Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 44 страниц)

финская женщина Майя Линтунен? И разве не то же самое наполняло и ее просторные голубые глаза, когда она

сказала мне: “Ты опять пришел к нам, Аксель? Не забываешь самых верных твоих друзей?”. Бедная моя,

неутомимая моя, милая и неизменная моя Майя Линтунен! Как мог я тебя забыть хотя бы на минуту? Простишь

ли ты меня за это? Слишком далеко от тебя забросила меня судьба, и потому волшебные чары твои перестали на

время действовать. Но теперь они снова меня достали. Не сердись на меня, моя славная белокурая Майя!

Я все еще далеко от тебя, но теперь ты опять навсегда в моих мыслях. Из далекого, чужого города с новой

силой потянулось к тебе мое сердце. Не такой уж это плохой город, надо тебе сказать. Это русский знаменитый

город. Здесь три раза бывал мой отец Матти Турханен, и три года жил в рабочем районе мой второй отец,

мудрый и могучий Илмари Мурто. Они знали цену этому городу, откуда вплотную к финну подступало богатое

тепло русской души. Будешь знать его и ты. Об этом постараюсь я, Аксель Турханен, которому он тоже дал

приют почти на целый год. Так мне повезло в жизни. Здесь, в этом городе, родилось у русских то, что потом

раскатилось волной по всей их земле, обмывая наново людские души и затопляя мусорную накипь старых

времен. И не мне ли, Акселю Турханену, дано было пройти по всему этому, обмытому и обновленному, чтобы

увидеть своими глазами, чем оно проросло?

Тяжелая черная туча, заполнившая собой просторы неба, уже принялась выполнять свое дело, когда я

вышел из вокзала на площадь. Она покрыла собой весь город из конца в конец и теперь поливала его первыми

пробными волнами дождя. Временами она как бы раскалывалась от молний то в одном направлении, то в

другом, и каждый раз после этого пугала город грохотом грома. Звук был такой, будто где-то там, наверху,

рушились горы и потом катились вниз очень большими глыбами, продолжая разламываться и крошиться на

своем пути к домам и улицам города, который они грозили раздавить. А после каждого такого грома дождь

проходил по городу новой, еще более сильной волной.

Но я уже знал, какое коварство таилось в русских дождях, и не собирался искать укрытия. Перейдя

привокзальную площадь, по которой в разные стороны разбегались люди, легко и многоцветно одетые, я вышел

на Невский проспект. Отсюда он открывался глазу до самого конца, упираясь в зелень далекого сада, позади

которого высилась желтая башня их главного морского здания с длинным золотым шпилем, устремленным в

небо. Яркость красок людских летних одежд уже потускнела на его далеко вытянутом прямолинейном

пространстве, замененная серой пеленой дождя. Только отдельные цветные пятна – остатки растаявшего

людского потока – еще метались кое-где вдоль панелей. Но и они недолго оставались на виду, скрываясь в

дверях магазинов и в подворотнях.

А я не торопился в укрытие. До того ли мне было, несущему в своем сердце вновь обретенную Майю

Линтунен! И не только ее! Целая семья была у меня, с девочками и мальчиком. Как мог я это забыть! И только

от меня зависело, чтобы все они получили отца. А им ли этого не хотелось! Как радовалась ее старшенькая,

когда я оказывал ей внимание! Как-то летом, когда она была совсем еще малышка, мы с ней бросились

наперегонки к Длинному камню, возле которого поспела земляника. Я догнал ее и схватил в охапку. И хотя это

означало ее поражение, но как ей понравилось быть у меня на руках! Она прильнула к моей груди, обвив

ручонками мою шею. А в то суровое утро, когда она уже была старше, какими глазами она на меня смотрела,

пока я колол за нее дрова! Чего еще надо было мне? О, старый бездомный глупец!

Волна дождя обдала меня с головы до ног, но я не пытался от нее укрыться. Не было для меня ни дождя,

ни укрытий, ни даже автобусов и троллейбусов, приветливо открывших передо мной свои двери на первой же

остановке. Мимо них шел я по Невскому проспекту, не думая о дожде. О нем ли мне было еще думать в эти

минуты? Когда с человеком столько случается в один только день, то совсем другими мыслями наполняется его

голова, если она вообще способна наполниться ими, а не привыкла обходиться без их обременительного

присутствия. Но какой толк в этих мыслях, если они пришли в голову так поздно?

Тем временем наверху, в небесах, снова раскололись горы и покатили свои обломки куда-то на окраину

Пиетари. А из той трещины, которая образовалась при их отколе, хлынули на Невский проспект новые косые

потоки воды. И в этих потоках уже не было видно отдельных капель. Это просто выплеснулась вода из каких-то

очень крупных изломов небесных гор и затопила собой асфальт Невского проспекта, начисто изгнав с него на

время все живое и многоцветное.

Даже автобусы и троллейбусы сгрудились на своих остановках, ослепленные этими потоками,

создавшими от соприкосновения с их крышами и стеклами целые облака из пены и брызг. Даже мелкие машины

сбавили свою прыть перед таким обильным посланием неба. Лишь немногие из них дерзали пробиться сквозь

это водное засилье, почти одинаково плотное и на земле, и в воздухе. Они шли, окутанные пенистой оболочкой,

создаваемой отпрыгивающей от них водой, а их тяжелые, тугие колеса отваливали на обе стороны от себя целые

водяные зеркала, которые выгибались полукругом и затем ложились пластом в глубокие потоки, залившие

асфальт.

Широкие панели Невского проспекта стали совсем безлюдными, и только я шагал по одной из них,

окуная ноги по щиколотку в теплую воду, вылетавшую из водосточных труб упругими, шумными струями. Я

держался края панели, избегая подворотен и дверей, ведущих в магазины. Но когда небесные потоки

основательно обмыли мне голову, что-то в ней опять ожило, похожее на мысли. И среди этих мыслей одна

содержала в себе вопрос: не совершаю ли я опять ошибки, избегая тех мест, где скопились люди? Разве не понял

я час назад, что к добру это не приводит? Но вот я опять иду один по пустынной улице, принявшей на время вид

бурной реки с твердым дном из темного асфальта, а люди из укрытий смотрят на меня не то с недоумением, не

то с укором.

Ну что из того, что русская женщина осталась русской женщиной? А разве могло быть иначе? Что я

сделал такое, чтобы прилепить к себе ее сердце? Ничего не сделал. И если она сумела прожить на свете

тридцать восемь лет, не нуждаясь во мне, то едва ли я мог понадобиться ей теперь, на ее тридцать девятом году.

Свой мир был вокруг нее все эти годы, и по-своему сплетались в нем линии любви и дружбы. И кому, как не

Ивану Егорову, было в конце концов завоевать ее сердце?

Пусть я не видел, как они встречались. Что из этого? Даже не встречаясь, они уже были близки между

собой, потому что делали одно и то же родственное по духу дело. И стоило им хоть один раз в жизни оказаться

лицом к лицу, чтобы сердца их сразу потянулись навстречу друг другу, а глаза окунулись в глаза. Не мне было

впутываться в их дела. Особенно теперь, когда в мое сердце вернулась Майя Линтунен.

Я шел по краю широкой панели Невского проспекта, насквозь пропитанный водой, занявшей на время

своими струями все пространство от неба до земли. Я был очень чисто промыт этими плотными струями,

поливавшими меня и сверху и с боков. Они проникли мне внутрь, пройдясь по костям и печени, и начисто

обмыли мне мозги.

Да, так оно и должно было совершиться. Что я им? Только в одном значении я был им нужен – в

значении вестника дружбы между финном и русским. Но теперь все установилось на свое место. И оставалось

только радоваться тому, что рядом с ней вместо меня оказался не кто-то другой, а знакомый мне Иван Егоров.

Если взглянуть с нужной стороны, то он был, пожалуй, не так уж прост, этот незлобивый и тихий Иван Егоров,

так верно разгадавший мою коварную сущность едва ли не с первой встречи. Недаром он упорно не желал

подавать мне руки. И пусть бог пошлет ему счастье с женщиной, которая так и не стала моей, ибо со мной

пребывала постоянно неотделимая от меня, лучшая из всех женщин в мире – моя голубоглазая полногрудая

Майя Линтунен.

Еще одна молния прорезала своим извилистым сверканием черную тучу, пройдя над городом от вокзала

до реки Невы, и это ее сверкание в то же мгновение отразилось в потоках и брызгах на улице. А потом опять

заговорили небесные горы.

Недалеко от Литейного проспекта одна из легковых машин пронеслась было мимо меня, окутанная

водяной одеждой, но вдруг остановилась возле самой панели, вытолкнув на нее большую волну с пенистым

гребнем, едва не доставшим до моих колен. Задняя дверца у машины открылась, и голос Ивана Егорова крикнул

мне изнутри:

– Входите! Быстро!

Такой это был день. Бывают, может быть, у некоторых людей дни, наполненные чем-нибудь еще более

густо. Но с меня уже было, пожалуй, довольно. Поэтому я только остановился среди этой водяной карусели, не

умея сделать ничего другого. А он в нетерпении похлопывал по сиденью, пытаясь разглядеть сквозь падающую

между нами воду мое лицо. Конечно, он крикнул то, что следовало крикнуть в таком случае. Какие еще слова

мог он крикнуть? Ведь он же не знал, кем была для меня женщина, которую он только что поцеловал на

Московском вокзале.

Я втиснулся в машину и шлепнулся на край кожаного сиденья, а он захлопнул дверцу. Машина сделала

поворот вправо и выкатилась на Литейный проспект. Егоров сказал:

– Жарь, Яша! Пользуйся моментом.

Водитель, пользуясь тем, что улица, взятая в плен водой, была свободна от людей, дал машине очень

большую скорость. И, несмотря на это, Егоров с нетерпением поглядывал на свои часы. Переведя затем взгляд с

часов на меня, он спросил:

– Что это вам вздумалось?

Мне нечего было ему ответить. А машина тем временем пронеслась в тучах брызг через весь Литейный

проспект и скоро оказалась на мосту, по обе стороны которого река Нева, вся серая и ноздреватая, тоже вела с

небом крупный разговор. За мостом водитель круто взял вправо и очень короткое время мчался по набережной с

той же быстротой, а потом свернул к Финляндскому вокзалу. Егоров опять взглянул на часы и сказал:

– Молодец. Кажется, успели.

Пока машина огибала сквер, на котором стоял памятник Ленину, он спросил меня:

– Давно приехали?

Я ответил:

– Только что.

– Вы от вокзала шли?

– Да…

– Ездили изучать свою вторую родину?

Я не понял его, но старался придать своему лицу вполне умный вид. Но вдруг я понял его и сразу утратил

умный вид. А он уже задал второй вопрос:

– Как же она вас принимала?

Это он сказал о моей второй родине, все еще полагая, что я собираюсь в ней остаться. Он спрашивал, как

она меня принимала, не задаваясь вопросом, заслужил я это или нет. С этим он, как видно, уже мирился и

теперь просто спрашивал, как она меня принимала, моя вторая родина. Значит, она могла мне быть родиной, эта

их Россия, огибающая неведомо до каких пределов земной шар. Это он так сказал, Иван Егоров, русский

человек из Ленинграда, не желавший подавать мне руки. И пока я собирал в своей голове слова для ответа, он

спросил еще:

– А вы-то хоть остались ею довольны?

– О да, да!

– Рассказать не думаете о своей поездке? Для ваших это было бы особенно полезно.

Он не спрашивал, что я там видел, плохое или хорошее. Для него было важно одно: об этом нужно

рассказать финнам. Он, должно быть, полагал, что и хорошее и плохое в моем рассказе для них будет одинаково

полезно. Так он рассуждал, этот мой очень хороший знакомый Иван Егоров. Машина тем временем

остановилась у самых ступенек вокзала, и он мне сказал:

– На ступеньках не задерживайтесь!

Я быстро, как мог, поднялся по ступенькам внутрь вокзала, подгоняемый дождем, и он вбежал за мной.

Там он взглянул на вокзальные часы, сверил с ними свои и сказал:

– Мы встречаем финскую рабочую делегацию, приглашенную к нам в Карелию. Надеюсь, мой

переводчик на месте, а то мне туго придется. Я бы взял вас для этой роли, но вы в таком виде… Что это вам

вздумалось? Обрадовались, что вернулись в свой город? Ну, пока!

И тут я увидел перед собой его протянутую руку. Конечно, я сразу же схватил ее. А он пожал мою руку и,

задержав ее немного в своей, сказал:

– Вы хорошо начали. Желаю вам и дальше так продолжать.

Он еще раз, уже немного крепче, встряхнул мою руку и заторопился к двери, ведущей на перрон.

Я сперва постоял на месте, накапливая у своих ног лужу на полу. Потом я стал оглядываться по сторонам.

Вокруг меня был народ. Это был такой славный народ – все русские люди. И это были мои русские люди. Я их

завоевал вместе с их Россией. Один из них толкнул меня нечаянно, и я сказал ему: “Простите”. А он засмеялся,

махнув рукой с виноватым видом, и так пояснил свою неловкость:

– Спешу на иностранных гостей взглянуть.

– Да?

Я посмотрел ему вслед. Он вышел туда же, куда вышел Иван Егоров. Тогда и я вышел туда же и оказался

в толпе под крышей платформы. За пределами платформы все еще лил дождь, но уже не такой сильный.

Подошел пассажирский поезд, весь обмытый этим дождем. Из поезда повалил народ, встречаемый теми, кто

ждал на перроне. Только мне было некого встречать. Но я увидел спину того человека, который спешил

взглянуть на иностранных гостей, и продвинулся вслед за ним.

И вот я увидел этих иностранных гостей. Но почему я вдруг сразу попятился назад, чтобы оказаться за

спинами других? Потому что это были гости из моей финской страны, перед которыми я не хотел так жалко

выглядеть. Кому приписал бы я причину этого? И вдобавок одного из гостей я очень хорошо знал. Это был

Антеро Хонкалинна, смелый молодой коммунист, который едва не погиб однажды от мстительного Арви

Сайтури. О чем стал бы я с ним тут говорить? Не здесь, а в Суоми собирался я вести с ним новый большой

разговор.

Встречал финских гостей рослый огненно-рыжий парень в коричневом костюме, тот самый парень, что

приезжал зимой в гости к Егорову. Волосы на его голове, как и тогда, не хотели лежать и торчали во все

стороны, как языки пламени из жаркого костра. Он сказал по-фински: “Добро пожаловать”. И начал пожимать

всем приезжим руки. И, пожимая им руки, он одновременно кивал направо и налево, называя фамилии тех, кто

пришел встречать гостей вместе с ним.

Но кто это еще вышел из вагона, превосходя остальных ростом и шириной плеч? Он вышел и сразу

наткнулся на рыжего парня. И оба они остановились друг против друга с удивлением на лицах. Потом один из

них воскликнул:

– Юсси!

А другой ответил с вопросом в голосе:

– Юхо Ахо?

И они постояли еще некоторое время неподвижно, меряя друг друга глазами. Но вот правые руки их

шевельнулись. Они сперва очень медленно шевельнулись, отрываясь от бедер и начиная свое неуверенное

движение вперед, в то время как их глаза смотрели только в глаза. Потом движение их рук ускорилось, и в

самый последний момент они вошли ладонь в ладонь с такой стремительностью, словно наносили удар. И было

слышно, как хрустнули суставы их пальцев – так плотно они соединились. Да, это было, должно быть, очень

крепкое рукопожатие, и неудивительно, что остальные обернулись в их сторону с улыбками на лицах.

Потом рыжий парень представил финнам Ивана Егорова и добавил в пояснение:

– Его должен хорошо помнить некий Арви Сайтури из Кивилааксо.

Что он такое сказал, этот огненноволосый парень? Арви Сайтури? Но Арви Сайтури помнил только

одного русского человека, которого уже не мог забыть, хотя бы и желал. Значит, вот он кто был, этот человек.

Но не я ли сам определил это с первой же встречи? Я всегда все очень правильно определяю – такими

проницательными устроил бог мои мозги. С первой же встречи я с непогрешимой достоверностью установил,

что именно этот Иван встретил с такой суровостью на своей земле моего жадного хозяина. Теперь этот Иван

стоял перед Юсси Мурто, который тоже не был ему другом. Тем не менее руки их встретились. И вот вплелись

еще какие-то нити в тот общий жгут нитей, что способен только множиться и крепнуть, но не рваться.

И, вспоминая, должно быть, первый озорной переход Юсси через советскую границу, русский спросил

его по-фински:

– Нашли к нам другой путь?

И финн ответил по-русски:

– Надо найти.

Вот как ответил финн. Отец оставил ему в наследство несколько русских слов, и он решил наконец найти

им правильное применение, как нашел применение своей руке, пожав ею руку русского.

Русский сказал ему: “Милости просим”. И сделал рукой такое широкое движение, словно распахивал

перед ним все ворота России. И после этого все они двинулись вдоль перрона к выходу в город.

Я тоже двинулся вдоль платформы к выходу в город, чувствуя всем телом сырость своей одежды. Вода

хлюпала в моих туфлях на каучуковой подошве. Носовой платок не осушил моего лица, ибо сам нуждался в

сушке. От моих волос, тронутых расческой, за шиворот потекли новые струи воды. Мои дорожные вещи,

забытые в карманах, утопали в сырости, и костюму, пожалуй, пришел конец. Но не беда! Я был в своем городе.

Вот как у меня обстояло дело. Я был в своем городе.

Дождь еще некоторое время лил над моим городом, но уже редкий, постепенно замирающий, и вода

торопливо убегала по асфальту в приготовленные для нее отверстия. Ее было так много, что она не успела уйти

в подземные трубы за все то время, пока я брел по Литейному проспекту к Невскому. И даже на Невском еще

стояли отдельные озера, над которыми торопливо трудились дворники.

Самая тяжелая часть грозовой тучи уже гремела в отдалении, разбрасывая там свои молнии и ливни, и за

ней торопились ее серые лохматые остатки, освобождая небо для солнца, которое все еще стояло высоко,

несмотря на близость вечера. И в новом ярком сиянии солнца мой город Ленинград, получивший от грозовой

тучи на свои крыши, улицы и деревья такую обильную долю воды, выглядел как бы свежее и моложе. Он и со

мной сделал то же самое, этот русский дождь, который никогда, конечно, не был мне врагом, как не были

врагами русские поля, и степи, и сами их владельцы – русские люди.

Додумался до этого, должно быть, наконец и Юсси Мурто, сообразив, что нельзя миновать русский

народ, желая в своей жизни мира. Попытаться обойтись без него можно, конечно, однако это будет не тот путь.

И вот он понял это, снизойдя наконец с высоты своих раздумий до русского народа и милостиво признав за ним

равное с другими право населять планету. И стоило ему ступить на эту землю, как сразу же потянулись через

него в обе стороны новые неразрывные нити, соединяющие многие судьбы финнов и русских от отдаленных

отцовских времен до времен сынов и внуков.

И только я опять, как и всюду, оказался в стороне, уйдя от них прочь. Ни на что иное я не годился, Аксель

Вечно Уходящий. Конечно, я видел все то, что предстояло увидеть им, но как видел? Не туда я смотрел и не

теми глазами, какими следовало. Но я готов повторить свой путь, глядя на все это с новым вниманием. Дабы

полнее получился мой рассказ, который я увезу в Суоми.

СОДЕРЖАНИЕ

ДРУГОЙ ПУТЬ. Часть вторая................................................................3

Александр Васильевич

Г Р И Н

Д Р У Г О Й П У Т Ь , ч . 2

Редактор И . И с а к о в и ч

Художественный редактор А . Г а с н и к о в

Технический редактор М . А н д р е е в а

Корректор Л . Н и к у л ь ш и н а

Сдано в набор 1/IV 1971 г. Подписано к печати 11/VIII 1971 г. М-21348. Бумага № 2.

Формат 84×1081/32. 20,5 печ. л. 34,44 усл. печ. л. 37,390 уч.-изд. л. Тираж 100 000 экз. Заказ

№ 1682. Цена 1 р. 30 к.

Издательство “Художественная литература” Ленинградское отделение,

Ленинград, Невский пр., 28

Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография 1 “Печатный Двор” им.

А. М. Горького Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров СССР,

Ленинград, Гатчинская ул., 26.