Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

мало, как на всякой земле, которая без хозяина. И много земли у вас пустует по той же причине. Но я видел

недавно колхоз, где вся земля пустует, кроме огородов. Огороды там выглядели, как райские сады, а поля

заросли бурьяном и кустарником. Там вы не сказали бы, что у полей есть хозяин. Или тоже сказали бы?

Этот вопрос я задал секретарю райкома, которому, как видно, не терпелось повернуть разговор со мной к

чему-то интересному. И он ответил:

– Да. Непременно сказал бы, потому что хозяин там действительно есть, как и в любом другом колхозе.

Но все дело, очевидно, в том, что руководитель попался нерадивый.

– А зачем хозяину руководитель?

– Странный вопрос. Как же без руководителя при таких грандиозных масштабах производства?

– Хозяин сам знает как.

– Но допустим, что он еще не знает.

– Значит, он не хозяин.

– А вы бы знали, как действовать, если бы вас призвали руководить таким огромным хозяйством? Вот

вы пришли и увидели, что все поля в запустении. Как бы вы поступили в данном случае?

– Очень просто. Я сказал бы владельцам приусадебных участков: “Передвиньте свои заборы от ваших

участков к тому лесу”. Они передвинули бы, и через два-три года все это пространство тоже зацвело бы и

наполнилось жизнью, как их прежние крохотные участки. Если они умели показать себя настоящими хозяевами

земли на этих участках, то и на крупной земле стали бы хозяевами. И не осталось бы больше пустырей. Каждый

сантиметр земли давал бы плод, потому что у земли объявился бы хозяин.

Секретарь райкома покачал головой и сказал:

– Нет, мы не можем пойти на то, чтобы снова отдать государственную землю в частные руки. Для нас

это было бы шагом назад.

Я спросил:

– Разве земля после этого ушла бы из государства?

Он ответил:

– Все равно, это не выход. Допустить в нашей социалистической стране частное владение землей —

значит опять создать в ней зародыши капитализма.

– Разве от этого изменится в стране ваша Советская власть?

– Конечно. Появятся и у нас такие, как ваш Арви Сайтури. Опять начнут пробуждаться в народе

частнособственнические инстинкты.

– А это что значит, не откажите в непонимании?

– А это значит, что нарушится дух коллективизма, в котором наш народ воспитан.

– Я этого не понимаю, не примите за вежливость, пожалуйста. По-моему, самый хороший дух – это тот,

при котором не остается сиротой земля, при котором из нее умеют с избытком извлекать все, что только она

способна родить.

– Нет, вы не совсем правы. Сперва необходимо установить дух справедливого распределения продуктов

земли, а как снимать с нее богатые урожаи – этому можно успеть научиться и потом.

– Не знаю. Я сперва хотел бы получить в руки то, что предстоит разделить, а потом бы уж стал думать,

как это делить.

– А вы уверены, что произвели бы раздел по справедливости, заполучив это в руки?

– Почему бы нет? Вашу землю, например, мы разделили бы по справедливости.

– Допустим. Ну, хорошо. Вот вы огородили ее заборами. А дальше как? В каком направлении потекла

бы ваша жизнь?

– В каком направлении? Не знаю. У всех людей жизнь течет в одном направлении – к смерти. Но мы

постарались бы успеть взять от нее побольше. Построили бы красивые двухэтажные дома. Завели бы внутри

красивую мебель, приемники, телевизоры. Поставили бы пианино, рояли, на которых наши дети учились бы

играть. Вокруг наших домов раскинулись бы огромные сады и цветники. В гаражах наших стояли бы новые

легковые машины, на которых мы иногда ездили бы вокруг света. Под навесами у нас было бы все заполнено

разными механизмами для обработки земли. В теплицах наших круглый год росли бы южные плоды. В

холодильниках, погребах и амбарах всегда хранились бы все виды продуктов. Конечно, все это появилось бы не

сразу. Пришлось бы сперва очень много поработать и днями и ночами, не жалея сил.

Тут парень в соломенной шляпе крикнул:

– А мы не ломая хребтов к этому придем!

Я сказал:

– Может быть. Но когда? Уже давно было пора прийти. Вот у вас всего только два года назад появились

арбузы и виноград. А у нас на этой земле и под этим солнцем они появились бы полсотни лет назад. Вы

объединились, чтобы лучше жить, и длится это у вас уже четверть века, но только в этом году у вас появился

дом отдыха – один на шесть деревень.

Тот же парень крикнул:

– А вы бы много их понастроили?

Я не сразу ответил. Конечно, мы не выстроили бы ни одного дома отдыха. Это я знал точно. Но зачем

стал бы я это им говорить? Чтобы опять вызвать смех? И без того много было смеха. Я сказал:

– Для крестьянина в земле – вся отрада жизни. К ней он привязан всеми своими жилами. Он с ней —

одно. Земля без него – пустое место, и он без нее – никто. Живет она – и он живет. Цветет она – и он тоже

цветет и царствует. В земле вся его жизнь. Значит, в ней и отдых его тоже. Так зачем же ему где-то в отдалении

от своей земли, от своего дома строить еще какой-то дом отдыха?

– А для нас в ней не вся жизнь?

Это сказал своим глуховатым голосом темнолицый худощавый председатель. Ему я не хотел говорить

неприятные вещи. Он, кажется, понимал в земле больше других, насколько я это заметил. Но ведь и он

улыбался, когда смеялись все другие. Зачем он улыбался? Я сказал:

– Нет, не вся. Вы проводите на ней только восемь или десять часов в сутки. И первые ваши мысли не о

работе на ней, а об отдыхе. Значит, для вас земля – не вся жизнь. Другое дело, если бы у нее был хозяин…

Председатель перебил меня, сказав с улыбкой:

– Если бы первые наши мысли были об отдыхе, то кто за нас выполнял бы государственный план по

хлебосдаче? Кто наполнил бы зерном и овощами наши хранилища?

Я ответил:

– Мы на этой земле и под этим солнцем дали бы государству без всякого плана вдвое больше того, что

даете вы, и себе оставили бы для продажи тоже вдвое больше.

– Мы не нуждаемся в продаже. Товары сдаем государству.

Это сказал секретарь райкома, которому все еще хотелось повернуть разговор со мной к чему-то

интересному для всех. Но я не собирался ему в этом способствовать. Ведь и он был причастен к смеху. Поэтому

я ответил:

– Может быть. До сих пор я думал, что в продаже своих продуктов не нуждался только крестьянин

средних веков, который производил их так мало, что у него ничего не оставалось для продажи. Теперь такой

крестьянин в любом государстве – только помеха. Теперь любому государству нужен такой крестьянин,

который один может прокормить двадцать или даже тридцать городских семей. Но для этого нужно, чтобы

такой крестьянин был хозяином земли. А у вас это никогда не получится, потому что у вашей земли нет хозяина.

Вот что я им ответил, чтобы знали, как смеяться некстати. Но они опять все дружно рассмеялись. Ладно.

Пусть. Не меня касался этот смех. Касался он их самих, если уж на то пошло. Только они не сознавали этого.

Секретарь райкома спросил меня:

– Итак, вы беретесь на этой земле обеспечить продуктами питания двадцать городских семейств?

Я ответил:

– Да. А может быть, и тридцать.

– А вы уверены, что остальные пять хозяйств тоже справились бы с такой задачей, то есть прокормили

бы по тридцать семейств каждое?

– Да…

– И даже этот… как его… Ахти?..

Он произнес имя Ахти Ванхатакки с ударением на последнем слоге. Получилось русское слово “ахти”,

которое у них в прежние времена произносили обыкновенно в деревне при какой-нибудь беде, вроде того, как

если бы человек воскликнул: “Ах я, несчастный, какая напасть на меня свалилась!” или “Ой, горе мне!”. Я

ответил:

– Да. И он тоже. А почему бы нет?

– Но ведь он старый и одинокий человек, вы сказали.

Я подумал немного. Действительно, от Ахти Ванхатакки не приходилось ожидать подобных успехов. Но

ведь не мог же я это перед ним признать после их смеха. Я сказал:

– Ничего. Его доля земли тоже не осталась бы пустой. Кто-нибудь помог бы ему с ней справиться.

– То есть он взял бы себе работников?

– Нет, пожалуй. Работниками надо уметь распорядиться, а у него к этому нет способностей. Ему помог

бы его хороший сосед Пентти Турунен. Хотя нет. Пентти тоже стар и к тому же потерял руку на войне. В

хозяйстве только он и жена. Но на такую землю к нему вернулись бы из города обе его дочки. И на такой земле

у его дочек очень скоро появились бы мужья. Сейчас у них пока еще нет мужей, но на такой земле они

обязательно появились бы.

– И эти мужья наконец помогли бы вашему Ахти обработать землю? А до того она пребывала бы в

запустении?

Нет, зачем? Он мог бы какую-то долю своей земли сдать кому-нибудь из нас в аренду. Да что я говорю:

“Мог бы”. Он бы непременно сдал, и не кому-нибудь, а одному-единственному. И этот единственный был бы

Арви Сайтури. Да что я говорю: “Сдал бы”. Не сдал бы он. Тот просто сам взял бы у него в аренду часть земли

по своему выбору или купил бы. Скорее всего купил бы. Не знаю, как там насчет уплаты за землю. С уплатой

денег Арви Сайтури никогда не любил торопиться. Но земля Ахти очень скоро перешла бы к нему вся. Это

можно вперед сказать. Сперва он взял бы у него, наверно, вот эти два склона и низину между ними, а потом тот

холм с обрывом и родник. Подобрался бы он, конечно, и к этому бугру. Разве он мог бы оставить без внимания

такой богатый бугор? Сюда он перенес бы свой дом и окружил бы его садом. А с этого бугра он стал бы очень

хорошо видеть и наши земли. Он видел бы их каждый день с утра до вечера. А он не может спокойно видеть

чужую землю. В конце концов он сказал бы нам, что Ванхатакки был обделен при разделе и что кое-где заборы

нужно передвинуть в его пользу. Но на самом деле он передвигал бы заборы в свою пользу. А после смерти

старого Ахти он прибрал бы к рукам последний клочок его земли вместе с домом. И тогда его соседями

остались бы мы четверо: Ууно, Оскари, Турунен и я. Не знаю, с кого бы из нас он после этого начал. Но можно

сказать заранее, что Ууно и Оскари никак бы ему не поддались. Это дельные ребята, и они сами умеют крепко

держаться за землю. При случае они просто дали бы ему по зубам. Но от меня и Турунена он бы не так скоро

отцепился. Он знает, что мы не любим ссоры и хотели бы жить спокойно. На этом он бы играл. Он бы не давал

нам жить спокойно, доказывая то одно, то другое насчет заборов. Конечно, Пентти тоже не остался бы при

таких условиях смирным. Он и за нож мог бы взяться. Ради такой земли не грех и самому озвереть. Но ведь и

Арви Сайтури умеет браться за нож. Турунену пришлось бы туго без дочерей с их мужьями. Но если бы они все

у него объявились, то против Арви остался бы один я. Ко мне обратились бы его жадные глазные щели. Он

повадился бы ко мне – высматривать, вынюхивать. Потом как-нибудь мимоходом сказал бы, что поможет мне

распахать… ну, хотя бы тот холм. Просто так поможет, по-соседски. Ему удобно это сделать, потому что холм

слегка вдается в его землю. Он скажет своим работникам, чтобы они, не сворачивая, прямо вели через него

трактор с плугами. И холм будет распахан и засеян. Только урожай с него уже сниму не я. А когда я напомню

ему про свой холм, он удивится и долго будет вспоминать, чьим он был год назад, этот холм. Потом он спросит

меня удивленно, точно ли я был в той компании, которая получала здесь землю, и есть ли у меня на это

документ. Он возьмет у меня документ временно, для сверки со своим документом, и, конечно, забудет вернуть.

Потом он удивится, что мне, одинокому человеку, дали столько земли, и скажет, что это неправильно, когда

рядом есть семейные. И опять он спросит меня с подозрением, не пристроился ли я к этой земле после и есть ли

у меня на нее документ? А когда я начну ему доказывать и спорить с ним, он для примирения попросит сдать

ему что-нибудь на год в аренду, например тот южный склон и прилегающую к нему луговину. Назад я это уже

не получу, а в судебных делах он знает столько хитростей, что лучше с ним не связываться. Потом у меня вдруг

среди зимы сгорит сарай с сеном, а летом я найду в поле с переломанными передними ногами свою лошадь и

выловлю из реки свою корову, утонувшую там по неведомой причине. Но в конце концов я не пропаду. Уходить

с насиженных мест мне не привыкать. А плотники везде требуются. Да и чужую землю пахать я тоже еще не

разучился.

Такое я им рассказал, оглядывая с высоты раскинувшиеся вокруг меня заманчивые просторы. То есть я

скорее себе это рассказывал, а не им. Я стоял и раздумывал, произнося свои мысли вслух, и совсем забыл, что

мои слова ловит целое собрание людей. Конечно, для них надо было иначе все рассказать. Для них надо было

рассказать, как мы преобразили бы эту землю, заставив ее давать впятеро больше того, что она давала у них. Но

я вспомнил, что среди нас, по условию, должен был здесь поселиться также Арви Сайтури. А я знаю, что такое

Арви Сайтури. И, зная, что такое Арви Сайтури, я представил себе, как развернулись бы у нас дела при его

добром соседстве. Именно так они развернулись бы, а не иначе. Но я для себя это представлял, а не для них. Им

не обязательно было это знать. Зачем я им рассказал? Не стоило им об этом рассказывать. А секретарь райкома

сразу же уцепился за мой рассказ, чтобы доказать им что-то свое. Он сказал:

– Вот видите, товарищи, к чему приводит капиталистический способ ведения хозяйства. Видите, как

безотрадна картина, нарисованная здесь человеком, прибывшим из другого мира, где главным двигателем

жизни является стремление к личной наживе. Это лишний раз подтверждает правильность избранного нами

пути. Наш, социалистический путь развития хозяйства открывает перед нами безграничные возможности в

подъеме человеческого благосостояния без ущемления интересов одних людей другими людьми.

Так примерно разъяснил он своему собранию суть мною сказанного. И, говоря это, он повторял, как

видно, привычные для себя слова. Но такие слова я уже встречал у них в газетах и слыхал по радио. Для меня

они тоже стали здесь привычными. И пусть эти слова таили в себе какую-то правильность, но не ими было меня

в чем-то убеждать. Когда секретарь умолк, я сказал:

– Все равно отдельный хозяин добывает из земли больше вас.

Он помолчал немного, вглядываясь в меня внимательно. Должно быть, его удивило мое упрямство, и он

пытался угадать, чем оно вызвано. Не знаю, удалось ли ему это угадать, но он сказал, подумав:

– Да, это так. Отдельный хозяин добивается иногда большей производительности на своей земле, чем

отдельный колхозник на земле колхозной. Это мы признаем. Но в том-то и заключается наша задача, чтобы

научить колхозника работать с такой же отдачей на благо общества, с какой единоличник работает на себя.

Я спросил:

– А разве работа единоличника не идет на благо всего общества?

Он опять помолчал немного, потом покачал головой и сказал с улыбкой:

– Дорогой наш финский гость. Я понимаю ваше непременное желание найти объяснение многим нашим

неустройствам, как хозяйственным и бытовым, так и духовным. Но, ей-богу, мы видим их сами и всеми силами

стремимся их устранить. Однако процесс этот будет нелегким и длительным. Слишком крепко засел в

крестьянине себялюбец-собственник. Впитывалось это в него многими веками и, естественно, не может быть

изгнано за два-три десятка лет.

Я сказал:

– А может быть, и не обязательно ломать его природу?

Но он ответил:

– Обязательно. То новое и светлое, что мы строим, требует честного и осмысленного к себе отношения.

Негоже нам использовать при этом низменное стремление человека к личному обогащению и наживе.

– А кто вас обязал это новое строить?

– Кто обязал? История обязала.

– Ах, так. Строгая она у вас оказалась.

– Да, с характером старушка. Как и у вас.

– Ну, наша не будет нас торопить объединяться.

– Не надейтесь. Все мы к этому придем. Когда-то люди жили семьями и родами, разбросанные по всей

земле. Тогда они тоже, наверно, думали, что так будет вечно. Но пришло время – и они объединились в

племена. А племена затем составили народы. А из народов сложились нации. Пройдет еще несколько столетий

– и нации сольются в единую общечеловеческую семью. Это неизбежно.

– Может быть. Но и тогда крестьянину надо позволить работать на своей земле, если эта

общечеловеческая семья не захочет погибнуть голодной смертью.

– Нет, это не выйдет.

– Почему?

– О, по очень многим причинам. Хотя бы по такой, например. Ваши ученые подсчитали, что если

человечество будет множиться нынешними темпами, то через сорок лет население земли удвоится. А еще через

шестьсот лет оно увеличится настолько, что на каждого человека придется только по одному квадратному метру

суши. Посудите сами, возможна ли будет при этом частная собственность? Это ваши западные ученые так

подсчитали. Мы не присоединяемся к этому странному подсчету. Но мы пытаемся осуществить уже теперь то, к

чему рано или поздно придут все другие народы. И только одно нам еще осталось преодолеть – это научить

человека находить радость в коллективном труде, в труде на общее благо. И в конце концов мы добьемся и

этого. Пусть несовершенно наше поколение. Может, не без пятен будет и следующее, и даже несколько

ближайших к нам. Но наступит время – и явится на землю такое поколение, для которого те нормы жизни, о

коих мы только еще мечтаем, станут органической потребностью. А все иные нормы способны привести лишь к

тем печальным результатам, которые даже вы здесь так убедительно и красочно представили.

Вот к чему он привел опять этот разговор, используя все мною сказанное. К словам, взятым из газет, он,

оказывается, умел при случае добавить кое-что другое, против чего трудно было найти сразу какие-то доводы.

Недаром он звался секретарем райкома. Ухватившись за мои предположения относительно действий Арви

Сайтури, он превратил это в политику, доказав людям то, на что нацелился, как видно, с самого начала.

35

Но я совсем не то собирался им доказать. Я собирался им доказать, что в наших руках эта земля стала бы

богаче и плодовитее, чем она была у них. И я бы это им непременно доказал, не будь к нашей компании

причислен Арви Сайтури. Но не мог же я сделать вид, что его нет, если мы условились, что он есть. А если он

среди нас был, то не могли наши дела на этих полях пойти так, будто его не было. И я не имел права дать им

какое-то другое направление даже в мыслях. Но зачем я произносил эти мысли вслух? Все повернулось

наоборот в их представлении оттого, что я раздумывал об этом вслух. И, чтобы как-то исправить свой промах, я

спросил секретаря райкома:

– А как развернулись бы дела у вас, если бы вы тоже поделили между собой эту землю?

Он не понял меня и переспросил:

– То есть как – поделили бы?

Я пояснил:

– А так. Распустили бы свой колхоз и опять вернулись бы к прежним временам, когда у каждого хозяина

была своя земля.

Все рассмеялись после этих моих слов. Секретарь тоже посмеялся немного и потом сказал:

– Вы простите нас за этот невольный смех. Но вообразить себе столь несуразную картину для нас

теперь действительно забавно. Было бы просто дико нам, опередившим на целую эпоху западный мир, начать

вдруг ни с того ни с сего такое движение вспять. Нет, это исключено. Как цыпленок, выбравшийся из скорлупы,

не может быть втиснут в нее обратно, так и мы навеки расстались с тесной скорлупой частного владения

землей.

Такой довод он мне привел, отведя мою попытку взять над ним в разговоре верх. Но их смех все еще

сверлил мне уши, и я сказал:

– Я понимаю, что это дико. Но и для нас получить вашу землю – дико. Однако я попробовал это

представить. Попробуйте и вы, не откажите в несообразности, Пожалуйста.

Он развел руками и ответил с улыбкой:

– Ну, хорошо. Допустим невероятное, если вам это желательно. Поделили мы землю и возвели заборы.

Но вот этот человек, например, никак не сможет прожить без того человека. Они привыкли вместе думать,

решать, делиться опытом. Пройдет сколько-то времени после раздела, и они снесут разделяющий их забор,

чтобы опять сходиться вместе и соображать вдвоем. То же самое я могу сказать о многих других. Наши люди не

привыкли уединяться по закутам. Их непременно опять потянет к общению. Работать на полях врозь они уже

давно отвыкли. И не только на полях. Возьмем, к примеру, нашего почтенного садовника Анисима Федоровича.

Разве он согласится остаться один в саду, который сам когда-то насадил для себя? Он затоскует без людей,

потому что ему не терпится передать свой многолетний опыт возможно большему количеству молодых

садоводов. А кузнец разве согласится уединиться в своей кузнице? А пасечник – на пасеке? Даже наш дед

Евграф скажет: “Это что ж такое сотворилось, желанные? Для чего ж я кирпичи готовил? На загородки, что ли?

Я же для новой жизни их готовил, для дворца культуры, в котором и мне тоже хотелось заполучить свое

местечко. И вдруг на тебе: опять все к старому повернулось. А я им и так по горло сыт, старым-ти”. А наши

молодые новаторы и рационализаторы? Разве они усидят в индивидуальных загородках, не делясь друг с другом

своими мечтами и планами? Нет, у нас заборы недолго продержатся. Пройдет неделя-другая – и они полетят в

стороны один за другим.

Я спросил:

– И ни один из вас не пожелает остаться на своей земле?

Какой-то встрепанный парень из тех, что лежали на траве, крикнул:

– Я останусь! Я не вернусь! Не желаю, чтобы надо мной бригадир стоял. Самостоятельности хочу!

Но ему в ответ крикнули из разных мест:

– Куда тебе самостоятельность? Пропадешь ты с ней! Разбазаришь все и сопьешься. Заткнись-ка лучше!

Я спросил секретаря райкома:

– А таких, как Арви Сайтури, у вас разве не окажется?

Он пожал плечами:

– Кто знает. Какие-то отдельные черточки, близкие вашему Арви, возможно, и проявятся у кой-кого.

Кто-то, может быть, попытается применить его ухватки. Но из этого ничего не выйдет. Против него дружно

встанут все остальные, привыкшие во всем действовать сообща. И от нашего новоиспеченного Арви останется

только мокрое место. Это я говорю в отношении людей среднего возраста. А про этих и говорить нечего. – Он

кивнул в ту сторону, где скопились молодые люди, и добавил: – Попробуйте разъединить их заборами.

Напрасно только время потеряете. Они даже не поймут, для чего это делается. Вот почему самый разговор на

эту тему лишен реальной почвы.

Я окинул взглядом все эти безмятежные молодые загорелые лица, обращенные ко мне с веселым

лукавством, и подумал, что, пожалуй, так оно и было. Пытаться им втолковать, что они выбрали в жизни не ту

дорогу, – напрасный труд. Все мною увиденное и услышанное у них за три дня подкрепляло это мнение. Да,

пожалуй, не имело смысла открывать еще раз по этому поводу рот.

Но тогда выходило, что не за мной осталось последнее слово, а за ним, за секретарем райкома. Он с

самого начала повел разговор по какой-то своей линии, чтобы этого добиться. Его перебивали, меня

перебивали. Он этому не препятствовал, но снова выводил разговор к тому, что наметил. И он, кажется, доказал

намеченное. Ну и ладно. Пусть доказал. Я ничего не имел против его доказательства. Я, может быть, сам

прибавил бы что-нибудь к его доказательству. Но зачем они так откровенно смеялись? Могли бы чуть вежливее

смеяться. И я сказал им всем, смотревшим на меня с любезной снисходительностью:

– Нет, что-то у вас все-таки не так, простите в солидарности. Когда строят что-нибудь новое, то знают,

на чем строят. Нижнее должно быть крепче и плотнее, чем верхнее. А ваше нижнее – где оно, и что оно такое?

Его трудно увидеть, потрогать, назвать.

Ответил мне опять секретарь:

– Почему трудно назвать? Строится наше новое на незыблемой основе марксистско-ленинской науки. А

насколько эта основа прочная – показал опыт. Многие пытались ее не только потрогать, но и расшатать,

свалить, срыть с лица земли. Где они теперь, те, кто пытался? Они сами исчезли с лица земли. А мы живем и

продолжаем расти.

Так ответил мне секретарь райкома, вызвав новые снисходительные усмешки по моему адресу среди

сидящих. Я сказал:

– Не знаю. Может быть, они не с той стороны расшатывали.

И на эти мои слова тоже был смех. Секретарь сказал:

– Не думаю. Прежде чем решиться на такую операцию, они очень тщательно изучили все наши слабые

места и нацелились на самое слабое, по их мнению. Но даже это не помогло.

Я ответил:

– Они просто не сумели разглядеть. Они издали смотрели и потому ошиблись. А вот я смотрю близко и

вижу, где вас можно пошатнуть.

И опять по собранию прошел смех. Секретарь спросил под этот смех:

– Не подскажете ли нам, где вы заметили у нас это слабое место, на тот случай, если нам опять будет

грозить нашествие злых сил?

И я ответил под общий смех:

– Нет, не подскажу. Я сам хочу вас завоевать и потому приберегу это место для себя. Но у вас много

других слабых мест. Одно ваше слабое место в том, что вы все время как бы живете где-то на верхнем этаже.

Оттуда далеко видно. А даль всегда красива. И вот вы любуетесь на эту даль, забывая перегнуться через

подоконник и посмотреть, на чем держится этот верхний этаж и что окружает его основу. Вы близкое

разучились видеть, настроив свои глаза на горизонт. А горизонт – это коварная линия. Она непременно

отодвинется от вас, когда вы к ней приблизитесь.

– Так, по-вашему, мы возвели свой верхний этаж на воздухе? Кто же за нас определил прочность грунта,

замесил бетон, заложил фундамент и выстроил первые этажи? Или мы строили, сами не ведая, что делаем?

Так он мне ответил, и опять по собранию прокатился смех. Но не довольно ли было смеха? Я сказал:

– Не знаю, на чем вы держитесь и почему держитесь вообще. Не знаю, почему вы все еще живы, почему

здоровы, румяны, молоды и сильны. Вам давно пора лежать при последнем издыхании, а вы еще почему-то

живете.

Я сказал это, и в ответ опять громыхнул смех. Секретарь спросил, сам продолжая смеяться:

– Что вас привело к такому выводу? Не скажете ли нам, если это, разумеется, не секрет?

Я сказал:

– Нет, это не секрет. У вас нет в жизни того, что толкает человека к делу. Чем движется ваша жизнь? Что

заставляет вас иногда хоть немного поработать? Непонятно что. Поэтому трудно разобрать, где у вас работа, а

где игра с песней. И поэтому вы работаете только в четверть силы. А работая в четверть силы, вы все время что-

то недоделываете и все время как бы забираете откуда-то в долг. Что-то недодала земля, что-то недодала

торговля – и получился долг, который покрывается неизвестно откуда. И так из года в год. Ваша торговля

совсем никуда не годится, и непонятно, на чем она держится. Зайдите в магазин у нас в Хельсинки. Там с вами

обойдутся вежливо и внимательно, несмотря на то, что вы воевали с нами. Там вы обязательно получите

нужный вам товар, а когда дома его развернете, то найдете в упаковке записку, где будет сказано: “Надеемся, что

наш товар вам понравился. Просим вас и впредь быть покупателем нашего магазина”. А у вас в такой записке

будет сказано: “Надеемся, что вы никогда больше не появитесь в нашем магазине и оставите нас в покое”.

Собрание опять грохнуло смехом, и это было странно. Над чем же они смеялись? Я сказал:

– Но у вас даже записку поленятся вложить в упаковку. У вас даже упаковки на товаре не будет и даже

самого товара. У вас просто отвернутся за прилавком от покупателя, выжидая, когда он выйдет из магазина. С

такой торговлей вам давно пришла пора начисто разориться, закрыть ее и пригласить к себе умеющих торговать

из других стран.

Опять мои слова покрыл смех. А секретарь райкома сказал:

– Однако мы не разоряемся и не закрываемся. Торговый оборот в нашей стране из года в год

увеличивается. Экономика крепнет и развивается. Уровень жизни населения растет как никогда. Чем вы это

объясните?

Я ответил:

– Очень просто. Где-то у вас есть большая центральная казна, в которой скопились богатства еще с тех

времен, когда у вас в России умели кое-где работать в полную силу. За счет этих накоплений и покрывались

нехватки вашей теперешней работы и вашей теперешней торговли. Но разве может без конца такое длиться,

когда затраты есть, а поступлений нет? Вместо них все новые и новые долги. Нет, оно не может без конца

длиться. Оно длилось до этого года. И вот наступил конец. Запасы в вашей главной казне на исходе. И в

будущем году уже никто не покроет недоработанное вами на земле и в торговле. В будущем году вы окажетесь в

долгу у самих себя. Наступит крах. И только какое-нибудь чудо может вас еще спасти. Не знаю, какое чудо.

Нужно, чтобы с неба упали к вам те доходы, которые вы упустили в своей торговле, и тот продукт, который вы

не вырастили, оставляя многие свои земли пустыми и работая на остальных землях в четверть силы. Но с неба

теперь такие вещи не падают. Значит, в будущем году вашу Россию постигнет голодная беда. Придется мне

прийти к ней на помощь и принести из глухих финских лесов и болот хлеба, масла и свинины.

Я говорил им это, а они смеялись, повернувшись на своих скамейках больше ко мне, чем к столу. Не

знаю, чему они смеялись. Я говорил им самые горькие истины. Им бы ужаснуться, присмиреть и

пригорюниться перед подстерегавшими их злыми невзгодами, а они смеялись, беззаботные, здоровые и сытые,

обратив ко мне темный загар своих лиц, дополненный веселым блеском глаз и зубов, смеялись так, будто я не

гибель им предрекал, а рассказывал забавные анекдоты. Грозя им страшной судьбой, я видел обращенные ко

мне отовсюду растянутые в смехе рты, мужские и женские, молодые и старые, красивые и некрасивые. Даже

детские рты вплетали свой звонкий смех в общий веселый гул, издаваемый ртами взрослых. Секретарь райкома

спросил меня сквозь этот гул:

– Это у вас точные сведения относительно голодной беды?

Я ответил:

– Да, точные.

– От кого вы их почерпнули?

– Ни от кого. Это мои собственные наблюдения. Я сам давно разглядел, что все у вас держится на

пределе. Вы расходуете остаток, за которым уже ничего не остается. Вот я прошел по вашей России, и, чтобы

накормить меня на этом пути, было выложено последнее. Где я прошел – там осталась пустыня. И у вас в

колхозе тоже я произвел изрядное запустение за три дня. После меня вам уже не подняться. И без того у вас в

жизни все шло с каким-то крутым креном, вот-вот готовое упасть. Я добавил вам крена. Непонятно, на чем вы

еще держитесь. Непонятно, почему на ваших полях растут хлеба. Они не должны расти у людей, думающих

больше об отдыхе, чем о труде. Они сами выросли на ваших полях, без вашего участия, потому что такая земля

не может не родить, если даже к ней не приложатся руки человека. Откуда у вас такое большое стадо? Не

должно быть у вас такого стада. Не может быть у вас такого стада. Вы говорите, что оно самое крупное в

районе. Оно собрано сюда со всего района, со всей области. Со всей России оно собрано сюда на то время, пока

здесь находился я. Зато все остальные колхозы в России давно разорились. Но и вашему приходит конец.