Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

И внезапно в памяти Пьера встали вчерашние гробницы, пышные гробницы по обе стороны Аппиевой дороги, выставлявшие напоказ властолюбивую гордыню целого народа. Они кичились своим великолепием, своей грандиозностью, эти усыпальницы, перегруженные мрамором, многословными надписями, роскошью скульптур, фризами, барельефами, статуями. Как помпезна эта аллея смерти среди плоской Кампаньи, эта триумфальная дорога в царственный Вечный город! Как непохожа она на подземную обитель первых христиан, обитель смерти, такой потаенной, кроткой, прекрасной и целомудренной! Тут – всего лишь сон, вожделенный покой, добровольное отдохновение, невозмутимая покорность, которой ничто не мешало в ожидании райского блаженства безропотно предаваться благодатному сумраку ночи; и все, даже утратившее свою красоту, умирающее язычество, даже неумелость простодушных ремесленников – все лишь усиливало очарование убогих кладбищ, вырытых глубоко, во мраке подземелья. Миллионы людей смиренно покоились в этой земле, словно пробуравленной осторожными муравьями, они уснули здесь на века и спали бы еще долго, храня свою тайну, убаюканные безмолвием и мраком, если бы другие люди не нарушили их покой, их жажду забвения, вторгшись до того, как трубный глас в день Страшного суда возвестил о воскресении. И тогда смерть заговорила о жизни, и не было ничего более живого, дышащего жизнью более сокровенной и трепетной, нежели эти подземные города с их безымянными, безвестными, бессчетными мертвецами. Могучим дыханием нового человечества повеяло некогда от этих подземелий, человечества, которому предстояло обновить мир. Так возникал иной мир, преисполненный самоуничижения, презрения к плоти, опасливой ненависти к природе, пренебрежения к радостям земным и преклонения перед избавительницей смертью, распахивающей райские врата. И чудилось, будто пурпурная кровь Августа, спесивая кровь всесильного владыки, канула в недра могильного сумрака и новая почва впитала ее.

Монаху настоятельно хотелось показать дамам лестницу Диоклетиана, и он рассказал им легенду о ней:

– Да, это истинное чудо!.. Погнались как-то раз воины этого императора за христианами, а те укрылись в катакомбах; воины упорно продолжали их преследовать, и вот лестница рухнула, все воины провалились… Ступеньки и теперь еще обрушены. Вы только взгляните, это в двух шагах.

Но дамам стало не по себе: разбитые усталостью, напуганные мраком подземелья и страшными рассказами монаха, они пожелали поскорее подняться наверх. К тому же тоненькие свечи догорали; очутившись снова перед лавчонкой с реликвиями, все зажмурились от ослепительного солнечного света. Девушка купила пресс-папье – осколок мрамора с выгравированной на нем рыбой, эмблемой Иисуса Христа, сына божия, спасителя рода человеческого.

После обеда Пьеру захотелось осмотреть собор св. Петра. Проезжая мимо в экипаже, он успел увидеть лишь огромную площадь с обелиском и двумя фонтанами, обрамленную монументальной колоннадой Бернини, которая четырьмя рядами колонн величественно опоясывает эту площадь. В глубине, укороченный и утяжеленный прямоугольным фасадом, встает собор, и все же могучий его купол заслоняет небо.

Под палящим солнцем раскинулись мощенные булыжником пустынные мостовые; вытоптанные, побелевшие от времени, поднимались отлогие ступени; и Пьер наконец вошел в собор. Было три часа, в высокие четырехугольные окна лились щедрые лучи солнца; слева, в капелле Климента, начиналась, видимо, вечерняя служба. Но, пораженный огромностью собора, священник ничего не слышал. Он медленно шел, обводя взглядом эти просторы, пытаясь охватить их безмерность. Гигантские кропильницы у входа, с пухлыми, как амуры, ангелами; главный неф, его огромный коробовый свод, украшенный кессонами; четыре циклопических столба средокрестия, поддерживающих купол; трансепты и апсида, своей обширностью не уступавшие иной церкви. Эта горделивая пышность, ослепительная, подавляющая роскошь поразили Пьера: сверкавший, как пламенеющее светило, купол блистал яркими красками и золотом мозаик; главный алтарь, воздвигнутый на месте гробницы святого Петра, увенчан был великолепным балдахином, бронза для которого взята из Пантеона; двойная лестница Раки, освещенная восемьюдесятью семью неугасимыми лампадами, спускается к алтарю; и мрамор, неимоверно расточительное изобилие, нагромождение самых необычайных оттенков мрамора – белого, цветного, всевозможного… О, роскошество многокрасочного мрамора, это безумство Бернини: великолепие плит, покрывающих пол и отражающих всю эту пышность; мрамор столбов, украшенных медальонами с изображениями пап, вперемежку с толстощекими ангелами, держащими тиару и ключи; стены, перегруженные сложными эмблемами с постоянно повторяющейся голубкой Иннокентия X; в нишах – колоссальные статуи во вкусе барокко; лоджии с балконами, загородка Раки с двойной лестницей, богатство алтарей и еще большее богатство гробниц! Все это – огромный неф, приделы, трансепты, апсида – блистало мрамором, источало сияние мрамора, сверкало изобилием мрамора, и не было такого уголка, даже самого крохотного, который не кичился бы заносчивой красотой мрамора. И базилика стояла торжествующая, неоспоримо прекрасная, восторженно признанная величайшим, роскошнейшим храмом в мире, воплощением грандиозности и великолепия.

Пьер бродил, переходя из одного нефа в другой, подавленный, ничего толком не разбирая. Он задержался перед бронзовой статуей святого Петра, застывшего на мраморном цоколе в величественной позе. Верующие подходили приложиться к большому пальцу правой ноги апостола; иные, перед тем как прикоснуться губами, обтирали бронзовый палец, иные просто прикладывались к нему и, отвесив земной поклон, прикладывались сызнова. Пьер свернул в левый трансепт, где расположены исповедальни. Священники поджидают там свою паству, готовые исповедовать на любом языке. Иные вооружены длинной палочкой: они легонько ударяют ею по голове коленопреклоненных грешников, что на месяц обеспечивает тем отпущение грехов. Но исповедующихся было очень мало, и священники, поджидая их в тесных деревянных коробках исповедален, что-то писали и читали, как у себя дома. Привлеченный сиянием восьмидесяти семи лампад, мерцавших подобно звездам, Пьер снова очутился перед Ракой. От главного алтаря с громадным и пышным балдахином, отделка и позолота которого стоили более полумиллиона, казалось, веяло надменной печалью одиночества; здесь положено было совершать богослужение только папе. Вспомнив, что в капелле Климента идет служба, Пьер удивился, что ничего не слышит. Он решил, что вечерня окончилась, и захотел в этом удостовериться. Но по мере приближения к капелле он все яснее различал едва уловимые, подобно вздохам, звуки, похожие на отдаленную мелодию флейты. Мелодия ширилась, но, только очутившись перед самым входом в капеллу, аббат распознал голос органа. Красные шторы на окнах как сквозь сито пропускали солнечный свет, и капелла, словно залитая багровым отблеском раскаленной печи, полнилась звуками торжественной музыки. Но музыка тонула, глохла в безмерности нефа, и, отойдя на полсотни шагов, уже нельзя было расслышать ни голосов, ни гудения органа.

Когда Пьер вошел, громадная церковь показалась ему совершенно пустой и мертвой. Потом он заметил несколько человек, их присутствие скорее угадывалось вдалеке. Редкие фигуры молящихся тонули в огромном пространстве и как бы растворялись в нем. С трудом передвигаясь от усталости, бродили с путеводителями в руках туристы. Посреди главного нефа, как в картинной галерее, сидел перед мольбертом художник и делал зарисовки. Гурьбой прошли французские семинаристы во главе с прелатом, который показывал им надгробия и давал пояснения. Но что значили пол-сотни, даже сотня людей в огромности этих просторов: едва приметные, люди были как черные муравьи, что растерянно мечутся, заблудившись на дороге. Пьер вдруг отчетливо вообразил себя в гигантской парадной зале, в торжественной приемной какого-нибудь громадного и пышного дворца. Через высокие четырехугольные окна без витражей лились потоки солнечных лучей, наполняя храм ослепительным, ликующим светом. Ни стула, ни скамьи – ничего, кроме нескончаемой глади чудесных голых плит, музейных плит, в зеркале которых отражался танцующий солнечный ливень. Ни укромного уголка, где можно сосредоточиться, ни сумрачного, пронизанного таинственностью закоулка, где хочется молитвенно преклонить колена. Повсюду яркий свет, победное, сияющее великолепие солнечного дня. И Пьер, неизменно с трепетом входивший под сень готических соборов, где в чаще колонн, погруженные в сумрак, рыдают толпы верующих, очутился в этом оперном зале, пустынном, озаренном полыханием золота и пурпура. Он, принесший с собой напоенное грустью воспоминание об архитектуре средних веков, об изваянных в камне изможденных святых, об искусстве, где все – сама душа, оказался среди этого парадного величия, грандиозной и бессодержательной пышности, где все – одна лишь плоть. Тщетно глаза его искали какую-нибудь простодушно верующую страдалицу, которая, преклонив колена в целомудренной полумгле, безмолвно беседует с незримым, вручая себя всевышнему. Перед ним лишь сновали усталые туристы, прелаты озабоченно водили юных священников, задерживаясь возле достопримечательностей, которые тем надлежало лицезреть; а в капелле слева все еще шла вечерняя служба, но до слуха посетителей доносилось лишь какое-то невнятное гудение, словно, проникая через своды, глухим прибоем докатывался снаружи колокольный звон.

Пьеру стало ясно, что перед ним всего лишь роскошный остов величественного колосса, от которого уже отлетело дыхание жизни. И чтобы снова вдохнуть в него жизнь, вернуть ему истинную душу, необходимы великолепие и пышность религиозных обрядов. Необходимы восемьдесят тысяч верующих, которых может вместить собор, грандиозные церемонии с участием папы, блистательные рождественские и пасхальные службы, процессии, шествия со святыми дарами во всей их нарядной оперной театральности. И молодому священнику вспомнилось прежнее великолепие этого храма: переполненная толпою верующих базилика, ослепительный кортеж с крестом и мечом впереди следует через толпу молящихся, приникших челом к плитам мозаичного пола, кардиналы шествуют попарно, словно боги плеяды: в кружевных стихарях, в сутанах и мантиях из красного муара, за ними – шлейфоносцы, несущие край мантии, и, наконец, папа, подобно всемогущему Юпитеру восседающий на обитых красным бархатом носилках, в красном бархатном, раззолоченном кресле, в белом бархатном облачении, золотой ризе, золотой епитрахили, золотой тиаре. Служители в сверкающих красных, шитых шелком одеждах несут церемониальное кресло-носилки. Над головою папы, единственного и державного властелина, машут громадными опахалами из перьев, как некогда махали ими слуги над головами кумиров древнего Рима. И какая блистательная, именитая свита вокруг этого триумфального трона! Все папское окружение, поток прелатов, патриархов, архиепископов, епископов в золотом облачении, в раззолоченных митрах. Тайные камерарии в фиолетовых шелковых сутанах, камерарии в плаще и при шпаге, в черных бархатных одеждах с брыжами и золотой цепью на шее. Несметная свита из духовных и светских лиц, для перечисления которых не хватило бы сотни страниц «Иерархии», – папские письмоводители, капелланы, прелаты всех рангов и степеней, не считая воинской свиты: жандармов в меховых шапках, дворцовой гвардии в синих панталонах и черных мундирах, швейцарской гвардии в серебряных кирасах, в полосатых желто-черно-красных мундирах, пышно разодетых гвардейцев-нобилей в высоких сапогах, коротких лосинах из белой кожи, красных, расшитых золотом мундирах с золотыми эполетами и в золотых касках. Но вот Рим становится столицей Италии; отныне двери собора никогда не бывают распахнуты настежь, напротив, их усердно и тщательно запирают; и в тех редких случаях, когда папа, олицетворение бога на земле, еще снисходит к алтарю для торжественного богослужения, базилику заполняют одни лишь приглашенные, в нее пропускают только по билетам. Пятидесяти– или шестидесятитысячная толпа народа не устремляется более, теснясь беспорядочным потоком, под ее своды; здесь присутствуют люди избранные, отсеянные для участия в особых закрытых торжествах; и даже в тех случаях, когда сюда стекаются тысячи, это неизменно тесный, ограниченный круг лиц, приглашенных на великолепное гала-представление.

И чем дольше Пьер бродил по этому холодному, величавому музею, среди тусклого мерцания мрамора, тем больше проникался он ощущением, что находится в языческом храме, воздвигнутом в честь бога света, бога пышности. Такими, вероятно, были древнеримские храмы: те же стены, облицованные многоцветным мрамором, те же драгоценные колонны, те же своды с раззолоченными лепными украшениями, кессонами. Пьер еще острее ощутил это бесспорное сходство, когда посетил другие базилики. Либо христианская церковь дерзостно и невозмутимо располагалась в языческом храме, подобно церкви Сан-Лоренцо-ин-Миранда, поместившейся как у себя дома в храме Антонина и Фаустины, от которого еще сохранился редкостный портик из чиполинового мрамора и прекрасный беломраморный антаблемент; либо она, как свежие побеги на обрубленном стволе, возникала на развалинах древнего здания, подобно церкви св. Климента, укрывшей под своими нынешними сводами напластования противоречивых верований различных эпох: древний памятник времен республики, затем памятник эпохи империи, в котором распознали храм Митры, и, наконец, древнехристианскую базилику. Либо христианская церковь, например, Сант-Аньезе-фуори-делле-Мура, создавалась по образцу гражданских базилик древнего Рима – Трибунала и Биржи, которые тянулись вдоль всего Форума; чаще всего на сооружение этих церквей шел камень, извлеченный из развалин языческих храмов: шестнадцать великолепных колонн той же церкви Сант-Аньезе выполнены из различного мрамора и, как видно, позаимствованы из многих святилищ; двадцать одна колонна всевозможных ордеров в церкви Санта-Мариа-де-Трастевере взята из храма Изиды и Сераписа, чьи изображения сохранились на капителях; тридцать шесть ионических колонн белого мрамора в церкви Санта-Мариа-Маджоре перенесены из храма Юноны-Люцины; если верить легенде, то из двадцати двух колонн церкви Санта-Мариа-Арачели, различных по материалу, размерам и обработке, многие были похищены у самого Юпитера, из храма Юпитера Капитолийского, который некогда возвышался на вершине священного холма, в том самом месте, где позднее была воздвигнута эта церковь. Да и в пышных базиликах Сан-Джованни-ди-Латерано и Сан-Паоло-фуори-делле-Мура и поныне воскресают роскошные храмы времен империи. Базилика Сан-Джованни, глава, мать всех церквей, состоит из пяти нефов, разделенных четырьмя рядами колонн; огромные статуи двенадцати апостолов выстроились двумя шеренгами, подобно древним божествам, провожающим вас к самому верховному божеству; и разве множество барельефов, фризов, антаблементов не делают эту церковь похожей на кумирню языческого бога, чье пышное царство полностью от мира сего? А недавно законченный собор Сан-Паоло, блистающий зеркальной новизною мрамора, – разве не походит он на обитель бессмертных олимпийцев? Подлинно языческий храм с величавой колоннадой, поддерживающей плоский потолок с позолоченными лепными украшениями, с мраморными плитами пола, несравненными по красоте материала и отделки: пилястры с фиолетовыми базами и белыми капителями, белые антаблементы с фиолетовыми фризами, – повсюду смешение этих двух цветов, создающее поистине дивную гармонию плоти! Разве не напоминают они божественные тела великих богинь, озаренные утренним солнцем?! И как в соборе св. Петра – ни единого сумрачного уголка, где приютилась бы таинственность незримого мира. Но собор св. Петра все же казался чудовищным колоссом, огромнейшим из огромных, свидетельством неуемного, безрассудного стремления к грандиозности, показывающим, на что способна человеческая гордыня, когда смертный возмечтает о том, чтобы ценою миллионных затрат, поселить бога в просторной и роскошной каменной обители, где, прикрываясь именем божьим, торжествует человек.

Так вот чем обернулось столетия спустя благочестивое рвение первых христиан! Этот гигантский парадный монумент вырос на той же римской почве, что во все времена поила своими соками, выращивала такие же чудовищные монументы. Как будто самодержавные владыки, которые властвовали, сменяя друг друга, приносили с собой это пристрастие к циклопическим громадам, почерпнув его в родной земле, их породившей, ибо оно передавалось от одной цивилизации к другой. Его питали все те же извечные корни человеческого тщеславия, стремление высечь свое имя на стене, оставить по себе неизгладимый след, осязаемое доказательство своей преходящей славы; так возникает нерушимое здание из бронзы и мрамора, которому надлежит до скончания веков быть свидетельством этой славы. Оно воздвигнуто духом завоевания, спесивостью нации, неизменно домогающейся господства над вселенной; но вот старый мир рушится, и на его развалинах возникает новое общество; омытое в купели смирения, оно как будто излечилось от прежней гордыни; однако так лишь кажется: в жилах этого общества течет та же кровь, что и в жилах старого, – достигнув зрелости и окрепнув, оно уступает силе наследственности и сызнова поддается дерзостному безумию предков. Прославленные папы, все до единого обуреваемые жаждой строительства, восприняли традиции цезарей, увековечивших свое владычество в камне: стремясь сопричислить себя к сонму богов, те воздвигали храмы, которые должны были служить им надгробиями. И папы охвачены жаждой бессмертия, озабочены тем, чтобы оставить потомству памятник пограндиознее, повнушительнее, пороскошнее; недуг принял такие размеры, что менее удачливые, те, кому не довелось строить, кто вынужден был довольствоваться восстановлением, утешались, оставляя потомкам в память о скромных своих трудах врезанные в стену мраморные плиты с помпезными надписями: потому и встречаются так часто эти плиты, и нет такой восстановленной стены, которая не была бы припечатана папским гербом; нет такого воспрянувшего из развалин здания, заново отстроенного дворца, очищенного бассейна, на котором папа не проставил бы свой римский титул: «Pontifex Maximus» [4]4
  Верховный жрец (лат.).


[Закрыть]Это какая-то разнузданная одержимость, и на перегное, состоящем из останков античности, вот уже две с лишним тысячи лет возникает роковая поросль. Из праха древних памятников то и дело возникают новые памятники. И при виде тех извращений, какие на римской почве сразу же запятнали учение Иисуса, при виде этой жажды господства, жажды славы земной, что так способствовала торжеству католицизма в ущерб сирым и чистым сердцем, живущим в братской любви и не ведающим гордыни, при виде всего этого невольно задаешь себе вопрос: да был ли когда-нибудь Рим христианским?

Пьера словно осенило: как в некоем озарении, ему внезапно открылась истина, открылась тогда, когда он вторично обходил огромную базилику, любуясь папскими гробницами. Папские гробницы! Там, на плоской равнине Кампаньи, под жгучим солнцем, по обеим сторонам Аппиевой дороги – этого триумфального въезда в Рим, – дороги, приводившей чужеземцев к увенчанному дворцами царственному Палатину, возвышались гигантские гробницы богатых и сильных мира сего; с несравненным великолепием, с блистательным искусством увековечили они в мраморе торжествующую гордыню могущественной нации, попиравшей народы. И тут же, неподалеку, в укромном мраке подземелья, в жалких кротовых норах, затаились иные могилы, скромные, безыскусственные могилы сирых, страждущих, обездоленных; эти смиренные могилы говорили о новых веяниях, о заповеди милосердия и самоотречения, о человеке, который пришел возвестить любовь и братство, презрение ко благам земным во имя вечного блаженства загробной жизни; они говорили о человеке, посеявшем на обновленной почве доброе зерно евангельского учения, зерно, давшее всходы в сердцах обновленного человечества, которому предстояло изменить старый мир. И вот что произросло из этого зерна, брошенного в почву много веков назад: вместо убогих могил, где, ожидая сладостного пробуждения, кротко спали мученики, возникли иные могилы, огромные и пышные, как древние гробницы идолопоклонников; блистая мрамором среди языческого великолепия нового храма, они свидетельствовали о той же безудержной страсти к господству над миром. В эпоху Возрождения Рим вновь становится языческим: древняя кровь императоров бурлит в его жилах; она захлестывает христианство, которое подвергается нападкам, едва ли не самым жестоким за все время его существования. Как роскошны папские гробницы в соборе св. Петра, во всем своем плотском величии дерзостно прославляющие святых отцов, гробницы, поправшие смерть во имя земного бессмертия! Как великолепны эти огромные бронзовые изваяния, эти аллегорические статуи, двусмысленные ангелы, прекрасные, будто юные девы или соблазнительные женщины с бедрами и грудью богинь! Павел III восседает на высоком пьедестале, у ног его возлежат Справедливость и Мудрость. По обе стороны Урбана VIII расположились Мудрость и Религия; рядом с Иннокентием XI – Религия и Справедливость; Иннокентий XII показан между Справедливостью и Милосердием; Григорий XIII – между Религией и Силой. Александр VII пал на колени, по обе руки от него – Мудрость и Справедливость, перед ним – Милосердие и Истина, а выше – скелет, который держит в руке пустые песочные часы. Климент XIII, также коленопреклоненный, торжественно осеняет монументальный саркофаг, на который опирается Религия с крестом в руках; а гений Смерти, облокотившийся о правый угол саркофага, попирает двух огромных львов – символ всемогущества. Яркое солнце позолотило огромные нефы, где бронза говорила о вечности, белизна мрамора сверкала пышным изобилием плоти, а роскошные складки из разноцветного мрамора великолепным апофеозом обрамляли изваяния.

И Пьер бродил по залитой солнцем пустынной и пышной базилике, переходя из одного нефа в другой. Да, царственная спесь этих гробниц будила воспоминание о древних гробницах Аппиевой дороги. То был все тот же Рим, все та же римская почва, на которой гордыня и властолюбие разрастались, подобно сорнякам, почва, превратившая смиренное христианство первых веков в победоносный католицизм, вступивший в союз с богатыми и сильными мира сего, превратившая его в гигантскую машину управления, созданную, чтобы держать народы в повиновении. В папах воскресли цезари. Давнишняя наследственность заговорила в святых отцах: кровь Августа вскипала в их жилах, нечеловеческое властолюбие горячило мозг. Одному лишь Августу, императору и верховному жрецу, владыке тела и души человеческой, довелось стать подлинным властелином мира. И вот папы, обладающие только властью духовной, одержимы извечной мечтой: упорно не желая хоть самую малость поступиться своими светскими правами, они веками лелеют надежду, что мечта их наконец осуществится, Ватикан станет вторым Палатином, а они – неограниченными владыками покоренных народов.