Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

сказать, пожалуй, для смягчения невежливости. Ведь она не знала, что я готовился уйти совсем. Белоголовый

малютка гукнул что-то на своем собственном языке. Он так сладко спал накануне вечером, а теперь топтался

голенький в своей кроватке, пытаясь поймать пухлыми ручонками проникшие сквозь веревочную сетку его

загородки маленькие солнечные лучики. Я щелкнул перед ним пальцами, привлекая на себя его внимание, и

сказал:

– Крепкий растет парень. Как его звать?

Хозяйка ответила:

– Ваней. Как и отца.

– Как и отца? А вас как звать?

– Маша.

Вот как обстояло дело. И, наклонясь к этому новому жителю Земли, я сказал:

– Разгуливаешь тут, Иван Иваныч? И пока вполне просторно тебе в твоей люльке. Так? А ведь придет

время – и комнаты тебе будет мало, и всей деревни не хватит. Все дальше захочется тебе шагать, все дальше.

Но ничего, шагай, Ваня, шагай! Чем дальше, тем лучше. Тебе можно. И для тебя очень многие с радостью

откроют ворота.

Он что-то ответил мне на своем всемирном языке и тут же обо мне забыл, обратясь на этот раз к

электрической лампочке, висевшей под потолком, и потянувшись к ней ручонками. Да, мог бы и у меня,

конечно, давно уже родиться такой же веселый и жадный до жизни теплый комочек, если бы… Я обернулся к

его юной, румянолицей матери, смотревшей на него счастливыми глазами, и, вспомнив, что вчера она зажигала

керосиновую лампу, сказал, кивая на потолок:

– Не горят они у вас почему-то.

Она ответила:

– Да. Надеялись, что сегодня загорятся, но придется до понедельника подождать.

Опять она упомянула про понедельник. Но меня это не касалось. Я сказал, отступая понемногу к двери:

– Дом у вас новый, просторный. И все другие дома в деревне тоже новые. Почему это?

Она ответила:

– А как же! Наладили хозяйство и поднялись. Не навек же в землянках оставаться!

– Почему в землянках?

– А куда же было деваться, если ни одного дома не уцелело. Тут же немец прошел.

– А-а, понятно…

Она так и сказала: “Немец”. Она могла сказать “фашист”, или “гитлеровец”, как это принято иногда

говорить, чтобы не возлагать вину на весь немецкий народ. Но она, не задумываясь, попросту сказала: “Немец”.

Да, Мария Егоровна была права, пожалуй, говоря, что не скоро смоется с этого имени все то зло, что с

ним пришло в мир. Конечно, те страшные печи для сжигания народов придумал и соорудил гитлеровец, но

говорил этот гитлеровец на немецком языке – не на русском и не на английском. И захватить силой земли

других народов пытался в этом веке два раза не русский и не англичанин, а немец. В двадцатом веке пытался он

это сделать, когда планета уже была окончательно распределена между народами и сами народы на ней

повзрослели. И, конечно, ничего не получилось из его попыток, но десятки миллионов людей он все же загубил.

Я вышел на кухню и там еще раз обернулся к ней, тоже вышедшей, чтобы меня проводить. Ее губы еще

сохраняли улыбку, унесенную от детской кроватки. Не зная, что еще сказать ей на прощание, я повторил,

оглядывая кухню:

– Да, просторный дом. Три комнаты и кухня, Вы одни в нем живете или с родителями?

Улыбка оставила ее губы, и она ответила:

– У нас нет родителей.

– Как нет?

– Так… Погибли все. Его отец – на финском фронте, мой – на белорусском. Его мать от простуды

умерла в войну, а мою немцы расстреляли как жену коммуниста-политрука.

Вот как обстояло дело. Да, надо было трогаться скорей в путь, пока не было этому особенной помехи.

С крыльца она показала мне, как обойти деревню и в каком направлении находилось футбольное поле. Я

кивал, пока она мне это объясняла, и говорил “спасибо”, но ушел своей дорогой.

И, уйдя своей дорогой, я шагал не по самой дороге, а рядом с ней, прикрываясь листвой кустарников,

росших вдоль канавы. Шагал я быстро, то и дело оглядываясь и готовый в любую минуту нырнуть в зеленые

волны ржи. Так я дошел до леса, который видел накануне только издали. Но и в лесу я не сбавлял шага, однако

свертывал с дороги в хвойную чащу каждый раз, когда меня обгоняла машина или лошадь. От встречных я не

пытался прятаться, только проходил мимо как можно быстрее, чтобы не дать повода для вступления в разговор.

Мне в это время надлежало быть на футбольном поле. Но что стал бы я там делать? Смотреть игру

молодого белорусского Ивана? А как узнал бы я его среди других игроков? Ведь я даже не запомнил его лица.

Что-то улыбчатое, русоволосое мелькало перед моими глазами, да взлетали над седлом, наподобие темных

крыльев, полы расстегнутого пиджака. Зачем было мне повторять с ним встречу? Это был первый Иван, не

пожелавший узнать, кого он впускает под свою крышу, И может быть, правильно он сделал, что не узнал?

Итак, они опять ошиблись и, вместо того чтобы убить меня, как я того заслуживал, накормили дважды и

дали отдохнуть. Ну что ж. Теперь я опять мог шагать к Ленинграду по крайней мере два дня подряд. И я шагал.

Часа полтора шел я по этому лесу и потом еще около часа – по пустошам, поросшим мелколесьем.

Солнце, подбираясь к зениту, припекало все сильнее. Но скоро на него наползла туча, и в воздухе повеяло

прохладой. Это было хорошо, конечно. Я напился у ручья, пересекавшего дорогу, и после этого готов был идти

без отдыха хоть весь день. Однако туча оказалась дождевой. Правда, свои главные запасы воды она пролила в

стороне от меня, но и дорогу тоже слегка захватила краем, и захватила так основательно, что я стал

высматривать, где бы укрыться.

К тому времени справа от дороги опять потянулись поля и луга, а слева, посреди мелкой еловой просеки,

появились долговязые осины и березы. Но их редкая листва не могла укрыть меня от дождя. Приходилось

мириться с ним. Хорошо еще, что был он мелкий и уходил вместе с тучей. А вслед за тучей опять открывалась

полоса ясного неба, и, стало быть, имелась надежда снова обсохнуть.

Не убавляя шага, я провел расческой по влажным волосам, высматривая в то же время слева от дороги

подходящую для укрытия елку. Но подходящей елки все не попадалось, а дождь не переставал. К тому же у

тучи был довольно широкий хвост, от которого книзу тянулась подозрительная туманная пелена. И этому хвосту

еще предстояло пройти над моей головой.

Перевалив через небольшой холм, я увидел впереди деревню. А на пути к этой деревне дорога дала

ответвление влево. Я остановился в раздумье: по какой дороге идти? Прежняя моя дорога выглядела добротнее

и была присыпана песком на выбоинах, а новая даже не была отмечена канавами. Зато она уходила прямо на

север, а прежняя сильно отклонялась в востоку.

Пока я так раздумывал, туча подтянула свой хвост ближе ко мне и тут же дала понять, что означала

туманная пелена, заслонявшая собой голубую полосу неба позади тучи. Она означала дождь. Он хлынул с такой

силой, что стоять на месте уже было нельзя, да и шагом идти – тоже. Оставалось одно – припуститься бегом.

До крайнего дома деревни было метров двести, и я домчал бы туда в одну минуту, но что-то удержало меня…

Я вспомнил вдруг, что уже спасался таким способом у них от дождя где-то там, ближе к Волге, и не один

раз. И каждый раз это приносило мне что-то нежелательное. Что именно – я не помнил, но усвоил твердо, что

и дождь у них содержал в себе какое-то коварство. Избегая этого коварства, я метнулся влево и помчался по

новой дороге, высматривая на бегу подходящую елку. Подходящим показался мне целый сгусток молодых елок.

Я нырнул с дороги в гущу их ветвей и пригнулся под ними. Но они свободно пропускали сверху влагу. Тогда я

попробовал укрыться под соседней березкой. Но и она не спасла меня. Такой же пустой оказалась попытка

укрыться под молодой сосенкой. В это время я услыхал неподалеку девичьи голоса. Они кричали:

– Сюда, дяденька, сюда! Здесь как под крышей!

Я обернулся и увидел примерно в пятнадцати метрах от дороги высокую густую ель с толстым стволом, а

под ней – двух девушек с корзинами. Это меня они звали и мне же махали руками, приглашая к себе. Не

раздумывая долго, я кинулся к ним, спотыкаясь о кочки и старые пни. Мог ли я отказаться, если меня звали к

себе русские девушки? В один миг я очутился возле них. Они посторонились, и мы все трое разместились

вокруг ели, прижимаясь к ее стволу спинами.

Под этой елкой было еще сухо. Ее нижние ветки, отклонясь книзу почти до самой земли, образовали

подобие шатра. И все остальные ветки над ними тоже отклонялись от ствола книзу, усиливая покрытие этого

шатра. Но девушки уже успели намокнуть до того, как добрались до этого укрытия. Тонкие платья прилипли к

их плечам и бедрам, и омытая дождем черника блестела в их корзинах.

Они несколько раз внимательно оглядывали меня, оборачивая ко мне влажные загорелые лица с черными

от ягод губами, и шептались о чем-то. Я всматривался сквозь ветки ели в тучу, выжидая, когда она уйдет, чтобы

сразу же вслед за этим выбраться на дорогу. Однако туча не торопилась уходить. Ей понравилось держать нас в

плену, и она, словно нарочно, шире разлезлась по небу, не ослабляя дождя.

Скоро отдельные капли стали проникать к нам сверху сквозь ветки ели, а по ее стволу потекли струйки.

Девушки забеспокоились и заметались, прикрываясь косынками. В это время на дороге показался грузовик. Он

выкатился сюда с той дороги, по которой я только что шел к деревне. Та из девушек, что была потоньше,

крикнула: “Это наши, наши!”. И побежала к дороге, передав корзину с ягодами своей подруге. Ей удалось

остановить машину, и, обернувшись к нам, она закричала: “Скорей, скорей!”. Вторая девушка сказала: “Скорей,

бежим!”. И, сунув мне в руки корзину своей подруги, побежала к машине. Побежала она быстро, несмотря на

то, что была короче и тяжелее первой.

Пришлось и мне потащиться за ней. Не мог же я оставить у себя их корзину. Когда я подбежал к машине

под струями дождя, они уже были в кузове, где кроме них стояли еще три девушки, державшие над своими

головами край брезента. Я протянул моим девушкам корзину и раскрыл рот, чтобы сказать: “До свиданья.

Спасибо за компанию”. Но они не только приняли корзину, но и меня подхватили за плечи, втаскивая в кузов.

Пришлось подчиниться им. И едва я оказался в кузове, как машина тронулась. Я ткнулся носом в чью-то

горячую, влажную шею и ухватился рукой за чей-то горячий, влажный бок, а над моей головой натянулся

брезент, спасая меня от дождя.

И опять я ехал с девушками на грузовике, как это уже было однажды. Только тогда меня везли на юг, а

теперь – на север. И тогда светило солнце, а теперь лил дождь, и стояли мы в мокрой, жаркой тесноте,

прикрываясь толстым брезентом. Дорога была ухабистая, и нас кидало из стороны в сторону. Но наступил

наконец момент, когда одна из девушек выглянула из-под брезента наружу и крикнула:

– Ой, девоньки! А дождя-то уж нету!

И мы сбросили брезент на дно кузова. Действительно, туча передвинулась дальше к югу, открыв над

нашими головами небо. Солнце опять вступило в свои права, и, находясь в зените, оно сразу же принялось

действовать в полную силу. Легкий пар поднялся над молодым лесом по обе стороны от дороги, а застрявшие в

листве и хвое дождевые брызги заискрились и затрепетали, тронутые солнцем, словно предчувствуя свой

близкий конец. Некоторые из них умудрились напоследок заиграть голубым, зеленым, оранжевым и даже

рубиновым цветом.

Чтобы не мешать девушкам, я отступил от них немного и, держась одной рукой за борт кузова, причесал

сбитые брезентом волосы. Девушки тоже привели себя в порядок, заново повязав косынками волосы и оправив

платья. Но мокрее всех выглядели мои две девушки, особенно та, что была плотнее и коренастее. Тонкое

цветастое платье так облегало ее, что под ним отчетливо обозначились трусики и бюстгальтер. И видно было

даже, что одна лямка бюстгальтера у нее лопнула. Заметив, что я смотрю на нее, она протянула мне корзину,

предлагая угоститься ягодами. Но я сказал “спасибо” и покачал головой. Тогда она спросила меня:

– А вы к нам по какому делу едете?

Вместо ответа я тоже спросил:

– А почему вы думаете, что я к вам еду, а не в другое место?

Она пояснила:

– А потому, что эта дорога только к нам идет, и никуда больше.

– Как так?

– Да так. Только к нам. А если вам захочется уехать от нас куда-нибудь в другое место, то по этой же

дороге обратно поедете.

Вот как дело обернулось. Я спросил, подумав немного:

– А что там дальше будет, после вас?

– Да ничего: леса, болота – и никаких дорог, тропинки разве.

Я промолчал. Ну что ж, если даже так. Пусть не будет дороги. Хватит с меня и тропинки. Даже по ней

сумею я добраться до своей последней в жизни березы, определенной мне судьбой.

Но все же мне сделалось не очень весело от слов плотной девушки, и я несколько раз оглянулся на

дорогу, которая все удлинялась и удлинялась позади меня. Заметив это, она сказала:

– Да вы не беспокойтесь. От нас почти каждый день машины ходят в район и на станцию. Завтра тоже с

утра полуторка пойдет за горючим. Она и подбросит вас куда нужно.

Я сделал вид, что это меня мало беспокоит, и даже рукой махнул для наглядности. И чтобы еще больше

убедить ее в этом, стал смотреть по сторонам, как бы любуясь их молодым лесом, где все росло так неровно.

Местами тянулась поросль не старше десяти – пятнадцати лет, местами попадался лес вдвое старше, а

отдельным осинам, елям и березам, пожалуй, можно было дать лет по сорок – пятьдесят. И все они постепенно

теряли застрявшие в их ветвях сверкающие разным цветом капли.

Мы тоже понемногу обсыхали. Девушки разговорились о своих делах. Одни похвастали купленными в

райцентре товарами. Другие рассказали, как их в лесу напугал заяц, а потом вспомнили, как они сами в

прошлом году медведя напугали. Они тогда так взвизгнули от страха, что он еле ноги унес – только треск по

лесу пошел.

Скоро машина вывезла нас на открытые поля, засеянные рожью и пшеницей. Поля были небольшие, и к

ним со всех сторон подступал молодой лес. Встретились еще два перелеска, за которыми показалась деревня в

окружении картофельных полей.

Деревня была довольно большая. Она раскинулась одинаково широко на все стороны и состояла

наполовину из новых бревенчатых домов. Возле самого крупного двухэтажного дома, тоже срубленного из

свежих бревен, высились огромные качели, облепленные ребятишками. Платформа качелей, снабженная двумя

продольными скамейками, вмещала их человек двадцать. Самые ретивые из мальчишек раскачивали ее, стоя на

обоих концах платформы, и она взлетала выше молодых лип, дубков и кленов, росших вокруг. Четыре

деревянных бруса соединяли платформу с верхним поперечным бревном, которое слегка поворачивалось по

своей оси, прихваченное скобами у концов, положенных на два толстых столба. Столбы, подпертые внизу с двух

сторон такими же толстыми упорами, стояли, не дрогнув.

Машина проехала мимо этого сооружения и, минуя еще несколько домов, остановилась перед большим

гаражом. Девушки спустились на землю. Я тоже спустился. Что мне оставалось делать? Но для чего я спустился

– это уже был другой вопрос. И опять заботу обо мне проявила плотная девушка. Она спросила:

– Вы раньше у нас уже бывали? Где контора – знаете? Вам директор нужен или парторг?

Я раскрыл рот, чтобы ответить. Не знаю, что я там хотел ответить, должно быть что-то очень умное, как

это у меня водится. Но я не успел ответить, потому что она тут же добавила:

– Да вот он сам идет.

62

И опять заботу обо мне взял на себя парторг. Но я не был против этого. Скорее наоборот. С парторгами

мне было даже выгоднее иметь дело, чем с кем-либо другим, ибо они проявляли ко мне особенное внимание. Не

знаю, чем вызывалось это внимание, но у меня не было причины им тяготиться. Беспокоило меня каждый раз

только одно: не оказался бы парторг тем самым Иваном. С таким парторгом я не хотел бы встретиться, потому

что внимание такого парторга не принесло бы мне добра.

Но, слава богу, мне повезло и на этот раз. Передо мной стоял парень, которому явно не было еще

тридцати, и, следовательно, побывать на войне он, конечно, не успел. Правда, серые глаза его смотрели пытливо

и таили в себе вполне зрелый ум. Но худощавое лицо, покрытое густым загаром, было с виду совсем еще юным,

а зачесанные набок русые волосы блестели, изгибались и курчавились от избытка внутренних сил в такой

именно степени, в какой им свойственно изгибаться и блестеть в пору самой ранней молодости.

Он привел меня в контору к директору лесопункта, человеку более зрелых лет, чем он сам. Но и директор

не был тем Иваном, насколько я понял это из его вопросов. О Финляндии он знал, кажется, не больше, чем об

Эфиопии или Тасмании. Они оба по крайней мере с полчаса задавали мне вопросы о Финляндии. Я был,

конечно, рад поговорить о ней, о моей родной далекой Суоми, куда мне уже, как видно, не суждено было

больше вернуться и где осталась моя славная Майя Линтунен, тоже навеки для меня потерянная. В конце

разговора они вернули мне документы и спросили, что меня интересует в их лесном поселке. Я ответил:

– Все интересует. Но мне надо торопиться. Кончается отпуск. Я пойду, если позволите.

– Куда пойдете?

– Туда.

Я махнул рукой в сторону севера. Директор покачал головой, а парторг улыбнулся:

– Туда не пройдете.

– Почему?

– Там наши лесоразработки. А дальше леса и болота, еще не тронутые. Сквозной дороги туда пока нет.

Так обстояли дела. Второй раз мне об этом сообщали. Но они не знали, что для меня не имело значения,

есть туда дальше дорога или нет. Даже по самой гладкой и широкой дороге я все равно не сумел бы добраться

до Ленинграда за оставшиеся у меня три дня с тем запасом пищи, который имелся у меня в животе. Значит, с

таким же успехом я мог идти в направлении Ленинграда без всякой дороги. Важно было не стоять на месте, а

идти и идти, пока меня несли мои ноги. Но я не сказал им этого. Кто бы меня понял? А они тем временем

пояснили мне, что из их поселка ежедневно на станцию и в районный центр ходят грузовые машины. Одна из

них и прихватит меня завтра, если я пожелаю. А пока я могу остаться у них и заночевать в комнате для

приезжающих. Там неплохо. И столовая у них приличная. Буду доволен.

Так просто, по их мнению, это выглядело. Даже столовая должна была мне понравиться. Что ж. Может

быть, и так. Но собирался ли я заглянуть в нее – это другой вопрос. Им, конечно, не дано было знать о

состоянии моих карманов. И тут меня вдруг осенила одна очень гениальная мысль. Я спросил:

– А разве у вас нет очереди?

Они не поняли:

– Какой очереди?

Я пояснил:

– У вас в России есть такой обычай – пускать прохожих ночевать в деревенские дома по очереди. Вот я

и хотел бы, если позволите, заночевать по такому обычаю.

Вот как ловко я вывернулся из трудного положения. О, моя голова еще годилась на кое-что! Они

заулыбались в ответ на мои слова и потом призадумались. Парторг с озадаченным видом погрузил пятерню в

густоту своих волнистых, свисающих набок волос и сказал, морща лоб:

– Устаревший обычай. Отмер за ненадобностью – прямо скажем. Но до войны, говорят, применялся. Да

и после войны, помнится, бывал иногда в действии. Надо будет узнать, на ком остановилась очередь.

Он узнал и после этого привел меня к новому бревенчатому дому. Однако бородатый хозяин этого дома

сказал ему, разведя руками:

– Я не против. Но сегодня… сам понимаешь…

Парторг задумался. Но потом опять повторил свое:

– Ничего. Пусть. Это особый случай. Это дело в некотором роде политическое и даже государственное.

Зарубежный товарищ изучает нашу страну, чтобы потом рассказать о ней своим соотечественникам. Пусть

увидят, как у нас веселятся. Это им тоже не вредно будет знать.

Бородатый хозяин дома спросил!

– Ну, а как же… это самое?..

Парторг ответил:

– Очень просто. Вели хозяйкам поставить двадцать пятый прибор – и дело с концом. А ребятам я

объясню.

Он прошел со мной в заднюю комнату этого дома, очень большую и светлую, и там провозгласил:

– Товарищи! Сегодня у нас будет гость из Финляндии. Прошу любить и жаловать!

В ответ на это и на мой поклон было сказано из разных мест комнаты:

– Приветствуем! Добро пожаловать! Милости просим!

Сказано это было молодыми голосами, и обернулись ко мне молодые лица. Из этого следовало, что того

Ивана среди них не было, хотя по виду любой из парней, тут стоявших, вполне мог сойти за того Ивана в его

прошлом облике, каким он был с десяток лет назад, когда совершал свое грозное дело. У них тоже вид был

воинственный и непримиримый. Только непримиримость свою они направляли друг против друга, споря о чем-

то с таким усердием, что забыли о накрытом столе.

А стол никак не заслуживал такого невнимания. Составленный из трех больших столов, он занимал

середину комнаты почти по всей ее длине от стены до стены, потребовав несколько белых скатертей. И по всей

длине стола, плотно заполняя его среднюю часть, стояли в чашках, мисках и тарелках разные вкусные вещи:

кислая капуста, соленые грибы, огурцы свежие и соленые, редиска, винегрет, мясной студень, заливная рыба,

хлеб, печенье, масло, колбаса и сыр. Стояли также бутылки с водкой, виноградным вином и лимонадом. Стояли

садовые цветы в стеклянных банках. Лежали яблоки и вишни в плоских корзинках. А по краю этого огромного

стола тянулись вкруговую ряды пустых мелких тарелок, дополненные рюмками, бокалами, вилками и

бумажными салфетками.

Казалось бы, все было готово к тому, чтобы сесть на стулья, тесно окружавшие стол, и приняться за еду.

Однако никто не торопился этим заняться, хотя собрались тут люди, явно не страдающие плохим аппетитом,

судя по обилию румянца на их молодых загорелых щеках. На стол они не смотрели, и разговоры их даже не

касались того, чем он благоухал. Теснясь ближе к открытым окнам, они говорили о чем-то другом. Например,

один парень сказал:

– Не понимаю, как можно из-за такой ерунды…

А другой возразил ему:

– Это для тебя оно ерунда, а для него, может, соль жизни.

Третий сказал:

– Но он понимает ли, в какое нелепое положение ставит всех нас?

Четвертый сказал:

– Уж куда нелепее.

Рослая круглолицая девушка в новом светло-зеленом костюме сказала:

– Прямо смех один.

Но, сказав это, она не проявила никаких признаков смеха. И еще один парень сказал:

– Принцип.

А другой поправил его:

– Не принцип, а болезненное самолюбие. Не может примириться с тем, что единственный раз в жизни

не он оказался первым.

Другая девушка, потоньше лицом и телом, одетая в длинное шелковое платье, сказала:

– Надо убедить его. Нельзя же из-за такого, в сущности, пустяка нарушать торжественность момента.

Петечка, где твое красноречие?

Но Петечка только рукой махнул:

– Да разве его убедишь такого!

Так они разговаривали, совсем забыв, должно быть, зачем сюда пришли. И никто не догадался напомнить

им об этом, даже парторг. Он послушал их немного и, не говоря ни слова, вышел. Я тоже не стал их торопить

садиться за стол. Это было их дело. Не для меня они приготовили этот стол, а для себя. Я не имел в нем

надобности. Глаза мои скользили по вкусным вещам вдоль стола с полным равнодушием.

Проглотив слюнки, я даже повернулся к столу спиной и принялся рассматривать на стене цветные

картинки в рамках, вырезанные из их журнала “Огонек”. На одной картинке виднелся густой сосновый бор, на

другой – медвежата в тайге, а на третьей бурлаки тянули вверх по реке Волге барку. Однако все это было не

очень съедобное, исключая разве только медвежат. Но они еще бегали по тайге, где их не так-то просто было

найти и поймать. Кроме того, они теперь, наверно, успели вырасти в крупных свирепых медведей, превратить

которых в пищу было бы делом весьма затруднительным. Сделав такое заключение, я еще немного потоптался

между столом и стеной, пытаясь понять смысл разговора парней и девушек, но так и не понял.

Тогда я по примеру парторга тоже вышел в первую комнату. Но там его уже не оказалось. Часть этой

комнаты была завешена серым холстом, за которым слышались голоса. Я заглянул туда, отвернув край холста. И

в этот миг в ноздри мне ударил особенно вкусный аромат. А когда я увидел предмет, от которого исходил этот

аромат, в животе у меня заныло и засосало с новой силой. На горячем противне лежал огромный, запеченный в

тесто окорок. Две женщины, румяные от жара, только что вынули его из печи и готовились переложить на

большое продолговатое блюдо.

Я вернулся к накрытому столу. При таких обстоятельствах не стоило от него далеко отходить. Но

молодые люди все еще медлили за него садиться. Даже запах жареной свинины из первой комнаты не мог их к

тому поторопить. В комнату опять вошел парторг. Но это ничего не изменило. Странный разговор продолжался,

и не было видно ему конца. Один парень сказал:

– Ну и что? Подумаешь, цаца какая! Не угодили ему. Зато, может, в следующем квартале ему вдвойне

повезет.

– Безусловно.

Это слово произнесла та же самая тоненькая девушка в длинном шелковом платье. Видно было, что ей

нравилось употреблять слова, не свойственные деревне. Но произносила она их с теми же деревенскими

интонациями, что и другие. Стараясь выделиться среди других девушек, она и волосы свои завила мелкими

кудряшками, и губы подкрасила так, что они казались крупнее, чем были на самом деле. Парень, стоявший

рядом с ней, сказал:

– Другим похуже перепадали участки, да и то не стонали.

А его сосед добавил:

– И опять могут перепасть. Кто от этого застрахован? Еще не раз представится ему случай для… для…

– Для реабилитации.

Это слово подсказал тот парень, который незадолго перед этим сказал: “Принцип”. Как видно, и парням

была не в диковинку городская речь. Только это мало что меняло. Красивый, богатый стол по-прежнему

оставался без внимания. Я обернулся к парторгу. Он улыбнулся и успокоил меня:

– Ничего. Обождем немного, пока все это не придет к своему, так сказать, логическому завершению.

Мы подождали немного. Разговор тянулся еще некоторое время в том же роде. Но потом в него

вклинился громогласный вопрос:

– А он сам-то скоро заявится или вообще не удостоит нас своим присутствием? Свадьба его касается

или не касается?

Вопрос этот был обращен к высокой светловолосой девушке, похожей лицом на хозяина дома. Девушка

стояла отдельно от всех, одетая в белое нарядное платье, и с нетерпением поглядывала на дверь, явно кого-то

ожидая. В ответ на вопросительные взгляды всей компании она молча пожала плечами, не разжимая строго

сомкнутых губ. Ее волосы были светлее загара на ее нежном лице и свисали ниже пояса двумя тяжелыми

косами толщиной в детскую руку каждая. Да, это была видная собой девушка, и неудивительно, что к ней так

быстро подоспело время надеть белое свадебное платье. Могла бы и у меня быть в жизни такая же строгая

красивая дочь…

К этой девушке подошла другая в таком же светлом платье. Только была она чуть ниже ростом и темнее

волосом. Ее губы на таили в своих очертаниях такой строгости, зато брали яркостью. А по всему ее округлому

лицу разливалось такое обилие радости, что, казалось, радость вот-вот прорвется сквозь налитой румянец ее

щек и брызнет смехом из ее наполненных блеском коричневых глаз. И такая дочь тоже могла у меня быть,

переполненная радостью и смехом. Почему бы нет? Все могло у меня в жизни быть, если бы не свернул я со

своей прямой дороги на какой-то иной, нескладный путь.

Темноволосая девушка спросила у светловолосой!

– Может, перенесем на другой раз?

Но та отрицательно покачала головой. В это время в комнате появился еще один ладно скроенный

парень, черноглазый, чернобровый, с красивыми темными кудрями, сбитыми на сторону. Все лица немедленно

обернулись к нему. Но он, как видно, уже привык встречать со стороны людей такое внимание к себе и ничуть

этим не смутился. Потянув к себе ленивым движением от стола один из стульев, он уселся у стены и

неторопливо закурил папиросу, ни на кого не глядя. Кто-то спросил его:

– Ты, что же, нарочно решил сорвать вечер?

А он сделал удивленные глаза и посмотрел на всех так, словно только сейчас их заметил. Но, видя, что от

него ждут ответа, сказал:

– Разве я кому мешаю? Веселитесь на здоровье.

Ему сказали:

– Ну и хватит корчить из себя обиженного. Не отравляй настроения другим. Если уж сплоховал, то умей

держать свою досаду при себе.

– Пожалуйста, я могу уйти.

Сказав это, черноглазый парень поднялся со стула, но, встретив суровый взгляд голубых глаз

светловолосой девушки, снова уселся. С минуту все огорченно помолчали. Потом один из парней сказал

примирительно:

– Надо признать, конечно, что не все от него зависело. Редколесье на их участках – это само собой. Но,

кроме того, его два раза подвела пила. А это тоже немаловажная причина.

Некоторые как будто были готовы согласиться с таким объяснением. Но тут заговорил еще один парень.

До этого он молча подпирал широким плечом стену возле окна, ласково поглядывая на темноволосую,

переполненную радостью и смехом девушку. Он был очень высокий, и коротко срезанные, желтые, как солома,

волосы на его крупной голове стоймя торчали вверх, прибавляя ему роста. Он сказал:

– Никакая это не причина! Таких причин у каждого десятки наберутся. Просто пришло время уступить

первенство – вот и все.

Черноглазый парень покосился на него с пренебрежением и сказал, не вынимая папиросы изо рта:

– Уступить? Кому? Уж не тебе ли?

Тот ответил спокойно:

– Да хотя бы и мне.

Черноглазый парень рассмеялся, обводя всех взглядом с таким видом, словно приглашал их тоже

посмеяться вместе с ним. Но только два-три человека ответили ему слабыми улыбками. Тогда он сказал:

– Мало вырос. Подрасти еще малость.

Тот выпрямился, расправив плечи, и ответил:

– Думаю, что уже дорос.

– Думаешь? Это еще доказать надо.

– Уже доказано.

– Случайность не доказательство.

– Случайностью тут и не пахнет.

– Это мы еще проверим.

– Не храбрись. Еще откажешься от проверки.

– Это почему же?

– А потому. Не к твоей выгоде она обернется.

Черноглазый даже привстал со стула – так уязвили его почему-то слова высокого парня. И, весь красный

от обиды, он прокричал:

– Да хоть сейчас пойдем, если так! Идем сейчас! Ну?!

Высокий парень усмехнулся:

– Зачем же сейчас? Неудобно сейчас вроде…

– А-а, неудобно? Струсил, иначе говоря?

На этот раз вскипел высокий парень. Сжав кулаки, он подступил к черноглазому, как бы собираясь его

ударить, но не ударил и только постоял перед ним немного, а потом сказал отрывисто:

– Пошли!

Тот спросил удивленно:

– Куда?

– Туда. На делянки.

– Сейчас?

– Да, сейчас! Ты же сам этого хотел. Или уже идешь на попятный?

– Нет, почему же? Я готов. Пожалуйста.

И они оба направились к выходу. Кто-то сказал негромко:

– Совсем с ума спятили.

А кто-то крикнул им вслед:

– Эй, постойте! Петухи! А остальные для вас не существуют? Может быть, вы и нам соизволите что-

нибудь объяснить?