Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)

слабых и вилять хвостом перед сильными. По его вине я попал на эту землю, где теперь пребывал в

одиночестве. Она не приняла меня. Она исторгла меня из себя, как живой, здоровый организм исторгает

случайную занозу. Моя русская женщина избрала себе другого, сердитый Нил Прохорович не захотел на меня

даже взглянуть, а хмурый Леха просто бросил меня об землю.

Не пересеки мне в жизни путь Рикхард Муставаара, не испытал бы я этих обид и не брел бы сейчас

одиноко по лесной тропинке меж двух зеленых стен из хвои и листвы в неведомое место, называемое Пуск,

откуда мне предстояло идти далее на Ленинград, идти напрасно, без всякой надежды когда-либо до него дойти,

ибо на это у меня уже не оставалось ни сил, ни времени. Но идти надо было, и я шагал как мог быстрее, от

упора к упору под слегка провисающими проводами высоковольтной линии, укрытый от солнца тенью леса.

Два часа шел я вдоль просеки. За это время на моем пути попались три ручья и одно болото. Через ручьи

были переброшены тесаные бревна, а вокруг болота тропинка шла в обход, приведя меня затем снова на ту же

просеку. Из просеки высоковольтная линия вышла на открытые поля, занятые посевами ржи, овса, льна и

картофеля. Туда же вышла тропинка. По этим полям она вела меня километра два, пока не вывела на дорогу. А

дорога привела меня к реке.

Но она не пересекала реку, а только прикасалась к ней у выпуклости речного изгиба, уходя далее на

северо-восток. Зато на этом изгибе поперек реки протянулась плотина. Она остановила воду реки, заставив ее

подняться на много метров по одну сторону от себя и широко разлиться, наподобие большого озера, а на другую

сторону, вниз по течению реки, пропускала только отдельные, падающие с высоты струи.

У плотины на берегу стояло здание электростанции. Возле него толпился народ. Перед народом высилась

небольшая деревянная трибуна с микрофоном, а в микрофон говорил человек. Два рупора, закрепленные на

столбах, усиливали его голос для тех трехсот или пятисот человек, что заполнили собой всю дорогу, мешая мне

пройти мимо них.

Я мог бы, правда, обойти их стороной, но для этого понадобилось бы перевалить через высокий

травянистый бугор, поросший снизу доверху кустарником. А у меня не было особенной охоты карабкаться

вверх по его крутому склону. Бугор этот был круто срезан со стороны реки, чтобы дать место дороге, и народ,

заполняя собой дорогу, прижимался к его глинистому срезу вплотную, не позволяя мне протиснуться за

спинами даже самых задних. Поневоле пришлось остановиться. И, стоя вплотную к толпе, я тут же принялся

выискивать в ней просветы, чтобы уйти своей дорогой дальше на северо-восток.

А человек на трибуне тем временем продолжал говорить. Он говорил о том, что вот они наконец

закончили постройку этой гидроэлектростанции мощностью в полторы тысячи киловатт. Тридцать восемь

колхозов и один леспромхоз приняли участие в этом строительстве своими денежными средствами и личным

трудом. На строительство этой станции государство отпустило им двенадцать миллионов рублей долгосрочного

кредита. Ленинград прислал сюда турбины, генераторы и кабель. Москва прислала строительные материалы и

специалистов, которые установили агрегаты. Армения прислала трансформаторы. И еще кто-то им помогал из

каких-то других городов и республик. Была проделана огромная работа: вынуто столько-то тысяч кубометров

грунта, уложено столько-то тысяч кубометров бетона, установлено столько-то сотен металлических

конструкций, протянуто столько-то сотен километров высоковольтных линий. И всюду самую трудоемкую часть

работы выполнили сами колхозники, что помогло намного сократить сроки окончания строительства. И вот,

благодаря этому сегодня получают наконец ток более девяти тысяч колхозных домов, около ста крупных

животноводческих ферм, семьдесят молотильных токов, несколько лесопунктов и десятки разных других

организаций. Возможно ли было в царское время возведение такого крупного сооружения силами самих

крестьян? Нет, в царское время это было бы невозможно. Не говоря уж об отсталой технике, самый строй

царской России препятствовал объединению народных сил. А тут, на этом замечательном строительстве,

объединились в одну дружную семью жители девяноста шести деревень. Среди них – русские, белорусы,

латыши, эстонцы. Только в наше время стало возможным осуществление силами самого народа таких крупных

сооружений. И это еще раз свидетельствует о великой силе колхозного строя, о непобедимости союза рабочего

класса и крестьянства.

Это был, как видно, партийный человек, потому что он все свел на политику. Но хлопали ему дружно и

даже прокричали “ура”. Я не кричал “ура”. У меня были свои заботы. Все еще пытаясь протиснуться вперед за

спинами людей, я делал шаг-другой вверх по свежему срезу бугра, но тут же опять сползал по скользкой глине

назад, к людям.

На все эти мои попытки с любопытством поглядывал темноволосый молодой паренек в светлой,

расстегнутой у ворота рубахе с закатанными рукавами и в серых брюках. Он оказался рядом со мной с самого

начала, как только я подошел к толпе, и мы раза два уже успели встретиться с ним взглядами. Глаза у него были

разные по цвету, и каждый глаз, кроме того, казался разбитым на мелкие дольки – тоже разного цвета. От этого

блеск его глаз как бы дробился, придавая им такой вид, словно на них только что брызнули мелкими каплями

разного цвета, пронизанными искрами.

Взглянув еще раз на меня своими разноцветными брызгами, он тронул за плечо своего соседа. Тот

обернулся. Я узнал его. Это был директор лесопункта. Паренек спросил его, указывая глазами на меня:

– Он?

И директор ответил:

– Он.

Протянув мне затем руку, директор сказал:

– А мы искали вас. Почему же вы с нами не поехали?

Я ответил:

– Ничего, спасибо. Зато я прогулялся немножко.

Тем временем заговорил второй оратор, и все головы опять повернулись к трибуне. А темноволосый

паренек придвинулся ко мне поближе и сказал как бы по секрету:

– Я вижу; вам неудобно смотреть отсюда. И мне тоже. Знаете что? Давайте поднимемся на этот холм.

Оттуда такая чудесная панорама открывается! Хотите увидеть? Пойдемте!

Я не хотел увидеть. Не для меня все это было. Но он так хорошо улыбался, показывая мне рукой, куда

идти, а его глаза, наполненные разноцветным блеском, всматривались в меня с таким старанием, словно

силились выразить еще что-то, помимо слов. И я не устоял. Мы отошли от людей немного назад, огибая холм, и,

когда кустарники ольхи и березы заслонили нас от них, он сказал:

– Вот здесь попробуйте!

Я помедлил немного. Но он повторил: “Да, да, вот здесь!”. И сам первый двинулся вверх, раздвигая

кустарник. Тогда и я стал подниматься. Некоторое время мы карабкались вверх рядом, и он показывал мне

направление. Но постепенно он отстал и скоро совсем потерялся. Я подождал его и прислушался. Ничего не

было слышно, кроме легкого шелеста листвы кустарников и отдаленного говора рупоров снизу, со стороны

реки. Помедлив немного, я двинулся дальше один и скоро выбрался на вершину холма.

Наверху он был свободнее от кустарников, но зато там уже стоял какой-то любитель красивой панорамы,

успевший меня опередить. Однако это был не тот, кто надоумил меня сюда подняться. Это был очень рослый

человек в темном костюме. Он занял самую высокую точку вершины холма, откуда водная даль открывалась

шире, но смотрел почему-то не в сторону реки, а на меня. Чем я так его заинтересовал? Может быть, он

собирался что-то мне сказать? Ну что ж, пусть говорит, пока я не спустился к дороге по другому склону холма.

Вглядываясь в его лицо, я сделал к нему шагов семь. Помедлив немного, сделал восьмой шаг, все еще

удивленно вглядываясь в его лицо. И, не отрывая взгляда от его лица, я готовился сделать к нему девятый шаг.

Но девятого шага у меня не получилось… Озноб тронул вдруг мою спину, которая только что была горячей и

влажной от пота, и ноги сделались вялыми и слабыми, как будто кости в них заменили рыхлой ватой.

Великий боже, спаси мою душу! Передо мной стоял Рикхард Муставаара – Черная Беда! Он стоял,

твердо расставив ноги, держа руки в карманах брюк и направив прямо на меня в упор свой страшный черный

взгляд, схожий с двумя бездонными провалами, полными ледяного холода. Такое могло привидеться только во

сие, и я поморгал глазами, чтобы отогнать от себя это наваждение. Но он стоял и не таял, не расплывался, не

улетучивался. У меня мелькнула было надежда, что он смотрел, не видя меня, как не видит ничего бесплотный

дух. И я осторожно подался в сторону, надеясь уйти из-под его взгляда. Но его черные, как сажа, зрачки

мгновенно передвинулись в темных впадинах глазниц под густыми черными бровями, следуя за моим

движением.

Боже мой, что же это такое происходило на свете? Значит, и здесь он меня настиг. И здесь не было мне от

него спасения. И здесь тоже он собирался быть властелином и творить свои черные дела, как творил их в моей

бедной Суоми. Даже здесь не оказалось на него управы – такую страшную силу он собой представлял,

привыкшую свирепо раздавливать все, что становилось на его пути.

Я стоял перед ним, не зная, что делать. А он смотрел на меня в упор, держа руки в карманах, где у него,

конечно, было спрятано по револьверу, ибо в этой стране он оказался, надо полагать, не среди друзей. Он

сжимал в карманах свои револьверы, и я понял, что живым от него на этот раз уже не уйду.

Но до каких же пор я должен был его бояться? Я находился в стране, которая не била поклонов его

заокеанским хозяевам. Здесь не умели гнуть спину перед силой и привыкли обходиться своими собственными

силами. И без него тоже здесь легко обходились, как обходились без его отца, которого выкинули вон из этой

страны почти сорок лет назад. Зачем стал бы я здесь его бояться? Не мог он теперь принести мне беду чернее

той, которую я от него уже принял. Но своим появлением он грозил бедой русским, чей хлеб я ел почти целый

год. Нельзя было оставлять у них это вместилище зла. Плохо было той земле, на которой он стоял. А я не хотел,

чтобы этой земле было плохо. Отвести надо было от нее скорей это зло. Не колеблясь больше, я приблизился к

нему вплотную и посмотрел снизу вверх прямо в его темные, тяжелые глаза.

Он молчал, сжав свой рот, у которого не было формы. Зато глаза его не молчали. Свирепый огонь хлынул

из их черной, бездонной глубины на смену ледяному холоду. И, казалось, он готов был стереть меня с лица

земли одним только этим огнем. Но меня уже не мог теперь остановить этот черный огонь. Не о себе я думал. И

не от себя, не от своих слабых внутренних сил я подступил к нему вплотную. Не во мне было дело. От имени

этих людей, гудевших там, внизу, я подступил к нему. Их сила двигала моими ногами. Их сила направила мои

взгляд прямо в черную пустоту его грозящих глаз. И должно быть, их сила двигала моим языком, когда я сказал

ему:

– Нет, Муставаара! Нет…

Голос мой дрожал немного, когда я это произнес. Мы были с ним одни на этом высоком бугре, срезанном

со стороны реки и уходящем покато на три другие стороны, занятые кустарниками и деревьями. Все другие

люди толпились там, внизу, на ровной части берега, празднуя окончание своего большого труда. Мы были на

бугре одни в окружении кустарников. Неудивительно, если голос мой дрогнул вначале. Но я тут же повторил

уже более твердым голосом:

– Нет, господин Муставаара. Сюда ты напрасно пробрался. Эта земля не для тебя. И я не позволю тебе

заниматься тут своими черными делами.

Я сказал это, а он все смотрел на меня в упор сверху вниз, высокомерно выжидая, что я еще скажу, чтобы

затем сразу же отмести все это злым, едким словом или просто небрежным движением губ, которым он мог

придать любую форму, смотря по надобности. Он выждал так немного, пронизывая меня предостерегающим

взглядом, а затем, словно вдруг забыв обо мне, устремил свой взгляд вдаль, поверх моей головы. Я для него и

прежде мало значил, а теперь, когда он явился в эту новую огромную страну, где предполагал расправляться с

людьми покрупнее меня, я для него и вовсе превратился в пустое место. Зато и для него приспело худое время.

И об этом намеревался позаботиться я.

К тому обязывало меня все то, что я вбирал в себя здесь в течение года, что вело меня по русским

дорогам и что я на этих дорогах встречал. К тому обязывала меня та земля, на которой я стоял. И, не

задумываясь больше, я схватил его обеими руками за пиджак у нижней части груди, потому что до верхней

части груди я не мог достать, стоя ниже его на неровности земли. Я встряхнул его как только мог сильно и тут

же услыхал, как звякнули курки пистолетов, которые он тотчас же взвел, продолжая их пока что держать в

карманах брюк. Но, несмотря на это, я еще раз встряхнул его и крикнул ему снизу вверх прямо в лицо, мешая

русские слова с финскими:

– Не уйдешь ты отсюда теперь никуда, Муставаара! Не придется тебе больше портить ничьей жизни. Со

мной будет у тебя разговор сначала. Вынимай свои револьверы к черту! Стреляй! Мне плевать на них! Но ты

отсюда уже не уйдешь, с этого бугра. Творить в этой стране зло я тебе не позволю. Ты понимаешь это или нет,

проклятый зверь, утерявший где-то в чужой земле свое человеческое сердце?

Я кричал ему это в лицо, держа за края пиджака у нижней части груди и чувствуя внутри себя ярость,

способную разнести его в пыль. Но руки мои не могли даже пошатнуть его – так крепко он стоял на ногах, этот

черный человек, против которого не нашлось на земле силы. Он даже взглядом не удостаивал меня больше,

словно и не было перед ним никого, словно никто его не тряс и не выкрикивал ему в лицо угроз.

Он смотрел через мою голову на далекий русский горизонт, обдумывая более крупные дела, нежели

разговор со мной. Ради них он сюда пробрался. И это были страшные дела. По затаенной ярости на его лице

можно было предвидеть, что пришел он сюда покорять и раздавливать, пришел сокрушать все те порядки, какие

установились тут без него, пришел коверкать людские жизни, ломать волю людей и заставлять их выполнять

свою. Меня он не считал препятствием на пути к выполнению этих своих намерений. Меня он даже не хотел

замечать. Но я уже не собирался выпускать его из своих рук – чего бы это мне ни стоило.

За моей спиной прошуршал куст и послышались легкие шаги. Я оглянулся и увидел опять молодого

паренька с разноцветными глазами, который отстал от меня на склоне холма. Он шел ко мне с приветливой

улыбкой, ничего не ведая о том, какое губительное зло пришло на его землю. Пытаясь объяснить ему это, я

повернулся к нему лицом, продолжая одной рукой держать за грудь Рикхарда Муставаара, но не мог сразу

подобрать подходящего слова – так много их скопилось вдруг у меня во рту. А разноглазый парень сказал мне с

улыбкой звонко и резко:

– Взять!

Я не понял. Он что-то путал? Или шутил? Я попытался разглядеть что-нибудь в разноцветных брызгах

его глаз, выпустив на этот момент из рук пиджак Муставаара, но ничего не разглядел. Богатые цветом глаза

парня искрились приветливостью. Тогда я обернулся назад и увидел, что грозный Муставаара уже уходит в

кустарник, повернувшись ко мне своей огромной спиной и все еще не вынимая из карманов рук. И тут я понял,

что не курки звякнули в его карманах. Тонкая стальная цепь тянулась у него сзади от одной кисти руки к другой.

Он уходил своим обычным шагом, ставя ноги так, будто давил ими кого-то перед собой. Но, кажется, прошло

его время давить: человек в милицейской форме шел рядом с ним.

Не зная, что об этом думать, я опять обернулся к разноглазому парню. И тот пояснил, кивнув с высоты

холма на разлившееся перед плотиной озеро:

– Там усадьба его отца затоплена. Старая кирпичная развалина. Но для него, разумеется, священная

дедовская реликвия. За нее он и готовился нам отомстить. Запасы взрывчатки хранились у него в этом холме со

времен гитлеровской оккупации. Он думал воспользоваться наплывом гостей, да ничего не успел. Но очень

буйно повел себя при аресте – пришлось принять меры.

Я спросил:

– Ничего не успел? Значит, его зря арестовали? Его отпустят?

Он ответил:

– Нет. Ему предстоит ответить за нелегальный переход границы и жестокое обращение с советскими

военнопленными в лагере, где он был начальником.

Вот как обстояло дело. И пока я переваривал в голове сказанное, он добавил:

– Мы очень рады, что вы здесь оказались, и просим извинить нас за эту импровизированную очную

ставку. А теперь мне пора. Я ведь тоже обязан там кое-что сказать до пуска. А вы отсюда понаблюдаете? Ну,

пока!

Он махнул мне рукой и скрылся за кустами, сбегая вниз по склону. А я постоял немного на месте,

обдумывая то, что мне было сказано. Я всегда все глубоко и обстоятельно обдумываю. Этим я отличаюсь от

прочих людей. И от этого у меня все в жизни идет гладко, как ни у кого другого. И теперь тоже все шло гладко.

Разве нет? Передо мной открывались новые русские просторы, по которым уже никто больше не препятствовал

мне идти до Ленинграда. Осталось только установить, под какой березой упокоятся на этих просторах мои

бедные кости, не допрыгав до Ленинграда нескольких сотен километров.

Раздвинув кусты, я окинул еще раз взглядом с высоты холма это созданное людскими руками озеро, на

дне которого похоронили последнюю надежду сына русского помещика Чернобедова-Муставаара, похоронили

для того, чтобы дать свет жителям сотни деревень. А потом я спустился вниз по другому склону холма и, минуя

людей, занятых у реки своим торжеством, вышел на дорогу, ведущую на северо-восток.

О длине русских дорог я уже имел, слава богу, некоторое понятие. Но какими длинными кажутся они при

пустом брюхе! Я шел по ним весь день и вечер до глубокой ночи, выбирая те из них, которые вели на северо-

восток. Дойти до Ленинграда я уже не надеялся. Это так. Но идти, пока двигались ноги, был обязан. И я шел. И

не только шел, но в тех местах, где меня не могли видеть люди, припускался бегом. Видеть меня не могли в

лесу. А лесов у них было много в тех местах. Поэтому и пробежал я много, снимая в этих случаях пиджак и

галстук и надевая их опять перед входом в деревню.

Не знаю, сколько я пробежал, – километров, может быть, сорок или около полусотни. Дороги были

разные, и не везде вдоль них стояли километровые столбы. Ночь помешала мне. Не будь ночи, я пробежал бы

сотню, ибо ноги еще держали меня и двигались подо мной. Но стало неудобно проходить ночью деревнями.

После одиннадцати они опустели и притихли, и только кое-где в домах горели огоньки. Мои шаги тревожили

собак, а на их голоса из окон выглядывали люди. Конечно, они могли не увидеть меня в темноте, но могли

задать вопрос. А я знал, к чему ведут их вопросы.

В одной деревне уже после двенадцати мне встретилась молодая пара. Завидев меня, парень оставил на

время свою девушку и посветил в мою сторону фонариком. Я прибавил шагу, проходя мимо, но луч его

фонарика еще несколько минут скользил вслед за мной, заставляя меня отбрасывать на деревенскую улицу

длинную тень.

В следующей деревне, куда я вошел во втором часу ночи, мне встретился старик с ружьем за плечами.

Подойдя ко мне поближе, он затянулся папироской, осветив таким способом мое лицо. Я прошел мимо. Он чуть

постоял на месте, глядя мне вслед, потом сказал что-то. Я не отозвался. Он сказал громче и двинулся вслед за

мной. Я ускорил шаг. Он окликнул меня уже совсем грозно, однако к тому времени я успел выйти за пределы

деревни, и он оставил меня в покое.

Зато перед следующей деревней я призадумался. Был третий час ночи. Самой деревни я не видел, но лай

собак дал о ней знать. Ноги мои, обязанные двигаться, пока их питало сердце, продолжали нести меня вперед.

Но переступали они уже не так быстро, ибо на память мне пришел человек с ружьем. Он был, надо полагать, и в

этой деревне. А кем у них мог оказаться человек с ружьем? Он мог оказаться тем самым Иваном, от которого

милости мне ждать не приходилось. И он, кроме того, мог оказаться одним из тех, кто отведал во время войны

наших финских лагерей.

Ноги мои переступали все медленнее. И они, пожалуй, правильно делали. Для какой надобности стал бы

я лезть в лапы к тому Ивану? Конец мой и без того был близок. Но, испуская дух на краю русской дороги под

русской ольхой или березой, я сохранил бы по крайней мере целыми свои кости. А после встречи с тем Иваном

мне пришлось бы поступать на тот свет отдельными, несобранными кусками.

Ноги мои перестали нести меня к деревне. Они свернули вдруг в сторону с дороги, перешли канаву и

двинулись куда-то вбок сквозь придорожный кустарник. Куда же это они меня понесли? Неужели

вознамеривались обойти деревню стороной? Да, кажется, именно так обстояло дело. Не имея права

останавливаться, они решили обойти деревню лесами и полями. Но вдруг они споткнулись, мои бедные

натруженные ноги, о какую-то невидимую кочку, и я упал позади придорожного кустарника лицом в траву.

Это была хорошая трава, мягкая, прохладная, и я не торопился от нее отрываться. Она таила в себе

столько запахов, таких знакомых мне и близких. Свою далекую родную Суоми узнал я в этих запахах и даже

закрыл глаза, чтобы хоть мысленно перенестись к ней ближе. Но, закрыв глаза, я не приблизился к ней. Закрыв

глаза, я покатился куда-то совсем в другое место, темное и неуютное, полное беспокойства и тревоги. И в этом

беспокойном, тревожном сумраке вздыбились опять для каких-то объяснений тот страшный Иван и огромный

Юсси Мурто. Но уже не словами они теперь обменивались. Другие доводы пустили они в ход, которые, однако,

не могли быть убедительнее прежних. Грохот и треск стоял вокруг них от применения этих доводов, сотрясая

землю. Все ломалось, крушилось, и куски мяса летели от них самих на все стороны. И не было между ними

мира и не могло быть. Разве не сам я был тому доказательством, отвергнутый жителями этой страны, не

принятый ими, оставленный ими на произвол горькой и злой судьбы?

Такое привиделось мне в те мгновения, пока я погружался в забытье.

66

Проснулся я от мычанья стада, которое прошло неподалеку, направляясь к лесу. Но дорога была

пустынной. Я встал с болью в ногах и вышел на дорогу, отряхнув на себе костюм и поправив галстук. Деревню

я прошел довольно быстрым шагом, и никто из встречных не обратился ко мне с вопросом.

Первый ручей встретился мне уже на виду следующей деревни. Возле него я побрился и ополоснул лицо.

От мыла у меня почти ничего не осталось, но все-таки я не выбросил мыльницу. И следующую деревню я тоже

прошел довольно бодро, стараясь придать себе деловой вид. Но далось мне это нелегко. Силы из меня уходили.

Короткий сон, конечно, подкрепил меня немного, но внутри у меня было пусто. Сон дал свое, но желудок не

получил пищи. И теперь голод грыз мои внутренности, а ноги одолевала слабость.

Я уже не пытался пробегать бегом расстояния между деревнями. Какое там! Теперь меня едва хватало,

чтобы пройти твердым шагом деревню, а между деревнями я уже еле тащился, с трудом передвигая ноги.

Напрасно я, пожалуй, так утруждал их накануне. Все равно это ничего не изменило. Ленинград по-прежнему

остался для меня недосягаемым. Но теперь уже поздно было об этом сожалеть.

Очень велика их Россия. По ней можно идти всю жизнь и все-таки не пройти ее из конца в конец. Я так и

не одолел ее пространств своими ногами, измерившими когда-то почти всю Финляндию – тоже не маленькую,

если мерить западными мерами. Двадцать семь дней колесил я по русским дорогам, а на двадцать восьмой день

выдохся. Назавтра я должен был стоять за своим верстаком в Ленинграде. Но где был верстак и где я?

Конечно, ноги еще несли меня куда-то, а глаза по солнцу и тени следили, чтобы несли они меня только на

север или северо-восток, вовремя сворачивая на развилках и перекрестках в нужном направлении. Но доверять

им я уже не мог, ибо действовали они теперь по каким-то своим законам, для меня непонятным. Им давно

пришла пора подогнуться, подломиться и сбросить меня в пыль дороги или в канаву, а они несли меня и несли

мимо полей и лесов от деревни к деревне. Правда, несли они меня все медленнее по мере того, как день

переваливал на вторую половину, однако все же несли.

Несколько раз я спускался к придорожным ручьям напиться, как делал это накануне, когда потерял

особенно много влаги из-за своих неумеренных пробегов. Но после каждого такого раза мне все труднее

становилось выбираться обратно на дорогу, и я перестал спускаться к ручьям. В одном перелеске меня очень

сильно потянуло к большой придорожной березе. Хотелось прилечь под ней хотя бы на минуту. Но я уже не

верил, что смогу опять подняться на ноги после этого, и прошел мимо. Не приспело еще мое время

укладываться под их березой навсегда.

Но как медленно и неохотно выпускал меня из своих объятий этот перелесок! Я думал, что у него не

будет конца. А когда он меня выпустил наконец, то еще медленнее поплыли мимо поля. Я уже не видел их. Я

смотрел себе под ноги, следя за тем, чтобы не споткнуться о какой-нибудь бугорок или камешек, не ступить в

случайную выбоину. От любой такой неровности я мог упасть, упасть и не подняться.

И опять вошел я в деревню, уже не видя деревни. Свои ноги я только видел, медленно переступающие по

пыльной улице в стоптанных парусиновых туфлях неопределенного цвета. Два мальчика, увидя меня,

принялись гадать: кто идет? Один уверял, что это новый учитель физики приехал, а другой сказал: “Нет, это

уполномоченный по овощезаготовкам. Видишь – не торопится. Это первый признак. Потому-то они никогда и

не вывозят от нас овощей в срок”. Гадая так, они не знали, что этот заготовитель с трудом везет сам себя и

довольно легкого тычка пальцем, чтобы он лишился и этой способности.

Деревня тоже очень трудно выпускала меня из своих пределов. А когда она осталась наконец позади,

высосав из меня последние запасы сил, путь мне пересекла река. Однако не в реке было дело. Через нее вел

добротный деревянный мост с перилами. Но дорога к мосту шла под уклон, а за мостом еще более круто

поднималась вверх. Под уклон я кое-как проковылял, хотя и рад был потом некоторое время подержаться за

перила моста, а на подъеме застрял.

Правда, ноги все еще двигались подо мной. Но, делая два-три коротких шага вверх, они тут же затем

делали пять длинных шагов назад, вниз. Как удалось им при такой неравномерности в шагах вынести меня в

конце концов наверх, это осталось их секретом. Но вот я все же оказался наверху, где дорога опять пошла по

ровному месту среди полей. Я даже окинул их взглядом. По одну сторону от дороги неподалеку работали люди,

пропахивая картофель. С другой стороны по скошенному лугу шла от леса ватага ребятишек с корзинами.

Далеко впереди показалась грузовая машина, идущая мне навстречу.

От этой машины надо было посторониться. Но что-то странное стала вдруг вытворять подо мной дорога.

Едва я приблизился к ее краю, как этот край приподнялся, заставив мои ноги опять вернуться к середине

дороги. Но и середина дороги вдруг вздыбилась и колыхнулась, погнав мои ноги обратно на край дороги.

И тут я понял, что наступил мой конец. Пришла наконец для меня пора возмездия за все мои страшные

грехи перед Россией. Она не забыла их, как видно, и не простила. Конечно, этого надо было ожидать рано или

поздно. И помнить надо было. А я забыл. И вот она сама напомнила мне об этом.

И еще раз погнало меня поперек дороги к другому ее краю и обратно. Русская земля давала мне понять,

что наступил час расплаты. Прощай, Аксель Турханен! Прощай, белый свет! Мама моя бедная, видишь ли ты

оттуда, для какой невеселой доли ты меня родила?

В стороне от дороги глаза мои уловили белый ствол березы. Да, она очень кстати оказалась тут, моя

милая береза, так живо напоминающая мне родную Суоми! К ней надлежало мне свернуть, чтобы не засорять

своими костями русскую дорогу. И, освобождая дорогу для проезда, я двинулся туда. Но что-то не получилось у

меня с движением туда. Канава была не очень глубокая, и все же я не одолел ее противоположного травянистого

ската, на котором розовели мохнатые цветы дикого клевера. Почему-то лицо мое вдруг ткнулось в эти цветы, и

две-три секунды мои ноздри радостно вдыхали их аромат, а ухо ловило частое тикание моих часов на руке. Но

потом все окунулось в туман…

Когда в глазах у меня опять прояснилось, я увидел вместо цветов клевера лицо женщины, а в ноздрях

вместо запаха клевера ощутил какой-то другой, едкий запах. Женщина отодвинулась от меня. Она была одета в

белое и стояла на дне канавы с маленьким флаконом в руке. Закупорив флакон, она передала его назад

большому лохматому парню, похожему по свирепости лица на разбойника. Он стоял на краю дороги. А позади

него на дороге стояла та самая грузовая машина, которая шла мне навстречу.

И еще два парня и одна молодая женщина в белом халате стояли на дороге, глядя на меня. А я лежал на

скате канавы, ногами вниз, и голову мою держал в ладонях гладко выбритый, худощавый человек с проседью в

густых русых волосах. Он спросил меня:

– Что с вами случилось?

Я, конечно, догадывался, что со мной случилось и по какой причине, но им это необязательно было знать.

Поэтому я ответил:

– Ничего. Так. Прогулялся тут и прилег немножко…

Но я не заметил, что позади меня скопилась вся та ватага детворы, которую я видел с дороги. Они дружно

запротестовали против моего утверждения, и самый бойкий из них сказал:

– Да, прилег! Хотел перейти канаву, да ка-ак брякнется! Мы же видели.

Я приподнялся, опираясь на руки. Человек с проседью в волосах отпустил мою голову. Действуя руками

и ногами, я передвинулся повыше и уселся на верхнем краю канавы, упираясь каблуками в травянистый скат.

Человек с проседью в волосах спросил меня:

– Вы сами-то откуда?

Это был тот самый вопрос, которого мне не хватало для полноты веселья. Скрывать что-либо не было

пользы, и я ответил напрямик:

– Оттуда. Стрелял и убивал…

Он переспросил удивленно:

– Простите, как?

Но у меня язык очень трудно ворочался во рту, а объяснять предстояло долго. Я молча вынул бумажник и

протянул ему. Он принял его и шагнул на дорогу. Там они все минут десять рассматривали мои бумаги. А потом

худощавый человек с проседью сказал:

– Все ясно, ребятки. Это он самый. Вчера о нем сельсовет и милицию оповестили. Предлагается

всяческое содействие оказывать. Они думают, что он где-то там, в районе новой ГЭС, а он – нате, за сутки

семьдесят километров отмахал! Но это на них похоже. Я знаю их.

Снова шагнув через канаву, он вернул мне бумажник и присел рядом. А я ждал, когда он уйдет.

Просмотрел бумаги – и хватит с тебя. Голова у меня сделалась почему-то непомерно тяжелой. Я положил ее