Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)
поможет. Женщины не любят молчальников.
Вот как мудро она умела говорить, эта девушка, сама тоже основательно затронутая любовью. И, пробуя
выпытать у нее еще что-нибудь полезное для себя, я спросил:
– А если и она его любит?
– Тогда тем более не следует ему молчать. Пусть выговорится. Для того и наделен человек даром речи,
чтобы пользоваться им. Особенно в таких обстоятельствах. Ведь это же на всю жизнь! Как можно тут молчать!
Сказать ей нужно все, чтобы полная ясность была с его стороны и определенность. Надо же помнить, что она
ждет этого. Нельзя же без конца донимать ее молчанием. С ума можно сойти от такого молчания, от
неизвестности, от нелепости всего этого, от глупости, наконец!
Она слегка наклонилась вперед, поставила локти на колени и, подперев ладонями подбородок,
задумалась. Ее взгляд, устремленный вперед, выражал тоску, и черные брови хмурились. Она повторила еще
раз: “С ума можно сойти”. Уткнулась в ладони лицом. И, сохраняя это положение, принялась медленно
раскачиваться взад и вперед. При этом все темное море ее волос тоже задвигалось туда и сюда, захлестывая
своими беспокойными волнами попеременно то ее сильную белую шею и плечи, то лицо и руки по самые
локти. Встречный ветер тщетно пытался пригладить и успокоить эти черные буйные волны.
Похоже было, что она крепко о чем-то загрустила и даже готовилась поплакать. Полагая себя обязанным
удержать ее от этого, я сказал:
– Не надо грустить.
И, чтобы как-то подкрепить свои слова, я коснулся рукой ее головы. Не то чтобы я хотел ее погладить, как
ребенка. Трудно было бы пригладить это черное буйство, раскинувшееся на все стороны. Но надо же было чем-
то подкрепить сказанное. И вот я протянул руку, а мои пальцы, не зная, что делать, просто так окунулись в
густоту ее волос, ощутив их упругость и жесткость.
Она мгновенно выпрямилась, взглянув на меня с недоумением. И я не увидел в ее черно-зеленых глазах
даже признаков слез. Посидев еще с минуту молча, она встала и, сказав мне “спокойной ночи”, ушла в свою
каюту.
Отправился и я в свою. И, вытянувшись там на постели под легким летним одеялом, я подумал, что вот и
тринадцатый день моего отпуска миновал, а я все еще был далеко от своей женщины. И не только был далеко,
но и продолжал от нее удаляться. Как долго этому еще предстояло длиться – я не знал. Но зато я теперь знал
твердо, чего стоили заверения Ивана Петровича относительно дружелюбия русских к финнам. Очень мало они
стоили. Какой тут мог быть разговор о дружелюбии, если первый же попавший к ним финн без всякого
милосердия обрекался на гибель. На мне проверилось это. Стоило мне удалиться от Ленинграда на самую
малость, как они меня сразу же поймали в заранее расставленные сети и поволокли на расправу в глубину своей
страшной России. И, чтобы не потерпеть провала в этом черном деле, они сговорились между собой все
поголовно, от старых до малых. Даже красивые девушки состояли в этом сговоре и даже небесные дожди.
И где-то тут совсем близко оказался теперь тот страшный Иван. Ему осталось только слегка протянуть
свою железную руку, чтобы достать мое горло. Он подстерегал меня у дверей каюты, он заслонил собой окно,
он ловил ухом каждое мое движение через стену и потолок, он держал в своих ладонях все это судно, плотно
сжав пальцы, чтобы не дать мне проскочить между ними. Всю Волгу держал он под своим надзором, во всю ее
длину и ширину, от берега до берега, заботясь о том, чтобы не засорились ее воды от присутствия какого-нибудь
финна. И даже небо над Волгой держал он в чистоте, прощупывая там вдоль и поперек до самых звезд ночную
темноту и тучи. И не было мне никакого спасения на этот раз.
Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вырвать меня из этого капкана. Но где был Юсси Мурто?
Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, среди холодных туманов севера, он все думал о чем-то, угрюмо глядя
на Ивана. О чем он так упорно думал последнее время, немногословный голубоглазый Юсси? И, думая о чем-то
своем, он готовился, кажется, что-то сказать Ивану, смотревшему на него с любопытством сквозь мрак и тучи из
своих русских просторов. И он действительно сказал ему после долгого раздумья: “Нет, все не так у вас идет,
как надо. Вы сбились. В делах жизни целого народа надо исходить из здравых понятий. А вы исходите из
настроения. Это ставит вас вне общего потока. Жизнь обтекает вас и уходит вперед. А вы, стоя на месте и
размахивая руками, думаете, что это движение создаете вы. Нет, не вы. Совсем другие силы толкают жизнь”.
Так сказал Юсси Мурто, все еще угрюмо думая о чем-то и выдавливая из своего молчаливого рта по
одному слову в минуту. А Иван, выслушав его, беззаботно тряхнул головой и ответил: “Ништо! Кому судить об
этом? Не тому, кто сам позади на целую эпоху. История будет судить. А ее суд самый верный и справедливый”.
На это Юсси сказал: “Да, именно история. И она отметит, что вы потратили почти сорок лет на то, что
естественным способом смогли бы создать за десять лет”. И опять ему ответил Иван: “Ништо! Ваш
естественный способ держал Россию на целые столетия позади Европы. И, только устранив этот способ, мы
вырвались на первое место”. Но Юсси сказал: “Нет, это не первое место. Вам, конечно, хотелось бы, чтобы оно
было первое, но история поставит вас очень далеко от первого места”. В ответ на это по темному небу
некоторое время раскатывался громоподобный смех Ивана, колебля облака и звезды. Потом прозвучали его
слова: “Много вы понимаете в истории”. И тут же последовал ответ Юсси: “Много. Потому что я продукт
истории. А вы на какое-то время выпали из нее. У вас все не так. Законами истории установлено, что война,
кроме бедствия, приносит пользу. Она толкает вперед развитие хозяйства страны. Но это касается нормальной
страны, а не вашей. Вы вне этих законов. Вот и сейчас, например. Война кончилась десять лет назад, а по вашей
Волге ползет плоское судно на колесах, построенное еще в царское время. И ползет оно не прямо, а виляя туда-
сюда между мелями и перекатами, которые сохранились у вас еще со времен Степана Разина. Где оно тут, ваше
первое место?”. И на это тоже не замедлил последовать ответ Ивана: “А вы поближе сюда подойдите! Поближе
к нам и делам нашим! Тогда, быть может, заметите не только мели и перекаты, но и многое другое, достойное
вашего высокого внимания”. И опять задумался придирчивый Юсси, изобретая новые упреки. Но я уже не
услыхал их, уйдя в глубокий сон.
39
Утром пароход остановился у какого-то города, и народ повалил на пристань. Ушли на берег почти все
пассажиры. Ушла и Варвара со своей компанией. Как видно, остановка предполагалась длительная. Мог и я
выйти, конечно. Почему бы нет? Я тоже охотно прогулялся бы по незнакомому русскому городу и, кстати,
выяснил бы, как тут обстояли дела с железной дорогой. Именно железная дорога стоила того, чтобы затруднить
себя такой прогулкой. И если она тут имелась, то я быстро сообразил бы, как мне с ней поступить.
Рассудив так, я направился в носовой салон, чтобы вернуть девушке книги по русской истории. Но ее там
не оказалось. А пока я поджидал ее, сидя на диване, в салон вошел тот самый Иван. При виде меня он злорадно
ухмыльнулся, показав полный рот стальных зубов, и сказал:
– Привет!
Я кивнул и тут же сделал вид, что занят чтением книги. Однако его это не смутило. Пройдя вперед, он
сел на тот же самый диван, почти рядом со мной. Я выждал немного, готовый немедленно броситься к двери,
если понадобится. Он молчал. Думая, что и он занят чтением, и поднял голову и осторожно покосился в его
сторону. Нет, он не читал. Он сидел на диване, полуобернувшись ко мне, и внимательно меня рассматривал.
Встретив мой взгляд, он спросил:
– Вы тоже оттуда?
И указал большим пальцем через свое плечо. А за его плечом был север. Да, я был с севера, если он это
имел в виду. И, не имея причины этого скрывать, я кивнул. Он сказал удовлетворенно:
– Я так и подумал.
Это требовало объяснения, и я спросил:
– Почему так и подумали?
Он пояснил:
– О-о, наш брат крученый-мученый сразу бросается в глаза. Его нельзя не приметить. Он все время как
на иголках. По малейшему поводу вздрагивает. Разве не так?
И он улыбнулся, опять блеснув стальными зубами. Эти зубы не украшали его улыбки. Да и сама улыбка
как-то не вязалась с его тонкими, сухими губами, темной, обветренной кожей лица и впалостью щек. И, видя,
что он ждет от меня ответа, я сказал:
– Я не совсем понимаю… простите…
Однако он возразил с недоверием:
– Да ладно вам прикидываться! Теперь-то уж бояться нечего! Все окончательно позади.
– Что позади?
– Все.
Я опять, конечно, не понял его, но промолчал, выжидая, чтобы он высказался определеннее. А он
продолжал:
– И будем надеяться, что это больше не повторится. Хватит. Наломали дров. От нас самих зависит не
допустить этого впредь.
– Чего не допустить?
Он помолчал немного в ответ на мой вопрос и потом сказал:
– Не понимаю, что заставляет вас разыгрывать из себя этакого простачка. Как будто вы с другой
планеты. Кстати, вы откуда сами-то?
– Из Финляндии.
– То есть из Карело-Финской республики? Это я уже по вашему акценту определил.
– Нет, я из той Финляндии, которая с вами воевала.
– А-а! Так вы, что же, переселились к нам?
– Нет, не переселился. Через два месяца еду обратно.
– Ах, вот как…
Он опять задумался и на этот раз уже не улыбался. А спустя минуту он встал, готовясь выйти из салона.
Я спросил его:
– Вот вы сказали: “Наломали дров”. Каких дров?
Он ответил, не глядя на меня, и губы его при этом стали совсем тонкими и белыми, едва двигаясь перед
вставными зубами:
– А это, знаете, наши внутренние заботы. Семейные, так сказать. И мы в них как-нибудь сами
разберемся.
Сказав это, он вышел. А я еще посидел немного в ожидании девушки, но, не дождавшись ее, тоже ушел в
свою каюту читать историю России.
Я читал ее до обеда и потом от обеда до ужина. Судно продолжало идти вниз по Волге. Оно стояло у той
или иной пристани, сколько ему было нужно, и опять неторопливо шло дальше, поворачиваясь на своем пути то
вправо, то влево, как этого требовали установленные на воде вехи.
Когда над палубой опять зажглись вечерние огни, я увидел стоявшего у борта Ивана. Но он уже не
старался подойти ко мне. Подошел к нему я сам. А подойдя, спросил:
– Скажите, пожалуйста, не откажите в углубленности. Вот вы сказали тогда насчет дров. Почему вы их
ломали, а не пилили и не кололи?
Он взглянул на меня такими глазами, как будто впервые увидел. Не знаю, что он готовился мне ответить,
потому что в этот момент кто-то вскричал:
– Вот она, Куйбышевская!
И люди, заполнявшие палубу, стеснились у борта, вглядываясь в правый берег реки, очень высокий в
этом месте. Его, верхняя волнистая кромка четко обозначалась на западном небосклоне, еще не успевшем
угаснуть. А внизу, у самой воды, рассыпались в разных направлениях яркие огни. Они то соединялись в
ослепительные сгустки, то разбегались цепью. От этих огней к середине реки тянулся высокий темный вал. Ему
навстречу от левого низкого берега, тоже залитого огнями, тянулся такой же вал. Где-то на середине реки им
предстояло соединиться, насколько я это понял из разговоров людей, толпившихся на палубе. А пока что река
свободно проносила свои воды между ними и только чуть прибавляла скорости, словно предвидя грозивший ей
плен. Зато по воздуху оба берега уже соприкоснулись друг с другом, сцепленные проводами, тросами и
металлическими сетками. По этому зыбкому поднебесному мосту даже ходили люди. Мы быстро проскочили
под ним, и постепенно он исчез из виду вместе с береговыми огнями.
Когда на палубе стало свободнее, я попробовал найти Ивана, чтобы повторить свой вопрос. Но Ивана уже
не оказалось на месте. Тогда я опять ушел в свою каюту читать историю России. Я читал ее до глубокой ночи,
заглядывая попеременно то в одну книгу, то в другую. Одна из них была издана в начале века, задолго до их
революции, а другая – после второй мировой войны. И странно было видеть, как по-разному излагались у них
одни и те же события далеких прошлых лет. Казалось бы, история есть история. Ее задача – рассказать, когда,
где и что происходило, а попутно сообщить, каким был тот или иной делатель истории: злым и глупым или
добрым и умным. Это объясняло, почему событие происходило именно так, а не этак. Но по новой книге
выходило, что делателем истории всегда был народ, который не мог поступать глупо, а действовал по каким-то
определенным общественным законам.
Раздумывая над этим, я лег спать очень поздно. И, вытянувшись под одеялом, подумал, что вот и
четырнадцатый день моего отпуска миновал, а моя женщина все продолжала от меня удаляться. И не было
видно этому конца. Река Волга уносила меня от нее куда-то на край света.
Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вызволить меня из этой беды, окажись он здесь. Но не было
здесь Юсси Мурто. Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, над хвойными просторами севера, он все еще
думал о чем-то, озирая раскинувшуюся перед ним Россию. О чем он так упорно думал, молчаливый,
медлительный Юсси? Распираемый своими мыслями, он собирался, кажется, заговорить о чем-то, угрюмо глядя
на Ивана. Но на этот раз я заснул, так и не дождавшись, когда он откроет свой молчаливый рот.
40
На следующий день мне опять не удалось задать Ивану свой вопрос. Едва завидя меня на палубе, он
куда-то скрылся. Днем я застал его в салоне-буфете. Он сидел в стороне от других обедающих за отдельным
столиком, склонившись над меню. Я подсел к нему и сказал: “Здравствуйте”. Он кивнул, не отрываясь, однако,
от чтения, хотя меню было совсем коротким. Я подождал немного, обдумывая свой вопрос, а он все читал,
готовясь заказать себе обед. Выбрав наконец нужное блюдо, он подвинул карточку ко мне и достал папиросу.
Курить в салоне, кажется, не полагалось. Тем не менее он сунул папиросу в рот и полез за спичками. Не найдя
их в одном кармане, полез в другой. Потом встал, похлопывая ладонями по всем карманам, и быстро вышел из
салона, проворчав с досадой: “Вот черт, спички забыл”.
Я мог бы сказать ему, где его спички. Они находились у него в левом кармане пиджака. Оттуда они
отозвались, когда он хлопал себя по карманам. Я мог бы даже предложить ему свои спички, но не успел. Он
вышел слишком быстро, И пока я обедал, он в салоне больше не появлялся.
Позднее я увидел его снаружи. Он шел неторопливо по круговой палубе, заложив руки за спину и глядя
себе под ноги. Заметив меня, он ускорил шаг, убрав из-за спины руки и подняв голову. Но я тоже ускорил шаг,
чтобы догнать его и еще раз повторить свой вопрос, на который он пока что не дал ясного ответа. Стараясь не
упустить из виду его широкую спину в светло-сером пиджаке, я устремился вслед за ним, обгоняя идущих
впереди меня и обходя встречных.
И вдруг он остановился, резко обернувшись ко мне и засунув руки в карманы брюк. Свет ближайшей
лампочки плохо доставал до его худого темного лица, и я не увидел на нем губ – так плотно они были
сомкнуты. Зато в его глазах свет лампочки отразился, и они сверкнули навстречу мне такими злыми огнями, что
я раздумал задавать ему вопрос. Зачем стал бы я задавать ему вопрос и о чем? Никаких вопросов к нему у меня
не было. Все было ясно для меня без всяких вопросов. И я молча прошел мимо, отведя от него свой взгляд.
Не удалось мне также задать в этот день вопрос Варваре Зориной. А вопрос касался очень простой вещи:
скоро ли мы прибудем к месту и есть ли там железная дорога? Но я даже подойти к ней не сумел в этот день,
потому что на палубе она постоянно находилась в окружении своих подруг и друзей и мне уже не улыбалась,
даже не замечала меня. А когда пароход останавливался у какой-нибудь пристани, они всей ватагой выходили на
берег, не пытаясь пригласить меня. Так относятся здесь к человеку, который вздумает посочувствовать им в
беде. Что мне оставалось делать после этого? Я шел в свою каюту дочитывать историю России, чтобы понять
хотя бы из истории причину такого их поведения. Но история не давала этому разгадки.
А пароход продолжал скользить вниз по реке, по-прежнему огибая на своем пути невидимые мели. Река
становилась все шире. Зеленые леса на ее берегах постепенно редели и скоро совсем пропали. Вместо них
потянулись голые травянистые скаты, бурые от солнца. И только редкие селения на этих скатах удерживали при
себе зелень деревьев.
Так прошел пятнадцатый день моего отпуска. Что он мне принес? Ничего он мне хорошего не принес.
Наоборот. Он отдалил меня еще больше от моей женщины и приблизил к тому страшному Ивану. А я не хотел
попадать к нему в лапы. Пускай бы к другому кому-нибудь обратил он злой блеск своих глаз. Но не было перед
ним другого. Один я был определен судьбой ему на расправу. И пароход неотвратимо нес меня к нему.
Только присутствие Юсси Мурто могло бы, может быть, оградить меня как-то от этой беды, но далеко
был Юсси Мурто. Да и что он мог знать о здешних бедах? Совсем иные мысли обременяли его многодумную
голову, и разговоры он вел с Иваном далекие от моей судьбы. Не покидая пределов севера, он говорил что-то с
угрюмым видом и затем выслушивал ответ, идущий к нему из русских просторов. И снова он упрямо что-то
говорил, и снова шел к нему веселый русский ответ. Туда и сюда носились над землей два голоса. В одном из
них таились угрюмость и недоверие, а другой просто так откликался – лишь бы откликнуться, даже как бы
давая понять своим беспечным тоном, что ему ни жарко, ни холодно от чьих бы то ни было недоверий. Один
говорил: “Да. Все это так. Вы очень красиво и гладко определили устройство мира на сто лет вперед. Но, делая
туда шаг, не наступите на человека”. А другой откликался: “Ништо. Сам человек туда идет. Как может он
наступить сам на себя?”. Один говорил: “Да. Пусть так. Но вы заранее установили человеку место в том
далеком мире, измерив его своей мерой. Откуда вам знать, что мера ваша верна и что человек втиснется в
отведенные вами рамки?”. И опять откликался другой: “Не наши рамки и не наша мера. Все установит сам
человек, исходя из своего роста и своих достижений. Мы лишь открыли ему дорогу туда”. И опять что-то
ворчливое произносил угрюмый голос. Но я уже не разобрал в нем слов, погрузившись в сон.
41
На следующий день я дочитал наконец обе книги по истории России и сдал их в носовой салон девушке.
И в тот же день судно прибыло в Сталинград. Дальше билет не давал мне права ехать, и я сошел со многими
другими на берег. На пристани я немного задержался. Там возле сходней случилась какая-то заминка.
Темноволосый Вася вел перед собой уже знакомого мне высокого широколицего парня, у которого из кармана
пиджака торчала газета. Тот пытался вывернуться, но Вася крепко держал его за руку и за воротник пиджака.
И вдруг парень все-таки вырвался, оставив пиджак в руках Васи. Расталкивая людей, он бросился по
сходням на берег. Вася крикнул, устремляясь вслед за ним:
– Держите его! Держите!
Но люди не сразу сообразили, что происходит и кого нужно задержать. А парень тем временем успел
перебежать по сходням с пристани на берег. И там ему дорогу внезапно заступил Иван со стальными зубами.
Вначале казалось, что крупный и грузный парень опрокинет с разгона не очень-то плотного на вид Ивана. Но
получилось наоборот. Они сшиблись и некоторое время потоптались на месте, сцепившись руками, а потом
Иван с неожиданной силой отбросил парня назад, прямо в объятия подоспевшего Василия. К Василию
прибежали на помощь его товарищи. Увидя это, Иван крикнул:
– Держите его крепче! Сейчас милиционера пришлю!
Кое-кто из пассажиров остановился возле Василия, пытаясь вникнуть в происходящее. А он завернул
парию руки назад и сказал, тяжело переводя дыхание:
– Ну что, достукался, трудящий? Рано тебя выпустили, приятель. – И, обращаясь к любопытствующим,
пояснил: – Каюты вздумал чистить. Амнистированный. Бериевское наследие, так сказать. Выпустил на нашу
голову всяких уголовников-рецидивистов – попробуй вылови их теперь!
Широколицый парень опять попробовал вывернуться из его рук, но он пригрозил, встряхнув его сзади:
– Хватит рыпаться, а то изуродую, как бог черепаху, и отвечать не буду.
А тот проворчал неожиданно низким голосом, какого я и не предполагал у него в те моменты, когда он
пел песню про землю трудящих масс:
– Это тебе, легавому, так не пройдет. Я тебе это еще припомню. Получишь у меня перышко под
ребрышко.
Черные глаза Василия вспыхнули новой яростью, и он, кажется, тут же готов был выполнить свою угрозу
насчет черепахи, но его товарищи сказали:
– Ладно, Вася, не надо. В милиции разберутся.
В это время к ним подошел милиционер в синей форме, и все они ушли в служебное помещение
пристани. Девушки крикнули им вслед:
– Мы вас тут подождем! Не задерживайтесь!
Они остались там, на пристани, возле груды своих рюкзаков, а я ступил на берег. Не знаю, что надо было
мне на этом далеком, чужом берегу. Я зашагал по нему вместе с другими людьми, прибывшими на пароходе,
сам еще не зная куда, и знойный полуденный ветер обдал мне лицо. Он нес откуда-то с южной стороны желтую
пыль, оседавшую на траве, на листве деревьев и на одежде людей.
Широкая каменная лестница, проложенная среди зеленых газонов и сквериков, вела по склону берега
вверх. Я поднялся по ней вместе с другими людьми и сверху еще раз окинул взглядом широкую гладь великой
русской реки Волги, отразившей в себе сверкающее синее либо. Пелена тонкой пыли не мешала мне видеть
идущие по ней в обе стороны суда, баржи, буксиры, лодки. Мой пароход все еще стоял у пристани. Прощай, моя
уютная каюта, давшая мне на три дня приют! Прощай, Волга! К другой реке, не менее знаменитой и красивой,
рвется мое сердце. Но умчусь я к ней по железной дороге.
Повернувшись лицом к улицам города, я стал всматриваться в ряды домов, пытаясь разглядеть среди них
здание вокзала. В это время за моей спиной послышалось частое дыхание бегущего снизу вверх по каменным
ступеням человека. Я обернулся, и предо мной оказалась Варвара Зорина. Она была все в тех же тесных штанах
и в курточке, расстегнутой на груди, но без рюкзака. Как видно, ей стало неудобно отпускать меня без
прощального слова. Ведь не кто иной, как она втянула меня в это путешествие. И вот она оторвалась на минуту
от своих подруг, чтобы сказать мне:
– Простите, я потеряла вас из виду… Вы куда теперь, товарищ Турханов? Может быть, с нами? Мы
пешком вдоль канала. А потом по Дону в Ростов и дальше. Как вы на это?
Но я понял, что предложила она мне это больше из вежливости. Она явно осталась довольна, когда я
ответил:
– Нет, спасибо. Я хотел бы город сперва посмотреть.
Она немедленно одобрила это утвердительным кивком, отчего все черное окружение ее головы, и без
того свирепо колыхаемое ветром, встряхнулось и заволновалось еще сильнее. И заговорила она торопливо и
убедительно, словно боясь, что я раздумаю от них оторваться:
– Да, город стоит посмотреть. Ведь это здесь произошла величайшая в истории человечества битва,
которая решила исход второй мировой войны. Совсем еще недавно он был весь в развалинах. А он же
огромный: на шестьдесят километров тянется вдоль берега. Но сейчас уже многое восстановлено. Центр,
например. Это если туда идти, к площади Мира. Там все асфальтировано. Новые дома кругом. Дворец культуры.
Вокзал. Мы здесь уже побывали два года назад и все это видели. С тех пор новые дома прибавились, новые
улицы протянулись и скверики гуще зазеленели. В северной части тракторный завод полностью восстановлен, и
даже строительство гидроэлектростанции началось. Но вам лучше всего начать с музея обороны. К нему по
этой улице дойдете. А там сами нацелитесь на то, что покажется вам интереснее и важнее.
Я начал с музея. То есть я не собирался с него начинать. Но, спросив у проходившего мимо парня дорогу
к вокзалу, я узнал, что пройду мимо музея, и зашел туда на минутку.
Однако провел я в музее часа два, пытаясь вникнуть в то, что творилось в этом городе зимой сорок
третьего года. Нелегко было в это вникнуть, имея перед глазами упрятанное под стекло мелкое подобие того,
чем был этот город в дни войны. В дни войны он перестал быть городом, превратясь в пустыню, усеянную
дырявыми кирпичными развалинами – остатками былых домов. Огненный вал с разрывами железа
обрабатывал эту землю из конца в конец на многие километры. И когда все живое с нее сметалось, туда
устремлялась, лязгая гусеницами, лавина стали, а вслед за ней двигались те силы, которые уже прошли
победным шагом всю Европу. Они двигались, чтобы занять эту сожженную их огнем землю, закрепить ее за
собой, установить здесь свои знаменитые печи и газовые камеры для истребления неугодных им народов.
Но тогда вставали на их пути защитники этой земли. Неизвестно, откуда они вдруг являлись на этой
выметенной огненными вихрями мертвой полосе речного берега. Может быть, сама земля тут же на месте
рожала их для своей защиты? Они вставали словно бы из-под земли – и все это, ревущее, громыхающее,
изрыгающее огонь, сокрушалось об их живые груди, рассыпалось в прах и таяло, откатываясь назад.
И опять, уже с удвоенной силой, обрушивался на эту землю огненный вал, не только сметая все живое, но
даже спекая в шлак последние еще уцелевшие кирпичи и камни. А за этим валом опять катилась на нее уже
удвоенная лавина стали, изрыгающая удвоенной силы огонь, и двигались новые, удвоенные силы врагов. А как
же иначе? Если не взяла одна сила, то нужна удвоенная. А взять надо было непременно. Только так были
настроены эти силы, привыкшие покорять. Им непременно надо было взять эту отдаленную точку Европы, за
которой где-то близко открывалась Азия. Вот и все. Там, на другом конце Азии, уже стояли наготове другие
силы, союзные им, тоже объятые желанием вторгнуться. Взять надо было скорей эту крохотную береговую
полосу, чтобы поощрить те силы к таким же действиям, чтобы разодрать эту страну надвое, чтобы навсегда
утвердиться здесь, на берегу этой великой русской реки, со своими печами для сжигания народов. И потому-то
устремлялись они к этой реке с удвоенной яростью.
Но опять вырастали на их пути из глубины этой сожженной земли ее неумирающие сыны. А как же
иначе? Ведь это была их земля, их дом. Они хотели жить на этой своей земле. Жить, а не умирать. И потому они
вырастали на ней живой преградой – и все идущее на них крушилось, ломалось и откатывалось назад, устилая
пространство железным ломом и мертвыми телами.
И снова, уже с утроенной силой, свирепствовал над пустынной землей огненный ураган, и с утроенной
силой катилась на нее одетая в стальной панцирь несметная лавина врагов, и снова откатывалась, разбитая и
сломленная силой, которая неизменно вырастала на ее пути из глубины этой намертво испепеленной земли.
Сколько раз повторялось это за время зимы, постоянно нарастая в своем ожесточении! Как выдержала
все это земля! И кто были они, устоявшие на этой земле после того, как все живое и мертвое на ней
превратилось в золу? Люди ли это были? Нет, не люди они были. И если те, кто нес миру огонь и смерть, были
порождением ада, то здесь на их пути встали боги.
И здесь решилось все. Полоса огня и смерти уже не распространялась дальше по лицу планеты. Адские
печи, сжигавшие миллионы живых людей, не умножились в числе и не разместились на других материках
планеты. Здесь был положен этому предел. И кто знает, не здесь ли была также спасена от этих печей моя
родная Суоми?
Самое трудное было совершено здесь – поворот в движении войны. И этому нет сравнения в истории.
Когда-то сюда с востока шел со своими ордами Чингисхан. И не было силы, способной его остановить. Потом
шел сюда Батый, захватывая Россию. И опять-таки нигде не встретилась ему сила, способная остановить его
орды. Два с половиной столетия понадобилось России, чтобы ослабить их. И тогда только смогла она отбросить
их назад.
А здесь это было совершено за два с половиной месяца, и совершено в размерах, ни с чем в истории не
сравнимых, ибо орды эти были одеты в сталь и на своем пути сюда прибавили к своим и без того огромным
силам силы всей остальной Европы. И вот здесь они были остановлены. И не только остановлены, но и взяты в
кольцо, из которого никто не вырвался. Как могло такое произойти?
Но не мне было пытаться давать определение тому, о чем здесь рассказывалось. Другим людям
предстояло поломать над этим головы. И пройдет, надо думать, не один десяток лет, пока будет найдено этому
объяснение.
Я перешел в комнату, где было представлено будущее города. Да, ему предстояло быть огромным и
красивым. К северу от него строилась гидроэлектростанция. К югу от него уже действовал Волго-Донской
канал. Макет канала стоял под стеклом, а рядом висела карта, показывающая реки и моря, которые канал
соединял. На стенах красовались портреты самых знаменитых строителей канала. Тут же висели фотографии и
чертежи разных механизмов, которые там применялись. А самым главным из механизмов был их знаменитый
шагающий экскаватор ЭШ-14-60. Он тоже стоял в углу под стеклом в виде макета.
Но ведь где-то в этих краях работал также и тот экскаватор, которым ведал молодой Петр Иванович. Вот
что мне вдруг пришло в голову! Ведь сюда он уехал работать из далекого Ленинграда, кончив электроинститут.
А отсюда писал отцу и матери, что получил под свое начало новый шагающий экскаватор ЭШ-17-40. Где он
сейчас работал, этот экскаватор? Я спросил об этом у женщины, следившей за порядком в музее. Она ответила:
– Я слыхала, что тот экскаватор в степи сейчас.
– В какой степи?
– Южнее Волго-Дона. Там идут подготовительные работы по орошению. И он тоже там один из
магистральных каналов роет, я слыхала.
– А как его найти?
– Найти просто. Спросить.
– Где спросить?
– Ну, хотя бы в Красноармейске. А оттуда и добраться можно на попутной до экскаватора этого, если он
вас так интересует.
– А где Красноармейск?
– В южной части. Туда автобусы ходят.
– Спасибо.
Так сложились мои дела. В южной части находился Красноармейск. То есть еще дальше к югу от того
места, куда меня занесло. Рядом со мной был вокзал, откуда поезд готовился увезти меня на север к моей
женщине. А я опять смотрел на юг. Никто не заставлял меня туда смотреть, никто не собирался увозить меня
туда, и совсем не там была моя женщина, но тем не менее я опять повернулся лицом к югу. Так складывались
опять у меня дела.
Да, это верно, там, на юге не было моей женщины. Но разве не имел к ней какое-то касательство молодой
Петр Иванович? Вот я стоял тут один в далеком русском городе, и на сотни километров кругом не было людей,
мне близких. Чужие мне люди заселяли все это пространство. И вдруг один среди них оказался не чужим. Он
