Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

– Вы говорите о том священнике, что в прежние времена заходил к нам на виллу?

– Ну да, это аббат Сантобоно, он служит мессы в церкви Санта-Мариа-деи-Кампи… Когда он приходит сюда, то всегда спрашивает аббата Папарелли, они вроде в одной семинарии обучались. Вот и вчера аббат Папарелли сам провел приятеля с корзинкой в буфетную… Ох, уж эта корзинка! Представьте себе, ее все-таки забыли подать к столу его высокопреосвященства, никто бы нынче и не отведал этих фиг, кабы не аббат Папарелли: он бегом примчался за ними и сам понес в столовую, да так торжественно, точь-в-точь как святые дары… И то правда, его высокопреосвященство до них большой охотник!

– Ну, сегодня мой брат вряд ли их отведает, – заметила донна Серафина, – ему нездоровится, он дурно спал ночью.

При имени Папарелли она сразу помрачнела. Тучный, низенький шлейфоносец с дряблой, морщинистой физиономией, похожий на старую деву в черной юбке, внушал ей отвращение с тех нор, как она заметила, что этот вкрадчивый, подобострастный тихоня забрал необыкновенную власть над кардиналом. Он держал себя как самый жалкий, смиренный слуга, но на деле всем распоряжался и, как ей казалось, втайне боролся против ее собственного влияния на брата, нередко сводя на нет все, чего она добивалась ради осуществления своих честолюбивых замыслов. Хуже всего было то, что, по ее предположениям, Папарелли уже раза два подтолкнул кардинала на явно ошибочные, неразумные поступки. Возможно, впрочем, что она заблуждалась, ибо не могла не признать его редких достоинств и необыкновенной набожности.

Бенедетта между тем не переставала шутить и дурачиться. Увидев, что Викторина вышла из комнаты, она позвала лакея:

– Слушайте, Джакомо, я вам дам маленькое поручение… – Обратившись к тетке и к молодому аббату, она прибавила: – Позвольте мне, ну пожалуйста, мы должны отстаивать свои права… Я живо представляю себе, как они сидят за столом, внизу, почти под нами. Им, как и нам, уже подали десерт. Вот дядюшка со своей доброй улыбкой приподнимает листья, выбирает себе спелые фиги, потом передает корзинку Дарио, а тот угощает дона Виджилио. И все трое с постной миной лакомятся фигами… Вы их видите? Видите?

Она-то действительно видела их, ибо ее мысли постоянно уносились к Дарио, она стремилась быть рядом с ним, представляла, как он сидит за столом с двумя сотрапезниками. Сердцем она была там, в нижнем этаже, она видела Дарио, слышала, ощущала его присутствие всем своим существом.

– Ступайте вниз, Джакомо, и скажите его высокопреосвященству, что нам до смерти хочется полакомиться фигами. Не будет ли он так добр прислать нам сюда хоть немножко.

Но донна Серафина, прервав ее, приказала строгим тоном:

– Джакомо, оставайтесь на месте! – И выбранила племянницу: – Перестань, что за ребячество! Терпеть не могу таких глупых шуток!

– Ах, тетя, я так счастлива, мне так давно не приходилось смеяться! – вздохнула Бенедетта.

До сих пор Пьер хранил молчание, слушая болтовню контессины и радуясь ее веселью. Теперь же, когда наступила томительная пауза, он вмешался в разговор и рассказал, как был удивлен вчера, увидев в такое позднее время года сочные фиги во фруктовом саду Фраскати. Должно быть, это объяснялось тем, что смоковница ограждена высокой стеною.

– Вот как, вы видели хваленую смоковницу? – спросила Бенедетта.

– Ну да, я даже ехал в одном экипаже с пресловутой корзинкой, наполненной фигами, которые вас так прельщают.

– Как так? Почему в одном экипаже?

Пьер уже раскаивался, что у него вырвались эти слова. Но он решил рассказать все, как было.

– Во Фраскати я встретил знакомого, который непременно хотел подвезти меня в Рим в своей коляске. По дороге мы прихватили аббата Сантобоно, который бодро шагал пешком с корзинкой в руках… Мы даже задержались ненадолго в придорожном трактире.

Пьер подробно описывал все путешествие, свои впечатления, красоту римской Кампаньи, окутанной вечерними сумерками. Но Бенедетта, пристально глядя на него, о чем-то задумалась, припомнив, что граф Прада часто ездит во Фраскати, где находятся его земли и строятся дома.

– Знакомого… знакомого… – прошептала она. – Это граф, не так ли?

– Да, это граф Прада, – просто ответил Пьер. – Ночью я опять его видел, он ужасно потрясен, его надо пожалеть.

Этот призыв к состраданию не оскорбил его собеседниц, ибо молодой аббат произнес эти слова с глубоким, искренним чувством, преисполненный любовью ко всему сущему. Донна Серафина сидела с каменным лицом, делая вид, будто ничего не слыхала, а Бенедетта пожала плечами, как бы говоря, что не может испытывать ни сострадания, ни вражды к человеку, который стал ей совершенно чужим. Но она уже больше не смеялась и, вспомнив о корзинке, привезенной в коляске графа Прада, неожиданно сказала:

– А знаете, теперь мне вовсе не хочется этих фиг, я даже рада, что их не отведала.

Сразу после кофе донна Серафина покинула их; поспешно надев шляпку, она отправилась в Ватикан. Оставшись вдвоем, Бенедетта с аббатом еще немного задержались за столом, снова развеселившись и болтая, как добрые друзья. Пьер опять заговорил о предстоящем приеме у папы, о своем радостном, лихорадочном нетерпении. Сейчас пробило только два, осталось ждать целых семь часов; что ему делать, чем заполнить это долгое, бесконечное время. Тут Бенедетту осенила счастливая мысль:

– Вы не знаете, чем заняться? – сказала она с милой улыбкой. – Послушайте, раз мы все трое так счастливы, не будем расставаться… У Дарио есть коляска. Должно быть, он уже позавтракал, я велю ему сказать, чтобы он зашел за нами и повез нас кататься по берегу Тибра, далеко, далеко!

Она захлопала в ладоши, в восторге от своей выдумки. Но как раз в эту минуту к ним вбежал дон Виджилио; лицо у него было испуганное.

– Где донна Серафина, ее здесь нет?

– Нет, тетушка уехала… А что случилось?

– Меня прислал его высокопреосвященство… Дело в том, что князь Дарио, встав из-за стола, почувствовал себя дурно… О, ничего серьезного, ничего серьезного, я уверен.

Бенедетта вскрикнула скорее от неожиданности, чем от испуга:

– Как, Дарио?.. Да мы сейчас же спустимся вниз! Пойдемте, господин аббат. Вот некстати заболел, мы же собрались ехать на прогулку!

Встретив на лестнице Викторину, она велела ей следовать за ними.

– Дарио стало дурно, ты можешь нам понадобиться.

Все четверо вошли в просторную спальню с массивной старомодной мебелью, где юный князь, после полученной им раны в плечо, пролежал в постели целый месяц. В спальню вела дверь из маленькой гостиной, а коридор, примыкавший к туалетной, соединял комнаты Дарио с личными покоями кардинала – столовой, спальней и рабочим кабинетом: одна из прежних огромных зал была разделена перегородками на несколько узких комнат. Здесь помещалась еще и домашняя капелла, выходившая в коридор, небольшая каморка без всякой мебели, с алтарем крашеного дерева; там не было ни ковра, ни даже стульев, только голый холодный пол, на котором кардинал молился, преклонив колена.

Войдя в спальню, Бенедетта подбежала к кровати, на которой лежал Дарио, совсем одетый. Рядом, статный и высокий, полный достоинства, стоял кардинал Бокканера; несмотря на охватившую его тревогу, он сохранял гордую, величавую осанку.

– Что с тобой, Дарио, что случилось? – воскликнула контессина.

Князь слабо улыбнулся, желая ее успокоить. Он был очень бледен и как будто захмелел.

– Ничего, пустяки, просто голова закружилась… Представь, мне кажется, будто я напился пьяным. У меня вдруг потемнело в глазах, и я почувствовал, что сейчас упаду… Я едва успел дойти сюда и броситься на кровать.

Он глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха. Тут кардинал сообщил подробности:

– Мы спокойно кончали завтракать, я давал дону Виджилио распоряжения на вечер и уже собирался встать из-за стола, как вдруг Дарио вскочил и покачнулся… Он не захотел снова сесть, а бросился сюда, шатаясь, как лунатик, ощупью открывая двери… Мы поспешили за ним, ничего не понимая. Признаюсь, я и теперь не могу понять, что с ним такое.

Кардинал в недоумении развел руками, обведя взглядом все помещения, по которым словно пронесся зловещий ветер катастрофы. Двери остались раскрытыми настежь, видна была вся анфилада комнат: туалетная, коридор и в конце его столовая, где все было брошено в беспорядке – неубранная посуда, скомканные салфетки, опрокинутые стулья. Однако никто еще по-настоящему не тревожился.

Бенедетта высказала вслух обычное в таких случаях предположение:

– Уж не съел ли он чего-нибудь вредного за завтраком?

Кардинал с улыбкой перечислил блюда своего, как всегда, скромного завтрака:

– Яйца, бараньи котлеты, гарнир из щавеля, но могло же это ему повредить. Я пью только воду, Дарио выпил глоток белого вина… Нет, нет, еда тут ни при чем.

– И, кроме того, – осмелился вставить слово дон Виджилио, – все мы ели одно и то же, тогда бы и нам с его высокопреосвященством стало дурно.

Дарио, задремавший было, снова широко открыл глаза и глубоко вздохнул, силясь улыбнуться.

– Ничего, ничего, все обойдется, мне уже гораздо лучше. Я попробую встать. Мне нужно немного подвигаться.

– Тогда слушай, что я придумала, – сказала Бенедетта. – Давайте сядем в коляску, возьмем с собой господина аббата и поедем кататься далеко-далеко, в Кампанью.

– Отличная мысль! С удовольствием поеду… Викторина, помоги мне встать.

Дарио приподнялся, тяжело опираясь на локоть. Служанка еще не успела подойти, как вдруг по его телу пробежала судорога, и он свалился без чувств, как подкошенный. Кардинал, стоявший в изголовье, подхватил его на руки; теперь контессина пришла в полное смятение.

– Боже мой, боже мой, опять начинается! – воскликнула она. – Скорее пошлите за доктором.

– Хотите, я пойду за ним? – предложил Пьер, который тоже начал тревожиться.

– Нет, нет, оставайтесь здесь… Викторина сбегает за врачом. Она знает адрес… Викторина, скорее, к доктору Джордано!

Служанка ушла, и в комнате наступила гнетущая тишина, тревога нарастала с каждой минутой. Бенедетта, бледная как полотно, приблизилась к кровати, между тем как кардинал, не выпуская из объятий Дарио, склонившего голову ему на плечо, внимательно смотрел на него. В душе старика зародилось страшное подозрение, пока еще смутное, неопределенное: при виде иссиня-бледного лица Дарио, искаженного ужасом, он вспомнил своего лучшего, задушевного друга, монсеньера Галло, которого также держал в объятиях за два часа до его смерти. Те же судороги, те же обмороки и то же ощущение, что он держит в руках лишь холодеющий труп, что сердце любимого друга перестает биться; кардинала все неотвязнее преследовала мысль о яде, о тайном враге, который приходит из мрака и наносит удары во мраке, поражая насмерть близких его сердцу людей. Бокканера долго оставался в той же позе, склонившись над племянником, последним отпрыском их древнего рода, вглядываясь в него, изучая, вспоминая симптомы загадочной, беспощадной болезни, которая унесла в могилу его лучшего друга.

– Дядя, вы устанете… Умоляю вас, дайте я поддержу его… – тихонько просила Бенедетта. – Не бойтесь, я буду держать осторожно, он почувствует, что я рядом, и тогда, может быть, очнется.

Кардинал наконец поднял голову и, взглянув на контессину, уступил ей место; со слезами на глазах он порывисто сжал в объятиях и расцеловал свою обожаемую племянницу, дав волю пылкому чувству, которое обычно скрывал под маской холодной суровости.

– Бедная моя девочка, бедное дитя! – прошептал кардинал дрожащим голосом, пошатнувшись, точно старый дуб, срубленный под корень.

Но он тут же овладел собою и начал медленно ходить из угла в угол, между тем как Пьер и дон Виджилио, растерянные, безмолвные, ждали его распоряжений, в отчаянии, что ничем не могут помочь горю. Кардиналу вскоре стало тесно в комнате; глубоко задумавшись, он вышел в туалетную, затем в коридор и прошел дальше, до самой столовой. Он шагал взад и вперед с поникшей головой, суровый, сосредоточенный, погрузившись в тяжелые думы. Какие мысли обуревали этого надменного князя, глубоко верующего, посвятившего себя богу и сознающего свое бессилие перед неотвратимой судьбой? Время от времени он подходил к постели больного и вглядывался в лицо Дарио, которому становилось все хуже; потом удалялся мерным шагом, исчезал, возвращался вновь, ритмично и равномерно, словно повинуясь какой-то неведомой силе, неподвластной человеку. Быть может, он ошибается, думалось ему, быть может, это просто легкое недомогание, которое врач найдет пустячным. Оставалось одно – надеяться и ждать. Он продолжал молча ходить, и в гнетущей тишине гулко раздавались тяжелые шаги этого высокого старца, ожидавшего решения судьбы.

Дверь отворилась, запыхавшаяся Викторина вбежала в комнату.

– Я привела доктора, вот он идет!

Благодушно улыбаясь, появился румяный, седовласый доктор Джордано, как всегда, скромный и приветливый, похожий на учтивого прелата. Но, войдя в комнату и увидев расстроенные, встревоженные лица, он сразу стал серьезным и непроницаемым, ибо за долгую практику среди духовенства привык хранить семейные тайны своих высокопоставленных пациентов.

Едва бросив взгляд на больного, он еле слышно пробормотал:

– Как, опять? Неужели опять?

Вероятно, он намекал на ножевую рану, от которой недавно вылечил Дарио. Кто же мог покушаться на жизнь злополучного юного князя, который никому не делал зла? Никто, впрочем, не мог понять его слов, кроме Пьера и Бенедетты, да к тому же контессина, изнывая от тревоги и нетерпения, ничего не слышала, не сознавала.

– Доктор, умоляю вас, осмотрите его, исследуйте, скажите, что это пустяки… – говорила она. – С ним не может быть ничего серьезного, ведь он еще утром был совершенно здоров и так весел… Это пустяки, не правда ли, пустяки?

– Конечно, конечно, контессина, наверное, ничего серьезного… Мы сейчас посмотрим.

Обернувшись, доктор низко склонился перед кардиналом, который, пройдя по коридору ровным, медленным шагом, неподвижно застыл в изножии кровати. Прочтя в его мрачном взоре смертельную тревогу, доктор, не проронив ни слова, приступил к осмотру больного; он понял, что нельзя терять ни минуты. И по мере того как осмотр продолжался, благодушное лицо врача все более вытягивалось, становилось все бледнее и серьезнее, а чуть дрожавшие губы выдавали смутное беспокойство. Ведь он сам наблюдал в свое время загадочный припадок, от которого скоропостижно скончался монсеньер Галло, припадок «злокачественной лихорадки», как он написал тогда в свидетельстве о смерти. Должно быть, доктор, так же как и Бокканера, узнал те же зловещие симптомы – свинцовую бледность, затуманенный, точно у пьяного, взгляд. Как старый римский врач, привыкший к случаям внезапной смерти, он почуял в воздухе смертоносное дыхание, еще не исследованное медициной: не то гнилые испарения Тибра, не то тлетворный запах древнего, загадочного яда.

Подняв голову, доктор опять встретил пристальный, мрачный взгляд кардинала, не сводившего с него глаз.

– Ну что, господин Джордано, ничего опасного, надеюсь?.. – спросил тот. – Просто желудочное заболевание, не правда ли?

Доктор еще раз поклонился. Услышав дрожащий голос Бокканера, он почувствовал, какое мучительное волнение испытывает этот могущественный князь церкви, которому вновь грозила утрата близкого, дорогого человека.

– Вы совершенно правы, ваше высокопреосвященство, это что-то желудочное. Порою такие заболевания бывают опасны, если осложняются лихорадкой… Мне незачем заверять ваше высокопреосвященство, что я приложу все старания, сделаю все, что в моих силах…

Тут, обратившись к остальным, врач добавил громким и твердым голосом:

– Время не терпит. Нужно немедленно раздеть и осмотреть князя Дарио. Прошу всех удалиться, так мне будет удобнее.

Только одну Викторину он попросил остаться и помочь ему. Если понадобится еще кто-нибудь, он позовет Джакомо. Доктор явно хотел удалить всех родных, всех лишних свидетелей, присутствие которых мешало ему сосредоточиться. Кардинал понял это и, взяв под руку Бенедетту, тихонько увел ее из комнаты; Пьер и дон Виджилио последовали за ним.

Все четверо, затворив за собой двери, вошли в столовую, просторную, теплую комнату, озаренную зимним солнцем; наступило тяжелое, тревожное молчание. На неубранном столе с хлебными крошками на скатерти еще стояли брошенные приборы, недопитая чашка кофе и посредине – корзинка с фигами; листья были раздвинуты, и сверху недоставало двух или трех ягод. Перед окном, вылетев из клетки, сидел на жердочке попугай Тата, с наслаждением греясь в золотом солнечном луче, где весело плясали пылинки. Увидев столько народу, птица перестала кричать и приглаживать клювом перышки; наклонив головку набок, она внимательно и пытливо разглядывала пришельцев своим круглым глазом.

Минуты томительно тянулись одна за другой в напряженном ожидании, все думали о том, что происходит в соседней комнате. Дон Виджилио тихонько уселся в сторонке, Бенедетта и Пьер стояли рядом, молча и неподвижно. Кардинал снова начал ходить из угла в угол, силясь умерить свое нетерпение, пытаясь разобраться в вихре беспорядочных мыслен. Машинально шагая мерной поступью, он мучительно раздумывал, почему и как могло произойти несчастье, строил самые различные, самые противоречивые предположения. Уже раза два, проходя мимо, он окинул взглядом неубранный стол, как будто ища чего-то. Может быть, его подозрение вызвала недопитая чашка кофе? Или хлебные крошки на скатерти? Или баранья котлета, от которой осталась косточка на тарелке? Когда кардинал проходил в третий раз, его взгляд упал на корзинку с фигами, и он остановился как вкопанный. Внезапная догадка, страшная мысль осенила его и овладела им, хотя он не знал еще, как удостовериться в справедливости своих подозрений. С минуту он стоял сраженный, растерянный, устремив глаза на корзинку. Потом вынул одну из ягод, чтобы рассмотреть ее поближе. Не заметив в ней ничего особенного, Бокканера хотел было положить ее назад, как вдруг услышал пронзительный крик попугая, большого охотника до фиг. Это показалось ему откровением, лучшим способом проверить догадку.

Медленно, с суровым, омраченным лицом кардинал взял ягоду и без колебаний и жалости поднес ее попугаю. Это была прехорошенькая птичка, его любимица, живое существо, к которому он искренне привязался. Вытянув гибкую шею, взмахивая пепельно-зелеными крылышками с розоватым отливом, попугай осторожно схватил ягоду лапкой и, клюнув несколько раз, уронил ее на пол. Кардинал все с тем же серьезным, непроницаемым лицом застыл в ожидании. Прошли три долгие минуты. Старик уже успокоился было и погладил попугая, который, радуясь, что его ласкают, вертел головой и смотрел на хозяина блестящими рубиновыми глазками. Потом птица вдруг камнем упала на пол, даже не взмахнув крыльями. Она была мертва, бездыханна.

Бокканера в отчаянье простер руки к небу, теперь он понял все. Великий боже! Какое преступление и какая роковая ошибка, злая насмешка судьбы! У него не вырвалось ни единого стона, только лицо его стало еще более мрачным и суровым.

Но тут раздался крик, отчаянный вопль Бенедетты, которая, так же как Пьер и дон Виджилио, следила за этим опытом сперва с удивлением, а потом с ужасом.

– Яд! Отрава! Дарио, сердце мое, душа моя!

Но кардинал резко схватил племянницу за руку, искоса бросив взгляд на двух аббатов, свидетелей этой сцены, на своего секретаря и на французского священника.

– Молчи! Молчи!

Бенедетта с силой вырвала руку и, не помня себя от возмущения, закричала в яростном гневе:

– Почему я должна молчать? Это Прада, это дело его рук, я выдам убийцу, пусть он тоже умрет! Говорю вам, это он, я знаю, ведь господин Фроман ехал вчера из Фраскати в его коляске, это Прада вез Сантобоно с его проклятой корзинкой… Да! У меня есть свидетели, это Прада, граф Прада!

– Нет, нет! Ты с ума сошла, замолчи.

Кардинал снова взял за руку контессину, всеми силами стараясь ее успокоить и подчинить своей воле. Ему самому уже все стало ясно, ибо он знал, какое пагубное влияние имел кардинал Сангвинетти на пылкого сумасброда Сантобоно; то было не прямое сообщничество, а лишь туманный намек, тайное подстрекательство, Сангвинетти натравил разъяренного зверя на своего соперника в тот час, когда папский престол мог оказаться свободным. У Бокканера внезапно открылись глаза, подозрение перешло в уверенность, несмотря на некоторые неясности и пробелы. Он не все еще понимал, но инстинктивно чувствовал, что это произошло, что это должно было произойти именно так.

– Нет, это не Прада, слышишь?.. У него нет никаких причин меня ненавидеть, а удар был направлен против меня, меня одного, ведь именно мне принесли эти фиги… Подумай хорошенько! Только случайное недомогание помешало мне их отведать, все же знают, как я их люблю. Я еще шутил, когда мой бедный Дарио лакомился фигами, просил его оставить самые сочные мне на завтра… Гнусное преступление замышляли против меня, а пострадал он, мой дорогой мальчик. О боже, какая трагическая случайность, какая чудовищная ошибка судьбы… Господи, господи! За что ты покинул нас?

Глаза кардинала были полны слез; Бенедетта слушала его, вся трепеща, но все еще сомневаясь.

– Дядя, но у вас же нет врагов, – возразила она. – Чего ради этот Сантобоно мог покушаться на вашу жизнь?

С минуту старик колебался, не осмеливаясь сказать правду и не находя ответа. В нем уже созрело решение сохранить все в тайне, замкнуться в гордом молчании. Потом, что-то вспомнив, он принудил себя солгать.

– Сантобоно всегда был не в своем уме, – сказал он. – Я знаю, он возненавидел меня с тех пор, как я отказался спасти от тюрьмы его брата, нашего бывшего садовника, отказался дать ему хорошую рекомендацию, ибо тот ее отнюдь не заслуживал… Порою самая ничтожная причина приводит к смертельной вражде. Вот он и решил, что должен отомстить за брата.

Не в силах спорить долее, Бенедетта, удрученная, изнемогающая, в отчаянии упала на кресло.

– Боже мой, может быть, вы и правы, не знаю, – простонала она. – Да и не все ли равно теперь, когда Дарио в опасности? Самое главное – спасти его, спасти во что бы то ни стало… Что они там делают так долго? Почему Викторина не идет за нами?

Снова наступило тяжелое, тревожное молчание. Не проронив ни слова, кардинал взял со стола корзинку, поставил в шкаф и запер его двойным поворотом ключа, затем положил ключ в карман. Должно быть, он решил, как только стемнеет, самолично спуститься к Тибру и бросить корзинку в воду, чтобы скрыть все следы. Но тут, обернувшись, он увидел двух аббатов, которые невольно следили за ним глазами. И он сказал им с величавым достоинством:

– Господа, надеюсь, мне незачем просить вас сохранить все в тайне. Бывают позорные происшествия, в которых не может, не должна быть замешана церковь. Предать уголовному суду кого-либо из духовных лиц, даже виновного, – значит набросить тень на все духовенство, ибо во время процесса разгорятся низкие страсти, и злонамеренные люди попытаются возложить ответственность за преступление на нашу святую церковь. Наш долг передать убийцу на суд всевышнего, господь бог сумеет достойно покарать злодея… А я, хотя покушались на меня самого, на мою семью, хотя посягнули на самого любимого, родного мне человека, я торжественно клянусь именем Спасителя, распятого на кресте, что не питаю ни гнева, ни жажды мести. Я хочу изгладить из памяти самое имя преступника, пусть его чудовищное злодеяние будет погребено в вечном безмолвии могилы.

Бокканера казался еще выше и величественнее, когда, простерши руку к небу, произносил эту клятву, предавая божьему правосудию врагов своих; он думал при этом не об одном Сантобоно, но и о кардинале Сангвинетти, угадав его тайное соучастие в убийстве. И этого гордого, благородного старца обуревала бесконечная скорбь, мучительная тоска при мысли о глухой борьбе за папскую тиару, о темных, диких страстях, разгорающихся во мраке.

Когда Пьер и дон Виджилио низко поклонились, обещая молчать, долго сдерживаемое волнение кардинала прорвалось наружу, и горькие рыдания подступили ему к горлу.

– Бедное дитя, бедный мой мальчик! – шептал он. – Единственный, последний потомок нашего рода, сердце мое, единственная моя надежда!.. Умереть, так ужасно умереть!..

Бенедетта в отчаянном порыве вскочила с кресла.

– Как, умереть?! Дарио не умрет! – вскричала она. – Я не хочу, мы его вылечим, мы пойдем к нему. Я обниму его, мы спасем его во что бы то ни стало.

Пойдемте, дядя, пойдемте скорее. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы он умер!

Девушка устремилась к двери, видно было, что ничто не сможет ее удержать; но в этот миг на пороге появилась Викторина, растерянная, подавленная, утратившая свое обычное спокойствие.

– Доктор просит его высокопреосвященство и контессину прийти поскорее, сию же минуту.

Пьер, потрясенный, остолбеневший, не последовал за ними и остался вместе с доном Виджилио в залитой солнцем столовой. Как, неужели яд? Смертельный яд, точно во времена Борджа, скрытый в корзиночке с ягодами, преподнесенной тайным убийцей, которого даже не смеют выдать правосудию? Аббату вспомнились разговоры в коляске по дороге из Фраскати, предания о таинственных отравлениях, которые ему, как истому парижанину, казались нелепыми, годными лишь для развязки романтической драмы. Значит, они достоверны, все эти истории об отравленных букетах и ножах, о внезапной смерти прелатов и даже пап, которым подсыпали яд в чашку утреннего шоколада; значит, мрачный, неистовый Сантобоно действительно был отравителем, теперь Пьер уже не мог в этом сомневаться. Воскрешая в памяти весь вчерашний день час за часом, он представлял себе все в совершенно новом свете: аббат припомнил, как он невольно подслушал честолюбивые речи и угрозы кардинала Сангвинетти, его совет ускорить события в предвидении возможной кончины папы, – это подстрекательство к преступлению во благо святой церкви; как потом по дороге им встретился аббат с корзинкой фиг, как тот ехал в коляске по унылым, бесконечным полям Кампаньи, бережно держа на коленях свою зловещую поклажу. Эта проклятая корзинка преследовала теперь Пьера как кошмар, отныне он всегда будет вспоминать с содроганием ее форму, цвет, запах листьев и ягод. Яд, подумать только! Стало быть, это правда, и яды до сих пор существуют, их до сих нор применяют в таинственном мире «черных», в яростной, алчной, беспощадной борьбе за власть.

И внезапно в памяти Пьера возник еще один образ, образ графа Прада. Еще недавно, когда Бенедетта обвинила графа в убийстве, священник чуть было не выступил в его защиту, рассказав все, что знал: кто именно нес отравленные фиги и чья могущественная рука направляла этого человека. Но Пьера тут же остановила одна страшная мысль: если Прада и не совершил преступление, то знал о нем и не предотвратил. Теперь еще одно обстоятельство пришло Пьеру на память, кольнув его острой болью: он вспомнил черную курицу, внезапно издохшую под навесом, в полутемном дворе трактира, и лиловатую струйку крови, сочившуюся из ее клюва. Попугай Тата также лежал бездыханным на полу, из клюва его также сочилась кровь. Зачем же граф солгал тогда, зачем сказал, будто курицу заклевали? Пьер чувствовал, что не в силах разобраться в этом сложном сплетении темных страстей и тайных замыслов; не мог он постичь до конца и той мучительной внутренней борьбы, какая происходила в душе этого человека ночью, во время бала. С болью и трепетом вспоминал аббат, как они шли вдвоем поздней ночью к палаццо Бокканера, и смутно догадывался, какое страшное решение принял граф у входа во дворец. Хотя до сих пор было непонятно и неясно, желал ли Прада отравить самого кардинала или же втайне надеялся, что по воле случая смертоносная стрела отклонится в сторону и, сразив его молодого соперника, отомстит за него самого, несомненно было одно: Прада все знал, Прада мог остановить ход судьбы, но не захотел и предоставил слепому року свершить свое черное дело.

Оглянувшись, Пьер увидел дона Виджилио, сидевшего на стуле в сторонке; тот был так бледен и так осунулся, что Пьер испугался за него:

– Что с вами? Вам тоже нездоровится?

Секретарь онемел от ужаса, на минуту слова застряли у него в горле. Потом он еле слышно прошептал:

– Нет, нет, я к ним и не притронулся… Великий боже, подумать только, что мне ужасно хотелось попробовать фиги и я не посмел лишь из почтения к его высокопреосвященству, ибо он не изволил их кушать!

Дон Виджилио дрожал мелкой дрожью при мысли, что только смирение спасло его от гибели. Он ощущал всем существом леденящее дыхание смерти, пролетевшей совсем близко. Глубоко вздыхая и как бы отстраняя от себя страшное видение, он пробормотал в испуге: что только смирение спасло его от гибели. Он ощущал всем существом леденящее дыхание смерти, пролетевшей совсем близко. Глубоко вздыхая и как бы отстраняя от себя страшное видение, он пробормотал в испуге:

– Ах, Папарелли, Папарелли!

Помня его неприязнь к шлейфоносцу, Пьер спросил с волнением:

– Как? Что вы хотите сказать? Вы его подозреваете?.. Неужели вы думаете, что здесь замешаны они, что это дело их рук?..

Хотя слово «иезуиты» даже не было произнесено, аббату почудилось, будто мрачная тень пронеслась над ними и заволокла на миг светлую, солнечную комнату.

– Ну да, конечно, они, – воскликнул дон Виджилио, – они везде, они повсюду! Там, где рыдания, там, где смерть, – они всегда незримо присутствуют, все зло от них. Отрава предназначалась и мне, удивляюсь еще, как я остался жив!

Он снова испустил глухой стон, в котором слышались страх, ненависть, омерзение.

– Ах, Папарелли, Папарелли!

И тут же осекся, замолчал, перестал отвечать на вопросы, испуганно обводя глазами столовую, как будто за стеной бесшумно, как мышь, крался шлейфоносец с дряблым, бабьим лицом, с жадными, хищными руками; ведь это он сбегал утром в буфетную, схватил забытую корзинку с фигами и принес на стол кардиналу.

Пьер и дон Виджилио решили вернуться в спальню больного, где могла понадобиться их помощь; войдя, аббат был потрясен тем, что увидел. Подозревая отравление, доктор Джордано за эти полчаса испробовал все известные ему средства: рвотное, магнезию. Он даже велел Викторине сбивать яичные белки в воде, но все было напрасно. Положение больного ухудшалось с такой быстротой, что всякая медицинская помощь становилась бесполезной. Дарио лежал на спине, раздетый, опершись на высокие подушки, вытянув руки поверх простыни; он казался сонным и одурманенным, что было характерным признаком страшного, загадочного недуга, от которого скончались монсеньер Галло и столько других. Несчастный впал в забытье, глаза его, обведенные черными кругами, глубоко ввалились, лицо осунулось и сразу постарело, иссиня-бледная кожа приняла землистый оттенок.