Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

чем он так упорно думал все время? И, обратив угрюмый взгляд к Ивану, он словно бы готовился что-то важное

ему сказать. А тот ждал, тоже готовый к разговору. Но слова и на этот раз почему-то долго не шли с языка

Мурто. Я так и заснул, не дождавшись их.

33

Наутро старшая хозяйка опять накормила меня пшеничными оладьями, а потом сказала:

– Василий Мироныч просил вас на собрание прийти, если пожелаете.

Я никуда, кроме пристани, не желал, но заявить ей об этом прямо постеснялся и потому спросил:

– На какое собрание?

Она пояснила:

– Общее собрание колхозников.

– А по какому случаю это собрание?

– Да как сказать… Разное там обсуждается. Когда как. Вот убрали сенцо – итоги подвести надо. Ну и

всякие другие дела-заботы.

– А где это собрание?

– На церковном бугре у нас в погожий день принято собираться. Это близко тут.

– Знаю. Спасибо вам большое за все. До свиданья.

– На здоровье. К обеду не забудьте.

Быть у нее к обеду я уже не собирался. Идти на собрание тоже не собирался. Но тот бугор высился

недалеко от деревни, а с бугра был удобный спуск на нижнюю дорогу, напрямик ведущую к пристани.

Вспомнив это, я решил, что такой крюк мало удлинит мой путь к пристани, куда я мог не слишком торопиться,

ибо до теплохода оступалось добрых два часа. А крюк начинался с боковой улицы, уже мне знакомой. В нее я и

свернул, недолго думая.

Пройдя за огородами ближние хлебные поля, а вышел к церковному бугру и первым долгом стал

присматриваться, где бы удобнее пристроиться так, чтобы меня заметил парторг, а потом без помехи спуститься

вниз и уйти на пристань. Главное – чтобы меня заметил парторг. Пусть убедится, что я выполнил его просьбу

– пришел на собрание. Не стоило огорчать его отказом. Как-никак он проявил немало заботы обо мне и потому

не заслуживал обиды.

Людей на бугре собралось много. На скамейках все не поместились. Некоторые расположились на траве

по обе стороны от скамеек. Некоторые стояли. Перед скамьями на четырех кольях, вбитых в землю, была

укреплена широкая доска, служившая столиком. За этим столиком сидел парторг. Рядом с ним сидел видный

собой мужчина средних лет в светлом костюме с галстуком. А по другую сторону от этого мужчины за тем же

столом стоял маленький темно-коричневый от загара морщинистый человек в черном помятом пиджаке и

говорил неторопливо глуховатым голосом:

– Не спорю, не спорю. Согласен. Я сам понимаю, что это отступление от указаний. Но меня избрали

председателем не для того, чтобы я соблюдал интересы МТС в ущерб колхозным…

Тут видный собой мужчина поправил его:

– Интересы государства, а не МТС.

Тот согласился:

– Ну, пусть государства. А колхоз разве не государство? Я полагал, что и он имеет право на какие-то

улучшения в своих делах. Добивался он их сам – чужого дядю на помощь не звал. Со своей основной задачей

он, как вам известно, справляется. Госпоставки выполняет своевременно и даже с превышением. Разве это не

главное, что от него требуется?

Видный мужчина сказал:

– Против этого никто не возражает. Но превращать колхоз в автономную республику тоже не следует.

Морщинистый человек возразил:

– А как же без самостоятельности? Без нее и думать разучишься. В конце концов, я крестьянин, а не

государственный деятель. Я знаю землю – и только. Поручили мне организовать ее – и я в меру своих сил и

умения способствовал этому. Из прошлого опыта своего единоличного знаю, что на одной культуре далеко не

уедешь, – вот и добивался, чтобы сделать наше артельное хозяйство многоотраслевым. Таким оно и стало.

Благодаря этому теперь нам все нипочем: ни засуха, ни дожди, ни заморозки. Не одно, так другое вывезет. По

району мы на первое место вышли. Это хорошо или плохо? Или лучше быть отстающим, но зато выполняющим

указания по использованию гостехники? На примере колхоза “Луч” мы видим, к чему это иногда приводит.

Хлебнул он горя с этими механизаторами. Ведь они как работают? Есть горючее и запасные части – пашут. А

нет – загорают. Им-то что? Не их забота хлеб государству сдавать. Зарплата идет – и ладно. А колхоз страдает.

То план посева не выполнил, то с уборкой запоздал. А лошадка всегда под рукой. И, главное, своя. Как вздумал,

так и распорядился ею. И поголовье сохраняешь по надобности. Но сверху виднее, что нам больше на пользу. И

если надо – что ж. Выполним и это. К дисциплине нам не привыкать. Расстанемся с лошадками и заключим

договор с МТС. И эти две новые культуры, предлагаемые нам, тоже внедрим. Только отвечать за последствия я

лично уже не берусь, потому что дело это для меня непривычное. Придется вам другого назначить на мое место.

Мои понятия о крестьянстве, я вижу, устарели. Пора их в архив, а меня в отставку.

Видный мужчина сказал:

– Ну, зачем же в отставку? Ваш опыт еще пригодится. Но председателю колхоза в наше время не мешает

иметь кругозор пошире. Нельзя замыкаться в свой узкий мирок.

И опять морщинистый темнолицый человек возразил:

– Не сказал бы я, что этот мирок узкий. Но для меня и шесть деревень дай бог глазом охватить.

– То-то и оно.

Пока они так переговаривались, я обогнул бугор, обошел развалины церкви и, пройдя между сваленными

на траву велосипедами, вышел к задним рядам сидящих на скамейках. Кое-кто заметил меня из тех, что сидели

на траве по обе стороны от скамеек. Остальные показывали мне затылки: мужчины – стриженые или слегка

заросшие, а женщины – пышноволосые или скрытые под шелковыми косынками разного цвета. Платья на

женщинах тоже были больше шелковые, цветастые, а на мужчинах – светлые рубахи разных оттенков с

открытыми воротами.

Парторг тоже заметил меня и, кивнув мне издали, шепнул что-то сидевшему с ним рядом за столиком

видному мужчине. Тот разыскал меня взглядом и сказал темнолицему морщинистому человеку:

– Ну, хорошо. Это у нас вопрос, так сказать, семейный. Мы к нему потом вернемся, Продолжайте о

своих делах. Я вас перебил.

И маленький темнолицый человек, поворошив на столе свои записки, принялся перечислять дела,

которые им предстояло выполнить в ближайшее время. О делах выполненных он, должно быть, успел

рассказать до моего прихода. А выполнить им предстояло немало: повторно прополоть капусту, свеклу, морковь,

повторно пропахать картофель, распахать и подготовить землю под озимые посевы, выделить людей на добычу

и подвозку торфа, подвести под крышу новую молочную ферму, заложить печь для обжига кирпичей. Когда он

кончил говорить и сел, кто-то крикнул с места:

– Крупорушку в Чуркине починить надо!

И еще кто-то крикнул:

– А мельницу в Кривулях когда построим? Так и будем сюда ездить молоть? Или опять на ветряк

переходить?

В ответ на это встал парторг. Он объяснил:

– К осени установим. Кое-что уже сделано, сами знаете. Материал для помещения подвезен.

Электролинию подвели. Щиток с рубильником есть. Жернова – тоже. Дело за мотором, но его обещают не

раньше сентября. А теперь разрешите мне сказать заодно несколько слов о тех, кто отличился на работе, о роли

коммунистов и комсомольцев в борьбе за досрочное выполнение плана по сеноуборке, а также о беспартийных

товарищах. Следует отметить, что коммунисты с честью оправдали свое высокое звание и всюду шли первыми

на самые трудные участки. Не отставали от них и комсомольцы. Это благодаря им техника полностью была

выведена в поле и действовала безотказно. Отлично поработали следующие товарищи…

Тут он перечислил около десяти мужских и женских имен, чем вызвал говор и оживление в рядах

сидящих. Как видно, здесь очень чувствительно относились к его похвалам. Потом он заглянул в свои записки и

перечислил еще имен пятнадцать, на которые в рядах сидящих отзывались восклицаниями веселые молодые

голоса парней и девушек. Это были, надо думать, комсомольцы и комсомолки. Потом он сказал:

– Надо признать, что еще не все до конца поняли всю важность задачи, поставленной перед нами

партией и народом. Но таких, к счастью, у нас насчитываются единицы. В основном наши люди работали с

большим подъемом, борясь за выполнение взятых на себя обязательств. Многие выработали по полторы и даже

по две нормы. И к этому их побуждало не только желание побольше заработать, а высокое, сознательное

отношение к труду, стремление добиться наилучших показателей в работе. Они понимают, что общественное

дело у нас – основа всего. Благодаря ему мы из года в год неуклонно растем и будем расти. В этом

преимущество социалистического строя перед капиталистическим. Особенно хорошо потрудились в этом

сезоне наши женщины, проявившие себя как на сенокосе, так и на прополке овощей. В засушливые дни они по

своей инициативе организовали ручную поливку капусты и этим спасли положение.

Тут он принялся перечислять женские имена, вызвав этим новую волну говора и колыханье цветных

косынок в рядах сидящих. От них он опять перешел к мужским именам, называя не только тех, кто работал в

поле, но и строителей и заготовителей леса за рекой. Упомянул он также про тех двух стариков, которые

очищали молотками церковные кирпичи. Оба старика сидели в первом ряду и похвалу приняли с достоинством,

как должное. Упомянул он других стариков и старушек, что-то полезное сделавших. Упомянул изобретателя,

соединявшего на их гумнах молотилки с веялками. Упомянул пастухов, доярок, свинарок, птичниц и коневодов.

Упомянул садоводов, пробующих выращивать новые культуры. Упомянул пасечников и работников дома

отдыха. Не забыл он похвалить и детей, помогающих взрослым в поле, в садах и на пасеке. Из них тоже кое-кто

был здесь, устроившись на траве среди взрослых.

Я плохо слушал парторга, выбирая момент, когда можно будет незаметно отступить за развалины церкви

и спуститься к нижней дороге, чтобы уйти по ней на пристань. Парторг меня видел – и ладно. Больше мне тут

незачем было оставаться. А про их колхозные дела я уже все знал и теперь не улавливал в словах парторга

ничего для себя нового. К тому же говорил он здесь почему-то другими словами, в которых не сквозила местная

певучесть. Похоже было, будто он даже не говорил, а читал что-то длинное из газеты. А газеты я и сам умел

читать. Но, когда я сделал к развалинам первые два-три шага, парторг сказал:

– Тут среди нас есть один финский товарищ, живущий временно в Советском Союзе. Он может нам

порассказать кое-что о том мире, где каждый думает лишь о своей выгоде. – И, обратясь ко мне через головы

сидящих, он сказал:

– Вот вы прожили у нас в колхозе три дня, товарищ Турханен, и повидали кое-что. Расскажите нам свои

впечатления. Кстати, здесь присутствует наш секретарь райкома. Ему будет интересно услышать мнение о

нашем колхозе со стороны.

И он кивнул на сидящего с ним рядом видного мужчину. Я остановился. Неудобно было после этого

продолжать пятиться за развалины. Лица всего собрания обратились ко мне, и двести пар любопытствующих

глаз принялись меня прощупывать вдоль и поперек. Я спросил парторга:

– А что я мог бы вам рассказать? Объясните, будьте добры, не откажите в сомнении.

Он сказал:

– Расскажите, что вам у нас понравилось и что нет.

– Все понравилось.

Так я ответил, помня, у кого находился в гостях и чей хлеб ел целых три дня. Но он возразил:

– Не может быть, чтобы все понравилось. У нас еще много недостатков и в хозяйстве, и в быту, и в

самих людях.

– Я не заметил недостатков.

Это я сказал, все еще помня свое место у них, так радушно меня принявших. Тогда поднялся с места тот,

кого парторг назвал секретарем райкома. Он оказался таким же рослым, как парторг, и на вид скорее моложе,

чем старше. У парторга лицо было худощавое, обветренное, темное, и крупный нос облупился от солнца. А у

секретаря райкома загар едва наметился на легком румянце щек, и все лицо было гладкое, без единой

морщинки. Может быть, он и не был старше парторга, только держал себя солиднее, потому что занимал где-то

там, в райкоме, повыше должность.

Я уже читал у них кое-что про секретарей райкомов и в книгах, и в газетах, и в журналах. По их книгам

выходило, что это были умные и справедливые люди, умеющие при необходимости быстро и решительно

искоренить зло там, где оно проявилось. Иногда, правда, он представлялся в их романах плохим человеком. Но

это были очень редкие случаи. И во всех таких случаях с ним не менее решительно разделывался тогда

секретарь обкома.

Обком – это, иначе говоря, областной комитет, а райком – это районный комитет. В них работают

партийные люди. С ними всегда соседствуют областной Совет и районный Совет. В них не обязательно

партийные люди. Но в них те, кто представляет собой Советскую власть. Моя женщина тоже представляла

собой Советскую власть. Она была депутатом областного Совета. Ей подчинялся районный Совет, а районному

– сельский. Это я уже знал. А вот кому подчинялся колхоз – этого я еще не установил.

В колхозе хозяином был председатель. Так мне до этой поры казалось. Он мог довести колхоз до такого

состояния, когда все поля в нем зарастают бурьяном и кустарником. Он же мог привести колхоз к достатку и

даже завести в нем дом отдыха. Почему один председатель разорял свой колхоз, а другой укреплял его – это

для меня оставалось тайной. Знал я только одно: председатель был хозяином колхоза. Но вот я видел

председателя, который сказал: “Назначайте вместо меня другого”. Значит, была и над ним чья-то власть. Но чья?

Он сказал: “Меня избрали”, но не добавил к этому: “Избирайте вместо меня другого”. Нет, он сказал:

“Назначайте”. Выходит, что одни могли его избрать, а другие – назначить. Отсюда следовало, что над

председателем колхоза было по крайней мере два начальства. Но нуждается ли крестьянин в начальстве над

собой? Разве не знает он сам, что и как выращивать на своей земле? Нуждается он только в том, чтобы ему не

мешали. И без того есть над ним постоянный и неизбежный начальник – это тот, кто скупает его продукт.

34

Секретарь райкома не сразу со мной заговорил. Он сперва обдумал свои слова. Ему нельзя было не

обдумать. Романы, повести, кинофильмы и пьесы сделали из него здесь, в России, человека, изрекающего

только умные и серьезные вещи. Он знал это и потому не хотел показаться отклонением от нормы. В другом

случае он, может быть, вел бы себя иначе. По молодости лет и избытку здоровья ему шло скорее быть веселым,

подвижным, беспечным. И, может быть, в кругу своих близких он таким и был, смеясь, прыгая и валяя дурака.

Но здесь на него выжидательно нацелились двести пар глаз, и это не давало ему права ронять свое достоинство

перед заезжим-ти гостем. Поэтому он обдумал предварительно свои слова, а обдумав, обратился ко мне,

стараясь говорить размеренно и внятно, чтобы я понял:

– Ну, хорошо. Допустим, что вам все понравилось. Допустим. В таком случае вы вот что нам

расскажите. Расскажите вы нам, что стали бы вы делать, если бы эта земля вдруг стала вашей. Я понимаю, что

допускать это нелепо. Но мы все же допустим. Наступил какой-то фантастический день – и вот эта земля стала

вашей собственностью. Что вы стали бы на ней делать?

К такому вопросу требовались уточнения, и я спросил:

– Какая земля?

Он повел рукой вокруг:

– Хотя бы вот эта – бывшая корневская.

– А что в нее входило, в бывшую корневскую?

– Что входило? А вот смотрите. В этом направлении – все до реки. В том – сама деревня и все, что за

ней, до кривулинской ветряной мельницы. Туда – до того двойного отдаленного холма. А здесь – до

футбольного поля включительно. Обширные угодья, не правда ли? Так вот, как бы вы ими распорядились?

Тут опять надо было кое-что уточнить, и я спросил:

– Кто – мы?

Он пояснил:

– Вы – финны, разумеется.

– Какие финны?

– Ну, допустим, те, с которыми вы жили.

– С которыми я жил в одной деревне?

– Да.

– В Кивилааксо?

– Как вы сказали?

– Кивилааксо. Так называется наша деревня.

– А-а. Ну, ну… Вот и расскажите, что стали бы делать жители деревни Кивилааксо, получив эти угодья.

– Все пятеро?

– Ах, вас всего пятеро было в деревне?

– Нет, я был шестой, но я не имел земли.

– Вот и прекрасно. А здесь вы ее получили. Какую бы часть из всего этого вы пожелали бы себе

выбрать?

Я посмотрел вокруг. А вокруг было далеко видно с этого бугра. Конечно, я пожелал бы выбрать все, что

простиралось перед моими глазами по обе стороны реки до самого горизонта, залитое сверканием солнца. Но

надо было помнить о других. И, вспомнив, я сказал:

Трудно так сразу сообразить. Вот эту часть с родником и весь тот солнечный скат с пшеницей взял бы,

конечно, Арви Сайтури. Кусок низины у реки он тоже взял бы себе, и ту лощину, где футбольное поле, – тоже,

потому что стадо у него большое. Те два холма с рожью он тоже никому бы не уступил, а на этом бугре, где

была церковь, построил бы себе дом. Он любит высоко селиться. С высоты ему удобнее высмотреть, где и что

можно еще прибавить к своей земле.

– А кто такой этот Арви Сайтури?

– Это наш самый крепкий крестьянин.

– Зачем же ему, крепкому крестьянину, давать первому право выбора? Вы не давайте.

– Не давать? Ему? Арви Сайтури? Как же ему не дать? Он сам возьмет, если не дать.

– Хм… И все-таки не давайте. Вы по жребию распределите: кому что выпадет.

– По жребию? Все равно, и по жребию ему выпадет именно этот бугор и вся та земля, потому что такой

он человек…

– Ничего. Допустим, что не выпадет. Допустим, что по жребию это достанется тому, кто победнее. Есть

у вас в деревне бедняки?

– Есть. Ахти Ванхатакки.

– Как вы сказали?

– Ахти Ванхатакки. Это у нас одинокий старик. У него полтора гектара.

– Вот и хорошо. Пусть это достанется ему.

– Нет. Ему одному это будет много. Семейные должны получить больше. И мы поделили бы так, чтобы

каждому досталось в меру луговой низины, лощины с лесом и пашни.

– Так, так. Значит, поделили бы? Очень хорошо. А потом что?

Говоря это, секретарь райкома многозначительно обвел взглядом всех сидящих перед ним, как бы

приглашая их к вниманию. Те и без того внимательно слушали наш разговор, поворачивая лица то к нему, то ко

мне. И, продолжая этот разговор, я ответил:

– А потом перегородили бы землю заборами, чтобы скот одного хозяина не ходил на участок другого.

– Перегородили бы заборами? Очень хорошо. А потом?

И говоря это, секретарь все лукавее обводил взглядом слушателей. Я ответил, пожав плечами:

– А потом стали бы жить.

– Стали бы жить? Великолепно. Каждый за своим забором?

– Да. А как же? За чужой забор нехорошо забираться.

Он совсем развеселился, оглядывая лица слушателей. И среди них тоже, судя по блеску зубов, появилось

много улыбок. Секретарь помолчал, довольный этим. Вид у него был такой, будто он заранее предвидел, что

наш разговор повернется к чему-то забавному. Но я не собирался давать им к тому повод. Я сказал:

– Жить мы, конечно, стали бы намного лучше, чем живете вы.

Он удивился.

– Вот как!

– Да. У нас эта земля давала бы хлеба вдвое больше, чем у вас.

– Это почему же?

– А потому, что у вашей земли нет хозяина. За ней некому присмотреть. А у нас она сразу попала бы в

хозяйские руки.

– Позвольте! С чего это вы взяли, что у нас она без хозяина? Кто вам внушил такую чепуху?

– Никто. Я сам вижу. У настоящего хозяина не пропал бы даром ни один метр земли. Он всю ее

прощупал бы руками, чтобы понять, чем она дышит и что может ему родить. А у вас даром пропадают многие

десятки гектаров.

– Где пропадают?

– Везде. Вот, например, этот бугор. Когда-то здесь, вокруг церкви, был сад. Почти целый гектар сада.

Это видно по остаткам пней и обломкам кустарников. Где хозяин этого сада? Нет у него хозяина. И потому нет

сада.

Тут секретарь райкома партии поднял назидательно вверх указательный палец и сказал, обращаясь к

собранию:

– Слыхали, товарищи? Это вам в упрек. Вам!

Люди слегка заволновались, переговариваясь между собой вполголоса. А я продолжал выкладывать свое,

чтобы поубавить немного их улыбки:

– Не знаю, кому это в упрек, но и в других местах у вас тоже много пропадает земли. Это можно увидеть

по всей вашей России. На пути сюда я слыхал разговор, из которого понял, что у вашего правительства есть

намерение распахать где-то миллионы гектаров нетронутой земли. Сперва я не мог понять, о какой земле шла

речь, но теперь понял. Я сам видел везде эти гектары, и у вас вижу. Вот, например, все эти обрывы и боковые

скаты оврагов. Они ведь земляные, а не дают ничего, кроме сухой, мелкой травы. Но могли бы дать, если чуть

срезать их вашими бульдозерами, а потом засадить садовыми деревьями и ягодными кустарниками. Теплицы

можно построить на южных скатах и растить в них зимой огурцы и томаты. Москва от вас близко. На одних

теплицах можно разбогатеть. Овраги в узких местах надо закрепить лесом, а в широких – распахать и засеять

хлебом. Я видел, у вас там пасется скот. Непростительно устраивать пастбище там, где может быть пашня. И

потом, у вас есть просто пустые земли, совсем ни к чему не приспособленные. Их можно видеть и справа и

слева от дорог, на поворотах, на спусках, на задворках. Это небольшие куски, но вместе они тоже составляют

гектары. Между пашней и краем обрыва тянутся полосы в два-три метра шириной. Они поросли травой,

которую никто не косит, никто не съедает. Да, плохо, когда у земли нет хозяина.

– Да есть же у нее хозяин! Почему вы так упорствуете в своем утверждении?

Секретарь райкома даже ладонью хлопнул по столу, выкрикнув эти слова. И по шуму людского говора, по

усмешкам, по выражению обращенных ко мне глаз я понял, что и собрание согласно с ним. Тогда я сказал:

– Не знаю. Может быть. Но если у нее и есть хозяин, то он где-то очень далеко и потому не может

видеть, в каком невнимании находится его земля.

– В каком же невнимании, если мы первые в районе по урожайности!

Это крикнул, обернувшись ко мне, красивый загорелый парень в соломенной шляпе и в клетчатой

рубашке без рукавов. Его поддержали девушки, женщины и другие парни, крикнув мне с разных мест:

– Мы и по трудодню первые!

– И по сдаче хлеба государству!

– И по общим доходам!

Они перечислили еще что-то насчет молока и мяса, но я не все понял. Когда они умолкли, я сказал парню

в соломенной шляпе:

– Попробуйте бросить свою шляпу вот на ту рожь. Она сразу же провалится между колосьями на землю.

А я вырастил бы на этой земле и под этим солнцем такую рожь, которая удержала бы вашу шляпу на верхушках

колосьев. И не только шляпу. Я брошу на нее свой галстук – и он тоже останется наверху, на кончиках

колосьев, потому что ему некуда будет провалиться. Между колосьями не найдется пустого места – так плотно

и густо они у меня вырастут.

Я видел, что улыбок стало меньше на обращенных ко мне лицах. Как видно, мои слова оказали свое

действие. Секретарь райкома спросил:

– Какими же средствами вы этого достигнете?

Ему вместо меня ответил с места какой-то сердитый, плохо выбритый и плохо причесанный мужчина:

– Известно, какими средствами: удобрений вбухал побольше – вот и достиг.

Я сказал:

– Дело не только в удобрениях. Без них никто не сеет.

Он проворчал:

– Сеют. Еще как сеют – дай только волю…

Звонкий детский голос подсказал ему:

– На Украине сеют! Там земля не нуждается в удобрениях!

Я всмотрелся и увидел сидящего на траве мальчика в коротких синих штанишках и в белой безрукавке.

Это был тот самый, что возглавлял накануне вечером детскую компанию в их сельском музее. Он улыбнулся,

встретив мой взгляд, и с довольным видом принял одобрительные кивки других деревенских мальчиков и

девочек, сидевших с ним по соседству. У меня тоже мог в очень скором времени появиться такой же

собственный мальчик, с таким же коротким, задорным носом и такими же густыми русыми волосами, еще не

знающими, как им расположиться на голове: склоненными влево или вправо или оставаться торчащими во все

стороны. И, обратясь к нему, к моему голосистому мальчику, так уверенно чувствующему себя в своей огромной

семье, я сказал:

– Не знаю. Я не видел такой земли и, наверно, никогда в жизни не увижу. Для меня она – как сказка о

царе Салтане, которую написал ваш Пушкин. Где-то там за тридевять земель, живет царь Гвидон, а волшебная

белка нагрызает ему для казны изумруды и золото да еще песенки поет.

Люди заулыбались моим словам, а секретарь райкома спросил:

– Вы сказали, что дело не только в удобрениях. В чем же еще?

Я ответил:

– Это трудно объяснить. Конечно, можно сказать, что, кроме удобрений, земле нужны солнце и дождь.

Но это не все. Земле нужно еще… как бы это сказать… земле нужна ласка. Ей, кроме солнца, нужно еще тепло

человеческого сердца. Душу надо в нее вкладывать. Вот запахал человек что-то в землю – и заодно вложил в

нее кусочек своего сердца. Запахал еще что-то – и опять кусочек вложил…

Меня прервала молодая женщина в цветастой косынке, крикнувшая с места:

– Этак все свое сердце разбросать недолго!

Я поправил ее:

– Не разбросать, а вложить с вниманием и любовью.

Но она возразила:

– Все равно. А от сердца-то что останется? Огрызок?

Я ответил:

– Нет. Придет время урожая – и сердце у крестьянина опять цельное, полное и горячее, готовое снова

дарить и тратиться.

Я видел, что сидевший за столом темнолицый председатель кивнул несколько раз, как бы в одобрение

моим словам. Он, должно быть, понял, что я хотел выразить, говоря о сердце. Парторг тоже смотрел на меня

серьезно и задумчиво, подперев ладонями подбородок. Секретарь райкома продолжал стоять между ними,

опираясь концами пальцев рук о стол и оглядывая внимательно лица людей, сидевших перед ним в сорок рядов

на длинных скамейках, сделанных из толстых досок. Видно было, что разговор со мной он еще не считал

законченным, но и другим тоже не препятствовал в него вторгаться. Что-то интересное для всего собрания

готовился он, кажется, извлечь из этого разговора. Выждав, когда люди приумолкли, он опять обратился ко мне

через их головы, задав такой вопрос:

– Итак, вы считаете, что мы в свой труд на земле не вкладываем сердца?

Я ответил:

– Да. Но это понятно. Отдавать свое сердце земле способен только ее хозяин. А у вашей земли хозяина

нет.

Он рассмеялся, замотав головой вправо и влево, потом сказал:

– Вы неисправимы. Никак не желаете понять, что он здесь же присутствует, ее хозяин.

Я уже начал догадываться, что он сам и есть этот хозяин, но на всякий случай спросил:

– Где?

– Да вот же он – весь народ наш колхозный!

И он повел рукой в сторону собрания. Я помолчал немного. Что-то в этом роде мне уже доказывали в

строительной бригаде. Но на деле это не всегда подтверждалось. Я помнил, как хозяин просыпанных новых

гвоздей без сожаления прикрыл их навечно половицей. Мог ли так поступить подлинный хозяин? И еще помнил

я, как вели себя некоторые молодые хозяйки товара в ленинградских магазинах. Они были хозяйками товара.

Так мне объяснили. Но они не столько заботились о продаже своего товара, сколько о том, чтобы отвадить от

своего магазина покупателей. Чем это можно было объяснить? Наверно, тем же, чем объяснялась небрежность

этих людей к земле. Но как эта причина называлась? И тут меня опять осенила знакомая догадка, которую я и

высказал секретарю райкома:

– Понимаю. Они просто не знают еще о своем хозяйском праве на эту землю. То есть они не знали. Но

вот вы сказали им это – и теперь они будут знать.

Тут собрание грохнуло таким дружным смехом, что от его раскатистого звука едва не развалились

остатки церковных стен. Я понял, что ошибся. Они знали. Но если знали, то какого дьявола прикидывались

незнающими и относились к своей земле будто к чужой? А смеяться над моими словами так ли уж было

обязательно? С тем же правом и я мог бы посмеяться над их словами и даже над их смехом. Скрывая досаду, я

сказал:

– Нет. Вы меня не убедили, простите в самообладании. Я жил у вас три дня и видел все. По-хозяйски вы

ведете себя только на приусадебных участках, а не на полях.

Тут поднял руку парторг. Он сказал:

– Так ли это? Два дня назад вы были на сенокосе. Разве люди там плохо работали?

Я ответил:

– Они пели на работе. Кто по-настоящему работает, тому не до песни.

Я заметил на некоторых лицах усмешки, А парторг сказал:

– Но ведь они за три дня убрали на той огромной низине все сено. Это по-хозяйски или нет?

На это я не ответил, но сказал:

– В том доме, куда вы меня устроили на ночлег, молодая хозяйка по утрам всегда ждет стука в окно. Ей

стукнут в окно и скажут: “Собираться у бригадира!” или: “Машина ждет у конторы!”. И тогда она идет. Но если

ее не позовут, она ведь не пойдет? Так? Если даже на полях все будет гибнуть, она не пойдет, потому что ей дела

нет до того, что творится на полях, где растут не ее хлеба. А на свой огород она идет без всякого зова, даже

вечером, уже усталая, и там работает потом до полной темноты. Из этого видно, где она подлинная хозяйка.

Люди зашумели и заволновались после этих моих слов. Может быть, среди них сидела также молодая

хозяйка моего ночлега. Но я не слыхал ее голоса. Ответил мне темнолицый председатель. Он сказал негромко и

мягко:

– А как, по-вашему, людям собираться на работу? Вразброд? Ведь работка-то общественная, артельная.

За нее дружно надо приниматься – всем сообща. Не выйдет этак – чтобы не собираться. Иному звену или

бригаде на дальний участок надо. Их машина всех вместе должна доставить, а не по одному. Как же не позвать

и не собрать? А относительно безразличия к общественному добру – это вы напрасно. Это вам показалось. Не

так вы смотрели. Предвзято смотрели. Вот поживете у нас недельку-другую – и научитесь все видеть

правильно. И свою молодую хозяйку лучше разглядите. Кстати, она у нас одна из самых передовых колхозниц.

Полторы-две нормы ежедневно выполняет на полевых работах. И никакого различия не делает между

общественным и личным. А что на своем огороде до темноты копается – так это по инерции. Привыкли люди к

своим личным садам и огородам. Но уже отвыкают некоторые. Картошку, капусту не сажают. Не стало в этом

нужды. Овощами теперь колхоз может обеспечить. А приусадебные участки под цветы разве останутся или под

фрукты редкостные, кто с ними возиться любит.

Он очень мягко и терпеливо все это мне объяснил своим негромким, глуховатым голосом, и я не стал с

ним спорить. Конечно, я мог сказать ему кое-что, но зачем? Как-никак я три дня был гостем в его колхозе. Не

стоило его огорчать. И без того он уже был чем-то огорчен. Однако последнее слово в этом разговоре я все же

хотел оставить за собой, а не за ними, которые смеялись. Зачем они смеялись? Я, может быть, во многом

согласился бы с ними и на этом кончил бы свой разговор. Но зачем они смеялись? Я сказал:

– Да. Может быть. Но ваш колхоз, как здесь было сказано, один такой на весь район. На ваших полях

все-таки кое-что вырастает, из чего вы можете уделять продукты за работу своим людям. Вырастает, конечно,