Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)
председатель. Он сказал:
– Ну что ж, пойдемте. Дело к ночи.
И я зашагал рядом с ним через всю деревню, прислушиваясь к поскрипыванию его правой ступни. В
конце деревни он свернул в боковую улочку и по ней тоже прошел почти в самый конец. Перед одним из
домиков он толкнул калитку и, пропустив меня вперед, спросил у женщины, чем-то занятой во дворе:
– Ребятки где?
Она ответила:
– В кино ушли. И мама с ними потащилась.
Он сказал:
– Ин ладно. Поужинаем без них. – И, обернувшись ко мне, спросил: – Как вы насчет перекусить? Не
возражаете?
Вопрос был, конечно, лишний. Оп, как видно, сам это понял и потому подвел меня прямо к рукомойнику,
укрепленному на столбике посреди двора. Здесь же была закреплена мыльница и висело полотенце. Вымыв
руки раньше меня, он подошел к хозяйке и спросил вполголоса:
– Как там у нас в чуланчике, осталось еще маленько?
Она ответила:
– Есть еще.
Он сказал:
– Подашь.
– Ладно.
– И огурчиков с капустной приложишь ко всему.
– А щей не будете?
– И щи. Все будем.
Она вошла в дом, а он постоял на крыльце, поджидая меня. Я вытер полотенцем руки и оглядел двор. Из
него было два выхода: на улицу и на огороды. Все остальное замыкалось постройками. Но никаких препятствий
на пути к тем и другим воротам как будто не предвиделось. Двор выглядел пустым и спокойным. Последние
куры, присмиревшие к вечеру, уходили под навес. Поросята хрюкали, уже запертые где-то. По соседству с ними
мычал теленок, наверно разлученный с матерью. Собаки на дворе не было. И на других ближних дворах тоже
не было слышно собачьего лая. У них в деревнях мало собак, насколько я это заметил. Причина понятна, и ты,
Юсси, сразу бы ее разгадал. Где нечего оберегать, на что там собаки?
Я надеялся, что хозяин тоже войдет в дом вслед за хозяйкой, но он продолжал стоять на крыльце, нацелив
на меня свои глазные углубления, которые опять показались мне полными суровости в наступающих сумерках.
Прикинув на глаз расстояние до тех и других ворот, я повесил на деревянный гвоздик полотенце и тоже
поднялся на крыльцо. Хозяин провел меня в дом и усадил в задней комнате за стол, накрытый светлой
узорчатой клеенкой. Хозяйка поставила перед нами в плоской корзиночке нарезанный крупными кусками
черный хлеб и неполную бутылку “Московской” водки с двумя маленькими стаканчиками. Хозяин без
промедления наполнил из бутылки оба стаканчика и спросил меня:
– Пьете?
Я пожал плечами. Этот вопрос тоже вряд ли нуждался в ответе. Кто на свете не пьет? Христос – и тот не
упускал случая промочить горло. А когда ему однажды недостало вина, он умудрился обойтись обыкновенной
водой и такое с ней сотворил, что потом вся Кана Галилейская лежала вповалку. Почему не выпить, если тебе
протянули стаканчик? Дураком надо быть, чтобы отказаться от даровой выпивки.
Тем временем хозяйка поставила на стол в глубокой тарелке соленые огурцы, а в глиняной чашке —
квашеную капусту с примесью клюквы. Капуста блестела, политая маслом. К этому она добавила нарезанную
ломтиками копченую свинину, а нас вооружила ножами, вилками, ложками и мелкими тарелками. Сделав это,
она спросила:
– Щи подавать?
Но он сказал:
– Погодя.
Когда она вышла в переднюю комнату, где стояла печь, он поднял свой стаканчик и посмотрел на меня
очень серьезно из той глубины, куда были упрятаны его глаза. Я тоже поднял свой стаканчик и принял его
взгляд. Не знаю, как выглядели мои глаза, но думаю, что и в них тоже не было смеха. Он потянулся своим
стаканчиком ко мне. Я потянулся своим стаканчиком к нему. Он тронул мой стаканчик своим стаканчиком и
сказал:
– За успех вашей благородной миссии!
– Какой миссии?
– А вот за это ваше стремление ознакомиться жизнью советских людей для укрепления доверия и
дружбы между нашими народами. Очень хорошее начинание. За успех пью.
– А-а… Да, да!
Мы выпили. Он положил себе на тарелку огурец и ломтик свинины. Размельчив их с помощью ножа и
вилки, он добавил к ним изрядную долю кислой капусты и принялся отправлять все это в рот целыми
гроздьями. Его сильные челюсти размалывали пищу с таким усердием, что только хруст пошел на весь дом.
Думаю, что и от меня исходило не меньше хруста, потому что я во всем следовал его примеру.
Конечно, вопрос о железной дороге не переставал вертеться у меня на языке. Но дела повернулись так,
что задавать его было, кажется, не совсем удобно. К тому же я все еще не знал имени своего хозяина. Но если
его звали Иваном, то был он именно тем самым Иваном, и никаким иным. Это подтверждалось всем его видом,
суровым и решительным, не говоря уж о его руках, больших и узловатых, которым никак не шло заниматься
мирным разламыванием хлеба над столом и подбиранием ломтиков огурца с мелкой тарелки крохотной вилкой.
Большие вилы приспело скорое сжимать этим широким коричневым ладоням или приклад автомата, а еще
вернее – горло врага. Вот на какие догадки наводил меня его вид. И это сразу объяснило, почему он затащил
меня к себе, не отпустив обратно в Ленинград.
Но каким способом намеревался он со мной разделаться? Я осмотрелся и понял. Если в этой комнате
стояли кровать и шкаф, то в первой комнате я увидел через открытые двери прислоненный к печи топор. Все
прояснилось для меня. Осталось только дождаться неотвратимой минуты. И пока я таким образом, пусть
медленно, но зато верно разгадывал предстоявшую мне страшную участь, хозяин тоже обдумывал что-то, не
перебивая, однако, есть. О чем он думал? Думать он мог только об одном. Я даже не пытался затруднять себе на
этот счет мозги. И когда остатки маслянистой капусты и огурца дохрустели на его крупных зубах, он произнес
задумчиво:
– Да, это было бы хорошо.
Неизвестно, что он имел в виду, говоря это, но я – то его понял. Еще бы не хорошо! Удачнее и придумать
было трудно. Ему не понадобилось даже отлучаться от своего дома, чтобы выловить где-нибудь у далекой
границы Финляндии какого-нибудь зазевавшегося финна и там расквитаться с ним за сотворенное ему, Ивану,
зло. Сам финн явился к нему прямо на дом, перемахнув ради этого через всю Россию. Еще бы ему не выразить
по этому поводу своего одобрения! Его избавили от стольких трудов и лишений в дороге к финской границе,
оставив ему только одно, совсем легкое дело: взять в руки топор и ударить им финна по голове.
Да, такая вот судьба ожидала здесь каждого финна. Запомните это на всякий случай вы, финские люди. И
если вам придет когда-нибудь в голову несчастная мысль отправиться на прогулку в глубину России, то трижды
подумайте, прежде чем решиться на этот пагубный шаг.
Но я не собирался так легко подставлять свой лоб под его топор и готовился принять ответные меры. Не
показывая виду, что проник в кровожадные мысли хозяина, я спросил его как мог простодушнее:
– Что было бы хорошо?
Он ответил:
– Сдружить два таких народа.
– Каких два народа?
– Финский и русский.
– А-а…
В это время хозяйка крикнула из кухни:
– Как вы там, Тимоша? Щец-то не пора еще?
И хозяин ответил:
– Да, пожалуй что.
Она сказала: “Несу”, – и через минуту поставила передо мной на стол тарелку горячих щей. Потом она
и ему принесла такую же полную тарелку. Он спросил:
– А ты сама-то?
Она махнула рукой:
– Успею.
– А может, с нами, а? За компанию?
Она засмеялась:
– Да уж и не знаю как…
Он пояснил:
– Я к тому, что, может, и выпьешь с нами?
– Нет, пить не буду.
– Тут, видишь ли, гость у нас сегодня вроде как не совсем обычный.
Хозяйка посмотрела на меня приветливо. Она была, еще довольно молодая женщина, и русые
подстриженные волосы густо вились вокруг ее головы. Улыбаясь мне, она спросила:
– Откуда же вас к нам занесло? Из Москвы? Из Ленинграда?
За меня ответил хозяин. Он сказал:
– Э-э, нет! Подальше бери маленько.
– Откуда уж дальше-то?
– Из Финляндии он. Понимаешь? Из той самой Финляндии.
– Ах, вот как!..
И они переглянулись как-то по-особому, выразив с моими взглядами что-то им одним понятное. Я,
конечно, не дрогнул, подметив эти таинственные взгляды, – такой я был бесстрашный. Однако не доведись мне
только что услыхать его подлинное имя, я мог бы подумать, что песенка моя спета. Держа в руке бутылку, он
спросил еще раз:
– Ну как?
Она сказала:
– Глоточек разве один только.
– Давай стакан!
Она достала из шкафа маленький стаканчик, и он разлил оставшуюся водку по всем трем стаканчикам.
Ее оказалось ровно столько, чтобы два из них наполнить доверху, а третий наполовину. Подняв затем свой
стаканчик, хозяин встал и, посмотрев на меня очень строго из глубины глазных орбит, провозгласил:
– За финский народ!
Я тоже встал и, когда наши стаканчики звякнули друг о друга, сказал в ответ:
– За русский народ!
Хозяйка тоже притронулась к нашим стаканчикам своим неполным стаканчиком и сказала, вздохнув при
этом почему-то:
– За дружбу между нашими народами!
И мы выпили втроем. Хозяйка принесла себе полтарелки горячих щей и составила нам компанию по
уничтожению этой вкусной жидкости. Вино разлилось теплом у меня в груди и проникло в голову, наполнив ее
веселым звоном и бодрыми мыслями. Все очень хорошо устраивалось у меня в жизни с этими русскими – чего
там! Нужно было только уметь прибирать их к своим рукам. Все что угодно можно сделать из русского
человека, если только суметь прибрать его к рукам. Всему миру известна эта истина. Но пока еще никому это не
удавалось – вот в чем была вся беда. Пробовали когда-то монголы, пробовал Наполеон. Пробовали кайзер,
Гитлер и даже Арви Сайтури. Но все они применяли не те способы. Только я нашел самый верный способ. И
вот под действием этого способа они провезли меня сотни километров на своей машине, чтобы потом угостить
меня в глубине России капустным супом со свининой и свежим русским хлебом.
Я взял еще кусок хлеба из плоской корзиночки. Он был такой душистый и мягкий, этот хлеб, что его
можно было есть без конца. Капуста и картошка тоже распарились в печке так, что не требовали работы зубов.
Пропитанные соками свиного мяса, они сами таяли на языке. Усиленно работая ложкой, я не заметил, как
опустошил тарелку. И не успел я этому удивиться, как передо мной появилась другая тарелка, наполненная
кусками макаронной запеканки с яйцом. Вот как надо было уметь обходиться с русскими! О, я знал, чем
завоевать их огромную Россию, и проникал в ее подноготную, как шило в мешок.
12
Хозяин тем временем опять что-то сказал насчет дружбы. Но что он для меня значил, если звали его
Тимоша, а не Иван? И сколько можно было говорить о дружбе? Что-то многовато о ней стали говорить. И,
повторяя чье-то уже знакомое выражение, я сказал:
– Нужны не слова о дружбе, а дела.
Он спросил:
– А разве за нами дело когда-нибудь стояло?
Я ответил:
– Нет, не стояло. Особенно зимой сорокового года. Вот так я ему ответил, этому Тимоше, который
угощал меня за своим столом вином и хлебом, вместо того чтобы обрушить на мой наглый, пьяный череп свой
остро наточенный топор. Но после этих моих слов из глубины его глаз опять как будто заструился холод. И в
голосе его звякнуло что-то жесткое, когда он сказал:
– Много вы понимаете, если так смотрите на это дело.
Я промолчал на всякий случай. Хозяйка включила свет и принесла стаканы для чая. Хозяин тоже
помолчал немного, нахмурив свои темные брови, отчего глаза его оказались как бы в глубине двух тоннелей,
поросших у входов сухим кустарником. Шевельнув несколько раз мускулами на углах челюстей, он сказал:
– Пришлось мне как-то побывать на старом городском кладбище. Это одно из тех кладбищ, которые
давно попали в черту города. Там для новых мертвецов мест почти уже нет, и только деревья растут и растут.
Один дуб меня особенно поразил. Он вырос между двумя могилами. Одна из них была обнесена каменной
оградой с железной решеткой, другая могила сплошь выложена плитами с большим надгробным камнем в
центре. Могилы были старые и стояли там, не меняясь, многие десятки лет. А дуб менялся. Он рос. И корни у
него росли. И в своем росте они потревожили могилы. У одной из них каменные плиты вспучились и
накренился надгробный камень. У другой корни дуба выдавили вверх каменную ограду и разорвали ее пополам.
Железная решетка на ней погнулась, а часть железа дуб вобрал в мякоть своего ствола. Зрелище, скажу вам,
очень даже впечатляющее. Интересно, как бы вы отнеслись к такому явлению? Какой выход предложили бы в
этом споре живого организма с мертвым камнем?
Какой выход? Он хотел знать, какой бы я предложил выход. Я видел, конечно, на какой ответ он
рассчитывал. Но с чего бы это мое мнение обязано было стать ему угодным? Кто я был у них в России? Не тот
ли, кто нес тут ответ за все, чем Финляндия в разное время им досадила? И, стало быть, не нес ли я также в себе
одном все существующие у нас в Суоми мнения? А если так, то почему я должен был преподносить ему только
одно из мнений, а не другое и не третье? В голове моей был веселый шум от выпитой русской водки, а передо
мной сидел за столом не тот страшный Иван, а какой-то Тимоша, у которого к тому же в глубине глазных
впадин опять начинало постепенно теплеть. Поэтому я не стал особенно задумываться и дал ему самой простой
ответ:
– Какой выход? Срубить надо такой дуб, который нарушает порядок на кладбище.
Я сказал это и тут же увидел, как вздулись опять жесткими буграми углы его широких челюстей, а из
темных глазниц потянуло холодом. Опираясь руками о край стола, он сделал такое движение, как будто
собирался встать, и сказал громко, почти крикнул:
– Срубить? Ого!.. Попробуй сруби дуб, у которого корни и сучья раскинулись на полмира! Где найдется
такой топор? Нет на свете такого топора и не появится во веки веков. Ну нет! О том, чтобы срубить, и речи быть
не может. Скорее кладбищу придется потесниться и оттащить своих покойников подальше. Так будет
правильнее.
Я спросил:
– Когда?
Он не понял.
– Что “когда”?
– Когда я должен буду потесниться?
Он засмеялся, показав оба ряда своих могучих зубов. Я тоже улыбнулся. Это приятно, когда зубы,
способные перекусить ногу бронтозавра, обнажаются не в ярости, а в смехе. Он сказал:
– Я понимаю, что иносказание получилось неудачное. Но не в нем дело. Я только мысль хотел выразить.
Не стану же я считать кладбищем весь остальной мир и вашу страну в том числе. Боже упаси! Да и не имели мы
желания заглатывать вас, как тот дуб решетку. Мы вежливо попросили вас потесниться в одном месте, а сами
соглашались отодвинуться в другом намного дальше.
Он говорил “мы”, этот никому неведомый Тимоша из далекого русского колхоза. Он говорил “мы” с
таким видом, словно это он сам лично предлагал тогда тот государственный обмен.
Я сказал:
– Вы не имели права нас обязывать.
И опять в его басовитом голосе звякнули жесткие ноты, когда он сказал:
– Не мы обязывали, а история обязывала. Она могла бы вам вполне точно разъяснить, чья это земля по
праву, если заглянуть в древность. Но не будем ударяться в древность. И не в куске земли было дело. На кой нам
хрен этот кусок? Вы бы хоть это сообразили! Смею вас уверить, что мы не стали бы беспокоить вас просьбами,
если бы не другое обстоятельство. Мы бы продолжали терпеть вас под самым Ленинградом, будь вы сами по
себе.
Но мы же видели, что вы – это не вы. Не своим голосом вы пели. То есть я говорю о правительстве
вашем тогдашнем. Оно было игрушкой в чужих руках, затевавших очень опасную игру. Вот почему мы
попросили. И, отвергая наше предложение, оно только подтвердило свою несамостоятельность. И в том, что
потом произошло, пенять ему нужно на себя. Но произошло все вам же на пользу. Это поймите. Не будь нашей
победы – что имели бы вы сейчас? Черная ночь без просвета стояла бы над вашей Финляндией. Фашистский
террор вместо процветания. Этого ли не осмыслить? – Он помолчал немного, допивая свой чай, и потом
добавил уже спокойнее: – А народ финский – хороший народ. Честный, трудолюбивый. И дружить нам было
бы полезно.
Вот к чему он свел весь разговор. К необходимости дружить. Но я еще не установил, насколько русский
народ пригоден для дружбы с нами, если уж на то пошло. Это надо было еще установить, взвесить и решить. И
ты, Юсси, можешь быть спокоен. Проявлять в этом деле торопливость я не собирался. Ведь еще неизвестно,
достойны ли русские дружбы с нами. Не так ли? И, конечно, скорее недостойны, чем достойны. Верно? А если
так, то не лишить ли их за это нашего высокого внимания и не оставить ли их, и без того оттертых от Запада на
задворки жизни, в прежнем унылом сиротстве, без нашего покровительства и без нашей могучей поддержки?
Пока я это обдумывал и решал, допивая свой чай, хозяйка успела убрать со стола часть посуды и два раза
отлучиться из дому. Возвратясь после второго раза, она сказала хозяину:
– Я в амбарчике постелила. А ребятки с бабушкой сегодня дома поспят.
Он кивнул одобрительно и обратился ко мне:
– Вот вам и местечко для отдыха приготовлено. Заночуете сегодня у нас, а там видно будет.
Я встал из-за стола и сказал хозяйке “спасибо”. Хозяин тоже поднялся, но застрял у стола. Ему защемило
правую ногу между стулом и столом. Вытаскивая ее, он поморщился, с минуту постоял не двигаясь, а когда
боль прошла, сказал мне с улыбкой:
– Повезло вам сегодня. Один пострадавший от финнов привез вас на машине к другому пострадавшему
от них же.
У меня остановилось дыхание. Вот оно когда началось! Я вытаращил на него глаза, стараясь понять. А он
спросил:
– Вы Алексею не сказали еще, откуда вы?
– Нет…
– И не стоит.
– Почему?
Он промолчал нахмурясь. И я понял.
Вот оно когда началось! Опять в голове у меня завихрились мысли о железной дороге. Но было поздно
думать о железной дороге. Впору было подумать о дверях, о воротах, о задворках. Которые ворота у них были
ближе от крыльца? Те, что вели на задворки, или те, что на улицу? А люди на улице есть? Наверно, есть. Но не
беда. Зато темно. В темноте как-нибудь… Бегом даже, если придется… Или ползком… на четвереньках… на
руках… на голове…
А хозяин тем временем неторопливо пояснял:
– С ним грустная история вышла там, на Карельском перешейке, в сороковом году. Он водил
санитарную машину. Однажды остановил ее возле раненого финского офицера. Тот лежал на снегу и стонал.
Сестра спала в фургоне, измученная работой. Он сам подошел к раненому, чтобы подобрать его. Но, когда
нагнулся, тот всадил ему в грудь финский нож. Вот какие дела бывают. Он после того больше полугода в
госпитале пролежал. Нож пробил ему легкое возле самого сердца и задел еще какой-то важный орган. Три
осложнения было. Не надеялись, что вообще на ноги встанет. Да врачи постарались. Но, когда с Гитлером война
началась, его уже на передний край не взяли. В тыловых частях служил. А просился! На финский фронт
просился. Мстить хотел. Ненавидит он теперь вас всех лютой ненавистью. Спрашивают его: “За что всех-то?”
– “А за подлый способ ведения войны”, – говорит. Я ему: “Так то шюцкоровец был, специально воспитанный
в звериной ненависти. Но нельзя же всех под одну мерку”. А он говорит: “Все они одним миром мазаны”. Такой
вот он у нас теперь. А был славный парень. Душевный, культурный. Я его понимаю, конечно. Сам такое же
испытал, когда мне ваши архаровцы ступню разворотили. Ведь как обидно получилось. Дело уже к перемирию
шло. Осень сорок четвертого года. Затишье на Карельском перешейке. И вдруг приспичило какому-то вашему
шальному минометчику выпустить мину просто так, для развлечения. А она возьми да и разорвись подле меня.
Разве не досада? Я уже не говорю о боли. Да попадись он мне в ту пору, я не знаю, что сотворил бы с ним!
Сказав это, он сжал кулаки и одновременно посмотрел вокруг, как бы выискивая подходящий для удара
предмет. И, конечно, глаза его не миновали топора, прислоненного к печи. А вид топора мог внушить ему
только одну определенную мысль. Этой мысли он, конечно, и следовал, когда сказал хозяйке:
– Так проводи его, Ксюша. Пусть отдыхает с дороги.
А когда она вывела меня на крыльцо, оставив его в доме, что он первым долгом сделал? Конечно, схватил
в руки топор. Я же знаю их, этих русских. Мне ли не знать?
На дворе я сразу метнулся к воротам, выходящим на сельскую улицу, но хозяйка сказала:
– Нет, нет. Не туда. Вот здесь наш амбарчик, за этими деревцами.
Она подвела меня к небольшому деревянному строению, над которым нависла листва деревьев. Оно не
имело фундамента и стояло на четырех камнях. Лестница, ведущая внутрь, была похожа на приставную. Мы
поднялись по ней. Хозяйка включила свет и указала мне застланную железную кровать справа от двери. Слева
от двери стояла другая железная кровать, без матраца. Спинками обе кровати упирались в холщовый занавес,
позади которого горела лампочка. Я спросил:
– А там что?
Она ответила:
– А там припасы: зерно, мука, крупа. Стояло мясо в бочке, да убрали в ледник, чтобы воздух чище был.
Выходя из амбара, она сказала:
– Крючок тут есть. Запереться можете, если желаете, чтобы спокойно спалось.
Так я и поступил первым долгом после ее ухода, а потом проверил окно. То есть это было не окно, а
просто отверстие, прорубленное в стене. Но все же и в это отверстие можно было просунуть руку с топором. На
всякий случай я отодвинул слегка кровать от стены.
Оставалось проверить, что таилось там, за холстом, где горел свет. Отвернув слегка в сторону край
холста, я осторожно шагнул в глубину амбара. И в этот миг хозяин ударил меня топором в лоб.
Так выглядит их проявление дружбы, о которой они столько кричат. Запомните это на всякий случай вы,
финские люди, и не попадайтесь на эту приманку. Не только Иваны таят в себе здесь для всех вас угрозу, но и
Тимоши. Никогда не берите примера с меня и не забирайтесь к ним так далеко. Они с готовностью везут вас все
дальше и дальше в глубину России. Но зачем везут? Затем, чтобы заманить вас потом в маленький, тесный
амбар и там ударить острым топором прямо в лоб.
То есть, может быть, и не очень острым. Определить это сразу было трудно. Падая вбок, я наткнулся на
край закрома, попав одной рукой в зерно, а другой тут же схватился за лоб, но крови не обнаружил. Нет, он был
довольно-таки тупой, его топор. И вернее было предположить, что ударил он меня не острием, а обухом. Желая
проверить это, я быстро повернул к нему голову, готовясь, кстати, увернуться от повторного удара. Но
увертываться уже не понадобилось. Увернуться я мог бы и от первого удара, потому что не в хозяйском топоре
было дело. Правда, копченый окорок, подвешенный к потолку, тоже был хозяйский. Он все еще раскачивался на
крюке, норовя задеть меня еще раз. А удар по лбу получился крепким оттого, что мясо у окорока было почти
наполовину срезано и наружу торчала оголенная кость.
Да, так вот обстояли дела. Ну, ладно. Я прошелся вдоль закромов, приподнимая у них крышки. В одном
была ржаная мука, в другом пшеничная, в третьем отруби. Но больше половины закромов пустовало, ожидая
нового урожая. Гречневая крупа стояла в раскрытом мешке. И еще два мешка с чем-то занимали угол. Я
потрогал их. Нет, никто в них не прятался. Я посмотрел вокруг на бревенчатые стены и увидел в них еще
четыре отверстия. Но вряд ли и они могли пропустить что-либо, кроме сквозного воздуха.
Итак, я мог не беспокоиться, если предположить, что я действительно беспокоился, а не просто
воспользовался удобным поводом заглянуть в русские закрома. Вернувшись к постели, я снял костюм и
аккуратно положил его на доски пустой кровати. Поверх пиджака положил рубашку и галстук. Вид у них был
вполне еще свежий, чего нельзя было сказать о носках. А туфли так и вовсе заставили меня призадуматься.
Кожаные подошвы у них изрядно поистерлись. А много ли я в них прошел? Разумнее было бы, конечно,
выехать в старых туфлях на каучуковых подошвах, в которых я проходил всю зиму. Но как я мог предвидеть, что
мне придется так много ходить?
Оставшись в майке и трусах, я выключил свет и забрался под одеяло. Так закончился четвертый день
моего отпуска. А что он мне принес? Женщину свою я не догнал. Наоборот, я оказался от нее дальше, чем был в
первый день. И теперь поправить все дело могла только железная дорога. Но где она тут проходила, эта
железная дорога? Далеко где-то она проходила, и добраться до нее было не так-то просто.
И что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем заснуть. Что-то такое из мудрых советов Ивана
Петровича! Ах, да! Насчет дружбы советовал он проявлять внимание. Пытался ли я разглядеть за пройденный
день в русских людях проявление дружбы к нам, финнам? Хм… Пытался ли? Да, пытался! И еще как пытался!
Я ходил от одного русского к другому и говорил: “Проявите дружбу, проявите дружбу!”. Но нет! В ответ на мои
поклоны рука их тянулась к топору. Так выглядит проявление их дружбы к нам, финнам, если всматриваться в
них со всей зоркостью, на какую только и способны Юсси Мурто да я.
И в дополнение ко всему где-то там, в глубине России, подстерегал меня тот страшный Иван, от которого
теперь уже не могло мне быть спасения, ибо я заехал слишком далеко в сердце российской земли, где он был
полным властителем. Вздымаясь где-то там, над своими лесами и равнинами, он высматривал меня с высоты
грозным взглядом, готовый схватить и раздавить, как едва не раздавил когда-то железного Арви Сайтури. И не
было силы, которая могла бы ему противостоять.
Только Юсси Мурто, может быть, сумел бы оказать мне какую-то защиту, будь он здесь. Но его не было
здесь. Он стоял где-то там, в пределах севера, угрюмо думая о чем-то своем. О чем он думал там, возвышаясь
над прохладой своих синих озер? Бог его знает. И, думая, он смотрел на Ивана своими хмурыми голубыми
глазами, словно готовясь о чем-то его спросить. А Иван, улыбаясь, ждал его слов, но, не дождавшись,
отвернулся и сам сказал про себя что-то. Что он там такое сказал? Что-то русское, наверно. Он сказал: “Ништо!”
– и при этом повел беззаботно плечом. Но тогда Юсси тоже нарушил молчание. Он сказал Ивану: “Срубить
надо то, что вносит смятение в порядок, установленный в мире веками”. А Иван ответил ему: “Ништо! Поздно
хватились. Чем будете рубить, милые, если корни на полмира?”. И опять они умолкли, неведомо что тая в своем
молчании. Но я уже не стал ждать от них слов и скоро заснул.
13
Проснулся я от мелькания света перед глазами. Это луч солнца, раздробленный листвой дерева на мелкие
бегающие зайчики, проник сквозь отверстие в стене к моему лицу. Я оделся и осторожно приоткрыл дверь
амбара. У одних ворот играли два мальчика и девочка. Ближе к другим воротам я увидел хозяина. Он стоял
возле корыта с молочным пойлом, вокруг которого суетились маленькие поросята, тычась в него рыльцами.
Время от времени он нагибался, помогая тому или иному поросенку пробиться к пище. Но даже в таком
положении он заприметил бы меня, вздумай я пройти к тем или другим воротам, увлекаемый какой-нибудь
настоятельной заботой – например, заботой о железной дороге.
Но я не собирался проходить к тем или другим воротам. Кому это такое могло прийти в голову? И
никакие заботы меня не тревожили. Откуда им было взяться? Без всякой заботы я отошел от двери назад к своей
кровати и посидел на ней некоторое время. Потом снова скинул пиджак, отвязал галстук и стянул рубашку.
Прихватив затем с собой бритвенный прибор, мыльницу, зеркальце, зубную щетку и тюбик с пастой, я вышел из
амбара.
На столбе у рукомойника висело свежее полотенце. Это я отметил про себя, покончив с бритьем и
ополоснув лицо. А в доме стоял запах кофе. Это я тоже отметил, садясь вместе с хозяином за стол. Да и хозяйка
сказала по этому поводу:
– Я знаю, что финны любят кофе, – вот и сварила. Это натуральный, без цикория. Не знаю, как вам
понравится. Сами-то мы больше к чаю привычны. Пейте на здоровье. А сливки по своему вкусу наливайте.
Такое внимание проявила ко мне эта женщина, у которой муж был ранен осколком финской мины. Это я
ранил его. Я выпустил в него мину там, на Карельском фронте. Дело шло к перемирию, и пора было
расходиться по домам. Но досада меня взяла по поводу Карелии, которую мне не удалось присвоить. И вот я дал
ему по ноге, чтобы он помнил.
А он подвинул к моей тарелке сковородку, на которой шипела свинина, поджаренная с яйцом, и сказал:
– Пусть вас не удивляет, что к столу опять свинина подана. Это пока основной продукт нашего колхоза.
До войны мы не уделяли свинье должного внимания, а теперь взялись, да еще как! Свекла у нас хорошо родится
и картофель. На этих культурах мы и наметили себе выбраться к зажиточности наикратчайшим путем.
Похвастаться пока что особенно-то нечем, но свинарников таких, как у нас, во всем районе поискать! И породы
увидите неплохие. Далось нам это не сразу. Попервоначалу пришлось нам специалистов в городском техникуме
обучать. Но теперь на месте кадры выращиваем.
Едва он сказал это, как у меня в голове начали складываться вопросы: “В городском техникуме? А где
этот город? Идет ли к нему железная дорога? И далеко ли она отсюда?”. Но пока я составлял эти вопросы, его
речь продвинулась дальше. Он сказал:
– Свою коптильню мы построили два года назад. Сейчас нет у нас такого двора, чтобы не имел свинины
про запас. В каждом погребе найдете солонину, шпик, окорока. Государству сдаем живым весом и окороками.
На базар вывозим.
И тут у меня опять начали складываться в голове вопросы: “На какой базар? На городской? А где этот
город? Не идет ли к нему железная дорога и далеко ли она отсюда?”. Но пока я составлял эти вопросы, он успел
заговорить про другое:
Теперь вот и молочное хозяйство налаживаем. Трудновато, но ничего, подымем! Ресурсы есть. Один двор
уже по-новому оборудовали. Увидите потом. Ну и лен, конечно. Трудоемкая это культура, однако расширяем. За
счет механизации работ. Без техники в этом деле процесса не жди. Мы покажем вам наши машины и посевы,
которые предстоит обработать. Думаю, что вам будет интересно познакомиться с масштабами наших работ для
сравнения с вашими.
И опять у меня в голове начали складываться вопросы: “А машины вы откуда получили? Из города? По
железной дорого или как? А далеко отсюда эта железная дорога?”. Но пока я составлял эти вопросы, мы уже
покончили с завтраком и вышли на двор. Там он вывел из конюшни лошадь и, запрягая ее в пролетку, сказал:
– Сейчас мы поедем с вами в Клюшкино. Посмотрим свинофермы и механизмы для льнообработки.
Оттуда я поеду к соседям, а вы сюда вернетесь уже без меня. После обеда съездим с вами в другое место.
И только он это сказал, как у меня опять усиленно заработала голова, составляя новые вопросы: “А
сумею ли я сюда один вернуться? А вдруг я не так пойду, как надо, и забреду куда-нибудь на железную дорогу,
которая мне совсем не нужна? Где она тут у вас, чтобы мне по ошибке к ней не выйти?”.
