Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)
всякий случай.
Люди входили и выходили, стараясь не особенно шуметь. Кое-кто присаживался к большому столу, на
котором были разложены газеты и журналы. Кое-кто принимался наблюдать за игрой. Я тоже присоединился на
минутку к тем, кто сгрудился там, вокруг поставленных в ряд трех маленьких столиков. Позади ребят в этом
удлиненном кольце стояли также взрослые: несколько парней и два-три человека средних лет. Так что мое
появление среди них не вызвало удивления.
Один из этих мальчиков играл со своим противником за крайним столиком, другой – за средним.
Игравший за средним столиком сидел ко мне затылком, а игравший за крайним сидел ко мне лицом. За спинкой
его стула стоял третий мальчик, тоже обращенный ко мне лицом. Он взглядывал на меня каждый раз, когда на
шахматной доске делался очередной ход, словно проверяя по моему лицу, как я его расцениваю. Как я
расценивал? Никак не расценивал. Я слабо играл в шахматы. Иван Петрович научил меня когда-то, чтобы иметь
иногда в свободные вечера под рукой хоть какого ни на есть партнера. Но в тонкостях игры я не разбирался.
Однако я не показывал этого мальчику, следившему за моим лицом, и, глядя на шахматную доску, старался
напустить на себя понимающий вид. И только в те минуты, когда его внимание тоже отвлекалось доской, я
косился на другие белые рубашки и на белую блузку девочки, стоявшей у другого крайнего столика.
Да, вот чем они занимались, эти обездоленные, у которых не было отца и матери, которых некому было
пригреть и которым ничего другого не оставалось, как идти работать к богатому Арви Сайтури, чтобы иметь
кусок хлеба на пропитание. Вот чем они занимались. Не работали они у Арви Сайтури и не заботились о куске
хлеба. Нет, они просто-напросто поселились в его доме, попросив его предварительно удалиться оттуда. Не в
сарайчике возле его дома они поселились, откуда им надлежало ходить работать на его поля. А поселились они
в его доме, откуда ходили в школу. Ходили они также и на поля, но не столько работать, сколько резвиться,
собирая цветы и землянику. Знали они также разные другие детские игры и забавы, читали книги с картинками,
играли в шахматы. А забота о необходимости прокормиться не коснулась еще их детских сердец, не отняла у
них детских радостей, не вытравила из них беззаботности, живости и задора, без чего дитя уже не дитя. Вот
какие удивительные вещи могли, оказывается, совершаться на нашей планете. Богатая усадьба Арви Сайтури
могла перестать быть усадьбой Арви Сайтури.
Я смотрел на этих четверых и видел, что вниманием они не были обделены. Один из них проигрывал, и
зрители огорчались этим. Другой выигрывал, и зрители этому радовались. Радовался и я, конечно, стоя возле
его столика. Вот он опять сделал ход, и ребята, окружавшие столик, одобрительно переглянулись. А стоявший
позади него третий белорубашечный мальчик даже улыбнулся мне, гордый за своего товарища, и сделал такое
движение головой, словно говорил: “Вот как у нас!”. Я покивал ему в ответ с улыбкой, давая этим понять, что
вполне с ним согласен. Еще бы я не был согласен, когда на меня с такой доверчивостью смотрели умные
мальчишеские глазенки. У меня тоже мог быть в жизни такой же славный светловолосый мальчик, умеющий
радоваться успеху товарища.
Вот он скорчил насмешливую гримасу, забавно выпятив нижнюю губу, и снова кинул взгляд в мою
сторону. Это надо было понимать как его оценку неудачного хода.
А неудачный ход сделал мальчик в темной рубашке, сидевший ко мне спиной. И с этой оценкой я тоже
согласился, хотя опять-таки не успел разобраться в сути сделанного хода. Но ход был плохой – чего там! Это
мой мальчик правильно подметил. И я с готовностью подтвердил его оценку, скроив ему в ответ примерно
такую же гримасу.
Так мы с ним переглядывались и перемигивались, пока не раздались вокруг хлопки. Это люди отметили
победу мальчика в белой рубашке, за игрой которого и я с таким знанием дела следил. Я тоже ему похлопал. А
потом раздался голос молодой женщины, отпускавшей книги. Она сказала, что закрывает библиотеку. Мальчики
за двумя другими столиками записали свои очередные ходы, запечатали их в конверты и передали судьям, таким
же мальчикам, как они сами. Вышли они из читальни последними. Я вышел вслед за ними. На улице один из
них сказал другому:
– Тебе после его коня ладьей нужно было ходить, а ты ферзя давай спасать.
Другой ответил:
– А ты меня не учи. Сам-то как смазал. Можно подумать, что в первый раз за доску сел.
Третий сказал:
– Рокироваться надо было, а не пешку двигать.
Но ему ответили:
– Это как сказать! Анализ покажет, кто прав.
На улице они все постепенно разбрелись в разные стороны, и, когда белые рубашки отделились от
остальных, кто-то крикнул в их сторону:
– Вась, а Вась! Мы с утра как? Опять в сад или еще куда?
И от белых рубашек долетел ответ:
– Нет, завтра я на сенокос! Верхом поездить охота.
– Правильно! И я на сенокос. Оттуда и купаться ближе.
Они разбрелись, а я остался, все еще продолжая шагать по инерции вдоль улицы. Но куда идти – я не
знал. Часы показывали десять минут одиннадцатого, и теплоход, конечно, успел отойти от пристани, не
дождавшись меня.
Две маленькие девочки прошли стороной. Где-то я их уже видел, кажется, этих девочек. Поглядывая на
меня, они зашептались о чем-то. Я спросил:
– Что скажете, доченьки?
Они ответили:
– А ничего не скажем. Вы к нам идете.
Я спросил:
– Почему к вам?
– А вы у нас ночуете.
И тут я вспомнил, где видел их утром. Все сразу определилось, и я дошел с ними вместе до ночлега.
Войдя в свой дом, они прошли в заднюю комнату, оставив меня одного в первой. Погасив свет, я разделся и лег
под одеяло. Сон сразу хлынул на меня приятной, сладкой волной. Неудивительно. День у них в колхозе оказался
довольно-таки длинным.
Но перед сном я должен был успеть еще подумать о чем-то. О чем бы таком я должен был подумать? Ах,
да! Что-то там насчет пригодности русских к дружбе с финнами должен я был сообразить. Но стоило ли давать
себе труд соображать? И без того факт оставался фактом. А фактом было то, что я целый день рвался к
пристани, но так и не мог туда пробраться. В этом ли признак их пригодности к дружбе с нами? Я стремился
выбраться вон из глубины России, но не мог выбраться. Россия держала меня в своем железном плену и не
собиралась отпускать. Это ли ставить ей в заслугу?
И в добавление ко всему, где-то тут же, неподалеку, подкарауливал меня тот страшный Иван. Он озирал
своим грозным взором широкие и длинные дороги России, выискивая на них мою невзрачную особу. И кто
знает, какую казнь он мне приготовил на своей таинственной земле. Но милости от него я не ждал, ибо какая
могла быть милость мне, который метнул ему когда-то в спину нож? Не приходилось даже думать о милости.
Правда, где-то там, на далеком севере, все еще маячил огромный Юсси Мурто, готовый в любую минуту
ринуться мне на помощь. Но не так просто было ему вырвать меня из того коварного капкана, в котором я
слишком уж крепко застрял. Однако он все же стоял там, где стоял, не собираясь никуда отступать, и смотрел
исподлобья в сторону Ивана. Только вопросов с его стороны не было на этот раз, и упреков тоже не было. Он
стоял и молчал, угрюмо думая о чем-то своем, давнем и сокровенном. О чем он думал – бог ведает. Сон унес
меня в свое волшебное царство, не дав мне заняться догадками на этот счет.
27
Проснулся я в десятом часу и сразу вскочил, вспомнив о пристани. Плечи, руки и поясница у меня
изрядно побаливали после вчерашних шуток с вилами. Старшая хозяйка приготовила мне на завтрак три
вареных яйца и оладьи в сметане. Молодой хозяйки уже не было. Она ушла на работу в семь утра. Я слыхал
сквозь сон, как она уходила, слыхал также щелканье пастушьих кнутов, когда из деревни выгоняли стадо, но
оторваться от сна не смог. Девочки тоже успели убежать. А хозяин, кажется, совсем не ночевал дома. Запив
оладьи двумя стаканами топленого молока и стаканом чая из самовара, я подошел к хозяйке, чтобы сказать ей
насчет своего отъезда и попрощаться. Но в это время она мне напомнила:
– К обеду не опоздайте. Он у нас от часу до двух. Запоздаете – перестоит, остынет. А у разогретого
обеда и вкус не тот.
Я не стал с ней прощаться. Язык у меня не повернулся. Так уж я устроен, что не могу сказать “прощай”,
когда меня приглашают на обед. Сказав ей одно лишь только “спасибо”, я вышел, чтобы отправиться все же
прямиком на пристань.
Но, идя деревней, я, конечно, не упустил случая сделать опять маленький крюк в сторону дома Арви
Сайтури. Да, все было на месте в его бывшем доме: стоял дом, стоял сад, и в саду играли дети. Это были самые
младшие мальчики и девочки. Мальчики бегали по дорожкам сада, перебрасываясь мячом, а девочки сгрудились
вокруг молодой женщины, должно быть, их воспитательницы, и слушали сказку. Увидя меня возле забора,
женщина прервала сказку и обратилась ко мне:
– Вы к нам, товарищ? Пожалуйста, заходите. Вот калитка.
Я замялся, посматривая кругом. Шел я не к ним, конечно, а к пристани. Но она по-своему поняла мое
колебание и пояснила точнее:
– Да не там, а вот здесь, видите? Приподнимите щеколду и толкните.
Пришлось войти. Но время у меня еще было в запасе, и две-три потерянные минуты ничего не изменяли.
Женщина предложила мне сесть на садовую скамейку возле себя и спросила:
– Что вас тут интересует? Я знаю, что парторг вам уже разъяснил кое-что. Но, может быть, вы хотели
познакомиться поближе с внутренним распорядком, с методами воспитания? Учреждение это для колхоза не
совсем обычное. Хлопот с ним немало. И если бы не война с ее ужасным наследием, разве встала бы перед
нами забота о воспитании восемнадцати осиротевших ребят?
Я хотел ответить, что да, действительно, это дело трудное, и внутренний порядок меня очень интересует,
и методы воспитания тоже, и что я давно мечтал вникнуть во все эти вещи, но, к сожалению, торопился на
пристань, чтобы уехать в Ленинград, где меня ждали очень важные дела. Готовясь ей это объяснить, я для
начала спросил:
– У вас, кажется, не все дети в сборе?
Она ответила:
– Да. Только младшие. Старшие мальчики на сенокосе, а старшие девочки побежали в дом
переодеваться. Сейчас они поедут в поле своих коровушек доить.
– Своих? А откуда у них свои коровушки? От родителей остались?
– Нет. Сами вырастили. Вскормили, вспоили телят и вырастили по три коровушки.
Я хотел спросить, откуда у них взялись телята, но в это время самая нетерпеливая из девочек спросила
воспитательницу:
– Антонина Павловна! А как же сказка? Вы разве не будете нам ее досказывать?
Воспитательница ответила:
– Буду, буду, Леночка. Потерпи немного. Ты же видишь, я с дяденькой разговариваю.
– А этот дяденька знает сказки?
– Вероятно, знает. Каждый человек знает какую-нибудь сказку.
– А если знает, пусть расскажет.
– Ну что ты, Леночка! Как можно затруднять человека! Он же по делу зашел. А если у него времени нет
или настроения?
– Дяденька, у вас есть настроение?
Этот вопрос нетерпеливая Леночка задала мне. Я вгляделся в ее чистые голубые глазенки, и на какое-то
время пристань ушла из моей памяти. У меня тоже могла быть в скором времени такая же славная, светленькая,
пушистоголовая, жадная до сказок дочь. Я сказал:
– Да, у меня есть настроение. Какую сказку ты хочешь?
– Все равно какую!
– Хочешь, я расскажу тебе финскую сказку?
– Хочу. Правда, девочки, мы хотим финскую сказку?
И девочки ответили в один голос:
– Хотим, хотим!
Финских сказок я знал много и, не долго думая, рассказал им первую, что пришла мне на память:
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей козел.
Старуха ему говорит:
“Иди, козел, домой!”.
Не пошел козел домой.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей бревно.
“Ударь, бревно, козла:
не идет козел домой”.
Не ударило бревно козла.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей огонь.
“Сожги, огонь, бревно:
оно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но не сжег огонь бревно.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей вода.
“Залей, вода, огонь:
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но вода не залила огонь.
Пошла старуха в лес,
а ей навстречу бык.
“Выпей, бык, воду;
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но бык не выпил воду.
Пошла старуха в лес,
а ей лиса навстречу.
“Съешь, лиса, быка:
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но лиса не съела быка.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей собака.
“Убей, собака, лису:
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но собака не убила лису.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей волк.
“Съешь, волк, собаку:
собака не убила лису,
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
Но волк не съел собаку.
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей медведь.
“Убей, медведь, волка:
волк не съел собаку,
собака не убила лису,
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой”.
И вот медведь убил волка,
а волк съел собаку,
собака убила лису,
лиса съела быка, бык выпил воду,
вода погасила огонь,
огонь сжег бревно,
бревно ударило козла,
и козел прибежал домой.
Так старуха вернула себе козла.
Я кончил сказку и умолк, ожидая похвалы. Но вместо похвалы Леночка сказала; наморщив лобик:
– Не понимаю, как же так: если волк съел собаку, то как собака могла после этого убить лису?
Если бы она не задала такого вопроса, то, может быть, и другим девочкам не пришло бы в голову
призадуматься над этим. Но она задала и заразила своим сомнением остальных. За ее вопросом сразу
посыпались другие:
– А как могла лиса съесть быка, да еще мертвая лиса-то?
– А как могла вода погасить огонь, если ее выпил бык?
– А почему только медведь послушался старухи, а не собака? Ведь собака – друг человека, а медведь
– враг.
– А как сгоревшее бревно могло ударить?
И, наконец, один из мальчиков, уловив конец сказки, высказал такое предположение:
– Если бревно ударит козла, то навряд ли он после этого куда-нибудь пойдет. Лежать он будет врастяжку.
Так разделали они мою финскую сказку, эти русские дети, осиротевшие за время войны. Женщина
пыталась им доказать, что сказка есть сказка и критике не подлежит. Но этот смышленый народец, как видно,
держался иного мнения. В конце концов Леночке, наверно, стало меня жаль. И, чтобы дать мне поправиться,
она спросила:
– Дяденька, а вы еще сказки знаете?
Женщина попробовала спасти меня от сказок, но я сказал:
– Знаю.
– Так расскажите еще, пожалуйста!
На этот раз я основательнее порылся в памяти, чтобы не попасть впросак, и рассказал им такую сказку:
Петух с курочкой пошли мыться в баню,
но в бане не было воды.
Петух прилетел к роднику и сказал:
“Хороший родник, прекрасный родник,
дай мне воды!”.
Родник ответил: “Не дам, не дам,
если не принесешь мне бадьи”.
Петух прибежал к столяру и сказал:
“Хороший столяр, добрый столяр,
дай мне бадью!”.
Столяр ответил: “Не дам, не дам,
если не принесешь мне дерева!”.
Петух прилетел в лес и сказал:
“Хороший лес, прекрасный лес,
дай мне дерево!”.
Лес ответил: “Не дам, не дам,
если не принесешь мне топора”.
Петух прилетел к кузнецу и сказал:
“Хороший кузнец, добрый кузнец,
дай мне топор!”.
Кузнец ответил: “Не дам, не дам,
если не принесешь мне железа”.
Петух прибежал к болоту и сказал:
“Хорошее болото, прекрасное болото,
дай мне железа!”.
И болото дало ему железа,
он принес железо кузнецу,
кузнец дал ему топор,
он принес топор в лес,
лес дал ему дерево,
он принес дерево столяру,
столяр дал ему бадью,
он принес бадью к роднику,
родник дал ему воды,
он принес воду в баню.
Но курочка в бане уже умерла.
Я кончил сказку, заранее уверенный, что на этот раз не дал девочкам повода для придирки. Но Леночка
сказала:
– А зачем же курочка умерла? Не надо, чтобы она умирала.
Я пояснил:
– Так в сказке говорится. Ничего не поделаешь.
Но она возразила:
– Почему не поделаешь? Исправить надо сказку. А то петушок столько хлопотал, трудился, и что же?
Все понапрасну? Не должно быть, чтобы понапрасну. Он должен застать курочку живой.
Вот и пытайтесь рассказать им что-нибудь, этим русским детям, хотя бы даже и сиротам. Они посягают
на то, чтобы изменять сказки. Ни одному финскому ребенку на моей памяти не приходило такое в голову. Все
они принимали сказки такими, какими их им преподносили, никогда не подвергая сомнению того, что в них
содержалось. А эти не признавали неприкосновенности сказки. Но если они не признавали неприкосновенности
сказки, то, пойдя во вкус того, они могли в один прекрасный день не признать многие другие вещи,
установленные людьми на протяжении столетий. Да, трудно это угадать, конечно, бог с ними, но, пожалуй, у
меня еще не могло быть в жизни таких дочерей.
Пока я пытался это установить, к воротам сада подъехала грузовая машина и остановилась, громыхнув
пустыми бидонами. В кузове машины сидели женщины, одетые в белые халаты. Одна из них позвала:
– Валя! Наташа!
Но она могла бы и не звать, потому что к машине уже неслись выскочившие из дома Арви Сайтури две
девочки лет по шестнадцати, тоже одетые в белые халатики. Вспомнив про незаконченный разговор, я спросил
воспитательницу, имея в виду этих девочек:
– Вы сказали, что они сами вырастили по три коровы из телят. А откуда у них взялись телята?
Она ответила:
– По правде сказать, откуда взялись, там и остались: в колхозном стаде.
– Значит, они не собственные?
– Почему же? Очень даже собственные. Они за ними ухаживают, они их кормят, поят. И судьбу их
решают они же. Понимаете?
– Не особенно, простите в доверии.
– А вы бы съездили с ними на пастбище да убедились в этом собственными глазами. Там, на месте, все
нагляднее вам представится. Хотите? – И, не дожидаясь моего ответа, она крикнула в сторону машины: —
Подождите, девушки, минутку! Возьмите с собой гостя нашего!
И они взяли меня на отдаленную луговину, занявшую между холмами и оврагами несколько квадратных
километров. И там я спросил у женщины, принимавшей в бидоны надоенное молоко, насчет этих же девочек.
Она ответила то же самое:
– Да, это ихние коровы. А то чьи же? Они их выпестовали.
Я сказал:
– Значит, они могут их продать, если захотят?
Она удивилась:
– А за каким лешим стали бы они продавать колхозных коров?
– Значит, это все-таки колхозные коровы?
– Колхозные.
– И колхоз может их продать, если захочет?
– Как так продать? Да разве эти девочки позволят своих коров продать?
– Но ведь коровы колхозные, вы сказали. И молоко от них, наверно, поступает в колхоз, а не девочкам.
– Правильно. А на что девочкам столько молока? Им дай бог по литру в день выпить, да и то в летнюю
жару.
– Может быть, им деньги отдают за это молоко?
– А на что им деньги? У них и так все есть.
– Но деньги могут им потом пригодиться, когда они хозяйками станут.
– И тогда тоже у них всего будет вдоволь.
– А коров они себе заберут, когда хозяйками станут?
– Да на что им по три коровы-ти? По одной возьмут – и ладно. Да и то возьмут ли. Колхозное молоко
скоро наладим отпускать всем по потребности.
– Но если они не возьмут в свое хозяйство коров, то у них уже не будет коров. А чтобы корова
приносила хозяйству доход, она должна быть в хозяйстве.
– Ну дак что. Без дохода они не останутся. Колхозу доход и им доход.
– Значит, это общий доход?
– А то как же!
– Спасибо. Теперь я понял.
– Еще бы не понять. Арифметика простая.
Я вздохнул и еще некоторое время полюбовался девочками, хлопотавшими среди других женщин возле
своих коров. Обходились они с коровами ласково, и те, как видно, были настроены к ним вполне дружелюбно.
Да, могли быть и у меня тоже такие доченьки, такие же ласковые к животным. Но смог ли бы я обзавестись
коровами, чтобы они могли применить к ним ласку, – это другой вопрос.
Окинув еще раз взглядом хлебные и картофельные холмы, окружавшие эту богатую травянистую
равнину, я отправился на пристань. А куда мне иначе было отправляться? Все было для меня теперь
окончательно и преокончательно ясно, что касалось их колхозов. Больше нечем было дополнять мои сведения о
них. Я знал их насквозь.
Идти мне пришлось в обход равнины. Напрямик я не решился ее пересечь. Где-то там, в километре от
меня, вдоль ее середины тянулась полоса особенно густой и высокой травы, похожей на осоку, среди которой
местами поблескивала вода, Это показывало; что там проходила заболоченная полоса, куда мне лезть было не
обязательно. Обогнув стадо, я двинулся по склону холма в том направлении, где предполагал пристань.
Тропинок я не искал и шел напрямик, ступая прямо по траве. Склон холма изогнулся, унося меня в сторону. За
первым его изгибом показался второй. А еще за одним изгибом я увидел груды старого кирпича, возле которых
два парня рыли лопатами землю.
Я знал, откуда этот кирпич, и знал также, какого рода судьба ему уготована. Парни расчищали место для
кладки печи, из которой потом должны были выйти новые молодые кирпичи для их дворца культуры. Все это я
знал. И о некоторых людях, причастных к этому кирпичу, я тоже кое-что знал. Одним словом, я знал теперь все
про их колхозы. Больше мне нечего было про них узнавать. Поэтому я прошел мимо парней стороной.
Обогнув еще два холма с полями ржи и пшеницы на склонах, я увидел маленький домик. Он приткнулся
к нижней части ската, обращенного к югу, и три его стены состояли почти сплошь из стекла. Возле этого домика
тоже виднелись люди. Но и они мне были не нужны. Мало ли кем они могли оказаться. Я еще не забыл того
страшного Ивана. Избегая с ним встречи, я домик тоже обошел стороной.
К домику прилегал молодой сад. В нем росли яблони, груши, сливы и вишни. Но плодов на них еще было
мало. Зато густо и высоко разрослись ягодные кустарники, полные малины, смородины и крыжовника. Пройдя
ягодный кустарник, я вышел на открытое место, где растения стлались по самой земле, и здесь увидел того
страшного Ивана. Он пригнулся и, упираясь одной рукой о землю, готовился другой рукой метнуть в меня
гранату.
Так обстоят у них здесь дела, в их колхозах, когда к ним попадает финн. Вы думаете, что вы идете к
пристани. Но вам не дойти до пристани, ибо вас на этом последнем пути обязательно перехватит Иван. И тут
кончается ваш путь к пристани, и заодно кончается всякий иной путь.
Я остановился, готовый все же попробовать увернуться от его гранаты. А он сказал мне странным
голосом, в котором низкие ноты сменялись высокими и снова переходили в низкие:
– Здравствуйте. Ну, как переночевали?
Я всмотрелся в него внимательнее. Оказывается, это был хозяин дома, в котором я гостил. Вот как все
обернулось. Ну, ладно. Бывает у них тут, конечно, и так. Они на все способны. Такие это коварные люди. Я
ответил ему, что хорошо переночевал, за что ему спасибо, и заодно спросил, как у него тут дела. Он в ответ как-
то странно дернулся, полулежа на земле. Резко оторвав от земли руку, на которую опирался, он хотел ею что-то
сделать, но рука не послушалась и неопределенно мотнулась в воздухе. Тогда он снова оперся на нее и сказал,
кивнув головой на то, что придерживал другой рукой:
– Что ж, дела как дела. То ладятся, то нет. Вот зеленел, зеленел и вдруг желтеть начал. Приходится
подкармливать.
Я спросил:
– А что это такое?
– Арбуз.
– Разве в этих краях арбузы растут?
– Раньше не росли. Теперь растут. Мы заставили их расти. И виноград заставим.
– А для чего это нужно?
– Как для чего! Для украшения жизни.
Вот, оказывается, о чем у них еще была забота. Об украшении жизни. Все остальное в ней было сделано.
Осталось только ее украсить. Я спросил:
– Это у вас такое постановление вышло?
Вот как я на это отозвался. О, я знал, чем сбить его самомнение. Их надо время от времени срезать, этих
русских, чтобы они не особенно заносились. Нельзя давать им заноситься, а то они могут очень много о себе
возомнить. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я не упускал случая применить где надо твое направление
мыслей.
Худощавое лицо моего хозяина сразу потеряло свою приветливость. За сутки, что мы с ним не виделись,
оно обросло черной щетиной, и это усилило его суровость. Не глядя больше на меня, он занялся своими
арбузами, выискивая руками корни у их ползучих стеблей и подсыпая какую-то смесь. Руки его не сразу
выполняли то, что ему хотелось, и временами взмахивали невпопад или тыкались туда и сюда без всякой
надобности.
Видя, что он больше не собирается со мной разговаривать, я прошел мимо, продолжая свой путь к
пристани. Но тут передо мной поднялся с земли другой человек, и в нем я сразу узнал того самого Ивана. Он
потер ладонью о ладонь, счищая с них землю, а сам тем временем нацелился глазом в мою скулу, выбирая
момент, чтобы хватить по ней кулаком. Я быстро шагнул в сторону, готовясь пригнуться, и в это время он сказал
негромко:
– Зачем постановление? Такие дела постановлением не решаются. Тут наша добрая воля. Он начал, а мы
примкнули.
Я помолчал немного, чтобы сообразить, к чему это было сказано, и потом спросил:
– Куда примкнули?
Он ответил:
– К его делу. Он выпросил у колхоза кусок этого пустыря для своих опытов, и мы к нему в помощники
пошли.
– Так это теперь его земля или чья?
– А как хотите, так и считайте. В этом году ему еще пять гектаров прибавили.
– Ему прибавили? Для чего ему прибавили?
– Для продолжения дела, им затеянного. Бахчи расширить. Виноградники насадить. Теперь-то что!
Самое трудное позади. С арбузами окончательно налажено. В прошлом году восемнадцать тонн сняли. Продали
на двенадцать тысяч, да еще народ полакомился. А нынче вроде удвоить надеемся продукцию.
– Удвоить продукцию на его земле?
– Почему на его земле? Это же колхозная земля.
– Но вы сказали, что колхоз дал ему.
– Да. Колхоз выделил ему для опытов, но не подарил.
Вот как у них, оказывается, бывает. Колхозу ничего не стоит взять и выделить туда-сюда для опытов
десяток-другой гектаров земли. И ничего от этого у него не нарушается. Я спросил Ивана, который почему-то
медлил ударить меня по скуле:
– А если бы опыты не удались?
Он ответил:
– Ну и что же. Ничего бы не изменилось. Пропало бы даром его время – только и всего.
– Его время? Даром?
– Ну да. А кто бы стал платить ему за непроизводительный труд, да еще не предусмотренный планом?
Два года он работал за свой страх и риск, внедряя тут эти южные культуры. Ни заработка, ни премии, ни даже
похвалы. Только на энтузиазме и держался. Колхозу пока было не до него. Поважнее заботы одолевали:
выполнение плана, укрупнение хозяйства, расширение посевов. Да мало ли за время войны прорех накопилось.
– А теперь как?
– А теперь ему трудодни начисляются, как и всем. А нас к нему в помощь определили. Участок стал
доходным. Работы на нем в план вошли. Вон даже теплица на колхозные средства выстроена для всяких там
опытов по внедрению южных культур в северный климат.
– Спасибо. Теперь я понял.
Он все еще медлил ударить меня в скулу, и, пользуясь его медлительностью, я прошел мимо. Нет, это
был, пожалуй, не тот Иван. Тот Иван едва ли стал бы тратить попусту слова на разговоры с финном.
А этому парню, судя по его юному возрасту, еще только предстояло сделаться таким Иваном, и то при
условии, что родится причина, содействующая подобному превращению. Но не дай бог, чтобы такая причина
нагрянула! Горе нам, если она опять нагрянет! Не стоит ее больше вызывать. И пусть бы навсегда сохранились
условия, позволяющие Иванам не отрываться от внедрения южных культур в северный климат и не
переключаться на более страшные дела.
И этот серьезный юноша с певучим говором, снова жадно потянувшийся руками к земле, не был еще
задет зловещим крылом той причины, которая все же витала и таилась где-то. Он еще не успел проникнуться
недоверием и ожесточением к таким, как я, несущем в себе злую угрозу против его народа. И только потому я
остался цел и мог продолжать свой путь к пристани.
28
Но я и на этот раз не дошел до пристани. Так у них тут все подстроено. Если к ним в лапы попался финн,
они не дадут ему дойти до пристани, как бы он туда ни стремился, торопясь к своей женщине, которая изнывала
в тоске по нем недалеко от Ленинграда. Они обязательно придумают на его пути препятствие. Запомните это на
всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь проникать в глубину России.
Склоны их коварных холмов увели меня куда-то в сторону от нужной дороги, и я оказался очень далеко
от пристани. Я оказался вблизи другого сада, более обширного и более старого, нежели тот, который я миновал
час назад. И в этом старом обширном саду мелькнуло среди зелени загорелое личико того мальчугана, с
которым я перемигивался накануне вечером, стоя позади шахматного столика. Он был в синих трусиках и белой
майке и что-то рассматривал на молодой яблоне, раздвигая руками ветки. Его тонкие сильные руки и ноги в
соседстве с белым, синим и зеленым отливали золотом.
Ограды почему-то не было вокруг сада. И собаки тоже не было для охраны сада от вторжения таких
опасных типов, как я. Поэтому я вторгся в сад. Минуя ряды плодовых деревьев и кустарников, я приблизился к
мальчику, улыбнулся ему, как давнему знакомому, и сказал:
– Здравствуй, мальчик.
Он тоже улыбнулся мне, как давнему знакомому, и ответил весело, с певучими нотками в голосе:
– Здравствуйте.
Я потоптался немного на месте, любуясь гибкостью его движений. От одной яблони он перешел к другой,
откуда снова улыбнулся мне, давая этим понять, что повернулся ко мне на время спиной не по причине
невежливости. Я сделал вид, что не заметил никакой невежливости, занятый будто бы разглядыванием сада. И,
продолжая всматриваться направо и налево в густоту зелени, снова приблизился к нему. Что-то было в нем для
меня такое, к чему стоило присмотреться. Как-никак, не ему одному на свете приходилось изведывать горькую
долю сиротства. Коснулась и меня в свое время схожая судьба. Как было не присмотреться и не сравнить? И,
кроме того, у меня тоже мог быть в жизни такой же вежливый, такой же белозубый мальчик, с такими же
светлыми волосами и золотистой кожей, если бы не разные невеселые обстоятельства. Я спросил его:
– Как у тебя дела?
Он ответил:
– Хорошо. Ни одно яблоко не упало с моих деревьев, как я и предсказывал. Вот что значит
своевременная подкормка.
– Разве у тебя есть свои деревья?
– Есть. Восемь штук. Вот они стоят в два ряда, и только на трех еще нет яблок.
И верно: пять яблонь из восьми были облеплены яблоками, уже начавшими румяниться. Но кроме этих
восьми яблонь в саду виднелись многие десятки других. Виднелись груши, сливы, вишни. А ягодным
