мраморных статуй, найденные при раскопках: безрукий Аполлон, торс Венеры; а мозаика черно-белых плит, которыми вымощен был двор, проросла шелковистой травой. Казалось, солнце никогда не освещало эти влажные от сырости плиты. Здесь царили мрак, безмолвие, мертвенное величие и беспредельная грусть.

Пораженный пустынностью и немотой этого дворца, Пьер пытался разыскать кого-нибудь – привратника или слугу; ему почудилось, будто промелькнула чья-то тень, он отважился проникнуть под другую сводчатую арку и очутился в небольшом саду, над Тибром. С этой стороны, на гладком, без единого украшения, фасаде, были симметрически расположены три ряда окон. При виде заброшенного сада сердце у Пьера сжалось. Посредине, в пересохшем бассейне, красовался самшит. Среди зарослей бурьяна о прежних аллеях напоминали только осыпанные золотом зреющих плодов апельсиновые деревья. У самой стены, справа, меж двух огромных лавров виднелся саркофаг второго века; на нем была изображена неистовая вакханалия – фавны, овладевающие вакханками; такие сцены, где все дышало необузданным вожделением, охотно помещали на своих гробницах римляне эпохи упадка; и в углубление этого мраморного саркофага, осыпавшегося, позеленевшего, превращенного в крохотный водоем, ниспадала тоненькая струйка воды, вытекавшая из большой трагической маски на стене. Некогда тут было нечто вроде лоджии с портиком, глядевшей в сторону Тибра; два ряда ступеней вели от этой террасы к реке. Но из-за сооружения набережной берега приподнялись, и терраса оказалась теперь ниже их нового уровня; вокруг нее громоздились остатки строительного камня, известки, щебня, следы плачевного разгрома, которому подвергся квартал.

На этот раз Пьер не сомневался, что неподалеку промелькнула чья-то тень. Он возвратился во двор и обнаружил там приземистую женщину лет пятидесяти, без единого седого волоса, на первый взгляд очень живую и веселую. Однако при виде священника на ее круглом лице с маленькими светлыми глазами появилось выражение какой-то настороженности.

Подыскивая слова в своем скудном словаре, Пьер тут же пояснил на ломаном итальянском языке:

– Сударыня, я аббат Пьер Фроман…

Не дав ему договорить, женщина ответила на чистейшем французском, слегка картавя и растягивая слова, как свойственно уроженцам Иль-де-Франса:

– А, господин аббат! Знаю, знаю… Я вас поджидала, мне велено вас встретить.

Пьер смотрел на нее с изумлением, и она пояснила:

– Я-то сама француженка… Вот уж двадцать пять лет живу в этих краях, а все не могу выучиться их дьявольской тарабарщине!

И тут Пьер вспомнил, что виконт Филибер де Лашу рассказывал ему об этой служанке, Викторине Боске, босеронке из Он о, которая двадцати двух лет попала в Рим, куда сопровождала свою чахоточную хозяйку; когда та внезапно умерла, девушка потеряла голову, словно очутилась одна в стане дикарей. Ее подобрала на улице графиня Эрнеста Брандини, из рода Бокканера, которая только что родила; графиня поручила новорожденную Бенедетту заботам молодой няни в надежде, что позднее та научит девочку французскому языку, и босеронка душой и телом была преданна своей покровительнице. Викторина прожила в семье четверть века и занимала теперь положение домоправительницы, но как была, так и осталась неграмотной; язык давался ей донельзя туго, и она по-прежнему чудовищно коверкала итальянский, прибегая к нему лишь для общения с другими слугами, когда того требовали домашние обязанности.

– А как поживает господин виконт? – продолжала Викторина с простодушной фамильярностью. – Он такой славный, мы всегда рады, когда он приезжает и у нас останавливается… Княжна и контессина вчера от него письмо получили, он извещает о вашем приезде.

И действительно, виконт Филибер де Лашу сделал все, чтобы облегчить пребывание Пьера в Риме. Единственными представителями старинного, некогда могучего рода Бокканера оставались теперь кардинал Пио Бокканера, княжна, его сестра, старая дева, которую почтительно именовали «донна Серафина», их племянница Бенедетта, чья мать, Эрнеста, последовала в могилу за своим супругом, графом Брандини, и, наконец, их племянник, князь Дарио Бокканера, отец которого, князь Онофрио Бокканера, умер, а мать, происходившая из рода Монтефьори, вторично вышла замуж. Волею случая виконт оказался свояком семейства Бокканера: его младший брат женился на сестре графа Брандини, отца Бенедетты, и благодаря этому браку виконт, которого любезно именовали дядюшкой, еще при жизни графа не раз гостил во дворце на улице Джулиа. Он очень привязался к Бенедетте, и привязанность эта особенно возросла с тех пор, как разыгралась ее личная драма, вызванная неудачным браком, который она пыталась ныне расторгнуть. Теперь, когда Бенедетта возвратилась в отчий дом и жила под крылышком своей тетки Серафины и дяди-кардинала, виконт часто писал ей и присылал из Франции книги. Среди прочих он отправил ей и книгу Пьера; отсюда все и пошло, молодой аббат и юная графиня обменялись письмами, затем Бенедетта сообщила, что конгрегация Индекса собирается запретить книгу, и посоветовала аббату приехать в Рим, любезно предлагая ему гостеприимство в доме своего дяди. Виконт, удивленный не менее священника, не понимал, чем вызвано недовольство конгрегации; однако, движимый тактическими соображениями и жаждой победы, которую предрекал заранее, он уговорил Пьера поехать. И вот, совершенно растерянный, аббат очутился в незнакомом доме, готовый к решительной борьбе, смысл и условия которой были ему неясны.

Но тут Викторина спохватилась:

– Что ж это я вас здесь держу, господин аббат!.. Пойдемте, я провожу вас в комнату. Где ваши вещи?

Пьер указал на саквояж, который он решился наконец опустить на землю, и пояснил, что, рассчитывая пробыть в Риме недели две, он захватил с собой лишь сутану для перемены и немного белья. Викторина, видимо, очень удивилась:

– Две недели?! Вы думаете пробыть тут всего две недели? Да ну, чего толковать, сами увидите!

И, подозвав явившегося наконец дюжего слугу, она распорядилась:

– Джакомо, отнеси саквояж в красную комнату… А вы, господин аббат, пожалуйте за мною.

Пьер заметно обрадовался и приободрился, неожиданно встретив в недрах сумрачного римского палаццо землячку, да еще такую живую и приветливую. Провожая гостя через двор, Викторина сказала, что княжны нет дома, а контессине, как ласково продолжали называть Бенедетту домашние, несмотря на ее замужество, немного нездоровится и она с утра еще не показывалась. Но, повторила служанка, ей приказано принять гостя.

Лестница находилась в углу двора, под колоннадой портика, монументальная, с широкими, полого идущими ступенями, такими низкими, что по ним легко могла бы взойти и лошадь; каменные стены были, однако, совершенно голы, площадки – торжественно пустынны, и потому от высоких сводов веяло смертельной грустью.

Они поднялись на второй этаж; заметив волнение Пьера, Викторина улыбнулась. Дворец казался необитаемым, в запертых залах стояла тишина. Указав на высокую дубовую дверь справа, женщина сказала:

– Все окна в этом крыле глядят во двор и на реку, тут покои его высокопреосвященства. Да нет, господин кардинал даже и четверти этажа не занимает!.. Ведь парадные комнаты, с окнами на улицу, всегда заперты. Разве наведешь порядок в этакой махине! Да и к чему? А сколько понадобилось бы слуг!

Продолжая болтать, Викторина проворно поднималась по лестнице; она так и осталась здесь чужестранкой, видимо, слишком своеобычная, чтобы слиться с окружением. Когда они взошли на третий этаж, она снова заговорила:

– Глядите, налево здесь покои донны Серафины, а направо – контессины. Единственный уголок в доме, где чуть потеплее, тут хоть немного оживаешь… Кстати, нынче понедельник, княжна вечером принимает. Вот сами всех и увидите.

Она открыла дверь, ведущую на другую, узенькую лестницу:

– А мы-то все живем на четвертом… Позвольте, господин аббат, я пройду вперед.

Широкая парадная лестница кончалась на третьем этаже, и Викторина пояснила, что На четвертый можно подняться только по этой боковой лестнице; спустившись по ней, попадаешь в переулок, что пролегает позади дворца и ведет к Тибру. В конце лестницы есть особый выход, это очень удобно.

Они взошли наконец на четвертый этаж, и Викторина повела аббата по коридору, попутно указывая то на одну, то на другую дверь:

– Тут живет дон Виджилио, секретарь его высокопреосвященства… А тут я… Здесь будете жить вы… Когда господин виконт приезжает погостить денек-другой в Риме, он всегда выбирает это помещение; говорит, тут ему привольнее: когда вздумается, уйдет, когда вздумается, вернется. Я вам тоже ключ от входной двери дам… Вы только поглядите, какой отсюда вид красивый!

Викторина распахнула дверь и вошла. Помещение состояло из двух комнат: довольно просторной гостиной, оклеенной красными обоями в крупных разводах, и спальни, оклеенной серовато-голубыми обоями с поблекшими синими цветами. Угольная гостиная выходила окнами в переулок и на Тибр; Викторина подошла сперва к одному окну, – из него были видны речные дали вниз по течению Тибра, потом к другому – перед ним, на том берегу, раскинулся Трастевере, позади которого возвышался Яникульский холм.

– О да, вид превосходный! – сказал Пьер, подойдя вслед за Викториной к окну.

Джакомо неторопливо шел за ними с саквояжем в руке. Было уже одиннадцать пасов. Заметив, что священник утомлен, и догадываясь, что после такого путешествия он, должно быть, сильно проголодался, Викторина предложила сразу же подать ему завтрак в гостиную. Тогда вся вторая половина дня останется в его распоряжении, он сможет отдохнуть или пройтись, а здешних дам увидит к вечеру, за обедом. Аббат воскликнул, что, конечно, не станет терять времени и пойдет прогуляться. Он согласился, впрочем, позавтракать, так как в самом деле сильно проголодался.

Пьеру пришлось, однако, еще на добрых полчаса запастись терпением. Джакомо, который ему прислуживал под надзором Викторины, спешить не любил. Викторина же была исполнена недоверия к другим слугам и покинула гостя, лишь убедившись, что он и впрямь ни в чем не нуждается.