Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)
Р2
Г85
Оформление художника
М.НОВИКОВА
7 – 3 – 2
66 – 71
1
Но я не предполагал, что поеду к ней так скоро. Это пришло как-то слишком неожиданно, хотя мысль о
поездке уже плотно угнездилась в моей голове. Но не сам я проявил к тому торопливость. Другие люди меня
подтолкнули. Вызванный как-то под вечер в контору треста, я узнал там, что имею право получить отпуск.
Меня только просили сказать, когда возьму его и на сколько дней. Вот за чем стояло дело. За мной оно стояло.
Но я не собирался быть помехой такому делу, хотя сам еще даже и не подумывал об отпуске. Я спросил:
– А когда я должен взять отпуск, извините в резонности, пожалуйста?
И мне ответили:
– Когда угодно. Хоть сегодня. Хоть сейчас. Только укажите срок. Мы вам даем две недели оплаченных.
Можем прибавить недельку за ваш счет, если желаете. А если вам нужно куда-нибудь съездить…
– Съездить?
– Да. Ведь вас же не может не интересовать наша страна, не правда ли? Небось и маршрут поездки
давно разработан?
– А?
– Небось уже давно наметили, куда ехать?
– Вот и поезжайте. А мы вам накинем еще недельку на дорогу. Двадцать восемь дней вас устроят?
– Двадцать восемь дней?
Я знал, что мне на поездку нужен был всего один день, и поэтому не нашел даже, что ответить на такое
предложение. Но пока я раздумывал, все было сделано, и оттуда я вышел, неся в кармане справку о месячном
отпуске и деньги, выплаченные за половину этого срока, сверх тех денег, что я получил за работу.
Но я никуда не собирался съездить. Очень-то мне это надо было! Никто меня никуда не звал. И даже
письмо, которое я получил, никак не было похоже на приглашение. Скорее даже наоборот. А если так, то зачем
было мне навязываться кому-то не желающему меня знать? Нет, я никуда не собирался ехать. Выпив у Марии
Егоровны две чашки кофе, я прошел в свою комнату, где меня ждала недочитанная книга русского писателя
Гоголя.
Но на этот раз читалась она почему-то плохо. Не знаю, что было тому причиной. Красивые слова Гоголя
не шли мне в голову, как ни старался я вчитываться в них, склонясь над книгой у открытого окна… И скоро я
встал из-за стола, оставив книгу раскрытой на той странице, где было сказано про их Россию: “Эх, тройка!
птица тройка…”. А чтобы не пропадало даром время, я примерил на себе обновки, купленные за последнее
время: новый серый костюм, желтые туфли на кожаной подошве, шелковую рубашку в серо-голубую полоску и
синий галстук с огненными крапинками.
Конечно, я никуда не собирался, но просто так мне захотелось проверить, как бы это все выглядело на
мне, если бы я вдруг действительно взял да и поехал куда-нибудь. И надо сказать, что оно неплохо выглядело.
Довольный этим, я вышел на кухню, чтобы показаться Марии Егоровне. Я сказал ей:
– Вот, Мария Егоровна. Все это вашего производства.
Она, прищурясь, окинула меня взглядом и сказала:
– Ништо! Мы всё можем производить. И в крупном и в мелком хошь кого за пояс заткнем. Только бы не
мешали нам. Только бы войной к нам опять не полезли.
– Кто же теперь может полезть на вас войной, Мария Егоровна?
– Мало ли кто! Мы и раньше думали: кто? Вроде и некому. А ведь нашелся же! Да еще какой! Мирных
людей целыми миллионами в печах сжигал! Это как расценивать?
– Да, это страшное дело делалось.
– Еще бы не страшное. Оно, конечно, и раньше бывало, что люди убивали и кромсали друг друга на
войне. Но чтобы мирных людей, стариков, детей, женщин да в печь миллионами – этого еще не бывало. В
лютого зверя надо выродиться, чтобы такое изобрести. Да что там – в зверя! Рядом с этим и зверь – ангел.
– Да, пожалуй…
А каково тому народу, который это у себя допустил! Горько тому народу.
Так сказала Мария Егоровна, маленькая русская женщина с проседью в русых волосах, собранных в узел
на затылке. У нее никто не погиб на войне: ни муж, ни сын. И все-таки брови ее сердито сдвинулись над серыми
добрыми глазами, когда она это сказала, и грозно звякнули в ее руках тарелки, обмываемые теплой струей,
бегущей из крана. А если бы о том же заговорила мать, потерявшая близких? Но я не стал додумывать про это и
молча попятился к двери, чтобы вернуться в свою комнату, где меня ждал недочитанный томик Гоголя,
раскрытый на словах: “Эх, тройка! птица тройка…”. Мария Егоровна заметила, что я ухожу, и сказала:
– Погулять собрались, Алексей Матвеевич? Хорошее дело. В такую погоду да при таких обновах – в
самый раз на Невский идти.
Пришлось идти. Как было не идти, если меня к тому подтолкнули? Неудобно было не идти, и я пошел.
Погода стояла ясная, и солнце еще виднелось над крышами домов, несмотря на поздний час вечера. Перейдя
Дворцовую площадь, я вышел на Невский проспект, как посоветовала мне Мария Егоровна, а по Невскому
зашагал куда пришлось. Мне было все равно, куда идти. Мария Егоровна посоветовала мне показаться на улице
в новом костюме, и я выполнял ее совет.
Но, шагая по Невскому проспекту куда пришлось, я почему-то очень скоро очутился перед Московским
вокзалом. Не знаю, как это получилось. Делать мне на вокзале было нечего и ехать было некуда. Никто меня
нигде не ждал, и мне тоже никто и нигде не был нужен. Поэтому даже непонятно, почему меня вдруг вынесло к
железнодорожным кассам. Просто я задумался, должно быть, больше, чем следовало, – вот и подошел к ним.
Народ меня к ним потянул. Он вливался туда сквозь ворота непрерывным потоком, застревая временно у касс, и
потом растекался дальше по платформам. Не мудрено, что и меня подхватило этим потоком.
Кажется, я тоже подошел к одной из касс и даже купил билет куда-то. Непонятно, зачем я это сделал, но
помнится, что именно так и было. Черт его знает, что это на меня вдруг нашло такое! Может быть, ясная и
теплая погода подействовала на мою голову и в ней получился какой-то заскок? А может быть, просто
захотелось глотнуть загородного воздуха? Что ж в этом особенного? Пришло лето, наступила теплая погода.
Неудивительно, что меня потянуло куда-то за город, к зеленым просторам и к солнцу.
Так с билетом в кармане я походил некоторое время туда и сюда по залу ожидания. Потом вышел на
перрон и побродил по перрону, пока не подошел поезд. Не знаю, зачем он мне понадобился, этот поезд, но я сел
в него, а когда он тронулся, попросил постель на ту полку, которая была указана в моем билете. Я даже лег в
постель, сняв туфли и аккуратно сложив у себя в изголовье костюм, рубашку и галстук, чтобы не помять их во
время сна. И в конце концов я даже заснул в этой постели, а проснулся от прикосновения руки проводника,
который сказал:
– Гражданин, вам на следующей выходить!
– Почему выходить?
– Потому что следующая – Балабино.
– Вот тебе раз! Это что же такое значит? Выходит, что я взял билет до Балабина? Ну и ну!.. Странно.
Для какой же надобности мне Балабино? Неужели я так и сказал кассиру? Или он просто по ошибке выбил мне
этот билет? Узнал меня, вспомнил, куда я покупал в прошлом году, и выбил. Хе-хе, здорово получилось! Вот
чудак-то этот кассир! Но делать нечего. Балабино так Балабино. В конце концов, мне ведь все равно, где
выходить, лишь бы воздух был свежий. Выйду в Балабине. Здесь тоже есть зелень, цветы и деревья.
Я встал и оделся. Мыться мне не очень хотелось в тесноте вагона. Но жалко было оставлять нетронутым
полотенце, приложенное к постельному белью. Как-никак за него тоже были плачены деньги. Пришлось
помыться, чтобы не оставлять его в нетронутом виде. И пока я этим занимался, поезд подошел к станции
Балабино.
И я вышел на этой станции и увидел перед собой то, что уже видел не один раз. День здесь был короче
ленинградского дня, но все же солнце поднялось уже довольно высоко над горизонтом, несмотря на пять часов
утра. Чистое небо предвещало хорошую погоду, н она была бы мне очень кстати, будь у меня надобность куда-
то далеко идти. Но у меня не было такой надобности. Без всякой надобности я дошел до той дороги, которая
пересекала железнодорожную линию. Мне, конечно, не обязательно было выходить на ту дорогу. На что она
мне сдалась? И уж совсем не обязательно было идти по ней в ту сторону, куда я ходил в прошлом году. Я мог с
тем же успехом пойти в противоположную сторону.
Однако что-то у меня опять перепуталось. Должно быть, я слишком задумался, что ли, не знаю, но как-то
так получилось, что ноги сами понесли меня именно в ту сторону, куда мне совсем незачем было идти. А когда
я спохватился, то оказалось, что они унесли меня от станционного поселка по крайней мере на полкилометра.
Вот и доверяйся после этого своим ногам! И откуда только набралось в них столько дури – непонятно! Вечно
напутают что-нибудь.
Но делать было нечего. Не идти же мне было обратно к железной дороге. Ради чего стал бы я к ней
возвращаться? Ради того, чтобы перебраться через нее на другую сторону? А чем лучше была та сторона
железной дороги в сравнении с этой стороной? Здесь простирались такие же поля и росли такие же деревья, что
и там. Я мог одинаково хорошо нагуляться и по эту сторону железной дороги, а потом вернуться в город, чтобы
успокоить скорей Ивана Петровича с Марией Егоровной, которые, конечно, беспокоились обо мне, не видя меня
дома.
Так я решил. Но, пока я это решал, ноги несли и несли меня по дороге все дальше и дальше от станции.
Такие они были беспокойные. Им бы постоять, отдохнуть, а они несли. Просто привычка была у них такая – не
стоять на месте, если выбрались на какую-нибудь дорогу. Всю жизнь они носили меня по разным дорогам и
теперь тоже продолжали делать свое привычное дело, хотя здесь мне вовсе никуда не нужно было шагать, и тем
более с такой торопливостью. Глядя на них, то есть на мои ноги, можно было подумать, что человека ждут где-
то важные, неотложные дела. А на самом деле никаких дел у человека не было, и он просто так выехал из
города прогуляться немного.
Скоро показался перелесок. Он был мне знаком, этот перелесок. Еще бы! Я пересекал его в своей жизни
туда и сюда уже четыре раза. Возле этого перелеска можно было остановиться, поискать что-нибудь вроде
щавеля или земляники, полюбоваться на полевые цветы в тех местах, где по ним еще не прошла коса, и потом
отправиться обратно к станции. Но некошеные луга могли быть и по ту сторону перелеска. Что ж, выйти к ним
тоже не требовало большого труда. Перелесок тянулся вдоль дороги всего метров на четыреста. Пройти его
насквозь и потом окинуть глазом то, что расстилалось позади него, тоже было нетрудно. А вернуться к станции
я мог и оттуда.
Но, пройдя перелесок и выйдя по другую его сторону на новый простор полей, я, должно быть, снова о
чем-то некстати задумался, потому что все шел и шел. Дорога скоро поднялась выше, и слева моим глазам
открылась далекая обширная низина, посреди которой текла маленькая река. Я помнил ее. Только теперь
кустарники, росшие по ее берегам, густо обросли зеленой листвой, почти заслонившей воду. Но, ловя ее
проблески в просветах листвы, я опять забыл про свои ноги. А они несли и несли меня, пользуясь моей
невнимательностью к ним. Такие это были ненадежные создания. И кончилось это тем, что я скоро увидел
перед собой ту самую деревню, которую хорошо знал. И, конечно, я не остановился и не повернул назад, увидев
эту деревню. Почему это я вдруг должен повернуть назад при виде знакомой деревни? Наоборот, я продолжал
свой путь, приближаясь к ней все больше и больше, и даже вошел в нее наконец.
Ничего плохого не было в том, что я вошел в эту деревню. Почему не войти в деревню, которую хорошо
знаешь и где могут встретиться знакомые лица, которым можно кивнуть? Я шел вдоль деревни и искал эти
знакомые лица. Но мало кто попадался мне на улице в этот день, а кто попадался – не был знаком. Зато очень
скоро я остановился перед небольшим домом, в котором знакомы были мне все обитатели.
Вот как здорово получилось! Я даже удивился, увидав этот дом. Как же так? Откуда он вдруг взялся на
моем пути? Как будто я нарочно его искал. Шел, шел и прямо к нему пришел. Хе-хе, чудеса да и только! Что же
это за дом такой? Э-э, да это не в нем ли жила очень хорошо мне знакомая женщина? Помню, помню, как же!
Она даже письма мне потом писала всякие. “Процесс вашего перевоспитания” и все такое прочее. Следовало,
пожалуй, зайти и навестить ее по старому знакомству, раз уж я случайно оказался возле. Неудобно было не
зайти, проходя мимо. И я зашел.
Толкнув калитку, я зашагал через двор к знакомому крыльцу. Однако на крыльцо мне не пришлось
подниматься. На крыльцо из сеней вышла черноглазая девочка и спросила меня:
– Вам кого?
Лицо девочки показалось мне знакомым. Похоже было, что я уже видел его где-то. Странно. Что-то очень
уж много знакомых лиц стал я встречать у них за последнее время. Но лицо девочки могло показаться мне
знакомым потому, что она походила на мать. Ведь это была дочь моей женщины. Я сразу это сообразил. Я всегда
очень быстро все соображаю. Такая у меня удивительная голова. И теперь тоже я моментально догадался,
почему лицо девочки было мне знакомо. Не то чтобы она в точности повторила лицом свою мать. Нет. Но
волосы, брови и глаза были того же цвета. Каков бы ни был ее отец, но цвет волос и глаз она взяла от матери.
Даже разрез глаз и сочетание их с бровями были у нее похожи на материнские. Неудивительно, что я сразу
признал в ней дочь. Только была она, конечно, меньше и тоньше матери, и платье на ней было до колен. Она
повторила с крыльца свой вопрос, и я ответил снизу:
– Мне нужно Надежду Петровну.
Я ответил так потому, что надо же было что-то ответить. Если у тебя спросили, кого тебе нужно, то надо
назвать какое-то имя. Все равно какое. И вот я назвал хоть какое-то имя. А девочка сказала:
– Ее нет дома.
– Как нет дома?
Этого я, конечно, не ожидал, если вообще ожидал чего-нибудь. А девочка пояснила:
– Она уехала,
– Куда уехала?
– Уехала в колхоз “Новый путь”.
– А зачем?
– Не знаю. Дела у нее. Она депутат.
– Как?
– Она депутат областного Совета.
– А-а…
Я не совсем, правда, понял, что значило быть депутатом, но одно усвоил ясно: такому человеку
приходится куда-то отлучаться из дому. И это мне не особенно понравилось. Я спросил девочку:
– А долго она там пробудет?
Девочка ответила:
– Не знаю. Может быть, и долго.
– А как долго?
– Один раз она неделю проездила.
Я призадумался, стоя внизу перед ступеньками крыльца. Вот оно чем дело пахло!.. Один раз она неделю
проездила где-то со своими депутатскими делами. А вдруг она и теперь проездит неделю? Что же мне тогда
делать? Стоять здесь перед ее крыльцом и ждать? Конечно, я случайно сюда забрел. Так просто, шел мимо и
вспомнил… Но если она действительно проездит неделю, то как же быть? Пока я таким образом раздумывал,
девочка сказала:
– Может быть, вы зайдете, посидите немного?
Вот какая это была девочка! Если бы ее мать была со мной такая же ласковая, как она, разве я стоял бы
теперь с таким видом перед этим крыльцом? Я давно входил бы в этот дом без всякого приглашения, как свой
человек.
Но я не вошел даже по приглашению. Старшая хозяйка вышла в это время из сада и, сказав мне:
“Здравствуйте”, – поднялась на крыльцо. Я раздумал идти в дом вслед за ней. О чем стал бы я с ней говорить?
Она не была матерью моей женщины. Она была матерью ее покойного мужа. А я не хотел думать о ее покойном
муже, который был красивый, умный и честный. О том, что он был красивый, видно было по его матери, хотя ее
лицо уже успело изрядно покрыться морщинами от времени и горя. Смотреть на ее лицо и думать о том, что
моя женщина до сих пор продолжает помнить и любить се сына, – этого я не хотел. Поэтому я спросил
девочку:
– А далеко отсюда до того колхоза?
– До колхоза “Новый путь”?
– Да.
– Восемь километров.
– А как туда пройти?
– А вот прямо по этой дороге. Вы откуда пришли?
– От станции,
– А это туда, дальше. Сначала будет деревня Егорьино. Это наша деревня. Она слева от дороги. Потом
будет Микешино. Это уже их деревня. Но она далеко от дороги справа. Вы в нее не заходите, а идите прямо до
Гривицы. Она как раз по дороге будет. Там и контора у них и сельсовет. А вы что, прямо к маме пойти хотите?
– Да, доченька, прямо к маме хочу пойти.
Так я сказал ей, этой славной, приветливой девочке, готовый без конца смотреть в ее черные блестящие
глаза, такие мне знакомые. Но могла выйти на крыльцо старуха, похожая на своего сына, память о котором все
еще свято хранила моя женщина, и я не стал долго задерживаться перед этим крыльцом. Сказав девочке: “До
свиданья, доченька”, – я отправился дальше.
Дважды назвал я ее доченькой. А почему бы нет? Разве не предстояло мне в скором времени называть ее
так постоянно? И она вполне заслужила это хотя бы тем, что смотрела на меня глазами своей мамы, не тая в то
же время в их глубине знакомого мне гнева. Мне оставалось теперь пойти и попытаться привести глаза ее мамы
к такому же безобидному выражению.
И я зашагал к ее маме. Куда мне было деваться? Если уж заскочил по непонятной случайности в эти края,
то надо было воспользоваться этим и уладить наконец наше недоразумение. Что-то там не получилось между
нами. Какие-то пустяки помешали нам договориться. Так вот, пришла пора исправить все это, если уж
подвернулся нечаянно такой случай. Нельзя было допускать, чтобы столько времени терзалась женщина,
которая уже давно, конечно, раскаялась в проявленной ко мне суровости и только ждала от меня первого шага к
примирению.
И вот я шел к ней, чтобы сделать этот первый шаг. Восемь километров? Ну, это не так уж много. Полтора
часа в один конец и столько же обратно. Опоздать на поезд я не боялся. Даже пройдя вдвое дальше от станции, я
успел бы вернуться к ней задолго до отхода моего поезда. Что мне восемь километров? Я их мигом отмахаю.
Такое ли мне в жизни приходилось отмахивать! Только и разницы, что тянутся они, эти восемь километров, по
новым для меня местам. Ну что ж? По новым так по новым. Пройдусь еще немного по русской земле,
посмотрю, как и что. Ведь советовал же мне Иван Петрович побольше ездить и смотреть, чтобы убедиться в
чем-то своими глазами. В чем же таком советовал он мне убедиться? Ах, да! Насчет пригодности русских к
дружбе с финнами советовал он мне, кажется, что-то уяснить. Вот я и выполняю его советы, хе-хе!
Как он там говорил? “Ты, Алексей Матвеевич, не сам по себе”. Вот как он говорил. “Не сам по себе”. Но
если я не сам по себе, то кто же я? Выходит, что я не Аксель Турханен, идущий в деревню Гривицы, чтобы взять
себе оттуда в жены красивую русскую женщину? Кто же тогда туда идет вместо меня? Идет какой-то финн
вообще? А какое дело до этого общего финна моей женщине, если она оказала внимание только мне, Акселю
Турханену? Мало ли что может представлять собой общий финн! Может быть, он захватывал Советскую
Карелию с Петрозаводском или убивал голодом в своих лагерях русских пленных солдат. Так и это мне принять
на себя? По Ивану Петровичу, пожалуй, так и выходило…
Да, нелегкая задача предстояла бы мне, если бы я вздумал за нее взяться, как это советовал мне Иван
Петрович! Но я не собирался за нее браться. Я знал только свои восемь километров, за которыми меня ожидала
моя женщина, – и это было все.
2
И вот я отмеривал ногами эти восемь километров по ровной грунтовой дороге с канавами по бокам.
Слева от меня простиралась луговая низина с речкой посредине, одетой в зеленый кустарник, а справа —
хлебные поля и пашни, уходящие по склону вверх. Пустынно было на дороге, и никакой помехи не
предвиделось мне на этом коротком пути к моей женщине. В животе у меня, правда, уже начинала понемногу
ныть пустота, но, помня о том, что меня ожидало в конце пути, я не терял бодрости.
Постепенно низина с речкой стали отходить все дальше и дальше в сторону от дороги, уступая место
березовой роще, в которой перекликались детские голоса. А за рощей показалась деревня. Это была первая
деревня, о которой мне сказала девочка. Она относилась к их колхозу. Грузовая машина обогнала меня и
свернула туда по ответвлению дороги. А я прошел дальше. Две незнакомые женщины встретились мне и
сказали: “Здравствуйте”. Я тоже сказал им: “Здравствуйте”. Это были русские женщины. Они не знали, кто я
такой, не знали, что я воевал с ними, захватывал их Карелию и морил голодом в лагерях их мужей и братьев.
Поэтому они отнеслись ко мне так приветливо.
Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от
дороги, а другую – прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока
я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все
новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее
увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на
обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только
осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.
По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал
и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы,
останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая
же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его
владениям, как финские по духу.
Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало
точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость
была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и
топча русскую траву.
Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря:
“Здравствуйте”. Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные – на грузовых машинах. И
все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда
заметен.
Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не
стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я
растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому
пробегали редкие белые облака.
Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя “госпожа Россия”, которую мне
предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней
хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным
человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!
Главное – убедить ее в том, что намерения у меня самые серьезные. Это она и сама должна была теперь
понять, увидев меня неожиданно перед собой в такой дали от Ленинграда. А мне осталось бы только сказать:
“Вот видите, никакие расстояния не могли меня остановить. Я сказал, что приеду объясниться, и приехал. И
теперь у нас не будет ошибки. В тот раз я еще не знал ваших обычаев и слишком поторопился с этим делом. Но
вперед я буду осмотрительнее. Это меня тогда буржуазные пережитки подвели, а теперь я их изгнал и понимаю,
что разговор о тех вещах должен быть на втором месте, а на первом – дело коммунизма. Так оно у меня теперь
и ведется. Можете быть спокойны. На четвертом этаже я занял в соревновании первое место. (Ну, о пятом этаже
ей не обязательно упоминать.) И дальше у меня все пойдет в том же роде. Так что тянуть нам больше незачем. Я
понимаю, что у женщины есть своя скромность, но зачем же ей без конца себя терзать, если уже давно приспело
время ответить согласием? Дело наше ясное. Я уже сказал, что вы мне нравитесь и все такое. Пора и вам
отбросить стеснение и постараться не упустить то, что не каждый день приходит к одинокой вдове, да еще с
ребенком”.
Такое примерно приготовился я ей сказать и после этого выбрался на дорогу. Войдя в деревню, я стал
высматривать, у кого бы можно было спросить относительно моей женщины. Однако по случаю рабочей поры
улицы почти пустовали. Попадались детишки и старики, но они были не очень подходящими для такого
вопроса. Наконец я увидел дом с надписью “Контора” и вошел туда. Там я спросил у мужчины, сидевшего за
столом среди вороха бумаг и папок:
– Не можете ли сказать, окажите признание, пожалуйста, где у вас находится сейчас товарищ Иванова из
колхоза “Путь коммунизма”?
Мужчина этот был из тех, на кого не действовала вежливость. Он взглянул на меня с удивлением и молча
пожал плечами. Я пояснил:
– Она депутат областного Совета.
Он опять ползал плечами и отрицательно повел головой. Но тогда девушка, сидевшая за тем же столом,
напротив него, сказала:
– Ах, депутат? Была она у нас. Да, да. – И она напомнила мужчине: – Ну как же! Ты же знаешь ее.
Здоровался с ней. Ну, та, что заходила сюда позавчера, черненькая такая. Надежда Петровна.
Тогда и он вспомнил:
– А-а! Надежда Петровна! Так бы и сказали. А то – депутат. Я уж подумал, что речь идет о каком-
нибудь представителе сверху. А Надежду Петровну знаю. Еще бы! – И, обратясь к девушке, он сказал: —
Только она, по-видимому, уже уехала.
Но девушка ответила:
– Нет, она еще у нас. В Кормушкино вчера ее завезли. А оттуда она в Заозерье собиралась.
Мне вдруг стало почему-то не очень весело, когда я услыхал это. И я спросил уже без всякой надежды:
– А где это Кормушкино?
Но девушка меня успокоила:
– Да рядом здесь. Три километра по этой дороге, а потом еще в сторону с полкилометра, влево, к озеру.
– А я там ее застану?
– Застанете. Вполне. Ей так быстро не обернуться. Столько дел накопилось! Дня на два хватит.
Я сказал ей спасибо и вышел на улицу, подсчитывая про себя километры, которые мне предстояло туда и
сюда пройти. От станции до деревни моей женщины было пять километров. От ее деревни до этой – восемь.
Вот уже тринадцать. А если я удалюсь от станции еще на три с половиной километра, то это уже составит
шестнадцать с половиной. И столько же мне надо будет сделать обратно. Я взглянул на часы. Они показывали
начало первого часа. Напрасно я так увлекался земляникой. А лежать в траве и подавно не стоило.
Но успеть еще можно было, только от земляники, конечно, следовало отказаться. Кстати, в этой деревне
оказалась небольшая лавчонка. Правда, я не увидел в ней ничего съестного, кроме копченой колбасы, соленой
трески и конфет. Весь остальной товар состоял из разных несъедобных предметов, нужных в хозяйстве:
материи, обуви, посуды, мыла, гвоздей, веревок, инструментов и разной другой мелочи. Оно и понятно,
конечно. Зачем в деревне продавать съестное? Все же я купил кусок твердой колбасы, которая меня только и
дожидалась все то время, пока существовала их лавка. К ней я взял четыре медовых пряника, тоже твердых как
железо.
Но, разбивая чуть позднее эти пряники на придорожном камне и тупя о колбасу свой перочинный нож, я
постепенно понял, почему они попали именно ко мне после того, как пролежали в их лавке тридцать с лишним
лет. Продавщица распознала во мне врага – вот в чем было все дело. Она догадалась, кто я такой, и подсунула
их мне, чтобы меня сгубить. Так раскрывалось в моих глазах это дело. А у меня был. верный глаз на подобные
вещи. Для своих людей не могут в магазине продаваться такие смертоносные продукты. Они могут храниться
там только для врагов. Для своих людей у них, конечно, был припрятан в большом выборе самый свежий товар:
теплые, душистые пироги с разной начинкой, свежее молоко, сливки, масло, ягоды и скороспелые овощи, не
говоря о завозных продуктах. Но появился враг – и все это моментально исчезло с прилавка. А на виду
остались только средства, заранее приготовленные для его уничтожения.
И тут же, кстати, я понял, что это относилось все к той же тайной военной подготовке, о которой не раз
говорил мне по секрету молодой Петр. Но обстоятельства с появлением атомной бомбы изменились, и оружие
это устарело. Много ли врагов убьешь, например, выстрелив из пушки этими пряниками, которые, надо
полагать, намечались у них к выполнению роли шрапнели. Не много ими убьешь. Две-три вражеские роты
можно было ими смять, а что потом? Или, скажем, эти твердые колбасы. Три-четыре вражеских хребта можно
было переломить такой колбасой, держа ее рукой за один конец. Ну а дальше что? В том-то и дело, что атомный
век заставил все пересмотреть, и оружие это получило совсем другое применение, что и было дано испытать
мне.
Однако я вышел победителем из этой трудной схватки. Правда, после этого у меня довольно долго ныли
челюсти и зубы казались расшатанными у своих корней, но все же я одолел этот новый вид их оружия. Только
уж вперед я решил помнить, в какой стране нахожусь, и быть готовым ко всяким другим выпадам с их стороны
против меня, который с ними дважды воевал и которому не приходилось рассчитывать на свежие и
высокосортные товары, припрятанные у них под прилавком для своих собственных жителей.
Схватки этой мне хватило на все три километра пути. И когда я свернул с большой дороги к деревне,
преодолевая дополнительные полкилометра, зубы мои уже раздавливали последний осколок пряника. У входа в
деревню я догнал пожилую женщину и спросил у нее:
– Простите в деликатности, пожалуйста, скажите, вы не из этой деревни?
Она удивилась чему-то, взглянув на меня. Не знаю – чему. Как видно, и для ее уха обороты вежливости
не были явлением привычным. Да, не очень богата была их Россия культурой. Приходилось мне внедрять ее тут
по мере сил. Но главное в моем вопросе она все же уловила и ответила:
– Из этой. А что?
Тогда я спросил простыми словами, не утруждая ее пониманием трудной для нее вежливости:
– Вы не знаете, в котором доме остановилась у вас Надежда Петровна Иванова из колхоза “Путь
коммунизма”? Она депутат областного Совета.
– Не знаю.
Ее ответ прозвучал еще проще. Но, видя, что мне от этого не легче, она остановила другую женщину,
помоложе, как раз выходившую из деревни нам навстречу с граблями на плече. Выслушав мой вопрос, молодая
женщина сказала:
– Да, была у нас такая вчера, у Анисимовых ночевала. Весь вечер какие-то дела у них разбирала и
жалобы. Люди к ней приходили. А сегодня утром уехала в Заозерье с бригадиром нашим. Он к ним в кузницу
заказ делать поехал да, говорят, уж и вернулся будто бы.
И на этом прихлопнулись все мои попытки ее догнать. Теперь оставалось одно – спешить изо всех сил
