Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

обратно к станции, чтобы успеть на поезд. Пожилая женщина ушла в деревню, а молодая продолжала свой путь

из деревни в направлении той самой большой дороги, откуда я к ним свернул. Пошел и я рядом с ней обратно к

большой дороге, потому что заходить в деревню мне уже было незачем.

Время от времени она косилась на меня с любопытством сквозь белокурые пряди, которые выбивались у

нее над розовым ухом из-под многоцветной шелковой косынки. Заправив их свободной рукой под край косынки,

она спросила:

– Вы к ней тоже по делу или как?

Я ответил:

– Нет, так просто.

– А откуда вы?

– Из Ленинграда. Приехал к ней в колхоз, а ее не оказалось.

Я с некоторой гордостью сказал этой женщине насчет Ленинграда. И в самом деле, откуда я приехал

сюда? Из Ленинграда, конечно. И, должно быть, именно это вызвало с ее стороны такое внимание ко мне. Она

спросила меня про мою женщину:

– Она вам родственница или кто?

– Нет, просто так, знакомая…

– А-а, понимаю.

И видно было, что она действительно поняла, в чем было дело. Должно быть, и у нее произошло совсем

недавно что-то схожее, только с более счастливым исходом, потому что вся она была полна какой-то тихой

внутренней радости, тая;´ в голубых глазах самые светлые мечты. Вот почему она была готова пожелать и мне

такой же судьбы. Должно быть, я не показался ей особенно старым, если она с таким сочувствием отнеслась к

моему делу. Она сказала мне:

– Ничего. В Заозерье застанете. Это недалеко.

Я не стал ей говорить, что в Заозерье не пойду, потому что тороплюсь на поезд, но для вида спросил:

– А как туда пройти?

Она указала на ожидавшую меня большую дорогу и спросила:

– Вы по ней пришли? Откуда? Справа? А теперь влево пойдете. Да вот выйдем вместе на дорогу, и я вам

укажу.

Я промолчал. Неудобно было идти на попятный после того, как она приняла близко к сердцу мое дело.

Но, думая отвлечь ее от заботы обо мне, я сказал:

– Какая хорошая погода!

Она согласилась:

– Да, к сенокосу в самый раз.

– А где ваш сенокос, извините за скромность?

– Как вы говорите? Сенокос-то? А вон прямо за дорогой луга наши.

Это было хорошо, что луга у них находились прямо за дорогой. Значит, она шла прямо через дорогу на

эти луга и оставит меня на дороге одного. И я могу распорядиться дорогой как хочу. Жаль только, что на этих

лугах не виднелось ни деревца, ни кустика и вся дорога оставалась на виду у тех, кто работал там, на сенокосе,

а стало быть, оставалась на виду и у этой женщины.

Слева от нас, правда, виднелся молодой лесок, вбиравший в себя эту дорогу, но идти туда я не собирался.

Зачем пошел бы я туда, если мне надо было бежать скорей через поля и холмы в противоположную сторону,

чтобы успеть на поезд? Однако женщина, выйдя со мной на дорогу, указала именно влево, пояснив при этом:

– Вот так прямо и идите. После этого лесочка по левую сторону будет озеро, а за озером одна дорога

влево пойдет. Так вы по ней не идите, по левой. Она озеро огибает и ведет в Синюхино, в рыбацкий колхоз. А

вы все прямо и прямо идите, никуда не сворачивая, ни вправо, ни влево. Так и придете в Заозерье.

Что мне оставалось делать? Я сказал ей спасибо и зашагал к лесу, вместо того чтобы помчаться сломя

голову совсем в другую сторону. Так сложились мои дела. Но, шагая к лесу, я смотрел назад, следя за тем, как

она перескочила канаву, держа грабли в руке, и как направилась дальше к работающим на лугу. Она тоже

оглянулась и, встретив мой взгляд, улыбнулась мне, продолжая идти своим путем. Я улыбнулся ей в ответ. Как

мог я не улыбнуться, если мне улыбнулась женщина! Но, улыбнувшись ей, я все же постепенно убавлял шаг,

выбирая подходящий момент, чтобы остановиться и затем броситься бегом назад.

Но в это время женщина опять оглянулась. Заметив мои колебания, она ободряюще махнула рукой,

резнув ребром ладони воздух в направлении леса. Этим взмахом она как бы говорила: “Прямо, прямо иди, не

сворачивай!”. Я кивнул ей и продолжал идти к лесу, но краем глаза все еще следил за ней, надеясь, что ее вот-

вот скроет какая-нибудь копна или кустик. Но луговина была слишком открытая, кустики слишком редкие и

низкие, а до первых копен она еще не дошла.

Я взглянул на часы. Они показывали четверть третьего. Если бы я в этот момент круто двинулся назад, то

еще успел бы на станцию к пяти часам. Но приветливая молодая женщина продолжала время от времени

поглядывать на меня издали, и мне не оставалось ничего другого, как делать вид, будто я с великой радостью

следую ее совету насчет того, чтобы идти в Заозерье;

Подойдя вплотную к лесу, я остановился, надеясь, что больше она уже не оглянется. Однако она

оглянулась и снова ободряюще помахала мне рукой. Пришлось и мне махнуть ей приветливо в ответ, а потом

войти в лес. Что мне оставалось делать? В лесу я, конечно, сразу же остановился, но легче мне от этого не

стало. Идти мне надо было, а не стоять. Идти назад. Но идти назад на виду у этой женщины было неудобно.

Мало ли что она могла подумать обо мне.

Пока я так стоял и раздумывал, на дорогу вышли со стороны деревни еще две женщины с граблями. При

виде их я зашагал скорей дальше в глубину леса. Они могли увидеть меня стоящим на дороге и рассказать об

этом своей приветливой подруге. А я не хотел, чтобы она подумала обо мне плохое. Не стоило отпугивать от

себя удачу, которую пожелала женщина. Говорят, женское пожелание всегда исполняется, особенно если оно

касается другой женщины. Сохранить надо было это пожелание неизменным.

Раздумывая так, я ушел довольно далеко вперед по лесной дороге, а когда остановился, готовый начать

обратный путь, впереди послышалось журчание воды. Помедлив немного, я пошел на этот звук. Копченая

колбаса и пряники уже давали себя знать, и ради них я удлинил свой путь еще на пять минут. Но, напившись из

ручья воды, я взглянул на часы и свистнул. Они показывали десять минут четвертого. Из этого следовало, что

пятичасовому поезду суждено было уйти в Ленинград без меня, а мне – ночевать на станции.

Стоя на мосту над ручьем, я посмотрел туда и сюда – и вдруг увидел впереди блеск воды между

стволами деревьев. Это было озеро. Но если так близко оказалось озеро, то и Заозерье, надо думать, было не

слишком от меня удалено. Почему бы мне туда не пройти теперь, когда к поезду уже все равно незачем

торопиться? А вернуться на станцию я могу теперь в любое время, хотя бы даже к ночи. Что от этого

изменится?

И я зашагал по лесной дороге дальше, вместо того чтобы вернуться к станции. Вот какой я был

отчаянный! Черт его знает, что это на меня так подействовало! Может быть, русский воздух, которым я слишком

уж много дышал в этот день, или вода, выпитая из русского ручья, или этот русский лес, в котором птицы

издавали разные веселые замысловатые звуки своими тонкими глотками. Не знаю, что было причиной такой

моей смелости, но я зашагал дальше в глубину России, даже не задумываясь над тем, где застанет меня их

русская ночь.

3

Дорога обогнула озеро справа и потом раздвоилась. Помня наставление приветливой женщины, я оставил

без внимания поворот влево. Но после этого поворота дорога дала еще несколько ответвлений и вправо и влево,

заставляя меня каждый раз останавливаться и гадать, которое из них считать прямым продолжением дороги.

Скоро лес кончился, открыв моим глазам вид на новые поля, однако деревни все еще нигде не было видно. А

часы уже показывали половину пятого.

Можно было спросить о деревне у людей, убиравших сено в стороне от дороги, но я не спросил. Я даже

не подошел к ним, продолжая идти своей дорогой. Их там было так много, и мужчин и женщин, что они уже

успели сметать огромный стог из утреннего укоса и теперь свозили остальное высушенное сено к другому

начатому стогу. И оттого, что их было много, я не решился сойти к ним с дороги. Среди такого множества

русских мог оказаться тот самый Иван или кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях. А я хорошо знал,

что несла мне подобная встреча. Поэтому я продолжал шагать к своей женщине без лишних расспросов.

Но, пройдя еще километра два, я вышел к новой развилке, возле которой застрял минут на десять. Дорога

моя разделилась на две такие схожие по ширине и наезженности дороги, что трудно было угадать, которая из

них главная. К тому же и отклонялись они вправо и влево одинаково круто. Я оглянулся. Но те, кто стоговал

сено, уже пропали из виду за холмами. Спросить было некого. Пришлось идти наугад. Помня, что влево мне

идти не советовали, я пошел по правой дороге.

И опять-таки она оказалась длинной, ведя меня среди возделанных полей с холма на холм, из перелеска в

перелесок. Удивительно, какой огромной оказалась их Россия!! Стоило мне слегка шагнуть за пределы своего

прежнего пути, как она принялась раскрывать передо мной такие обширные дали, о которых я до той поры и

понятия не имел.

Был уже седьмой час, когда я увидел наконец впереди нужную мне деревню. Перед тем как в нее войти, я

перебрал на всякий случай в памяти слова, которые мне предстояло сказать моей женщине. Это были все

больше новые слова, уловленные моим ухом здесь на их разных собраниях и собеседованиях. Этими же

словами, надо полагать, изъяснялась и моя женщина. А потому они должны были хорошо на нее подействовать.

Я появлялся перед ней внезапно, как шило в мешке, и после некоторого воздействия на нее словами

вежливости выкладывал перед ней всю подноготную: “Вот видите, в какие отдаленные места я не побоялся

забраться! И все ради того, чтобы увидеть вас. А это чего говорит? Это говорит того, что никакие расстояния не

могут меня остановить, когда дело касается вас и всего прочего, что к вам относится. А что касается меня, то

могу заверить, что коммунизмом я уже проникся. Это доказано соревнованием на четвертом этаже, где я

выиграл. (О пятом этаже не будем говорить.) И если раньше я недопонимал, то теперь все допонимаю. Так что

можете быть спокойны – теперь я вполне сплочен и знаю, что к чему. Вас я не тороплю. Я понимаю, что

женщине надо свое выдержать, и готов потерпеть еще немного, тем более что срок моего пребывания в России

еще не истек”.

Такое примерно наметил я ей сказать и после этого вошел в деревню. Это была уже третья русская

деревня, в которую я входил в тот день. Прежде всего я стал искать глазами на домах надпись “Контора”, чтобы

обратиться туда за разъяснениями по поводу приехавшего к ним депутата областного Совета. Не найдя надписи,

я стал приглядываться, у кого бы спросить о моей женщине. Но пока что мне попадались только дети.

Сидела, правда, в одном дворе молодая женщина, кормившая грудью ребенка, но я постеснялся к ней

подойти. Две маленькие девочки с мальчиком подвязывали возле другого дома к нижним сучьям толстой березы

веревку для качелей. Дальше, у следующего дома, пожилая женщина снимала с веревок высохшее белье. У нее я

тоже ничего не спросил, но, глядя на нее, подумал, что все это выглядело очень похожим на то, что я сотни раз

видел у нас в Суоми. Оставалось только удивляться, почему там не дано было знать о такой удивительной

схожести? Почему бы, например, этим ребятам не покачаться на качелях вместе с финскими ребятами, а

финским ребятам почему бы не покачаться вместе с русскими? Почему бы этой молодой женщине, кормящей

грудью ребенка, не посидеть рядом с такой же финской женщиной? Разве не нашлось бы у них, о чем друг с

другом поговорить, пока их крошки тянули бы из их мягких грудей теплое молоко?

Думая так, я продолжал идти вдоль улицы деревни, высматривая подходящего для расспросов человека.

Наконец у одного дома я увидел за низким забором в палисаднике старика, проверяющего какие-то черенки,

привитые к срезанным сучьям старой рябины. Судя по возрасту, он вряд ли мог оказаться тем страшным

Иваном, да и в лагерях наших едва ли побывал. Я подошел поближе к забору и спросил его:

– Скажите, пожалуйста, будьте в извинении, это Заозерье?

Он взглянул на меня с удивлением и спросил:

– Как?

Я повторил свой вопрос уже короче:

– Это Заозерье?

Он подумал немного и ответил:

– Заозерье-то Заозерье. Да тут все кругом Заозерье. Вам какую деревню нужно?

На это я не знал что ответить и некоторое время помолчал. Но потом решил, что ответить все же что-то

надо, и стал ему объяснять все, как оно было:

– Я из Ленинграда приехал в колхоз “Путь коммунизма” к Надежде Петровне Ивановой. Не слыхали про

такую?

– Нет, не слыхал.

– Она депутат областного Совета. Я приехал в колхоз “Путь коммунизма”, то есть к ней. А она в

Заозерье поехала, то есть к вам. Вот я и хотел узнать, где она. Здесь она не была?

– Не знаю, мил человек. Пожалуй, что и не была.

– Где же мне ее найти?

– А ты у бригадира спроси. Он по телефону у конторы может справиться.

– А где бригадир?

– Вон там, третий дом будет от большой березы.

Я зашел в третий дом от большой березы и спросил о том же самом у бригадира. Бригадир сказал, что

тоже ничего не знает, но позвонил при мне в главную контору. Оттуда ему ответили, что такая к ним не

приезжала. Вот как повернулось дело! Я сказал:

– Как же так? А мне там, за озером, сказали, что она сюда поехала.

Бригадир пожал плечами, явно мне сочувствуя, и в то же время спросил:

– А точно ли сюда? Может, не в наш колхоз, а в “Свободный пахарь”? Вы там не узнавали?

– А где это?

– Значит, не узнавали. Вы по дороге развилку встретили? Так вот: влево – это к ним. Там оно и будет —

Заозерье. Они прямо за озером находятся, если в их сторону от Кормушкина смотреть. А мы – правее.

– Вот как. А туда далеко от вас?

– Километров десять будет.

– О-о!..

– А вы заночуйте у нас и утречком пойдете.

– Заночевать?

– Да, в комнате для приезжающих.

– Для приезжающих?

– Да. Что это вы все удивляетесь, будто с другой планеты прилетели? Документы у вас есть?

– Есть…

– Ну вот. Покажите их мне для порядка, а я вас к Никитичне поставлю.

Я помедлил немного. Но это был молодой парень, и вряд ли ему пришлось воевать, а тем более сидеть в

наших лагерях. Я показал ему свой паспорт, выписанный мне на один год. Его, кажется, ничуть не удивило мое

финское происхождение, но все печати и штампы, подтверждающие мое проживание и мою работу в

Ленинграде, он осмотрел довольно внимательно, а потом сказал:

– Пойдем.

И мы пошли вдоль деревни к месту ночлега. По дороге я сказал ему:

– Если я останусь у вас ночевать, то не застану ее там завтра.

Но он успокоил меня:

– Застанете. Далеко не уедет. Не дальше какой-нибудь соседней деревни в том же колхозе. Депутатские

дела – они такие.

– Да?

– А как же! То вдову какую-нибудь пенсией обидели, то мать на детей пособия не добьется, то братья

вздумали хозяйство делить и заспорили. Да мало ли в жизни неполадок! А ей как депутату – разбирать.

Застанете. – И, подумав немного, он спросил: – А вы только депутатскими делами интересуетесь или и

хозяйственными тоже?

Я ответил, что да, конечно… в некотором роде… почему бы нет? Да, хозяйственными – тоже. И,

вспомнив кстати советы Ивана Петровича, я еще раз повторил, что очень даже интересуюсь. А как же! Это

главная моя задача – узнать поближе, как и чем живет русский народ. Да, да, именно ради этого я сюда

приехал. А зачем же еще? Смотреть и узнавать – это для дела дружбы хорошо. Так я ему ответил на его

вопрос. И он сказал:

– Правильно. Для дружбы надо встречаться, видеть, разговаривать. А у нас найдется на что посмотреть.

Народ хороший. Техникой помаленьку обзаводимся. Доярки приборы осваивают электродоильные. На днях

льнотеребилку новую получили и льномялку. Завтра утром заглянете ко мне – покажу.

Я слушал его, идя рядом, но про себя думал, что едва ли загляну к нему утром. И еще я прикидывал в

уме, как быть, если я и завтра опять ее не застану? Тогда, пожалуй, лучше вернуться на станцию и уехать в Ле -

нинград, а дня через два-три опять наведаться в ее колхоз. Да, именно так и придется поступить. Заметив

деревенскую лавку, я спросил бригадира, можно ли тут у них купить чего-нибудь съестного. И он ответил:

– Все у Никитичны достанете.

Нет, он не желал мне зла, конечно, хотя и выяснил из моего паспорта, кто я такой и откуда к ним прибыл.

Он провел меня к домику пожилой доброй женщины, которой сказал:

– Принимай-ка, Никитична, гостя из Ленинграда. По ошибке не в тот колхоз попал. Ночевать его устрой,

да и покормить не забудь.

И спустя час я уже ел у нее вкусный мясной суп с рисом и гречневую кашу с маслом и молоком. А потом

она провела меня в заднюю комнату, где стояли три железные кровати с чистыми постелями, и сказала:

– Выбирайте любую.

Я присел на одну из них и спросил, доставая бумажник, сколько с меня причитается за обед и ночлег. Но

она замахала рукой и сказала:

– Что вы! Что вы! За это у нас не платят. Нет, нет! Это же за счет фонда идет.

– Фонда?

– Ну да. Специальный фонд, куда средства колхозные выделены для разных заезжих и приезжих.

– А-а… Ну, если так, то конечно…

Вот как они меня встретили в этой незнакомой русской деревне! И, лежа в постели, я старался понять,

как это могло так получиться? Разве не был я финном, который воевал с ними и даже стрелял в них когда-то?

Чем же они мне за это отомстили? Тем, что я бесплатно поел их русской пищи и лег в русскую постель под

русской крышей? Нет, здесь что-то было не так… Что-то непонятное таилось за этим, требующее объяснения.

Но, с другой стороны, ради чего было мне ломать голову, добираясь до причины такого их поведения? Я

ли не разбирался в причинах? Все на свете было мне ясно и понятно – чего уж там! А причина состояла в том,

что они не могли поступить иначе. Это было у них в крови. Это переполняло их до отказа, не находя выхода. А я

помог им найти выход. Только и всего. Не мог же я им запретить выказывать ко мне радушие и доброту, если

так они были устроены самим господом богом, чтобы постоянно искать своей доброте применение. Они

томились тут без меня долгие годы, не зная, на кого эту доброту излить, и вот подвернулся я. Для них я оказался

подлинным кладом. Мог ли я при таких обстоятельствах отказать им в этой радости? Нет, конечно, хе-хе!

Пришлось доставить им это долгожданное удовольствие и принять от них все накопленные ими запасы

нежности и внимания. Что ж, обед был неплохой, а постель свежая и мягкая. Не так уж трудно было мне все это

перенести, хе-хе!

И еще мне пришло в голову, что огромную глупость совершили те, кто лез в Россию с оружием в руках,

вроде Арви Сайтури и ему подобных. Не таким путем следовало пытаться прибирать русских к рукам. Вот я

нашел совсем другой способ и, кажется, уже выгадал от этого кое-что, а в будущем собирался выгадать куда

больше. Ведь судьба приготовилась дать мне в жены красивую русскую женщину и могла бы, кроме того,

прибавить к этому еще кусок русской земли с приусадебным хозяйством, если бы я пожелал здесь остаться. А

давала она мне их потому, что я нашел совсем иной путь к завоеванию России. И это был самый верный путь,

чего не дано было постигнуть глупой голове Арви Сайтури.

И еще я помечтал немного, прежде чем заснуть. Почему бы мне и не помечтать? Назавтра мне предстояло

сказать моей женщине такое, что уже должно было соединить нас навеки. Разве это не стоило мечтания? Только

десять километров отделяли меня от нее по дороге через развилку. Конечно, я мог свернуть от развилки назад к

станции и вернуться в Ленинград, где меня ожидала уютная, спокойная комната и даже раскрытая книга на

столе, в которой было сказано про их Россию: “Эх, тройка! птица тройка…”. Но зачем было мне сворачивать от

развилки к станции, если в пяти километрах от развилки находилась она, моя женщина?

Что мне пять километров? Я преодолеваю их в один миг и вот уже стою перед ней, произнося привычные

для нее каждодневные слова, которые, наверно, так любезны ее сердцу и потому легко его покоряют: “Видите,

сколько я прошел по России ради вас? Это доказывает, что я не боюсь трудностей и не останавливаюсь на

достигнутом. Даже на работе я все делаю с огоньком и задором… с чувством ответственности… вдохновленный

желанием выполнить… качественно. Окрыленный очередным указанием бригадира, я весь как один… Взять

хоть четвертый этаж. (О пятом не будем говорить.) И насчет великих строек тоже… не один Петр может. Я тоже

хочу положить голову на колени, и чтобы мне ее гладили. Ради вас я готов пройти пешком всю Русь. Как сказал

ваш великий писатель: “Эх, тройка!..”. И народ надо узнать, чтобы дружба… и льнотеребилки. Ведь кто-то знал,

зачем их создал. Да, я понимаю, надо изобрести какой-нибудь механизм или вырастить новый вид картошки,

чтобы все кончилось женитьбой. А что у меня? Рубанок, фуганок, стамеска, топор. Но я изобрету! О, я теперь

все одолею! Я нашел верный способ завоевать всю вашу страну… и вас тоже, госпожа Россия! О, я такой!..”.

Постепенно пройденные километры сделали свое дело, и я заснул. Так закончился первый день моего

отпуска. Он, кажется, мало что мне принес. Но у меня осталось в запасе еще двадцать семь отпускных дней.

4

Утром я встал довольно поздно. Несмотря на это, ноги у меня побаливали. Пройденные накануне

километры давали себя знать с непривычки. Никитична поджарила мне на сковородке три яйца, добавив к этому

свежий хлеб, масло и чай с конфетами. Когда я поел и вышел на крыльцо, она сказала:

– К вам парторг вчера вечером приходил, интересовался, что за человек. Поговорить хотел, да пожалел

будить. Уж так-то вы сладко спали. Он сейчас у бригадира в конторе. Просил зайти.

Я ничего на это не ответил, и она спросила:

– А от нас вы куда?

– В Заозерье.

– Большаком поедете или здесь?

И она указала на боковой проулок, откуда в поле уходила едва заметная травянистая дорога. Я спросил:

– А куда эта дорога идет?

Она ответила:

– Да в Заозерье же. Неказистая дорожка, малоезженая. Перемычка вроде между настоящими-то

дорогами. Эдакое полупутье, ни то ни се. Но зато по ней восемь километров, а большаком все двенадцать

наберутся.

– Восемь? До Заозерья?

– До Заозерья. А дале она и не идет. Я же говорю – недопуток…

– До свидания. Спасибо вам, пожалуйста.

И я зашагал по этой дороге в Заозерье, оставив ее на крыльце в полном удивлении. Выйдя в поле, я

оглянулся. Она все еще стояла на том же месте, глядя мне вслед. Так сильно ее что-то удивило. Но потом она

ушла в дом. А я продолжал шагать к своей женщине, уже не оглядываясь, довольный тем, что на этот раз меня

отделяли от нее всего полтора часа. День опять предвиделся ясный, и это прибавляло мне бодрости, хотя боль в

ногах не утихала.

Нагретые утренним солнцем поля уже отдавали теплому воздуху ночную росу, а заодно и все ароматы,

выделяемые молодыми хлебами, травами и лепестками цветов. Я шел сквозь эти ароматы и думал о своей

женщине. Так уж издавна повелось на свете, что всякое приятное благоухание обязательно сопровождается

мыслями о женщине. Вот и я тоже шел и думал о ней, которую мне очень скоро предстояло увидеть. А по обе

стороны от меня тянулись возделанные поля, полные хлеба, картофеля и льна.

Но скоро возделанные поля сменились невозделанными. То есть видно было, что они тоже тронуты рукой

человека, но растения на них преобладали те, что обыкновенно прорастают на людских полях сами, если им

дать волю. Это были сорняки, забившие наглухо ростки картофеля и кормовой свеклы, по рядам которых еще не

проходил пропашной плуг. Они же засорили посевы ячменя, овса, и ржи, которые по этой причине еще не

успели подняться и выпустить колос. Они опередили в росте хлебные стебли, подавляя их размерами и

сочностью своих листьев. Задавив хлеба, они выползали из них высокими, жирными зарослями на межи, откуда

далее вливались в пахучую компанию луговых трав, тоже густых и сочных, уже созревших для косы.

Только никто не косил эти травы. Я смотрел направо и налево, выискивая взглядом людей, которым

непременно следовало тут быть, чтобы спасти, пока не поздно, эти хлеба и овощи от гибели. Но ни одной души

не было видно на всем том пространстве полей, что охватывал мой глаз. Местами пахотные поля имели такой

вид, как будто их не трогали плугом уже много лет. Они не только плотно заросли травами, но и кустарники

успели поселиться на них вполне основательно, наступая дружной зеленой толпой со стороны ближайшего

леса.

Я подумал было, что это совсем заброшенная земля, не имеющая хозяина, но скоро заметил одного

человека среди кустарников. Озираясь по сторонам, он выкашивал там ручной косой траву и тут же запихивал

ее в сыром виде в мешок. Завидев меня, он пригнулся и юркнул в кустарник. Нет, это не был, пожалуй, хозяин

здешней земли. Хозяин едва ли станет воровать сам у себя траву. И осанка у этого человека была совсем не та,

какая бывает у хозяина, имеющего под ногами собственную землю. Но мало ли какой вид мог у них принять

хозяин. Судя по тем рассказам, что я слыхал в Ленинграде от своих товарищей по работе, хозяин у них порой

даже не понимал, что он хозяин.

Раздумывая так насчет хозяина, я продолжал идти все дальше по этой дороге, едва намеченной

тележными колесами через травянистые поля, и скоро увидел деревню. Она открылась мне за поворотом этого

подобия дороги, позади мелколесья и кустарников. И там же я увидел наконец людей, занятых работой. Но

работали они только на своих огородах, прилегавших вплотную к их домикам, довольно стареньким и ветхим с

виду.

Огороды были крохотные, но возделаны хорошо. Здесь не давали воли сорнякам. Все они были

выполоты, и земля чернела от обилия перегноя. Я шел мимо и видел, с какой любовью перебирали люди руками

и окучивали проросшую на огородах овощную зелень. Да, вот это была, конечно, их собственная земля. Тут

сомневаться не приходилось. Но чья же тогда земля была вокруг них, простираясь далеко на все стороны от их

огородов?

Выискивая глазами, кого бы спросить об этом, я продолжал идти вдоль деревенской улицы. В окнах

домов виднелись люди – мужчины и женщины, но больше мужчины. Они просто так сидели внутри своих

домов, поглядывая на улицу. Нет, эти люди тоже, конечно, не были хозяевами той земли, по которой я шел.

Хозяева не стали бы сидеть по домам в такое время, когда их овощи на полях стонали от засилья сорняков, а

созревшие на лугах травы тосковали по сенокосилке. Встретив на улице человека с двумя бутылками водки в

руках, я спросил его:

– Скажите, пожалуйста, будьте в задолженности, это не Заозерье?

По его лицу было видно, что из моего вопроса он понял только последнее слово. Выражения вежливости,

как видно, не входили в круг вещей, доступных его пониманию. На это последнее слово он и ответил, указав

бутылкой вдоль улицы:

– Заозерье там. Четыре километра отсюдова.

Я и сам об этом догадывался, но заодно задал ему еще один вопрос:

– А земля эта чья, простите в снисхождении?

И я показал рукой на поля позади огородов. На этот раз он понял только первые слова из моего вопроса и

удивился им:

– Как чья? Наша.

– Чья ваша?

– Наша. Колхозная.

– Я понимаю. Но хозяин кто?

– Да мы же – колхозники. За нами она закреплена навечно.

– И эти люди тоже ее хозяева? – Я указал на тех, кто выглядывал в окна, ничего не делая, и на тех, кто

работал на своих огородах.

Он ответил:

– А как же! И эти и еще две деревни, входящие в наш колхоз.

Тут я заметил человека, который незадолго перед тем так несмело косил среди кустарников траву. Он шел

задворками, держа косу в опущенной вниз руке и волоча мешок с травой по земле, чтобы его не было видно из-

за забора. Я спросил:

– И он тоже хозяин?

– И он.

Тогда я понял, что он шутил, конечно. Почему бы и не пошутить человеку, который уже выпил немного?

Но я сделал вид, что не понял его шутки, и спросил:

– Почему же они не работают на своей земле?

Он ответил:

– А просто день такой выдался сегодня: именины у председателя.

Из этих слов я уяснил себе наконец то, что касалось хозяина этой земли, и понял, почему она так

запущена. Действительно, где же было одному человеку с ней управиться? Недаром он запил в такое

неподходящее время. Но ведь кто-то, наверно, помогал ему в этом безнадежном деле. И, думая об этом, я

спросил:

– А почему же он позволяет своим работникам тоже дома сидеть в такой хороший день?

Человек стал вдруг почему-то суровым и тоже задал мне вопрос:

– Вы что, к нам приехали или в Заозерье?

– В Заозерье.

– Уполномоченный какой-нибудь или кто?

– Нет, я просто так, сам по себе.

– Так и идите сами по себе. Вот она, дорога.

И, указав мне еще раз бутылкой направление, он заторопился от меня туда, откуда ему уже кричали в

открытое окно: “Ну, что же ты там застрял? Закуска стынет!”.

Я прошел всю эту деревню, удивляясь богатому виду ее крохотных огородов и запустению остальной

земли. Делать мне в этой деревне было нечего. Но у последнего домика я все-таки остановился – так

удивительно выглядело то, что его окружало. А окружала его возделанная под огород земля. Но как

возделанная! Здесь даже дворик был превращен в огород, и даже та полоска земли, что отделяла домик от

придорожной канавы, и даже склон канавы.

Никаких иных строений, кроме домика, не было на этом дворе, что дало его хозяину несколько лишних

грядок. И самый домик имел странный вид. Он был приподнят кверху на четырех кирпичных столбах, а под

ним устроен скотный двор, наполовину утопленный в землю. Лестница, заменявшая крыльцо, не опиралась о

землю, экономя хозяину место для лишней грядки. Она лепилась боком к стене, вися над землей. Одна ее

площадка приходилась напротив двери, ведущей в дом, другая – перед входом на чердак.

Да, это был хозяин! Ни одной пяди земли не пропадало у него без пользы. Только узкая тропинка,

ведущая от калитки к дому, оставалась неразрыхленной и незасеянной. На всем остальном тесном пространстве

его владений буйно зеленели все виды овощей. Вперемежку с ними высовывались из земли стебли кукурузы и

подсолнечника. Горох и бобы, подпертые лучинками, росли в провалах между грядками.

Позади дома виднелся сад. Но и там под яблонями вся земля была занята овощами. Стволы яблонь

обвивал хмель. Он же тянулся вверх по стенам дома. На южной стене дома висели на гвоздях продолговатые

ящики, в которых росли помидоры. Такие же ящики, полные зелени, тянулись в два этажа по дощатому забору.

Забор был плотный, остроконечный, с колючей проволокой наверху и охватывал крохотные владения этого

хозяина со всех четырех сторон. Пока я стоял и удивлялся всему этому, из дома вышел сам хозяин и спросил:

– Вы не ко мне, товарищ уполномоченный?

Я покачал головой, но в то же время указал на поля, которые простирались до самого леса за пределами

его забора, и спросил в свою очередь:

– Почему вы ту землю так же вот не обработали, извините в сожалении, пожалуйста? Или она не ваша?

Он чего-то не понял в моих словах и подошел ко мне поближе. На вид это был крепкий старик с