Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

– Уверяю вас, – твердил Пьер, – он там, за окном, весь в белом и смотрит сюда.

Нарцисс, который сильно проголодался, уплетал закуску, продолжая подтрунивать над Пьером. Вдруг он заявил:

– Итак, дорогой мой, раз уж папа обратил на нас внимание, следует уделить внимание и ему… Я обещал рассказать вам, как пошло прахом миллионное достояние святого Петра, которое поглотил ужасающий финансовый крах, оставивший по себе память в уже виденных вами развалинах Прати-ди-Кастелло, да и знакомство с этим недостроенным новым кварталом без такого рассказа было бы неполным.

И Абер, не забывая о еде, начал свое повествование. После смерти Пия IX достояние св. Петра превышало двадцать миллионов. Долгое время кардинал Антонелли, который, как правило, удачно спекулировал, держал эти деньги частью у Ротшильда, частью за границей – в руках у различных нунциев, поручая им пускать капиталы в оборот. Но после смерти кардинала Антонелли его преемник, кардинал Симеони, затребовал от нунциев деньги, чтобы вложить их в дело в самом Риме. Когда папский престол занял Лев XIII, он назначил для управления капиталами святейшего престола кардинальскую комиссию, секретарем которой стал монсеньер Фольки. Этот прелат, на протяжении двенадцати лет игравший значительную роль, был сыном чиновника папской канцелярии, оставившего ему в наследство миллионный капитал, нажитый благодаря умелым денежным махинациям. Сын пошел в отца; ловкий коммерсант, он выказал себя превосходным финансистом, и мало-помалу комиссия уступила ему все полномочия, предоставив действовать всецело по его усмотрению и довольствуясь утверждением отчетов, которые он предлагал каждому заседанию. Капитал святейшего престола приносил всего один миллион годового дохода, а сумма расходов составляла семь миллионов, остальные шесть миллионов приходилось каким-то образом изыскивать. Папа ежегодно давал монсеньеру Фольки три миллиона из поступлений в счет динария св. Петра, и за двенадцать лет своего хозяйничанья тот каким-то чудом, благодаря умелым спекуляциям и выгодному помещению капитала, удвоил эту сумму, так что ему удавалось сводить концы с концами, не затрагивая основной капитал. В первое время он сорвал, например, крупный куш, спекулируя на земельных участках в самом Риме. Он скупал акции всех новых предприятий, будь то мельницы, омнибусы, водопровод, не говоря уже о биржевой игре, которую он вел сообща с католическим Римским банком. Восхищенный такой оборотливостью, папа, до того также спекулировавший при посредстве доверенного лица, некоего Стербини, отказался от его услуг и поручил монсеньеру Фольки пустить в оборот и свой личный капитал, поскольку тот так ловко ворочал капиталами святейшего престола. Прелат был в то время в большой чести, наступил апогей его всемогущества. Но тут начались тяжелые времена, почва уже заколебалась, все готово было рухнуть разом. Лев XIII, к несчастью, ссужал крупные суммы римским князьям, а те, в азарте игорной горячки, пустились в спекуляцию земельными участками и домами, не имея на это денег; князья вручали папе в качестве гарантийного обеспечения акции, так что в момент краха у него на руках не осталось ничего, кроме лоскутов бумаги. С другой стороны, произошло еще одно гибельное событие – попытка учредить в Париже кредитный банк для сбыта в кругах благочестивой и аристократической клиентуры ценных бумаг, которые не удавалось разместить в Италии; чтобы клиентура клюнула на эту удочку, объявили, что сам папа участвует в деле; и хуже всего было то, что папа действительно рискнул тремя миллионами. Положение становилось тем более угрожающим, что в обстановке неистовой спекулятивной горячки, охватившей Рим и докатившейся до стен Ватикана, папа, то ли в игорном азарте, то ли воодушевленный смутной надеждой с помощью денег отвоевать город, отнятый у него силой, сделал миллионные ставки. И он был полностью ответствен за провал, ибо монсеньер Фольки никогда не отваживался на какую-либо важную операцию, не посоветовавшись с ним; таким образом, папа, одержимый страстью к наживе и высокомерным стремлением даровать церкви оружие современного могущества – крупный капитал, оказался подлинным виновником краха. Но, как бывает всегда, за совместные промахи поплатился только прелат. Характер у него был тяжелый и властный, кардиналы его не любили, а заседания почитали пустою тратой времени, ибо монсеньер заправлял всеми делами как полновластный хозяин и членам комиссии оставалось лишь утверждать то, что он благоволил им сообщать о своих сделках. Когда разразилась катастрофа, возник заговор; кардиналы застращали папу всякими неблаговидными слухами и монсеньера Фольки заставили отчитаться перед комиссией. Положение оказалось из рук вон скверным, огромные потери были неминуемы. Фольки впал в немилость, и с той поры он тщетно добивался аудиенции у Льва XIII, который неизменно сурово отклонял его просьбу, словно желая покарать его за то, в чем были повинны они оба, – за безумную алчность, ослепившую их; но прелат не жаловался; весьма благочестивый и покорный, он склонился перед волею папы и хранил молчание об истинной подоплеке дела. Никто не мог бы сказать точно, сколько миллионов составил ущерб, нанесенный достоянию св. Петра, среди той сумятицы, что охватила Рим, превратившийся в какой-то игорный притон: одни называют цифру в десять, другие – в тридцать миллионов. Вероятнее всего, ущерб составил миллионов пятнадцать.

После котлет в томатном соусе официант принес жареного цыпленка. И Нарцисс сказал в заключение:

– Правда, ныне эту дыру уже заткнули, я называл вам внушительную сумму, какую приносит динарий святого Петра. Подлинные размеры пожертвований ведомы лишь самому папе, лишь он один распоряжается этими богатствами… Впрочем, святой отец неисправим, мне доподлинно известно, что он продолжает играть, правда, с большей осмотрительностью, и только. У него и сейчас есть доверенное лицо, некий прелат, если не ошибаюсь, монсеньер Марцолини, который заправляет его денежными делами… И конечно же, дорогой аббат, святой отец совершенно прав! Он идет в ногу со временем, черт побери!

Пьер слушал, все более удивляясь; страх и печаль овладевали им. Да, это было вполне естественно, даже законно, но священнику, мечтавшему о пастыре душ человеческих, возвышенном, далеком от мирской суеты, чуждом низменных помыслов, и в голову не приходило, что действительность может быть такова. Полноте! Папа, духовный отец сирых и страждущих, спекулирует земельными участками, биржевыми акциями! Папа играет на повышение, держит вклады у евреев-банкиров, занимается ростовщичеством, дает деньги в рост – и так поступает преемник апостола, наместник Христа, евангельского Иисуса, божественного заступника обездоленных! Какой горестный контраст: бессчетные миллионы там, наверху, в покоях Ватикана, в недрах потайных ящиков! Бессчетные миллионы пущены в оборот и приносят доходы, миллионы вновь и вновь вкладывают в дело, стремясь извлечь из них побольше прибыли, со страстной алчностью скряги высиживают золотые яйца! И тут же рядом, под стенами Ватикана, в уродливых, недостроенных зданиях нового квартала отчаянная нищета! Голытьба, умирающая с голоду среди собственных нечистот, кормящие матери, у которых пропало молоко, безработные мужчины, вынужденные лодырничать, старики, испускающие дух, как вьючная скотина, которую приканчивают, когда она больше ни на что не годна. О, боже милосердный, бог любви и всепрощения, мыслимо ли это? У церкви есть, конечно, свои материальные нужды, обойтись без денег она не может, благоразумная предусмотрительность и дальновидность внушают мысль о необходимости располагать казною, которая поможет ей одолеть супостатов. Но как это оскорбительно, как это марает ее! И низвергнутая с высот божественного величия, она превращается в своего рода политическую партию, обширную международную ассоциацию, созданную, чтобы завоевать мир и владеть им!

Это было невероятно, и Пьер все больше приходил в изумление. Можно ли вообразить драму более неожиданную, более поразительную? Папа, наглухо замкнувшийся у себя во дворце, словно в тюрьме, но в тюрьме, сотней окон глядящей в беспредельную ширь: на Рим, Кампанью, отдаленные холмы; папа, который в любое время дня и ночи, в любое время года может из своего окна охватить взором раскинувшийся у его ног город, город, похищенный у него, город, о возвращении которого он непрестанно вопиет; папа, который с самого начала работ изо дня в день наблюдал, как преображался этот город, как прокладывали новые улицы, сносили прежние кварталы, распродавали земельные участки, как мало-помалу воздвигались новые здания, со всех сторон опоясывая белой каймой нагромождение старинных рыжих кровель; и вот папа, изо дня в день с утра и до ночи созерцающий это строительное неистовство, сам захвачен игорною лихорадкой, подобно пьяному угару веющей над городом; стоически замкнувшийся в недрах ватиканских покоев, папа также вступает в азартную игру, делая ставку на строительство, преображающее его древний город, и пытаясь обогатиться за счет делового подъема, обеспеченного тем самым итальянским правительством, которое он презрительно именовал грабительским; затем наступает грандиозная катастрофа, возможно, для него и желательная, но не предвиденная им, и папа теряет миллионы! Нет, никогда еще ни один развенчанный король не поддавался наваждению столь удивительному, не порочил себя авантюрой столь трагической, которая ему же и послужила возмездием. А ведь папа не Король, он наместник бога на земле, сам бог, непогрешимый в глазах христианских идолопоклонников!

Подали десерт – козий сыр, фрукты, и Нарцисс уже разделывался с гроздью винограда, как вдруг, взглянув вверх, он воскликнул:

– А ведь ваша правда, дорогой аббат, там, наверху, за окном папской спальни, действительно маячит чья-то бледная тень, я хорошо ее вижу.

Пьер, все это время не спускавший глаз с окна, медленно произнес:

– Да-да, она было исчезла, а теперь опять появилась, она тут все время – белая, недвижимая.

– А что ему, прости, господи, по-вашему, делать? – спросил Нарцисс с обычным своим томным видом, не позволявшим догадаться, говорит ли он всерьез или насмехается. – Папа, как и все простые смертные, когда хочет развлечься, поглядывает в окошко; к тому же ему есть на что поглядеть, тут не соскучишься.

Мысль о том, что заточение папы только мнимое, завладела Пьером, все больше его волнуя. Слыша разговоры о замкнутости Ватикана, священник вообразил себе угрюмый дворец, обнесенный высокими стенами, ибо никто и не обмолвился, словно никто и не ведал, что дворец этот возносится над Римом и папа из его окон видит целый мир. Аббат знал, как огромен этот мир, он видел его с высоты Яникульского холма, позже – из окна Рафаэлевских лоджий, с купола собора св. Петра. И то, на что смотрел в эту минуту Лев XIII, чья неподвижная тень белела за оконным стеклом, воскрешал в своей памяти и Пьер. Посреди обширной и пустынной Кампаньи, ограниченной Сабинскими и Альбанскими горами, Лев XIII видел семь прославленных холмов – Яникульский, увенчанный деревьями виллы Памфили; Авентин, где сохранились всего три церкви, наполовину скрытые в зелени деревьев; стоящий чуть поодаль Целий – еще пустынный, напоенный ароматом спелых апельсинов виллы Маттеи; Палатин, словно древняя могила цезарей, окаймленный тощей вереницей кипарисов; Эсквилин с островерхой колокольней церкви Санта-Мариа-Маджоре; Виминал, похожий на развороченный карьер, благодаря смутному нагромождению новых белесых построек; Капитолий, едва обозначенный квадратной башенкой дворца Сенаторов; Квиринал с вытянувшимся в длину королевским дворцом, ярко-желтым в черноте тенистых садов. Папа видел не только церковь Санта-Мариа-Маджоре, но все остальные храмы: Сан-Джованни-ди-Латерано, эту колыбель папства, Сан-Паоло-фуори-делле-Мура, Санта-Кроче-ди-Джерузалемме, Сант-Аньезе, и храмы Иисуса Христа, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Карло, Сан-Джованни-деи-Фьорентини и все четыреста римские церкви, превратившие город в священную ниву, усеянную крестами. Папа видел знаменитые памятники, свидетельства многовековой славы: замок Святого Ангела – императорскую гробницу, превращенную в папскую крепость, белеющую вдали вереницу надгробий Аппиевой дороги, потом руины терм Каракаллы, дома Септимия Севера, и колонны, и портики, и триумфальные арки, потом палаццо и виллы стремившихся к пышности кардиналов Возрождения: палаццо Фарнезе, палаццо Боргезе, виллу Медичи, и еще, и еще – бесконечное нагромождение кровель и фасадов. Но слева, прямо у себя под окном, папа видел отталкивающую картину недостроенного квартала Прати-ди-Кастелло. А совершая послеобеденную прогулку в садах Ватикана, подобно внутреннему крепостному двору отгороженных от внешнего мира стеною Льва IV, он лицезрел отвратительное зрелище изрытой лощины у подножия холма Марио, где в лихорадочную пору строительной горячки соорудили кирпичные заводы. Зеленые склоны холма разрыты, желтые рытвины пересекают их во всех направлениях, а мертвые заводы с высокими заглохшими трубами, над которыми давно уже не вьется дым, превратились в жалкие развалины. В любое время дня папа не мог не видеть из своего окна заброшенные дома, для сооружения которых было создано это множество кирпичных заводов, дома, такие же мертвые, как и сами заводы, мертворожденные здания, где теперь кишела римская беднота, заживо разлагаясь, подобно останкам старых общественных формаций.

Но Пьеру все время казалось, что Лев XIII, чья белая тень виднелась там, наверху, забывает в конце концов об остальном Риме и мысль его обращается только к Палатину, ныне развенчанному, вздымающему в синее небо лишь черные свои кипарисы. В воображении святого отца, должно быть, воскресают древние дворцы цезарей, и он охотно населяет их славными тенями прошлого, облаченными в пурпур; подлинные предтечи католических пап, императоры и верховные жрецы в едином лице, эти славные тени одни только и могут поведать главе католической церкви секрет безраздельного владычества над народами, неограниченного господства над вселенной. Потом взгляд папы задерживается на Квиринале и часами остается прикован к этой эмблеме королевской власти. Какое странное соседство – два эти дворца, глядящие друг на друга, Квиринал и Ватикан; они господствуют над Римом, возносясь превыше домов Рима средневекового и Рима Возрождения; их кровли обожженные и вызолоченные знойным солнцем, громоздятся вперемежку на берегу Тибра. Вооружившись простым театральным биноклем, папа и король, стоя у окна, могут отчетливо видеть друг друга. И тот и другой – неприметная точка, затерявшаяся в беспредельном пространстве; но какая между ними пропасть, сколько веков истории их разделяет, сколько столетий борьбы и страданий и сколько мертвенного величия, какая обильная жатва для загадочного грядущего! Папа и король видят друг друга, они все еще не прекратили борьбы, оспаривают друг у друга народ, который зыбким потоком движется у них перед глазами, оспаривают друг у друга право неограниченной власти; останется ли это право за папой, пастырем душ, или за монархом, властелином тел? И молодой аббат задавался вопросом, какие думы, какие мечты владеют Львом XIII, когда папа стоит вот так за окном, ибо Пьеру чудилось, что он все еще различает там чью-то бледную, призрачную тень. При виде нынешнего Рима с его старыми развороченными кварталами и новыми кварталами, над которыми пронесся сокрушительный смерч катастрофы, святой отец должен был радоваться полному банкротству итальянского правительства. Ведь у папы похитили его город, словно в назидание ему желая показать, как надлежит создавать настоящую столицу. И вот все кончилось катастрофой, а в итоге возникло множество уродливых, никому не нужных и даже недостроенных зданий. Узурпаторский режим столкнулся с жестокими трудностями, и папу это должно было только радовать; кризис политический, кризис финансовый, растущее недомогание охватили всю нацию, угрожая рано пли поздно пустить ко дну королевский режим. Но разве в папе не жила душа патриота? Разве не был он любящим сыном этой Италии, чей гений, чье извечное честолюбие были у него в крови? О нет! Он не против Италии, наоборот, он за то, чтобы она снова стала владычицей мира! И, конечно, радостные надежды папы омрачала горечь при виде Италии разоренной, стоящей перед угрозой краха и, как публичное признание собственного бессилия, выставившей напоказ этот взбаламученный, недостроенный Рим! Но если Савойская династия в один прекрасный день будет сметена, не папа ли станет на ее место и вступит наконец во владение своим городом, который он вот уже пятнадцать лет видит лишь из окна своих покоев, города, целые кварталы которого стали добычей чернорабочих и каменщиков, вооруженных киркою и ломом? И тогда папа вновь окажется господином, владыкой мира, вновь взойдет на престол в обетованном городе, которому обещаны вечность и вселенская власть.

И ширилась даль, и Пьер задавался вопросом, что видит Лев XIII за пределами Рима, за пределами римской Кампаньи, за вершинами Сабинских и Альбанских гор, во всем христианском мире? Что видит он сверху, из окна Ватикана, где замкнулся восемнадцать лет назад, не имея теперь иной возможности созерцать мир, как только из этого окна? Какие отзвуки, какие истины, какие достоверности нашего современного общества доходят до него? К нему, должно быть, доносились порой протяжные свистки паровозов с высоты Виминала, то был голос просвещенной цивилизации, говорящий о нитях, протянувшихся между народами, о свободном человечестве, шагающем в будущее. Мечтал ли сам папа о свободе, когда обращал взоры туда, где позади гробниц Аппиевой дороги, справа от Ватикана, угадывалось море? Хотелось ли ему хоть раз уйти, покинуть Рим со всем его прошлым, дабы утвердить папскую власть в иных странах, среди новых народов? И ежели у папы действительно ясный, проницательный ум, как о том говорят, он должен понять, он должен содрогнуться, внимая смутным слухам, которые доносятся из тех стран, где идет борьба, как, например, из Америки, где крамольные епископы, того и гляди, завоюют народные массы. Ради кого они так стараются – ради него или ради самих себя? Если он не сможет последовать за ними, если, связанный по рукам и ногам догмой и традицией, будет упорно цепляться за свой Ватикан, не следует ли ему опасаться грядущего разрыва? И угроза раскола уже веяла папе в лицо, наполняя его все возрастающей тревогой. Желая сосредоточить в своих руках разрозненные силы церкви, он встал на путь соглашения; по возможности проявляя терпимость и закрывая глаза на смелость некоторых епископов, папа и сам пытался завоевать народные массы, принимая их сторону против низверженных монархов. Но сделает ли он когда-нибудь дальнейшие шаги? Разве он не замурован за этой бронзовой дверью, в плену суровой католической догмы, в цепях которой его держат столетия? Он остается за этой дверью, проявляя роковое упорство, считая невозможным при всем своем подлинном всемогуществе господствовать лишь над душами, сохранять власть чисто духовную, авторитет исключительно моральный, авторитет наместника божия, повергавший к его стопам человечество, заставлявший толпы богомольцев преклонять колена, а женщин падать в обморок. Если папа покинет Рим, отречется от светской власти, центр католического мира сместится, папа перестанет быть самим собою, главой католичества, он сделается главою какой-то иной религии. И какие тревожные мысли осаждали его у этого окна, когда ночной ветерок порою навевал ему смутный образ того, иного папы, навевал страх перед новой, пока еще не определившейся религией, возникшей в глухом топоте шагов пришедших в движение народов, религией, слухи о которой доносились со всех концов света.

Но Пьер тут же почувствовал, что белую тень, недвижную тень позади наглухо закрытого окна, удерживают гордыня и неизменная вера в победу. Если победы не добьются люди, вмешается чудо. Папа был неколебимо уверен, что снова станет владеть Римом, а если не он, так его преемник. Разве церкви, при ее неистребимой жизнеспособности, не суждена вечность? Так почему бы не овладеть Римом и ему? Разве для бога существует невозможное? Если будет на то божья воля, то завтра же, невзирая на все людские домыслы, невзирая на видимую логику фактов, какой-нибудь крутой поворот истории возвратит ему Рим. О, какая это будет радость! Ведь папа отцовскими, полными слез глазами непрестанно следил за сомнительными похождениями своего блудного детища! Он поспешит забыть о распутствах, свидетелем которых был все эти восемнадцать лет – в любом часу дня и в любое время года. Возможно, папа размышлял и о том, что он сделает с новыми кварталами, которыми запятнали его город: снесет ли он их, сохранит ли, как свидетельство безумия узурпаторов? Рим, как прежде, величавый и мертвый, овеянный вековою славой, презирающий суетное попечение о чистоте и житейских удобствах, опять, воссияет над миром нетленной духовной красотою. И папа уносился в мечтах, стараясь угадать, какой оборот примут события, быть может, уже завтра. Всё, даже республика, лучше Савойской династии! Почему бы и не установить федеративную республику, почему бы не раздробить Италию согласно прежним, ныне стертым политическим границам? Республика возвратит ему Рим, она будет видеть в нем естественного покровителя воссозданного с его помощью государства. Потом воображение папы уносило его за пределы Рима, за пределы Италии, его владения, рисовавшиеся ему в мечтах, все ширились и ширились, они захватывали уже республиканскую Францию, Испанию, которая могла вновь стать республиканской, даже Австрию, которую он когда-нибудь завоюет, все католические страны, превращенные в Соединенные Штаты Европы, умиротворенные и побратавшиеся под верховной властью всемогущего папы. И, наконец, наивысший триумф – все прочие церкви исчезают, охваченные было ересью народы возвращаются в лоно католичества, к нему, своему единственному пастырю, и Христос в его лице воцаряется над народами вселенной…

Внезапно размышления Пьера о мечтах Льва XIII были прерваны:

– Дорогой аббат, – сказал Нарцисс, – вы только поглядите на эти статуи, там, на колоннаде! Что за оттенок!

Он велел подать себе чашку кофе и томно покуривал сигару, снова поглощенный единственно дорогими ему утонченно эстетскими переживаниями.

Они розовые, не правда ли? Розовые с сиреневым отливом, словно по их каменным жилам течет голубая ангельская кровь… Друг мой, это солнце Рима вдохнуло в них неземную жизнь, ведь они живут и порою, в прекрасные сумеречные часы, улыбаются, протягивают ко мне руки… Ах, Рим, чудесный, восхитительный Рим! Какая радость жить в нем, даже будучи нищим, как Иов, дышать этим сладостным воздухом, впитывать его очарование!

На сей раз Пьер не мог не удивиться, припоминая, какую ясность суждений, какой трезвый и сухой финансовый ум обнаружил недавно Нарцисс. Мысли аббата снова обратились к Прати-ди-Кастелло, удручающая грусть наполнила его душу, ему вспомнились неимоверная нищета и неимоверные страдания бедняков. Он видел опять эту чудовищную грязь, в которой погибали живые люди, сознавал всю гнусность социальной несправедливости, обрекающей громадное большинство на безрадостное, голодное существование проклятой богом скотины. Взгляд Пьера вновь устремился на окна Ватикана, ему почудилось, что там, за стеклом, взметнулась белая рука, и аббат подумал о благословляющей деснице, которой Лев XIII, вознесенный превыше Рима, превыше Кампаньи и окрестных гор, осенял с высоты Ватикана всех верных сынов и дочерей христианского мира. И благословение это вдруг показалось Пьеру смешным и немощным, ибо в течение стольких веков оно не смогло избавить человечество ни от одной из его горестей, ибо оно бессильно было даровать хотя бы немного справедливости обездоленным, которые корчились в смертных муках тут, внизу, под самыми окнами папских покоев.