Текст книги "Собрание сочинений. Т.18. Рим"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

Он замечтался у окна, как вдруг с удивлением услышал чьи-то голоса, и до него отчетливо донеслись обрывки разговора. Высунувшись в окно, Пьер увидел кардинала, который стоял на соседнем балконе, беседуя с каким-то священником. Хотя был виден только край сутаны, Пьер тотчас же узнал Сантобоно. Первым его побуждением было скромно удалиться, но услышанные им слова заинтересовали его, и он остался.

– Мы очень скоро все узнаем, – говорил кардинал своим густым басом. – Я послал в Рим Эуфемио, только ему я и доверяю. А вот и его поезд подходит.

Действительно, по широкой равнине приближался поезд, издали казавшийся крохотным, как детская игрушка. Должно быть, его-то и поджидал Сангвинетти, облокотившись на перила балкона. Он стоял неподвижно, устремив глаза на далекий Рим.

Сантобоно о чем-то горячо заговорил, но Пьер не мог разобрать слов. Вслед за тем явственно прозвучал ответ кардинала:

– Да-да, мой друг, это было бы большим несчастьем. Да сохранит господь его святейшество на долгие годы…

Он запнулся и договорил, так как отнюдь не был лицемером:

– По крайней мере, да сохранит он его нам в эти дни, ибо сейчас самая опасная пора, и я чрезвычайно встревожен: слуги антихриста за последнее время многого добились.

У Сантобоно вырвался крик:

– О ваше высокопреосвященство, вам надо действовать, и вы победите!

– Я, друг мой? Но что ж я могу сделать? Все зависит от моих друзей, от тех, кто верит в меня и поддерживает единственно ради блага святой церкви. Это они должны действовать, трудиться каждый по мере сил, дабы преградить дорогу злу, дабы восторжествовало добро… Но ежели воцарится антихрист…

Слово «антихрист», столько раз повторенное, сильно смутило Пьера. Он вдруг вспомнил свой разговор с графом: антихрист – это был кардинал Бокканера.

– Подумайте только, друг мой! – продолжал Сангвинетти. – Антихрист, вступив на престол в Ватикане, своей непомерной гордыней, железной волей, своим мрачным, гибельным безумием довершит разрушение церкви. Ибо сомнений больше нет – он и есть зверь из бездны, предвещанный пророчеством, зверь, грозящий все поглотить и все увлечь за собою во мрак преисподней. Я знаю его, он упорствует в своем стремлении к гибели и разрушению, он расшатает колонны храма, готовый погибнуть под его обломками и похоронить вместе с собою все католичество. Не пройдет полугода, и он будет изгнан из Рима, проклят по всей Италии, отвергнут всеми народами, он станет скитаться по свету, как неприкаянный призрак последнего папы.

На это мрачное пророчество Сантобоно ответил глухими стонами и проклятиями. Между тем поезд подошел к вокзалу, и среди пассажиров, вышедших на станции, Пьер разглядел приземистого аббата, который так спешил, что полы сутаны путались у него в ногах. Это был Эуфемио, секретарь Сангвинетти. Увидев, что его высокопреосвященство стоит на балконе, он позабыл о приличиях, о своем сане и пустился бегом вверх по дороге.

– Ну, наконец-то! Вот и Эуфемио! – вскричал кардинал, дрожа от нетерпения. – Сейчас мы все узнаем, сейчас все узнаем!

Секретарь проскользнул в дверь, одним духом взбежал по лестнице, совсем запыхавшись, миновал приемную, где находился Пьер, и исчез в кабинете кардинала. Тот пошел его встретить, но вскоре все трое возвратились на балкон, откуда донеслись нетерпеливые вопросы и громкие возгласы, вызванные дурными известиями.

– Значит, это правда, ночь прошла тревожно, его святейшество не сомкнул глаз?.. Вам говорили, что у него колики? Но ведь это очень опасно в его возрасте, это может доконать его за несколько часов… А врачи, что говорят врачи?

Пьер не расслышал ответа, но понял его смысл, когда снова заговорил кардинал:

– Ох, уж эти доктора, ничего-то они не смыслят. Впрочем, если они отвечают уклончиво, значит, смерть уже на пороге… Боже мой, какое несчастье, неужели нельзя отдалить катастрофу хоть на несколько дней!

Он замолчал и, как догадался Пьер, опять устремил глаза вдаль, на Рим, впиваясь тревожным взглядом в купол собора св. Петра, крошечную светящуюся точку, не больше ногтя на мизинце, среди необъятной рыжеватой равнины. Какой удар, какое смятение, если папа уже скончался! Кардиналу чудилось, что стоит ему протянуть руку, и он овладеет Вечным городом, священным городом, который виднелся на горизонте, словно холмик гравия, насыпанный детской лопаткой. Ему уже представлялось, как поникнут на конклаве балдахины других кардиналов, а его балдахин будет горделиво возвышаться над ним, венчая его пурпуром.

– Вы правы, мой друг! – воскликнул он, обратившись к Сантобоно. – Надо действовать ради спасения святой церкви… К тому же небеса охранят нас, ибо мы боремся во славу божию. Если понадобится, то в решительную минуту провидение испепелит антихриста.

И тут впервые Пьер ясно расслышал грубый голос Сантобоно, который произнес сурово и решительно:

– О, если провидение запоздает, ему придут на помощь!

После этого ничего нельзя было разобрать, кроме глухого бормотанья. Балкон опустел, и Пьер остался один в тихой приемной, озаренной веселыми лучами солнца. Вдруг двери рабочего кабинета распахнулись, и слуга пригласил его войти; к удивлению Пьера, кардинал был там один, оба священника, вероятно, вышли другим ходом.

Сангвинетти стоял у окна, в ярком солнечном свете, коренастый, румяный, с крупным носом и толстыми губами, крепкий и моложавый для своих шестидесяти лет. Он встретил Пьера с заученной пастырской улыбкой, с какой всегда принимал даже самых скромных посетителей. Как только аббат, склонившись передним, поцеловал перстень, кардинал указал ему на стул.

– Садитесь, садитесь, любезный сын мой… Должно быть, вы пришли по поводу вашей злополучной книги? Я очень рад, очень рад побеседовать с вами о ней.

Сангвинетти уселся у самого окна, обращенного к Риму, как будто не мог отвести глаза от этого зрелища. Принося глубокие извинения, что осмелился потревожить его покой, Пьер заметил, что кардинал вовсе его не слушает и по-прежнему неотрывно смотрит на далекий город, на эту столь вожделенную добычу. Однако лицо Сангвинетти изображало самое любезное внимание, и аббат был восхищен самообладанием этого человека, редким уменьем казаться спокойным и участливым к чужим делам, когда в душе его бушевала буря.

– Ваше высокопреосвященство, соблаговолите простить меня…

– Но вы хорошо сделали, что приехали ко мне, раз меня удерживает здесь нездоровье… Впрочем, мне уже несколько лучше, я понимаю ваше желание разъяснить кое-что, защитить свою книгу, помочь мне разобраться в этом деле. Я даже удивлялся, что вы не явились сюда до сих пор, ибо всем известно ваше горячее рвение, известно, что вы не щадите сил, стараясь повлиять на решение судей… Говорите, любезный сын мой, я вас слушаю, я сам был бы рад убедиться в вашей правоте.

И Пьер невольно поверил этим ободряющим словам. Он снова воспылал надеждой склонить на свою сторону всемогущего префекта конгрегации Индекса. Ему уже казался необыкновенно умным, искренним и сердечным этот лукавый дипломат, бывший нунций в Брюсселе и в Вене, который отлично научился очаровывать наивных людей, потешаясь над ними в душе, обещать им все и не исполнять ничего. Пьер опять загорелся пламенным вдохновением, опять начал проповедовать свои заветные мысли о грядущем, католическом Риме, который вновь станет владыкой мира, если вернется к заповедям раннего христианства, вдохновляемый горячей любовью к сирым и убогим.

Сангвинетти улыбался, ласково кивая головой, и изредка восклицал:

– Хорошо, очень хорошо! Превосходно… Я разделяю ваши мысли, любезный сын мой! Лучше не скажешь… Да это сама очевидность, любой разумный человек согласится с вами.

По словам кардинала, его глубоко трогали поэтические достоинства книги. Он любил, вероятно, из духа соперничества со Львом XIII, также выдавать себя за ученого латиниста и питал особое, исключительное пристрастие к Вергилию.

– Знаю, знаю, – говорил он, – вы пишете там о возвращении весны, утешительницы бедняков, которые мерзли суровой зимой. Ах, я трижды перечитывал эту страницу! А знаете ли вы, что у вас множество латинских оборотов? Я отметил более пятидесяти образных выражений, которые встречаются в «Эклогах». Ваша книга очаровательна, просто очаровательна!

Как человек отнюдь не глупый, кардинал сразу понял, что его скромный проситель очень умен, и заинтересовался не столько самим аббатом, сколько тем, на что он может пригодиться. Вечно занятый запутанными интригами, Сангвинетти неизменно задавался вопросом, какую пользу можно извлечь из каждого, кто встречался на его пути, чем тот или иной человек может способствовать его собственному успеху. Поэтому, оторвавшись на миг от созерцания Рима, он прямо взглянул в лицо собеседнику и начал внимательно слушать, размышляя, на какое дело его можно употребить либо сейчас, в эту критическую минуту, либо позднее, когда сам он станет папой. Но тут Пьер вновь совершил ошибку, ополчившись на светскую власть церкви, и опрометчиво повторил злополучные слова «новая религия».

Кардинал сразу остановил его жестом; он по-прежнему улыбался, по-прежнему говорил любезным тоном, но его решение, давно уже обдуманное, было принятое этот миг окончательно и бесповоротно.

– Разумеется, любезный сын мой, во многом вы правы, и зачастую я с вами согласен, совершенно согласен… Только, видите ли, вам, должно быть, неизвестно, что я попечитель Лурда в Риме. Как же вы хотите, после всего, что вы написали о лурдском Гроте, чтобы я принял вашу сторону против святых отцов?

Пьер был ошеломлен этой новостью, он действительно ничего не знал. Никто не озаботился его предупредить. Все католические ордена и общины имеют в Риме покровителя, назначаемого самим папой, кардинала-попечителя, который представляет их интересы и защищает их в случае надобности.

– Вы жестоко обидели этих добрых монахов, – ласково продолжал Сангвинетти, – и, право же, мы не можем причинить им еще большее огорчение, у нас связаны руки… Если бы вы знали, сколько денег они нам посылают, заказывая мессы! Не будь их, многие из наших бедных священников умерли бы с голоду.

Пьеру нечего было возразить. Он уже не в первый раз наталкивался на денежный вопрос, на материальные нужды святейшего престола, который принужден ежегодно обеспечивать свой бюджет. Хотя потеря Рима освободила папу от государственных забот, он продолжал оставаться в рабской зависимости от доброхотных пожертвований. Потребности Ватикана были столь велики, что деньги играли огромную роль и представляли могучую силу, перед которой все склонялось при папском дворе.

Сангвинетти поднялся с места, прощаясь с посетителем.

– И все же, любезный сын мой, – сказал он сердечным тоном, – советую вам не отчаиваться. Один мой голос не решает дела, но я обещаю вам принять во внимание все ваши красноречивые объяснения, все ваши доводы… И как знать? Если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим!

Его обычной тактикой, его основным принципом было никого не обескураживать, всегда внушать при прощании хоть каплю надежды, Зачем говорить этому бедняге, что его книга уже осуждена и единственный выход – отречься от нее? Только такой дикарь, как Бокканера, способен безжалостным приговором вызвать в юной, пылкой душе гнев и ожесточение.

– Надейтесь, надейтесь! – повторял он, улыбаясь с таким видом, будто знает какие-то благоприятные обстоятельства, но не имеет права о них сказать.

Пьер простился с ним окрыленный и глубоко растроганный. Он даже позабыл о подслушанном разговоре, об алчном честолюбии кардинала, о его затаенной ненависти к опасному сопернику, Может быть, у людей выдающихся ум заменяет сердце? Если Сангвинетти выберут когда-нибудь папой и если он воспринял идеи Пьера, не осуществит ли он его чаянья, не возьмет ли на себя высокую миссию преобразовать католическую церковь, превратив эту церковь будущих Соединенных Штатов Европы в духовную владычицу мира? Горячо поблагодарив кардинала, Пьер удалился с поклоном, а Сангвинетти вновь погрузился в мечты у широко открытого окна, где, сверкая и переливаясь в лучах осеннего солнца, точно тиара, украшенная золотом и самоцветами, его издали манило драгоценное сокровище, город Рим.

Было около часа, когда Пьер и граф Прада сели наконец завтракать за столиком в ресторане, где они назначили друг другу встречу. Их обоих задержали дела. Граф был весело настроен, ибо удачно разрешил запутанные денежные вопросы, и даже аббат, вновь окрыленный надеждой, позабыв свои тревоги, безмятежно наслаждался прелестью ясного осеннего дня. Обоим было приятно закусить в большой светлой зале, окрашенной в голубые и розовые тона, совершенно пустой в это время года. На плафоне порхали амуры, стены были расписаны пейзажами, напоминавшими замки и сады римских виноделов. Пьер и Прада ели вкусные и свежие блюда, запивая терпким вином Фраскати, как бы хранящим легкий привкус пепла древних вулканов.

Разговор зашел о дикой красоте Альбанских гор, которые так радуют взор, живописно возвышаясь над плоской равниной римской Кампаньи. Пьер, недавно совершивший традиционную прогулку в коляске от Фраскати до Неми, до сих пор находился под этим впечатлением и с восторгом описывал местные красоты. Живописная дорога из Фраскати в Альбано вьется то вверх, то вниз по склонам холмов, заросших тростником, покрытых виноградниками и оливковыми рощами, а сквозь просветы то и дело открывается вид на безбрежные, волнистые поля Кампаньи. Слева, на бугре, белеет селение Рокка-ди-Папа, раскинувшись амфитеатром на склонах, пониже вершины Монте-Каве, увенчанной высокими вековыми деревьями. С этого места, если оглянуться назад, на Фраскати, можно разглядеть высоко на горе, у опушки соснового леса, развалины Тускулума, рыжеватые, выжженные солнцем руины, откуда, вероятно, открывается великолепный вид. Потом дорога, спускаясь по склону крутой горы, пересекает городок Марино с его большой церковью и полуразрушенным, почерневшим дворцом Колонна. Затем, миновав рощу зеленых дубов, дорога огибает озеро Альбано, и перед путниками развертывается несравненная по красоте панорама: прямо перед глазами, на противоположном берегу неподвижного, зеркально прозрачного озера – руины Альба-Лонги; налево, на склонах Монте-Каве, – селения Рокка-ди-Папа и Палаццола; направо, на гребне скалы, высоко над водной гладью виднеется Кастель-Гандольфо. В глубине потухшего кратера, словно на дне гигантской чаши, дремлет озеро – недвижное, тяжелое, как расплавленный металл, отливающее золотом на солнце и совершенно черное в тени. Отсюда дорога подымается к городку Кастель-Гандольфо, который, точно белая птица, гнездится на вершине скалы между озером и морем, открытый свежим морским ветрам даже в знойные летние дни; некогда он славился папской виллой, где Пий IX любил предаваться отдохновению, но куда Лев XIII не приезжал ни разу. С этого перевала дорога идет под гору, между двумя рядами зеленых дубов, знаменитых огромных дубов по двести, по триста лет, дубов с корявыми сучьями, похожих на чудовищных великанов; наконец, путешественник въезжает в Альбано, маленький городок, не такой чистенький и современный, как Фраскати, но зато сохранивший аромат старины и дикой прелести; дальше идет Аррича, дворец Киджи, лесистые склоны холмов, мосты, перекинутые через тенистые горные ущелья; еще дальше – Дженцано, а еще дальше Неми – все более глухие, дикие места, затерянные в зарослях среди скал.

И какое же незабываемое впечатление произвел на Пьера этот городок Неми, расположенный на берегу озера, такой очаровательный издали, вызывающий в памяти старинные легенды о волшебных городах, поднявшихся из таинственных водных глубин, и такой грязный, отвратительный, полуразрушенный вблизи. Над ним все еще возвышается башня Орсини, словно злой демон старых времен, демон жестокости, неистовых страстей, кровавых схваток! Ведь именно отсюда был родом мрачный Сантобоно, брат убийцы и сам, видимо, одержимый жаждой убийства, с глазами преступника, горящими диким огнем. Озеро Неми, круглое, словно померкшая луна, как будто упало с неба на дно кратера, еще более глубокого и узкого, чем кратер озера Альбано; оно обрамлено могучими, густо разросшимися деревьями. Сосны, вязы, ивы, тесня друг друга, зеленой чащей спускаются к самым берегам. Эта буйная растительность напоена водяными испарениями, поднимающимися с озера, и знойными лучами солнца, которые раскаляют глубокую ложбину, точно жерло печи. Здесь стоит тяжелая, влажная жара, аллеи окрестных садов заросли сырым мохом, а по утрам густой туман заволакивает озеро молочно-белой пеленою, точно дымом из очага злой колдуньи, где варятся ядовитые зелья. И Пьер вспоминал, с каким тягостным чувством он смотрел на это озеро в красивой зеленой оправе, как будто хранящее в своей глубине все жестокие суеверия древности, все отвратительные обряды таинственной религии. Он увидел его впервые в вечерних сумерках, в густой тени окружающих лесов, и его недвижная гладь казалась покрытой слоем потускневшего металла, отливающего чернью и серебром; и это прозрачное, глубокое, пустынное озеро, без единой лодки, эта мертвая вода, застывшая в могильной тишине, вызывала в нем гнетущую тоску, невыразимую печаль; он ощущал в природе томление одиночества, исступленную муку набухшей соками земли и тяжелых вод, безмолвную боль пробивающихся зародышей. Как унылы темные берега, спускающиеся к самой воде, как мрачно черное озеро, лежащее внизу, в глубине!

Графа Прада рассмешила впечатлительность аббата.

– Да-да, конечно, – согласился он, – озеро Неми не слишком-то веселое зрелище. Я видел его в ненастные дни свинцово-серым, и даже в ясную погоду солнце не оживляет картины. Что до меня, я умер бы с тоски, если бы пришлось жить у этой унылой водяной глади. Зато озеро Неми весьма по душе поэтам и романтическим дамам, тем, кто любит трогательные любовные истории с трагической развязкой.

Поднявшись из-за стола, они перешли пить кофе на террасу и заговорили о другом.

– Вы собираетесь нынче вечером на прием к князю Буонджованни? – спросил граф. – Для иностранца это весьма любопытно, советую вам не упускать такого случая.

– Да, я получил приглашение, – ответил Пьер. – Его мне передал один из моих друзей, Нарцисс Абер, атташе нашего посольства, он даже обещал провести меня туда.

Действительно, в тот вечер должно было состояться празднество во дворце Буонджованни на Корсо, один из тех великолепных балов, что бывают не чаще двух-трех раз в году. Говорили, что этот званый вечер по случаю помолвки Челии, молоденькой княжны, должен все затмить своей пышностью и блеском. Ходили слухи, что старого князя сначала чуть было не хватил апоплексический удар, что в припадке гнева он дал дочери пощечину, но в конце концов, уступив ее спокойному и непреклонному упорству, вдруг согласился на ее брак с лейтенантом Аттилио, сыном министра Сакко; в салонах Рима, в светских кругах и в кругах церковников все были потрясены этим известием.

Граф Прада весело продолжал:

– Уверяю вас, зрелище будет великолепное! Я искренне рад за моего кузена Аттилио, он очень порядочный, славный юноша. И я ни за что не хочу пропустить той минуты, когда в старинные залы князей Буонджованни войдет мой любезный дядюшка Сакко, которому наконец-то удалось подцепить портфель министра земледелия. Эффект будет необыкновенный, потрясающий… Мой отец, который все принимает близко к сердцу, признался мне, что он всю ночь глаз не сомкнул.

Тут граф внезапно спохватился:

– Смотрите-ка, уже половина третьего, а до пяти часов поездов не будет. Знаете что? Поедемте в Рим вместе, в моей коляске!

Но Пьер запротестовал:

– Нет, нет, благодарю вас! Я обещал пообедать с моим другом Нарциссом и боюсь опоздать.

– Да вы нисколько не опоздаете, напротив! Мы выедем в три часа и еще до пяти будем в Риме… Нет ничего красивее этой дороги, когда день клонится к вечеру, мы увидим чудесный закат солнца, я вам ручаюсь.

Он так настаивал, что священник, покоренный его любезностью и хорошим настроением, должен был уступить. Они приятно провели еще с полчаса, беседуя о Риме, об Италии, о Франции. Потом поднялись на минуту во Фраскати, где графу надо было повидаться с подрядчиком. Наконец, ровно в три часа, они тронулись в путь, усевшись рядом и удобно покачиваясь на мягких подушках коляски; лошади бежали легкой рысцой. Действительно, дорога в Рим по безбрежной, голой Кампанье, под необъятным сводом ясного неба, была необыкновенно красива в этот чудесный, прозрачный осенний день.

Сначала экипаж быстро катил под гору, по склонам Фраскати, между виноградниками и оливковыми рощами. Извилистая мощеная дорога была пустынна: изредка попадались крестьяне в старых войлочных шляпах, белый мул, ослик, впряженный в повозку; только по воскресеньям сюда, в придорожные кабачки, стекается народ, и работники на досуге угощаются козлятиной, запивая ее местным вином. На повороте коляска проехала мимо большого фонтана. Стадо овец, спускаясь к водопою, ненадолго загородило дорогу. И все время за пологими холмами необозримой рыжей Кампаньи в лиловатой вечерней дымке виднелся далекий Рим, он мало-помалу как бы погружался в землю, по мере того как экипаж спускался с горы. Вскоре на самом горизонте осталась лишь узенькая серая полоска с белыми пятнышками освещенных солнцем фасадов. Потом и она исчезла, потонула за волнистой линией полей.

Теперь коляска катила по равнине, оставив позади Альбанские горы, и повсюду – справа, слева, впереди – расстилалось безбрежное море лугов и пастбищ. Вдруг Прада воскликнул, взглянув на дорогу:

– Смотрите-ка, вон там, впереди, идет наш сегодняшний знакомец, тот самый Сантобоно!.. Ну и молодчина, как быстро шагает! Мои лошади с трудом догоняют его.

Пьер высунулся из коляски. Это действительно был священник из церковки Санта-Мариа-деи-Кампи, рослый, плечистый нескладный мужчина в длинной черной сутане. В нежном, золотистом освещении его фигура резко выделялась черным пятном, и он шел мерным шагом, упорно и неотвратимо, как сама судьба. В правой руке он нес что-то вроде корзинки, но издали это трудно было разглядеть.

Когда экипаж наконец поравнялся с путником, граф велел кучеру придержать лошадей и окликнул Сантобоно:

– Здравствуйте, падре! Как поживаете?

– Очень хорошо, господин граф, весьма благодарен.

– Куда это вы так спешите?

– Иду в Рим, господин граф.

– Неужели в Рим? Так поздно?

– О, я доберусь туда немногим позже вас. Я привык ходить пешком, так и деньги целее будут.

Он отвечал, не сбавляя ходу, едва повернув голову, и шагал рядом, вровень с коляской. Прада, довольный встречей, тихо шепнул Пьеру:

– Погодите-ка, он нас позабавит дорогой.

Потом громко предложил:

– Раз уж вы идете в Рим, падре, садитесь в коляску, для вас найдется местечко.

Сантобоно, не заставив себя просить, тотчас же согласился.

– С удовольствием, господин граф, весьма благодарен!.. Так и башмаки целее будут.

Он уселся на передней скамейке, смиренно отказавшись от места рядом с графом, которое ему вежливо предложил Пьер. Теперь можно было рассмотреть, что Сантобоно нес с собой небольшую корзинку с фигами, заботливо уложенными и прикрытыми листьями.

Лошади вновь пустились вперед крупной рысью, и коляска быстро покатила по ровной, гладкой дороге.

– Так вы направляетесь в Рим? – спросил граф, чтобы заставить священника разговориться.

– Да, да, я несу его высокопреосвященству, высокочтимому кардиналу Бокканера корзиночку с фигами из моего сада, последними в этом сезоне, я обещал сделать ему этот скромный подарок.

Поставив корзинку себе на колени, он бережно держал ее своими грубыми, узловатыми руками, точно хрупкое и редкостное сокровище.

– Ах, это знаменитые фиги с вашей смоковницы! Я знаю, они просто тают во рту… Но вам так неудобно, нельзя же держать их на коленях до самого Рима. Дайте-ка сюда корзинку, я положу ее в откидной верх.

Но священник заволновался и прижал к себе корзинку, ни за что не соглашаясь с ней расстаться.

– Весьма благодарен! Весьма благодарен!.. Она нисколько меня не стесняет, мне так удобнее, зато уж с фигами ничего не случится.

Прада очень забавлялся, видя, как дорожит Сантобоно плодами своего сада. Он спросил, подтолкнув Пьера локтем:

– А кардинал очень любит фиги?

– Ах, господин граф, его высокопреосвященство их обожает. В прежние годы, когда он проводил лето здесь, на вилле, он изволил кушать фиги только с моей смоковницы. Сами понимаете, как мне приятно доставить удовольствие его высокопреосвященству, раз уж я знаю его вкус.

Тут он бросил на Пьера пронизывающий взгляд, и граф счел нужным их познакомить.

– Господин аббат Фроман как раз остановился в палаццо Бокканера, он живет там уже три месяца.

– Знаю, знаю, – спокойно заметил Сантобоно. – Я видел господина аббата у его высокопреосвященства в тот день, когда преподнес фиги господину кардиналу. Только те еще недозрели. Зато уж эти – самые отборные.

И он самодовольно взглянул на корзиночку, еще крепче сжимая ее своими корявыми, волосатыми пальцами. Наступило молчание. По обе стороны дороги расстилались необозримые поля Кампаньи. Жилые постройки давно уже остались позади, на пути не встречалось ни дерева, ни стены, только широкая, холмистая равнина, поросшая чахлой, зеленеющей осенней травой. Слева, на фоне ясного неба, вдруг выросла полуразрушенная башня; она казалась необычайно высокой, резко выделяясь над плоской, бесконечной линией горизонта. Справа, вдалеке, в огороженном кольями загоне, темнели силуэты быков и лошадей; медленно брели, возвращаясь с пахоты, усталые волы в упряжке, погоняемые стрекалом; какой-то земледелец на рыжей лошадке галопом объезжал перед наступлением темноты свое вспаханное поле. Иногда мимо них по дороге с быстротою ветра проносилась biroccino – легкая тележка на двух больших колесах с узким сиденьем на оси. Время от времени их экипаж обгонял carrotino – низенькую, крытую повозку с пестрым верхом, в какой крестьяне возят в Рим вино, овощи и фрукты из местных садов. Издалека доносился тонкий звон бубенцов на сбруе лошади, которая сама бежала знакомой дорогой, пока хозяин мирно спал в повозке. Порою им навстречу попадались женщины, возвращавшиеся с поля; они шли по три, по четыре вместе, черноволосые, растрепанные, в подоткнутых юбках и ярко-красных косынках. И опять дорога тянулась дальше, все более безлюдная и пустынная, без единого пешехода, без единой лошади, тянулась на долгие километры под необъятным куполом неба, а на западе, над однообразным, унылым простором полей, величественно склонялось к горизонту заходящее солнце.

– А как здоровье папы, падре? – внезапно спросил Прада. – Он еще не умер?

Вопрос этот нисколько не смутил Сантобоно.

– Я уповаю, что его святейшество проживет еще много-много лет во славу нашей святой церкви, – ответил он просто.

– Стало быть, нынче утром вы узнали добрые вести у вашего епископа, кардинала Сангвинетти?

На этот раз священник невольно вздрогнул. Неужто за ним следили? А он-то так спешил, что и не заметил, как эти двое шли за ним по пятам.

– О нет, – возразил он, тут же оправившись от смущения, – никогда нельзя знать наверное, хорошие вести или плохие… Говорят, его святейшество дурно провел ночь, и я горячо молю господа, чтобы следующая ночь прошла благополучно.

Подумав с минуту, он прибавил:

– Но даже если господь сочтет за благо призвать к себе его святейшество, он не оставит свое стадо без пастыря. Я верю, что всевышний уже избрал и благословил будущего главу нашей святой церкви.

Такой ответ еще более развеселил графа.

– Право же, падре, вы просто удивительный человек… Значит, вы уверены, что папы получают тиару божьей милостью? Что будущего папу уже назначили там, на небесах, и он просто ждет своего часа? А я-то воображал, что и от людей кое-что зависит… Может быть, вам уже известно даже, какого кардинала заранее наметил всевышний?

Прада продолжал шутить с легкомыслием неверующего, но Сантобоно выслушивал его насмешки со спокойным достоинством. Он даже усмехнулся, когда, намекая на давнишний римский обычай во время конклава биться об заклад за своего кандидата, граф заявил, что священник может выиграть целое состояние, раз уж он посвящен в тайны господа бога. Потом речь зашла о трех белых сутанах разного размера, которые всегда держат наготове в шкафах Ватикана: какой размер пригодится на этот раз – маленький, большой или средний? При малейшем нездоровье папы в Риме всегда вспыхивало необычайное волнение, острая борьба честолюбий, всевозможные интриги, так что не только в кругах духовенства, но и во всем городе не было иных разговоров, интересов, забот; все поголовно обсуждали достоинства каждого кардинала в отдельности и предсказывали, кто из них одержит победу.

– Послушайте, послушайте, – воскликнул Прада, – раз уж вы все знаете заранее, вы непременно должны мне сказать… Неужели папой изберут кардинала Моретта?

Хотя Сантобоно явно старался сохранить достоинство и беспристрастие, подобающее благочестивому священнику, тема разговора все больше волновала и будоражила его. Последний вопрос графа задел его за живое, и он не мог дольше сдерживаться:

– Моретта?! Да что вы! Он продался всей Европе.

– Ну, а кардинал Бартолини?

– Как можно!.. Бартолини?! Он на все зарится и ничего не может достичь.

– Стало быть, кардинал Доцио?

– Доцио? Кабы Доцио одержал верх, это было бы несчастьем для нашей святой церкви. Нет на свете человека более низкого и злого!

Прада в недоумении развел руками, как будто не зная, кого же еще назвать. Он нарочно хитрил, не упоминая о кардинале Сангвинетти, покровителе Сантобоно, чтобы подразнить его подольше. Потом, сделав вид, будто он вдруг вспомнил что-то важное, граф весело воскликнул:

– Ну, теперь я догадался, я знаю вашего кандидата… Это кардинал Бокканера!

Сантобоно был поражен в самое сердце, оскорблен в своих патриотических чувствах. Он уже приоткрыл огромный рот, чтобы злобно, громким голосом крикнуть: «Нет, ни за что!» Но все-таки сдержался и промолчал, крепко стиснув обеими руками корзинку с фигами, которую держал на коленях; ему стоило таких усилий справиться с собой, что он весь затрясся и лишь немного погодя ответил уже спокойным тоном:

– Его высокопреосвященство, высокочтимый кардинал Бокканера поистине святой человек, достойный папского престола, только я опасаюсь, как бы при его ненависти к нашей новой Италии не разразилась война.

Но графу захотелось побольнее растравить рану священника.

– Во всяком случае, на эту кандидатуру вы согласны, не правда ли? Вы так любите кардинала, что, несомненно, порадуетесь его успеху. И, кажется, на этот раз мы недалеки от истины, ведь все убеждены, что конклав изберет именно его… И вот что: он высокого роста – значит, ему подойдет самая длинная белая сутана.