Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)
сидел на ящике. Перебрав бумаги, он сложил их в папку и убрал в шкаф, который тоже был наскоро сколочен из
неровных кусков фанеры, прикрепленных к стене.
Людмила достала из этого шкафчика узорную чистую скатерть и накрыла на стол. Когда мы придвинули
к нему с трех сторон свои неуклюжие сиденья, он выглядел вполне прилично. На нем, помимо большой тарелки
с ломтями белого и черного хлеба, стояла бутылка с красным вином, окруженная тремя крохотными рюмками.
И даже букет цветов пристроился на краю стола в литровой стеклянной банке. Это были незнакомые мне цветы,
хотя что-то в них напоминало полевые цветы севера. Людмила перехватила мой взгляд и, разливая по нашим
тарелкам горячий суп, пояснила:
– Это здешние, степные. В трех километрах отсюда есть небольшая сырая впадина. Там и трава
сохранилась в рост человека и цветы есть. – И, обратись к Петру, она добавила: – Между прочим, на гадюку
сегодня наткнулась – вот такая!
Он сказал:
– Ты смотри осторожнее – их тут много.
Она ответила:
– Да, я знаю. Я всегда внимательно смотрю под ноги, но тут просто задумалась. Там так чудесно! И ты
посмотрел бы, как я подпрыгнула – как кенгуру! Хорошо, что прут крепкий попался. Я со страху так ее
исхлестала, что она уже, знаешь, мертвая лежит, а я все хлещу и хлещу ее прутом.
Он сказал:
– Ишь ты, бедовая какая! Ты смотри у меня!
Она успокоила его:
– Ничего. Я теперь чуткая стала – ужас! Так и зыркаю на все четыре стороны. Жаль, торопиться
приходится. Туда – бегом, обратно – бегом. Но буду бегать и рвать, а то ведь твой долговязый скоро все
прорежет и завалит. На прошлой стоянке такой благодати не было.
Я спросил:
– Разве вы не все время на одном месте живете?
Она воскликнула:
– Что вы! Это уже третья стоянка наша за лето. Куда канал тянется – туда и мы.
– И дом с вами?
– А как же! И дом. И другие дома тоже.
– Значит, вы их разбираете, перевозите и снова ставите?
– Ну конечно же!
– И вам не надоело так часто менять местожительство?
– Что вы! Наоборот. Это даже интересно. Это вносит в жизнь столько разнообразия и новизны!
Представьте – вчера, например, вы видели в окно своего дома восход солнца, а сегодня в то же окно любуетесь
вечерним закатом. А окружение! Это же страшно занимательно – видеть каждый раз новое небо над головой,
новые горизонты, новый пейзаж вокруг, новые цветы. В городе вы лишены такой благодати. Там ваше окно
постоянно обращено в одну и ту же сторону. И хорошо, если это южная сторона с видом на тихую широкую
улицу или зеленый скверик. А если с видом на задний двор или на угол соседнего мрачного дома с облупленной
штукатуркой? И мириться с этим до конца жизни? Какая тоска!
Я сказал:
– Так, так. Похоже, что главное занятие нашей Людочки – сидеть дома и выглядывать в окно.
Она запротестовала:
– Ну уж нет! Хватает забот у вашей Людочки. А кто обеспечит работу радиоузла и включит все точки в
трансляционную сеть? А телефонную связь кто наладит между узловыми пунктами? Не обходится без нее и
осветительная сеть, если хотите знать. И потом, кто об этом добром молодце позаботится, как по-вашему? Кто
накормит его, кто белье ему постирает? Не перечесть всех моих главных занятий.
Петр поднял рюмку с красным вином и сказал:
– За успех вашего главного занятия, Алексей Матвеич!
Я поинтересовался:
– Какое же у меня главное занятие?
И он охотно подсказал:
– А то самое: разоблачать наши военные приготовления. Разве не так?
– Именно так. Ты очень верно угадал, Петя.
– Еще бы! О, я известный гад. Меня даже родитель мой не сумел ввести в заблуждение, уверяя в
письме, что вы, мол, отправились знакомиться с жизнью нашей страны. Наивный простак! Знакомиться с
жизнью! Уж мы-то с вами знаем, какого рода знакомство вас интересует, не правда ли? Итак, за успех!
Мы глотнули понемногу из наших рюмок и принялись за суп с рисом. По вкусу супа я догадался, что
Людмила не сама его сварила, а принесла из столовой. Не зная о моем появлении в этих краях, она принесла
только две порции. А делить пришлось на троих. Получилось две с половиной тарелки. И, конечно, неполную
тарелку супа она взяла себе. Вторым блюдом она тоже себя обделила. Из четырех котлет себе взяла одну, а нам
дала по полторы. И только гречневую кашу с подливкой разделила поровну.
У меня в голове к тому времени зародился один вопрос, но я помедлил немного, чтобы обдумать его
поосновательней. За это время мы успели выпить по второй рюмке красного вина, прикончить котлеты с
гречневой кашей и приняться за чай. И только тогда я сказал:
– Выходит, что вы тут не совсем отрезаны от мира. К вам приходят письма, из которых вы узнаете, что
делается у вас дома.
Петр подтвердил:
– Да. Дом родительский для нас, может быть, и пройденный этап. Но сами-то родители остаются
родителями до конца дней. Как же о них не тревожиться и не пытаться быть в курсе их здоровья и
благополучия?
Я подсказал:
– А заодно и благополучия всех других близких и знакомых?
Он согласился:
– Естественно. А их у нас немало. Во все концы страны разъехались после института.
Но меня не интересовали те, что разъехались во все концы страны после института, и я опять подсказал
ему:
– И родственники всякие, наверно, пишут.
– Родственники? – Он подумал немного, словно припоминая, есть ли у него родственники, и,
припомнив, сказал: – Да. А как же! Вот и с тетей уже два раза письмами обменялся.
Наконец-то он догадался сказать о самом главном. Так ловко я подвел его к этой мысли. Но я не заплясал
и не закричал от радости, а переспросил его с полным спокойствием:
– Тетя? Это не та ли, у которой мы побывали в деревне прошлой осенью?
И он ответил:
– Она самая. Тетя Надя. Другой у меня нету.
И опять я сказал без видимого интереса:
– Да, да, помню. Ну и как она там?
И он ответил:
– Да ничего, спасибо. Все по-прежнему. Трудится, ездит. В санаторий собиралась.
– В санаторий? В какой санаторий?
– Не знаю. Ей два предложили на выбор: один в Хосте, другой в Гурзуфе.
– В Хосте? Это где?
– На Кавказе. Чуть южнее Сочи. Там у Ленсовета есть свой санаторий “Крутая горка”.
– А Гурзуф?
– Это в Крыму, возле Ялты. Там, говорят, есть маленький красивый санаторий “Черноморец”. Туда ей
тоже предложили.
– Куда же она думает ехать?
– Не думает, а уже уехала, наверно. Ведь писала она мне об этом недели две тому назад. А путевки
вступали в действие через неделю.
– Значит, сейчас она уже в санатории?
– Вероятно.
– В котором?
– Думаю, что в Хосте. Там ей еще не приходилось бывать. Вот напишет оттуда – и буду знать.
– Ну и плохой же племянник оказался у тети Нади. А что бы ему взять и съездить к ней, не дожидаясь ее
письма? Как бы она обрадовалась! Или отсюда туда трудно попасть?
Вот какой хитроумный вопрос я ему ввернул. И, не разгадав моей хитрости, он дал мне нужный ответ:
– Почему трудно? Туда от нас прямой поезд есть каждое утро.
– О, тогда тем более нельзя простить такое невнимание.
– Виноват, Алексей Матвеич! Кругом виноват!
– То-то. А виноватых бьют, как у вас говорится, или вдобавок шилом в мешке протыкают.
Он засмеялся и подсказал:
– На чистую воду выводят, Алексей Матвеич.
– Ах, так? А потом в ней топят? Или сперва под ногти что-то вгоняют?
– К ногтю. Есть такое выражение. Оно знакомо тем, кто окопной жизни хватил.
– А-а, понимаю. Так, так. Вот я раскопаю тут все ваши военные приготовления и потом всех вас за это
– к ногтю.
– Приветствуем, Алексей Матвеич! Приветствуем!
– Знаем, как вы приветствуете. За вами глаз и глаз нужен все время.
44
Так мы поговорили немного за столом, а потом стали укладываться спать. Мне они постелили на полу у
задней стены, положив на разостланные газеты снятый с кровати матрац, а кровать отодвинули поближе к
двери. Кровать у них была старая, железная, узкая, накрытая досками и чем-то мягким, заменившим снятый для
меня матрац. Непонятно, как они укладывались в ней вдвоем. Однако они без труда в нее улеглись,
заслонившись от меня тем устройством из ящиков, которое служило столом. Улеглись и затихли.
Я тоже лежал тихо, но заснуть не мог. Чернобровая русская женщина опять стояла у меня перед глазами
– моя женщина! Где-то в их южных краях она успела появиться. Пока меня несло сюда по их земле и воде, она
успела меня обогнать. И вот она уже на Кавказе, среди высоких гор и красивых растений, под горячим южным
солнцем. Она прогуливается там по берегу синего моря и купается в его теплых волнах. И когда она,
освеженная, выходит на берег, загорелая кожа ее блестит и золотится под лучами солнца. При этом ее темно-
карие глаза в раздумье устремляются вдаль, словно выискивая кого-то. Кого они там выискивают? Чего ей
недостает? Меня они там выискивают, ибо недостает ей меня.
Но я не так уж далеко от нее. И совсем недалеко от меня проходит железная дорога. А по этой железной
дороге каждое утро к ней идет поезд. Мне остается только сесть на этот поезд и ехать прямо к ней. Вот как
удивительно складываются иногда дела. Всю Россию я пересек из конца в конец, чтобы поспеть к поезду,
который шел прямо к ней. Но действительно ли я поспел к этому поезду? Во сколько он уходил отсюда? Эх,
забыл я об этом спросить Петра. О самом главном забыл. А он уже заснул, наверно.
Я прислушался. Да, они, конечно, спали оба, намаявшись за день. Тихо было в комнате. Только за стеной
у соседей слышался еще некоторое время неясный говор, но и он скоро затих. А я не спал. Утренний поезд не
выходил у меня из головы. Поезд, идущий прямо к моей женщине. Откуда тут было взяться сну? Я мог только
тихо лежать в ожидании рассвета и слушать, как проносится мимо дома ветер, напирая всей силой на его стены,
скользя по ребрам шифера и глухо завывая в трубе.
И тут я уловил шепот в углу, где устроились Петр с Людмилой. Оказывается, у них была причина не
спать. Они выжидали, когда я засну, чтобы поговорить о том, что считали важнее сна. Но я не спал, и хотя не все
слова доходили до моего уха, однако я поневоле слушал их разговор. Петр говорил о каких-то тысячах
кубометров, которые он якобы выгреб за этот день. К этому он добавил, что с его механизмом едва не стряслась
авария. Хорошо, что он сам в это время оказался рядом и по звуку мотора определил, какая угроза над ним
нависла. Людмила сказала: “О, это уже подвиг! Придется поцеловать героя”. И она проделала это так тихо, что я
не услышал звука поцелуя.
Потом она принялась рассказывать о своих делах, которые тоже стоили похвалы. Все линии у нее
работали безотказно. Сверх того, она установила в соседнем поселке семь новых точек. И еще она провела
беседы с женщинами о текущей политике. Видимо, им понравилось, потому что приглашали бывать почаще. На
это Петр сказал: “Ну, что ж. Придется поцеловать”. И он проделал это так звонко, что она ахнула, и оба они
притихли, прислушиваясь. Мне ничего не оставалось, как прикинуться заснувшим и стараться дышать глубоко
и ровно. Это их успокоило, и они снова зашептались.
На этот раз у них беседа шла о товарищах по работе. Они называли имена, перебирали характеры и
удивлялись, как много кругом хороших людей, несмотря на то, что приходится им несладко. Потом он спросил
ее о прочитанной книге, и она сказала: “Даром только время потратила. Скучища невероятная. Сплошное
убожество. Не понимаю, зачем такие книги выпускают?”. Он шепнул: “Я тоже собирался прочесть”. Она
предупредила: “Упаси боже! Не хватало еще на это время тратить. Я тебе как-нибудь содержание коротко
перескажу – и довольно будет. Ничего там нет решительно. Сплошные производственные процессы. И люди не
люди, а механизмы какие-то. Вот “Весенние ручьи” – совсем другое дело. Это стоит прочесть. Я уже записала
тебя на очередь в библиотеке. А ты про лесных героев одолел?”. Он ответил: “Нет еще. Три или четыре главы
осталось”. Она сказала: “Добивай. Тоже не ахти какая классика”.
И дальше у них речь пошла о книге, которую она уже прочла, а он еще дочитывал. И они стали спорить о
том, правильно ли поступил автор, заставив одного парня умереть в лесу, а одну девушку из глупой сделав
умной. Петр сказал:“В этой мешанине естественнее было бы наоборот – умному превратиться в дурака”. На
что она заметила: “Не потому ли этот, как его… самый ортодоксальный и непогрешимый, вопреки всякой
логике, женился на той пустозвонке?”. Он сказал: “Не знаю. Я до этого места еще не дочитал, а посему не
пытайся мне заранее навязывать свое мнение”. Она сказала: “Ах, тебе твое собственное мнение дороже?
Взгляните на него, граждане: он свое собственное мнение способен иметь. Чем не герой нашего времени?”. Тут
в их углу послышалась возня и даже шлепок по голому телу. Она испуганно прошипела: “Тише ты! Разве
можно…”. И после этого они опять некоторое время прислушивались к моему дыханию.
А я, конечно, спал. Что мне оставалось делать? Спал крепко, чего там! Никаких тревог и никаких забот у
меня в голове не было, и потому я спал как младенец. Определив это по моему дыханию, они успокоились и
еще немного пошептались. Заканчивая разговор, он сказал: “Ну, ладно, хватит. Спи”. И я услышал звук поцелуя.
Через полминуты он опять сказал: “Ну, ладно, спи”. И опять поцеловал ее. Еще через полминуты он сказал уже
совсем коротко: “Ну, спи!”. И снова дополнил свои слова поцелуем. А когда он повторил это еще раза два, она
тихо засмеялась и сказала: “Да ну тебя!”. Потом она с шумом выдохнула несколько раз воздух и произнесла
тихо: “Уф, жарко!”. А он успокоил ее: “Ничего. Зато в туркменских песках прохладно будет”. Она согласилась.
“Угу. От тебя. Когда твой великан опять закапризничает и ты придешь домой злой и молчаливый, я тебя
использую для заготовки льда”. Он поинтересовался: “Каким способом?”. Она пояснила: “Очень простым.
Окуну в кадку с водой – и будет лед”.
Опять они посмеялись немного, после чего он посоветовал уже более строго: “Ну, ладно. Теперь уж спи,
а то восход солнца в степи проспишь!”. Но она возразила: “О нет! Не просплю. Отныне я ни одного восхода в
жизни не желаю просыпать”. Он передразнил ее: “Не желаю. Мало ли что. Благими желаниями ад вымощен,
сударыня”. Голос его звучал уже немного сонно, когда он произнес это. Она сказала: “Ох ты мой умник,
перевирающий чужие изречения”. Он оправдался тем же сонным голосом: “А я не об изречениях, а о желаниях.
Кого я вчера за ногу с постели тянул?”. Она тоже принялась оправдываться: “Ну, уж если речь зашла о
желаниях, то мои достаточно скромны и не идут за пределы осуществимого. Но есть тут поблизости один
мечтатель, хорошо мне известный, о котором этого не скажешь, ибо он задумал нечто совсем уж
фантастическое: ни много ни мало – создать электроагрегаты, способные растопить почву в зоне вечной
мерзлоты. И не мне ли пришлось тащить его за ногу из заоблачной выси, чтобы не дать ему оттуда шлепнуться
на землю самому?”.
Так она шептала, посмеиваясь над ним. Он пытался остановить ее, повторяя время от времени: “Ш-ш!
Спать, спать, я сказал”. Но теперь она уже не унималась, и голос ее звучал мягко и нежно: “Гений ты мой
глупенький. Теленочек ты мой! Никак он еще и сердится? Смотрите, он даже сердиться умеет. С какими только
идеями он не носился, каких планов не строил, ясноглазый мой! И он думал, что я его за эти всякие сказочные
проекты полюбила. А я его полюбила просто так, просто за то, что он мой Петруша, у которого так смешно
двигались мягкие, теплые губы, когда он хвастался своими проектами, и так глубокомысленно моргали голубые
наивные глазки. Ох ты мой ерепеныш гениальный!”.
В голосе ее было столько ласки и нежности, что можно было заплакать. Никогда в жизни не слыхал я ни
от одной женщины таких ласковых слов и вряд ли услышу когда-нибудь. Вдобавок она еще, кажется, гладила
его по голове. По глупой голове. По бестолковой, тупой голове, не способной понять, какой бесценный дар на
нее изливается. Не проявляя ни радости, ни благодарности, он проворчал невнятно тем же сонным голосом: “А
ты не смейся. Я все равно не отступлю от этой идеи и года через два-три опять к ней вернусь. Кстати, к тому
времени у нас в стране и электроэнергии будет больше”. Она не пыталась с ним спорить и продолжала
ворковать с той же нежностью: “Ну, разумеется, вернешься. Непременно вернешься, упряменький ты мой. Кто
же в этом сомневается? Уж если мой Петруша что задумал, то уходите прочь с дороги! Нет равных ему в мире
по гениальности, когда он берется за создание новых волшебных механизмов! Ну, а пока что покопай степь
чужим аппаратиком! Покопай, моргалочка моя, покопай!”. И опять он вплел свое сонное ворчание в ее нежный
шепот: “Ну и что же. И покопаю. Но я и эту конструкцию усовершенствую, вот увидишь!”. И она подтвердила
это тем же ласковым тоном: “Да, да, мой родной! Обязательно! Разве ты можешь не усовершенствовать все, с
чем соприкасаешься, кудесничек ты мой бестолковенький”. Он добавил: “Ладно, смейся. А я уже два замечания
послал в конструкторское бюро и еще подготавливаю”. Она отозвалась: “Да, да, мой милый, знаю. Видали,
какой он у меня? Два замечания он послал! Шутка ли! Умолкните, завистники и недруги! Он уже послал два
замечания, мой титан мысли, и еще третье готовит. Это же целый переворот в технической науке! Это же он
послал два замечания в конструкторское бюро, а не кто-то другой. Ну и спи теперь. Послал – и спи”. Он
сказал: “Ничего. Нести иссохшей земле воду и жизнь – тоже дело полезное”. Она сказала: “Да, да, да. Вот ты и
спустился опять на землю, любимый мой. Ну и спи на ней спокойненько”.
Они помолчали немного. И в это время рука его, должно быть, легла ей на живот, потому что с его
стороны последовал такой вопрос: “Как он там, наш третий?”. И на этот раз в его голосе не было сонливости.
Была нежная мужская забота. Она промолчала, вбирая в себя его нежность. Не дождавшись от нее ответа, он
спросил: “Не скоро еще он составит нам компанию? И где это произойдет?”. Она сказала: “И я тоже часто
думаю – где? Здесь или в иных пустынях? Но потом прихожу к убеждению: а не все ли равно, правда?” —
“Конечно. Он-то везде будет дома при маме и папе”. – “Еще бы. Уж если мы сами всюду чувствуем себя дома,
куда бы нас ни занесло, то он – тем более”. – “Да. Именно – он. Я хотел бы, чтобы был он”. – “И я тоже”.
После этого опять послышался поцелуй, но уже тихий и спокойный, а потом ее шепот: “Ну, спи теперь,
моргалочка моя. Спи, бесталанненький”. На что он ответил: “Жаль, что мы не одни в комнате, а то я показал бы
тебе, какой я бесталанненький”. Эти слова он, должно быть, сопроводил каким-нибудь действием, потому что
она зашептала совсем уже строго: “Ну, ну, спать, спать! Петя! Нельзя же…”.
И опять стало тихо в комнате. Вскоре они действительно заснули наконец. Это я определил по их
глубокому, ровному дыханию. Заснули крепко и безмятежно, как будто действительно находились дома, под
крылышком у папы и мамы. Да, так вот они тут устроены, эти недавно рожденные и недавно выросшие здесь, в
этой непонятной стране, и никакими силами этого из них теперь не выколотить. Оно вросло в них, составив с
ними одно целое. Их можно было разрубить на куски, но оно останется в кусках. И если куски опять соединить
в целое и спросить это целое: “Ну, как, не пора ли вернуться в свою уютную квартиру в Ленинграде, где папа и
мама тоскуют и ждут, чтобы обласкать, пригреть, взять на попечение?” – то оно, это целое, приподнимется,
опираясь на заново приклеенный локоть, и скажет: “Не забыть бы завтра оросить пустыню Гоби и построить на
Гималаях еще пару дворцов для коммунизма”. Так они теперь тут устроены, и ничем из них этого не
вытравишь.
Но какие-то проблески понимания подлинной сути жизни в них все же намечались. Вот и у Петра тоже в
голове кое-что прояснилось. Добрался наконец и он со своей Людмилой до самого существенного. Значит, не
так уж прост он был, каким казался вначале, когда довольствовался тем, что окунал свое лицо в ее душистые
косы.
А я все еще не добрался. Но близилась и моя победа. Недаром судьба устроила так, что оба мы с ней
одновременно оказались в их южных краях, да еще соединенные железной дорогой, по которой поезд готовился
утром пойти прямо к ней. Правда, он готовился увезти меня еще дальше от моей родной Суоми и от Юсси
Мурто, но до меня ли ему было! Вместо заботы обо мне он опять, как видно, обдумывал что-то совсем другое,
никак не идущее к месту. И подпирая там своей тяжелой спиной угрюмые скалы севера, он говорил Ивану:
“Почти сорок лет. Для середины двадцатого века это немалый срок. Сто прежних лет могли бы уложиться в эти
сорок лет, – так уплотнилось теперь время и ускорился бег событий. И только вы остановились на уровне
былых веков”.
В ответ на это из глубины горячих степей с ветром и пылью вынесло веселый смех Ивана и его слова:
“Ништо! Это кому как покажется. Если смотреть затылком вперед, то и двадцать первый век можно за
пятнадцатый принять”. И опять заговорил Юсси Мурто: “Почти сорок лет владели вы этой землей, называя себя
ее истинным хозяином. В цветущий райский сад можно было превратить ее за это время. А у вас она осталась
такой же, как во времена татар и скифов. Чем же был занят ее истинный хозяин все эти годы?”. И снова в шуме
и свисте ветра выделился голос Ивана: “Ништо! Хватало дел!.. Себя спросите, по чьей вине… Одной рукой в
работе, а другая, как говорится, на рукояти меча… Зато теперь занялись вплотную… и покрепче вашего…” —
“Нет, не занялись. Это у вас временно… чужие люди из далекого города… не спросив хозяина…” – “Да нет
же!.. Не чужие люди… Тот же хозяин… Понимать надо…” – “Понимаю. Но ведь они уйдут?” – “Уйдут”. —
“Куда?” – “Орошать другие степи”. – “Чьи?” – “Свои”. – “А эти?” – “А этим – цвести”. – “Нет, не цвести
им без хозяина”… – “Ништо! Хозяин всегда при них”. “Где? Его не видно”. – “Уметь надо видеть! Уме-е-еть!”
И долго еще в шуме и завывании ветра всплывали их голоса. Но я так и не дождался конца их спора. Сон
подкрался ко мне незаметно и увлек в свое тихое царство.
45
Проснулся я утром довольно рано, и все-таки они уже были на ногах. Людмила успела сварить кофе. А
Петр успел еще раз покопаться в своих чертежах. За завтраком Людмила опять без конца расспрашивала меня о
Ленинграде, не давая Петру вставить вопроса о своих родителях. Все же я догадался сказать, что те живы-
здоровы и шлют им обоим привет.
Людмила и Петр предполагали, что я приехал к ним на несколько дней, чтобы успеть как можно больше
увидеть. Я не пытался их в этом разубеждать. Петр собирался в первый же день показать мне нутро своего
шагающего механизма. С этим намерением он повел меня опять навстречу ветру, несущему пыль, пояснив по
дороге, что пыль эта летит из калмыцких степей. Но когда мы с ним проходили мимо большого склада, обитого
фанерой, нам дорогу преградил пятитонный грузовик. Он стоял поперек нашего пути, не приглушая мотора,
видимо готовый тронуться. Я спросил Петра:
– Куда он пойдет?
Петр ответил:
– К себе обратно, на тракторный. Запчасти сгрузил – что ему тут делать?
– А где это – тракторный?
– Тракторный завод? В городе.
– Это там, где станция?
– Да, только в другом конце.
– Я тоже поеду на тракторный.
– А зачем, Алексей Матвеич?
– А за этим… как его… выводить всю их подноготную на чистую воду.
Он засмеялся. Но я тем временем уже подошел к машине и спросил водителя, сидевшего за рулем:
– Подвезете до города?
Тот нехотя ответил:
– Начальника спросите.
Я обернулся, ища глазами начальника. Подоспевший Петр спросил:
– Так вы это всерьез, Алексей Матвеевич? А я думал – шутите. Почему же так внезапно? Или мы вас
чем-нибудь обидели с Людой?
Я сказал, пожимая ему руку:
– Нет, Петя! Вы с Людой самые хорошие люди на свете, и дай вам бог счастья. Будь у меня такие дети, я
бы гордился ими. Большое вам спасибо за добрый прием. И если вы когда-нибудь приедете в Финляндию, дайте
объявление по финскому радио. Я сразу появлюсь перед вами и буду вам служить, как служил серый волк
Ивану-царевичу в вашей русской сказке.
Он ответил:
– Спасибо, Алексей Матвеич. Будем рады побывать когда-нибудь у вас. Но все же досадно, что вы так
скоропалительно исчезаете. Ведь вы же ничего не успели здесь увидеть.
– Нет, кое-что я увидел. И еще надеюсь увидеть.
– О, так вы, может быть, вернетесь еще к нам, Алексей Матвеич?
– Может быть.
Я сказал это, чтобы как-то смягчить обиду, если она у него зародилась из-за моего внезапного решения от
них уехать. А он принял мои слова за чистую монету и воскликнул:
– Непременно вернитесь, Алексей Матвеич! Ей-богу, не пожалеете! Но смотрите, не слишком там
задерживайтесь, а то можете не застать. Мы народ кочевой.
– Застану. Планета теперь стала маленькая, и я вас везде найду, даже в песках Сахары.
Он усмехнулся, но не слишком весело. А я опять посмотрел вокруг, выискивая начальника. Три молодых
парня вышли из склада, весело переговариваясь. У одного из них в руках были бумаги. Продолжая разговор, он
засунул их в нагрудный карман и направился к машине. Сообразив, что это и есть начальник, я встал на его
пути. Однако он еще несколько раз останавливался и оборачивался к тем двум, заканчивая с ними разговор о
каком-то веселом происшествии в городе. А когда он наконец поравнялся со мной и услыхал мой вопрос, то
ответил тем же веселым тоном:
– Пожалуйста! Забирайтесь в кузов. Сейчас едем.
Я уперся ногой в колесо машины и полез в кузов. Там уже сидел какой-то человек. И с этим человеком
Петр даже успел перекинуться несколькими словами, стоя на другом колесе. К сказанному он добавил:
– Так вы уж насчет пропуска посодействуйте ему, пожалуйста, ладно?
И сидевший в кузове человек ответил:
– Ладно, Петенька. Посодействуем… попытаемся… постараемся… сообразим…
Что-то знакомое почудилось мне в тенористом голосе этого человека, да и в облике его тоже, хотя сидел
он ко мне спиной, пристроившись у кабины на скомканном брезенте. Где-то я уже видел эту гладко обритую
голову, на этот раз коричнево-красную от загара, плотно сидящую на короткой, толстой шее, тоже потемневшей
под южным солнцем. И спину эту широкую, с округлыми плечами, тоже видел не раз в этой же самой линялой
безрукавке. И руки эти толстые, мускулистые, с короткими подвижными пальцами, тоже были мне хорошо
знакомы, ибо предо мной сидел Ермил Афанасьевич Антропов.
Он сидел на скомканном брезенте, неловко привалясь левым плечом к стене кабины, и торопливо
зарисовывал карандашом в большой альбом молодого парня, приводившего в порядок сваленные у склада
тяжелые ящики с грузом. Парень был рослый, красивый, черноволосый и голый до пояса. Мускулы так и
перекатывались под его бронзовой кожей, блестевшей от пота. Летевшая с юга пыль оседала на его влажном
теле, размазываясь по нему неровными полосами и пятнами.
Поймав его на свой карандаш в одном определенном повороте, Ермил пытался снова и снова уловить его
в том же повороте, уделяя главное внимание лицу. Но парень двигался туда-сюда, занятый своим делом, и
карандаш Ермила поневоле скользил по разным другим уголкам листа бумаги, отмечая и закрепляя на ней
движения его рук, ног и туловища. Он торопился, зная, что машина готова в любую минуту тронуться. А тут
еще Петр сунулся к нему с вопросом, продолжая цепляться за борт кузова:
– Вчера вам как работалось, Ермил Афанасьевич? Урожайный ли был день?
И тот ответил, не отрываясь от рисунка:
– Да как сказать… Весьма относительно, Петруня. Весьма относительно. Но набросков сделал немало.
Хочу вот на тракторном поживиться. Там есть два интереснейших типа. А завтра к вечеру опять сюда. И потом
к палаточникам.
– Правильно, Ермил Афанасьевич! И его заодно сюда прихватите.
Это Петр сказал про меня. Ермил меня еще не видел, но пообещал, не оглядываясь:
– Да, да… Всенепременно… обязательно… безусловно… несомненно… неуклонно… неукоснительно…
положительно…
Твердя без надобности схожие по смыслу слова и быстро действуя карандашом, он как бы пресекал этим
попытки Петра продолжать разговор. Он твердил их как заклинания, которые надо было понимать так:
“Погодите, не мешайте, не трогайте, дайте закончить”. Ветер бил ему в лицо пылью. Он щурился, морщился,
отдувался, но не переставал вглядываться в парня, действуя карандашом с прежней быстротой.
Вот, значит, из каких мест он вылавливал все те лица, которые я видел в его комнате. Это из них он
составлял своего человека будущего. Выходит, что не так уж легко они ему давались. Но он был, кажется, не из
тех, кто гнался за легким, и без раздумья проникал всюду, где, по его мнению, делалось что-то новое. И
доведись ему попасть в Антарктику, он и там тоже, наверно, не терял бы времени даром. Прислонясь где-нибудь
среди льдов к холодной боковине айсберга, он заносил бы в свой альбом смелые черты проникшего туда
человека и только отдувался бы от лютой метели, норовящей залепить снегом его мясистое лицо.
Закончить рисунок ему так и не удалось. Начальник взялся за дверцу кабины, окинул взглядом кузов,
кивнул приветливо Петру и скрылся внутри, сказав: “Поехали”. Машина взревела мотором и тронулась. Я
помахал рукой Петру и крикнул изо всей силы:
– Привет и спасибо Людмиле!
Он понял, кивнул и тоже помахал мне вслед рукой, ободряюще улыбаясь при этом. Хороший он был
парень, этот Петя, сын Ивана. Только на жизнь он смотрел со своей Людмилой как-то странно. Но пусть не
слишком поздно придет к ним сомнение относительно выбранного ими пути, где собственное счастье
отбрасывалось ради устроения какого-то будущего счастья, неведомо для кого и неведомо когда прибывающего
в этот невеселый, трудный мир.
Держась рукой за борт кузова, чтобы не упасть, я обернулся к Ермилу. Он уже укладывал свой альбом в
большую толстую папку, где виднелись другие такие же альбомы и отдельные листы с рисунками и без
рисунков. Делал он это спокойно, без всякой видимой досады. Как видно, ему не впервые было прерывать
работу таким образом. Стянув шнуры папки в узлы, он поднял голову, увидел меня и вскричал:
– А-а, вот он кто! А я – то думаю, о каком это Алексее Матвеевиче мне Петя толкует. Оказывается, это
наш гость из страны тысячи озер. Изгнанник родины, так сказать. Изгой. Гражданин мира! Новоиспеченный
космополит. Вы здесь какими же судьбами, если это не секрет?
Он привстал с брезента, протягивая мне руку для приветствия и приглашая кивком сесть рядом. Я сел
рядом с, ним на брезент и ответил:
– Просто так… Захотелось проехаться немного по России и посмотреть кое-что.
Он сказал:
– Похвально, похвально. Значит, ассимилируетесь помаленьку?
– Как?
– Ассимилируетесь, говорю. То есть превращаетесь постепенно в русского. Растворяетесь в русской
нации, иначе говоря.
Что он там такое говорил? С чего это он взял, что я растворяюсь в русской нации? Я даже не сразу понял,
