Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

перекачиваем в цистерну еще теплым и отправляем в районный центр. Мы там снабжаем больницу, родильный

дом, детские ясли, столовые и даже торговую сеть. Семьдесят процентов молочной продукции поступает в

район из нашего совхоза.

Да, это было здорово, конечно, насчет семидесяти процентов! Пускай бы и дальше так продолжалось. Но,

несмотря на это, они могли бы все же отойти на минутку от седого человека и подпустить к нему поближе меня,

который терпеливо шел позади них рядом со старой женщиной, выжидая подходящего момента для своего

вопроса. Но они не отходили. Они продолжали рассказывать ему о своих коровьих делах:

– У нас и конкуренты есть: вот, например, в совхозе “Новая жизнь” доярка Люся Антипова собирается

получать от своей Зазнобы по семи тысяч литров. Но мы придерживаемся других методов. На одиночных

рекордистках далеко не уедешь. Надо всех выравнивать. Наша Чернуха, например, тоже способна дать семь

тысяч и даже превысить эту норму. Да и Белохвостка от нее не отстает, и Знойка тоже. Но это все же одиночки.

Зато шеститысячниц мы уже насчитываем десятки, не говоря уже о пятитысячницах. Такого же метода

придерживается совхоз “Перевал”. Он тоже за массовые результаты. Вы бывали там, Антон Павлович?

Седой человек ответил:

– Бывал. Там тоже работает одна моя бывшая студентка. Два года назад кончила институт. Вы ее не

знаете?

– Знаем. По переписке. Это Зина Кригер. Она прислала нам письмо с вызовом на соцсоревнование:

добиться высокого удоя от десятка коров. Мы выдвинули встречный план: добиться наивысших показателей от

целого стада в сто голов. Она согласилась, но только на летние месяцы. Мы ответили, что им это не будет

выгодно, потому что наши пастбища богаче. Но они рассчитывают на прикорм за счет пропашных культур.

Согласились держать равнение на среднегодовую цифру. И вот соревнуемся. Они привыкли с каждым годом

делать шаг вперед и уверены в победе.

– Но ведь и вы, насколько мне известно, не назад шагаете.

– Еще бы! Поквартальные сведения показывают, что обгоняем-то мы!

– Ну и молодцы же вы у меня!

– О, у нас тут скоро такое развернется, Антон Павлович! Сыроваренный завод свой заведем! Дом

культуры выстроим!

Такой разговор вели они со своим Антоном Павловичем, не отрываясь от него ни на минуту, пока не

показали ему все коровники и телятники. А потом нас пригласили пообедать в столовой совхоза, где я, конечно,

постарался не потерять времени даром. Но и после обеда мне не удалось подойти к Антону Павловичу со своим

важным вопросом, потому что разговоры о хозяйстве у них так и не прекратились.

И тут я постепенно сообразил, что, пожалуй, попал впросак. Не было здесь моей женщины. Напрасно я

надеялся ее тут встретить. Что-то другое имел, наверно, в виду Антон Павлович, говоря мне о ней. Самое

верное было, конечно, вернуться скорее на станцию и уехать с четырехчасовым поездом в Ленинград. Но успеть

к этому поезду пешком я уже не мог. Успеть к нему можно было только на машине. А машина была у Антона

Павловича. Вот с каким вопросом следовало к нему обратиться. И это был уже совсем новый вопрос, который

не терпел промедления. Но пока я подбирал для него слова, Антон Павлович сам задал мне вопрос. Он сказал:

– Я вижу, вас всерьез увлекает знакомство с жизнью нашей деревни. Не так ли?

– Да…

– И у меня сложилось такое убеждение, что вы не отказались бы обозреть что-нибудь еще, буде вам

представился бы подходящий случай?

– Да…

Я ответил ему так, ожидая, что теперь-то наконец услышу от него о своей женщине. Но он сказал:

– Могу удовлетворить ваше желание и предложить вам побывать в одном зерновом колхозе Горьковской

области. Как вы смотрите на такую поездку?

Как я смотрел на такую поездку? Да мне было впору брякнуться в обморок от счастья. А он, должно

быть, заметил мою радость и постарался усилить ее такими словами:

– Вот и отлично. Ближе к вечеру мы вас подвезем к станции Лоховицы. Там в семь тридцать будет поезд

на Горький. На нем доедете до станции Поспелово. А оттуда до колхоза “Новая жизнь” рукой подать. Я вам дам

записку к тамошнему агроному. Тоже мой бывший студент. Славный малый, между прочим. Он с радостью

покажет вам все, что пожелаете.

Так вот обернулись у меня дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, чтобы не повторить

моей ошибки. Здесь все у вас идет наоборот. Вы хотите уехать в четыре часа от станции Лоховицы в Ленинград.

Но вы не едете в Ленинград. Вместо Ленинграда вы едете в семь тридцать вечера с той же станции совсем в

другую сторону. В кармане у вас наспех написанная записка к бывшему студенту Антона Павловича, и сам он

приветливо кивает вам на прощание с перрона, стоя рядом со своей женой. Она тоже кивает вам и улыбается.

Не будь их на перроне, вы бы, может быть, успели спрыгнуть с поезда, пока он еще не набрал хода. Но они

стоят на перроне, приветливо помахивая вам руками, и вы не успеваете спрыгнуть с поезда. Вы едете куда-то

дальше в глубину их бесконечной России, чтобы попасть в какой-то зерновой колхоз, который нужен вам, как

муравью рукавицы.

Когда площадка вагона опустела, я дал волю своему кулаку, хотя была виновата не столько моя голова,

сколько русский дождь. Это он перебил мне путь и повернул меня в обратную от Ленинграда сторону. Даже

русский дождь выполнял свою долю в их общем заговоре против меня. Проводница выглянула из вагона и

спросила:

– Что это здесь грохотало так?

Я не знал, что грохотало, но в голове у меня все гудело и мутилось, и, чтобы не упасть, я прислонился к

двери нагона. Она спросила, беря у меня билет:

– У вас какое место? Постель вам дать? Чай пить будете? Перед Поспеловом вас разбудить или сами

встанете?

На все эти вопросы я согласно кивал головой, а когда стемнело, вошел внутрь вагона. Мое место было на

второй полке. Выпив два стакана сладкого чаю с сухарями, я взобрался на свое место и там разделся. Мои три

соседа по купе еще не ложились. Сидя внизу вокруг фанерного чемодана, они по очереди били по нему

игральными костями. В этом занятии им помогал четвертый парень, – из соседнего купе.

Я всмотрелся сверху в их лица, плечи и руки. Любой из них, судя по виду и возрасту, мог оказаться тем

самым Иваном, и хорошо, что они со мной не заговорили. Догадайся они это сделать – песенка моя была бы

спета. Но у них, слава богу, нашлось более важное дело, чем распознавание своего смертельного врага, и

потому я мог спокойно дремать, укрывшись одеялом.

Так закончился седьмой день моего отпуска. Однако перед сном я все же успел оглянуться на

пройденный путь, выискивая в нем, по совету Ивана Петровича, признаки проявления дружбы русских к

финнам. Только было ли что выискивать, не так ли, Юсси? Какая уж тут могла быть с их стороны дружба, если

даже старый человек оказался в общем заговоре против меня, едва я попался ему на глаза. Даже он остановил

меня при содействии дождя и заставил свернуть на другой путь, угоняя дальше в глубину России.

А в глубине России мне все еще готовил расправу тот страшный Иван. Он высился где-то там, над

своими землями, высматривая меня по всем дорогам. В любой момент могла потянуться ко мне его железная

рука. И только Юсси Мурто, может быть, мог бы еще представить собой какую-то преграду в мою защиту. Но

до меня ли ему было? Совсем другие думы наполняли его тяжеловесный мозг. Стоя где-то там, на пороге севера,

он, кажется, говорил что-то Ивану с хмурым недоверием на лице. Что он там такое говорил? Что-то свое

пытался он опять доказать Ивану, неторопливо роняя непонятные для меня слова: “Нет, не пойдет это. Двигать

вперед такое дело может только опытный хозяин-собственник, а не молодая горячность. Ее надолго не хватит”.

А Иван отвечал ему: “Ништо! Она всегда с нами. В этом отличие нашей жизни от вашей, где пора цветения уже

позади”. Но Юсси Мурто упрямо твердил ему свое: “Нет. Это у вас только в редких случаях могут быть

временные взлеты. Но естественное ваше состояние – это отставание и застой”. И опять к нему долетал

веселый ответ Ивана: “Ништо! Дайте только время – и тогда увидите! Времени спокойного вы мало оставляли

нам до сих пор, ваша буржуазная светлость”. Не знаю, как возразил ему на это угрюмый, придирчивый Мурто,

ибо, пока он раздумывал, меня успел одолеть сон.

19

Рано утром я уже был на станции Поспелове, где первым долгом ознакомился с расписанием поездов. До

ленинградского поезда у меня в запасе оставались целые сутки, ибо он только что ушел. Подождав открытия

продовольственного ларька, я купил в нем двести граммов печенья и банку рыбных консервов. Заодно я

спросил у женщины, продавшей мне это, как пройти в колхоз “Новая жизнь”. Она еще не успела догадаться, с

каким опасным врагом имеет дело, и доверчиво указала мне дорогу. По той же причине она невзначай

отпустила мне продукты, вполне пригодные для еды.

На своем пути в колхоз я вскрыл у ручья перочинным ножом банку и съел запаянную в ней вкусную рыбу

безо всякого вреда для себя. И печенье тоже скорее помогло, нежели помешало мне дойти быстрым шагом до

колхоза, который раскинулся среди хлебных полей в девяти километрах к югу от станции.

Найдя контору, я вошел в нее и там за столом увидел девушку, красивую и разумную с виду. Я спросил у

нее про агронома, но она не ответила. Она что-то подсчитывала в это время, перебрасывая вправо и влево

костяшки счетов и занося на бумагу длинные ряды цифр. Насколько я заметил, такие серьезные девушки,

постоянно занятые какими-то сложными подсчетами или просто так о чем-то углубленно думающие, имеются у

них во многих местах: в конторах, магазинах, буфетах, мастерских. Когда вы спросите у них о чем-нибудь, они

не ответят, а если и удостоят вас ответом, то очень коротким, состоящим всего из одного слова “нет”.

Вы заходите, например, в галантерейный магазин и спрашиваете у такой девушки подтяжки. Но она в это

время решает в уме какой-то очень трудный вопрос, требующий большой сосредоточенности, и, конечно,

отвечает вам: “Нет”. А когда вы сами указываете ей на подтяжки, лежащие перед ее глазами под стеклом

витрины, она почему-то не говорит вам “спасибо” за такую помощь. Она скорее сердита на вас за такую помощь

и с этой минуты только и ждет, чтобы вы скорее ушли.

Иногда вы застаете такую девушку решающей свою таинственную проблему с помощью какого-нибудь

молодого человека, успевшего зайти в магазин раньше вас. Она стоит по одну сторону прилавка, он по другую.

И они так углублены в свои вычисления, приблизив над прилавком друг к другу лица, что бесполезно пытаться

вернуть ее к тем делам, ради которых она в магазине поставлена.

Не знаю, почему здесь у них не принято замечать столь редкие таланты этих глубокомудрых девушек и

соответственно использовать их по назначению. Почему не дают им других дел, применительно к их свойствам,

не поручают, например, подсчитывать звезды на небесах и решать всякие иные тайны Вселенной. Можно бы

также применять их на подметании улиц. Такая работа тоже не препятствовала бы их склонности к

размышлениям. А на их место брать девушек, не уходящих мыслями в заоблачные миры и способных видеть

перед собой земные вещи и в том числе разных посетителей и покупателей, которых они назначены

обслуживать.

Девушка в колхозной конторе оказалась такой же. Занятая подсчетами, она не заметила меня и даже не

услыхала моего вопроса, несмотря на ввернутые в него вежливые обороты. Не знаю, что она с таким старанием

подсчитывала. Может быть, уточняла, сколько миллионов голов скота имеется в их колхозе. А может быть,

готовила сведения для доклада своему руководителю. Он где-то собирался отчитываться в своих делах, и она

готовила ему цифры для отчета. Ему надо было где-то сказать, насколько выросло хозяйство колхоза. Так у них

тут водится. В хозяйстве каждый год непременно должен быть виден рост – и в поголовье скота и в урожае

хлебов. Повторять в докладе из года в год одни и те же цифры руководителю невыгодно. Его могут снять с

работы. И вот она, должно быть, писала для него: “В прошлом году мы собрали двадцать тысяч пудов ржи, а в

этом году вырастили тридцать тысяч колосьев ржи”. В таких цифрах виден рост, и они очень удобны для

доклада начальству, скрывая от него иногда невеселую суть. Примерно о таких вещах я уже читал в их газетах.

Не знаю, правда, какие цифры выводила на бумаге эта девушка, но я терпеливо дождался, когда она с

ними покончила, и повторил свой вопрос, прибавив к нему для верности новые вежливые слова. Тогда она

сердито сказала: “Сейчас” – и вышла из конторы.

Через открытое окно, выходившее в сад, я скоро услыхал ее голос. Она позвала:

– Алексей Сергеич! К вам пришли!

Из глубины сада мужской голос ответил ей вопросом:

– Кто?

Она сказала, понизив голос:

– Не знаю. Приезжий какой-то. Из района, надо думать. А может, из области.

Мужской голос проворчал недовольно:

– Носит их тут нелегкая. Когда нам туго приходилось, никто и носа не показывал, а как мало-мальски

поправились, так и зачастили. Где он там?

– В конторе ждет.

– Ладно. Сейчас приду.

Девушка вернулась в контору, а вслед за ней скоро появился молодой светло-рыжий парень в клетчатой

рубахе с короткими рукавами. Окинув меня недовольным взглядом, он прошел в соседнюю комнату и там

указал мне на стул. Я подал ему записку Антона Павловича. Присев на край стола, он прочел ее и сказал,

покачав головой:

– Эка незадача, а?

Я смотрел на него вопросительно, ожидая, чем он пояснит свои слова. И он пояснил:

– Тут Антон Павлович просит показать подателю сего, то бишь вам, наши достижения в хозяйстве. Я,

разумеется, очень уважаю и люблю Антона Павловича, своего бывшего преподавателя и видного

ленинградского профессора. Но какие у нас достижения? Нет у нас никаких достижений. Живем – в чем душа.

С хлеба на квас перебиваемся.

Я не совсем понял, что означали эти выражения, но ответил на всякий случай.

– Да, это плохо.

Он подхватил:

– Еще бы не плохо! Хуже некуда! Буквально на ладан дышим. В прошлом году едва по четыре

килограмма зерна на трудодень натянули. А в нынешнем и того не будет. Все дождями затопило.

Я поднялся со стула и сказал со вздохом:

– Да, жалко, что у вас нет достижений. А мне так хотелось посмотреть! Очень жалко!

И, делая с тайной радостью первый шаг к двери, я мысленно уже видел себя идущим без всяких

препятствий назад, к станции. А рыжий парень развел руками и сказал:

– Да, что ж делать? К сожалению, так печально сложились у нас дела. Хиреем и чахнем. А почему он

вас в приокский колхоз не направил?

– Куда?

– В приокский. “Заря коммунизма”. На правом берегу Оки он стоит. Все газетчики, писатели, художники

и прочие обычно туда стремятся попасть. И зарубежных гостей туда же направляют. К нам заграница никогда не

жалует. Одни только свои представители из района или области, да и то по долгу службы. А мы что, лыком

шиты? Или заграничных гостей не заслуживаем? В позапрошлом году к нам китайцы приезжали. В прошлом —

болгары. Почему им такое предпочтение? Потому что к областному центру ближе? Но ведь и мы не так уж

далеко от чугунки живем.

Я напомнил ему:

– Но если у вас дела так плохи, то зачем вам заграничные гости?

Он поморгал озадаченно светло-рыжими ресницами, потом рассмеялся и сказал:

– Да, это вы правильно подметили. Показывать нам действительно нечего. Бедно живем, серенько. Из

последних сил тянемся. Где уж нам, дуракам, чай пить.

Я покивал ему немного, показывая этим, что вполне ему сочувствую, а сам тем временем все ближе

подвигался к двери. Еще два-три шага – и я бы очутился в первой комнате, откуда путь мне к выходу был

свободен, ибо девушка вряд ли стала бы упрашивать меня остаться. Но в это время в контору вошел еще один

мужчина, невысокий, плотный, средних лет, толстогубый и толстощекий. Глаза его щурились, набравшись на

улице солнца, и в них была хитринка.

Агроном сказал ему, кивая на меня:

– Вот какое дело, председатель. Здесь товарищ интересуется колхозным хозяйством. Его Антон

Павлович по доброте своей задушевной к нам направил. Но вот беда: нечем нам похвастаться, правда?

Неудачники мы. Отсталый, захудалый колхоз. В хвосте плетемся.

Я стоял боком к ним, имея в виду добраться скорое до двери, но все же увидел, как у председателя

раскрылся от удивления рот и округлились прищуренные до того глаза. На стене у них висело небольшое

зеркало. В нем отражалось обожженное солнцем лицо агронома. И в нем же я увидел, как агроном подмигнул

председателю несколько раз одним глазом. Председатель прокашлялся, чтобы дать себе время сообразить, что

означает это подмигивание, и неторопливо уселся за стол. Агроном продолжал ему подмигивать и тянуть все

тем же нудным голосом:

– Да, не повезло нашему колхозу. То неурожай, то еще какое-нибудь стихийное бедствие. Захирели мы

что-то за последнее время. И до чего ж досадно, братцы, что нечем гостей порадовать, желающих нашими

достижениями полюбоваться!

Председатель, кажется, сообразил наконец, куда гнул троном. Глаза его перестали круглиться и снова

ушли в пухлые щели, полные затаенного лукавства. Солидно откашлявшись еще раз, он подтвердил рокочущим

басом слова агронома:

– Да, это справедливо, что и говорить. Отощали мы совсем, хоть в омут головой. Ни тебе хлебов как

следует снять, ни овощей, ни сена. О прошлом годе, например, на трудодень колхозникам ни зернинки не

перепало…

Тут агроном перебил его поспешно:

– Зерна, правда, выдали по четыре килограмма, как я уже сказал, но…

Председатель взглянул на него сердито, словно говоря: “Так какого же черта ты мне голову морочишь?”.

Я отвернулся, чтобы не мешать ему это выразить. Кинув опять короткий взгляд в зеркало, я увидел, что и

агроном тоже скроил ему в ответ недовольную гримасу, которая выражала примерно такое: “Не умеешь врать,

так не суйся!”.

Одним словом, дело все определеннее клонилось к тому, чтобы позволить мне без помехи вернуться на

станцию. И мысленно я уже шагал туда. Торопиться, правда, было не обязательно. На обратном пути можно

было даже прилечь у того ручья. Пусть пожурчит мне еще раз на прощание об отдаленных местах России. А

пока что я делал печальное лицо, как бы в сочувствие их бедам, и, стоя к ним боком, выжидал подходящего

момента, чтобы шагнуть через порог. Председатель тем временем выправлял свой промах. Он говорил:

– Да, только зерном и спаслись. Но ведь одним зерном не прокормишься. Его продать нужно, чтобы

промтовары купить и всякое прочее. А только ли промтовары человеку надобны? Ему необходим и всякий

другой продукт. А где его взять, если погорело все от засухи?

Тут агроном опять перебил его:

– То есть затопило дождями, как я уже сказал.

Опять они свирепо глянули друг на друга. Но на этот раз председатель уже не запнулся и продолжал

гудеть, выкладывая все новые и новые сведения о страшных бедствиях своего колхоза:

– Н-да, такое дело! Где затопило, а где и погорело. Вдвойне пришибло. Как тени люди бродят. Ни тебе

купить чего, ни тебе так подобрать. Слезы сплошные. А тут скот с чего-то падать начал. Птица вся передохла…

Так вот обстояли у них дела. И ты, Юсси, был бы доволен сверх меры, услыхав такое подтверждение

всем твоим предположениям. Этот председатель, с виду как будто веселый, развернул передо мной далеко не

веселую картину своих колхозных дел. И он открыл бы мне, наверно, новые глубины людских бедствий в своем

колхозе., а может быть, и по всей России, не будь рядом с ним агронома. Тот помешал этому. Считая, должно

быть, что председатель и без того много выдал мне их скрытых тайн, он умышленно громко зевнул, заглушая

его слова, затем спрыгнул со стола, громыхнул стулом и сказал:

– Да что там говорить! Плохо дело! Дай бог до нового урожая дотянуть.

И председатель, с готовностью подхватывая это новое сомнение, прогудел уныло:

– Да где уж там дожить! Не дожить. Уже теперь многие врастяжку лежат. Стоном стон стоит по

деревням и весям…

Но агроном снова перебил его. Он понял, кажется, что председатель готов забрести в своих признаниях

бог знает до каких пределов, и потому свернул разговор на другое. Он сказал:

– Я вот что придумал…

Тут председатель опять с опаской покосился на агронома, словно ожидая упрека еще в каком-то промахе.

Но тот успокоил его движением руки и продолжал быстро, не давая председателю раскрыть рот:

– Я думаю порекомендовать нашему уважаемому гостю “Зарю коммунизма”. Как ты на это смотришь?

Председатель кивнул, хлопнув ладонью по столу.

– Правильно! Вот это справедливо придумано!

– Если, разумеется, наш высокоуважаемый гость сам ничего не имеет против.

Сказав это, рыжий агроном взглянул на меня вопросительно. Но я не совсем понял его намерение и

потому только пожал плечами. А он растолковал это по-своему и сказал:

– Вот и прекрасно! А принимать гостей там умеют. Что другое, а этому их не учить. Вот и пускай

погостит у них рекомендованный ленинградским профессором товарищ. А затраты могут отнести за наш счет.

Сейчас я черкну два слова Миронычу – и все будет в порядке.

Я все еще не понимал, что он там затеял, но уже почувствовал неладное. И, пробуя спастись от этого

неладного, я вышел тихонько боком вон из второй комнаты в первую, делая вид, что разглядываю таблицы и

плакаты на стенах. Это хорошо, что они развесили в своей конторе для моего удобства плакаты и таблицы. И

уже близка была от меня наружная дверь, которую осталось только толкнуть рукой, чтобы вырваться на свободу.

Но к этому времени рыжий успел написать свои два слова. Выйдя из второй комнаты, он протянул мне

запечатанный конверт и сказал:

– Вот, пожалуйста! Передадите это ему в собственные руки – и все будет устроено.

На конверте стояло чье-то имя. Я спросил:

– Где я должен это ему передать?

Он опять удивился:

– Да там же! В “Заре коммунизма”.

– А где эта “Заря коммунизма”?

Он опять удивился:

– Я же сказал: на Оке. – Но тут он спохватился: – Да! Ведь прямой дороги туда от нас нет. – Он

призадумался и вдруг, хлопнув себя ладонью по лбу, обратился к девушке: – Нина, узнай быстренько, машина,

которая была у нас проездом из лесничества, ушла или нет?

Девушка расспросила кого-то насчет этого по телефону и, не вешая трубки, сказала агроному:

– Нет, стоит еще. Возле столовой.

Тот обрадовался:

– Вот хорошо-то! Скажи, чтобы подождала. От нас к ним человек поедет.

Девушка передала его слова в трубку. А он сказал мне с улыбкой:

– Вам повезло, Под счастливой звездой, видно, родились. Идемте,

И, открыв наружную дверь, он вежливо отступил на шаг в сторону, приглашая меня пройти первым.

Да, мне повезло, конечно. Все дальше уносило меня от моей женщины куда-то в бездонную глубину их

коварной России, и не было от этого спасения. Я осмотрелся. Голова моя работала с отчаянной скоростью. У

стены стоял табурет. Если бы схватить этот крепкий, добротно сработанный табурет за ножки и ударить им

агронома по его светло-рыжей голове, то как развернулись бы события дальше? Вот я ударяю, и агроном падает,

не успев переступить порог. Но, увидя это, непременно вскрикнет девушка, и прибежит из второй комнаты

председатель. А он крепкий мужчина. Его придется ударить раза два-три, прежде чем он утихомирится. Ну,

хорошо. Этих двоих я убью. А как быть с девушкой? Телефонные провода я перерву, чтобы она не позвала на

помощь других людей, но как ударить этим грубым табуретом по ее нежной красивой голове, которая так нужна

ей для разных сложных подсчетов, особенно в те моменты, когда перед ней появляется посетитель?

Все эти соображения пронеслись в моей голове за то короткое время, пока я кивал с благодарностью

агроному, имея в виду его вежливость, и пока переступал порог, выходя первым на крыльцо. На крыльце мы с

ним оказались один на один. Однако теперь нас было видно с улицы. И если бы я убил на крыльце агронома, то

заодно мне пришлось бы убить всех проходивших по улице, чтобы не оставить свидетелей. А их было много,

идущих туда и сюда, и у меня, пожалуй, устала бы рука, убивая их всех. Не стоило их убивать. Бог с ними,

пусть живут!

Подарив таким образом жизнь тем, кто находился в это время на колхозной улице, я спрятал письмо в

карман и зашагал мимо них, сопровождаемый рыжим агрономом. Не знаю, куда он меня вел, но хорошего я от

него не ждал. Недаром говорят, что все рыжие люди полны плутовства, какая бы нация их ни породила. Собрать

бы их со всего света в одну республику – вот где закипело бы веселье!

Я шел по улице деревни, поглядывая на добротные деревянные дома, стоявшие по обе ее стороны за

легким зеленым заслоном цветников и палисадников. По их виду трудно было бы догадаться о тех бедствиях,

какие постигли этот колхоз. Ребятишки попадались мне навстречу краснощекие, упитанные. Женщины тоже

были румяные, налитые, загорелые. Не хуже выглядели и мужчины. Ни одного из них я не увидел нигде

лежащим от голода врастяжку, на что с такой горестью жаловался председатель. Все лежащие врастяжку были

убраны с моей дороги, а навстречу мне подсунуты те, кто еще сохранил какую-то видимость жизни. И ты,

Юсси, удивился бы тому проворству, с каким это все было проделано.

Скоро мы подошли к широкому одноэтажному дому, возле которого стояла легковая машина, окруженная

детворой. Агроном заглянул в нее и сказал:

– Пустая. Обедают, вероятно. Ну и ладно. Благо не уехали. А вы не хотите пообедать?

– Пообедать?

Странные вопросы он мне задавал, этот светло-рыжий агроном. Разве бывают на свете люди, не

желающие обедать? Я даже усмехнулся в ответ на такую наивность. А он, как видно, догадался о причине моей

усмешки и открыл дверь, над которой висела надпись: “Чайная”. Пройдя с ним внутрь, я вобрал в себя вкусный

мясной запах и осмотрелся. Всего в чайной было шесть столиков. За тремя из них уже сидели люди, звякая

вилками, ложками и стаканами. Агроном указал мне место за свободным столиком, а сам прошел на кухню. Я

услыхал, как он сказал там кому-то: “Обед один как бы организовать, Зоенька?”. На что женский голос ответил

ему: “Никак. После двенадцати обеды отпускаем”. Но агроном сказал: “Неудобно, знаешь. Надо отпустить

человеку. Мы и так его выпроваживаем бесцеремонно…”. Тут кто-то закрыл кухонную дверь, и я перестал

слышать голоса.

Но скоро дверь снова отворилась. Из кухни вышла молодая женщина в белом переднике поверх голубого

платья. Она сказала мне: “Здравствуйте”, – и поставила передо мной на стол тарелку с крупно нарезанным

черным хлебом, прибавив к этому ложку, вилку и ножик. Сходив на кухню еще раз, она принесла мне тарелку

супа. Я не замедлил окунуть в него ложку. Он был горячий, жирный, ароматный. Когда из кухни вернулся

агроном, я сказал ему:

– Мясо у вас хорошее.

Он ответил самодовольно:

– А у нас плохого и не бывает. – Но тут же, словно спохватившись в чем-то, он добавил уже другим,

сникшим голосом: – То есть не бывало раньше, пока вот беда не грянула. Это мы вчера последнего бычка

порешили. Жалко было его до слез. Ну, прямо рука не поднимается. Режем, как сына родного. А что будем

дальше делать – ума не приложу! Погибаем совсем. Ох-хо-хо!.. Ну, вы тут кушайте, а я пока насчет машины

договорюсь.

Он отошел к одному из столиков, за которым сидели мужчина и женщина, и вступил с ними в разговор. Я

продолжал есть суп, не забывая также уделять внимание свежему ржаному хлебу. Вкус к супу у меня не пропал,

несмотря на жалость к зарезанному с таким горьким плачем бычку, и скоро тарелка моя опустела. А когда

женщина в белом переднике принесла мне отбивные котлеты с гречневой кашей, агроном опять вернулся к

моему столу. Я сказал ему, проглотив кусок:

– Это баранина.

Он подтвердил:

– Да. Сегодня еще было из чего сделать, а завтра хоть волком вой. Я же говорю: вот-вот крахнем

окончательно. Приедут в один прекрасный день с поля трактористы, а нам их и накормить будет нечем. Прямо

беда, ей-богу!

Женщина в белом переднике, ставя передо мной компот, удивленно вскинула на него глаза и даже

раскрыла рот, чтобы сказать что-то. Но он, заметив это, быстро отвернулся и, горестно махнув рукой, принялся

ходить взад и вперед между столиками. Вид у него был понурый. Близость полного краха их захудалого колхоза

совсем его пришибла.

Но когда я, покончив с компотом, достал бумажник, он сказал, подойдя ко мне:

– Нет, нет. Платить не надо. Вы наш гость. Как можно!

Я спрятал бумажник. Ну что ж. Выходит, что и среди рыжих не все уж такие отпетые. Не стоило их,

пожалуй, собирать вместе. Пускай живут по своим родным домам. Бог с ними!

Агроном вышел со мной на улицу и направился к легковой машине, вокруг которой все еще толпились

ребятишки. На этот раз она и внутри не была пустой. Впереди сидел водитель, а сзади – худощавая

русоволосая женщина лет сорока. Агроном открыл заднюю дверцу, и женщина подвинулась, чтобы освободить

мне место рядом с собой. Когда я уселся, она спросила меня:

– Вы никак без багажа?

Говор у нее был как-то по-особому мягкий, певучий, и последний звук ее вопроса протянулся на двух

разных нотах, словно его повторило вслед за ней некое отдаленное, звонкое эхо. Агроном сказал ей на

прощание:

– Так вы, надеюсь, не забудете рассказать ему, как через Оку перебраться?

И женщина ответила:

– Зачем забудем? Не забудем. Все расскажем, объясним, как надо, обязательно.

Похоже было, будто она не говорила, а пела – так плавно и мягко лились из ее рта слова. Она сказала

водителю:

– Трогаем, Мишенька!

Водитель включил мотор. Я приготовился захлопнуть дверцу, но в это время увидел проходившего мимо

председателя колхоза. Он остановился, махнул мне приветливо рукой и пророкотал своим басом: “Желаю!”. Я

помедлил немного с дверцей, ожидая добавления к этому слову. А он придвинулся ко мне поближе, спросив

попутно у агронома вполголоса:

– Как его звать-то?

Агроном пожал плечами:

– Понятия не имею. Да и надоело спрашивать, слишком уж зачастили.

– Ты и документы не смотрел?

– Нет.

– Эх, ты!..

Председатель протянул мне руку. Он, конечно, обязан был что-то подобное сделать как хозяин колхоза, из

которого уезжал гость. Протянув мне руку, он сказал:

– Счастливо доехать. До свиданьица, не знаю, простите, как вас звать-величать?

– Меня звать-величать Аксель Турханен. Я финн. Я приехал к вам из Финляндии. Из той Финляндии,

которая с вами воевала. Приехал искать дружбы и посмотреть вашу жизнь. До свидания.

Я приветливо кивнул им обоим и захлопнул дверцу. Мишина тронулась, постепенно набирая ход. Я

оглянулся. Они стояли там перед чайной, глядя друг на друга и в недоумении разводя руками. О чем они там

говорили? Надо думать, что в разговоре своем они не упустили случая еще раз вспомнить о своем умении

принимать заграничных гостей, когда те к ним попадают.

20

И опять меня понесло неведомо куда по их русским дорогам. Но мне уже было все равно. Не я ехал —