Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Все они были дома. Судя по запаху пищи, дело близилось к обеду. Но стол пока еще был пуст. Хозяин,

встречая нас, встал к нему спиной, взявшись ладонями за его кромку. На наше приветствие ответили все, даже

девочки. Потом парторг сказал:

– Я к тебе по делу, Николай Васильич. Не приютишь ли вот гостя на несколько дней? За счет фонда,

конечно. Приглянулся ему, видишь ли, твой дом.

Хозяин кивнул, взглянув на меня приветливо, и сказал негромким голосом, в котором как-то странно

менялись низкие и высокие ноты:

– Пожалуйста. Милости просим. Разместимся как-нибудь. Места у нас хватит. А гостюшка-то из

далеких ли мест будет?

Парторг почему-то помедлил с ответом на этот вопрос и как-то по-особенному пристально взглянул

прямо в глаза хозяину, когда произнес:

– Из Финляндии.

Тот медленно отвел от нас взгляд и стал смотреть в пол. Потом переглянулся с матерью и женой и опять

уставился в пол. Парторг сказал ему:

– Ты не думай! Это настоящий человек, из трудового класса, самый что ни на есть беднейший

пролетарий – сельский батрак. И отзыв о нем есть хороший. Надо уметь видеть разницу в людях.

Хозяин ответил, не глядя в нашу сторону:

– А я разве что говорю? Я же и говорю: пожалуйста, милости просим. Хорошим людям мы всегда рады.

Почаще просим к нам наведываться. Всегда готовы принять. И фонд нам ни к чему. Обойдемся. Чем богаты, тем

и рады.

Он говорил это спокойно и негромко. Но каждый раз, когда в низкие ноты его голоса врывались высокие,

казалось, будто он вскрикивал от неизвестной причины. Продолжая говорить, он двинулся от стола к печке. И

едва его руки выпустили стол, как одна из них мелко затряслась, будто бы отмахиваясь от кого-то, попавшего

ему под ноги, а другая вскинулась вверх в таком движении, какое делает оратор, призывая к вниманию своих

слушателей.

Проделав это, он засунул руки в карманы брюк, все еще подвигаясь к печке. Однако не печка была ему

нужна. Он двинулся к ней, чтобы обойти нас. Только это ему не сразу удалось. Вначале его ноги сделали

несколько крупных и ровных шагов, а потом принялись почему-то ступать вкривь и вкось. По движениям его

плеч можно было подумать, что человек очень быстро куда-то идет, едва ли не бежит бегом, а на самом деле он

все еще не мог миновать печку и как бы топтался на месте. Но затем ноги его опять сделали несколько прямых

и верных шагов, донеся его до двери. У двери он обернулся к нам и, высвободив руки из карманов, повторил:

– Хороших людей почему не принять? Для них у нас всегда двери открыты. Кто добрым гостем к нам

идет, тому мы всегда рады. Побольше бы их нам, добрых-то гостей. Пожалуйста! Заходите, живите, будьте как

дома!

Взявшись одной рукой за ручку двери, он другой рукой хотел сделать какое-то подходящее к слову

движение, но далось оно ему не сразу. Сперва он ткнул себя пальцами в подмышку, круто изогнув для этого

кисть руки, потом дернул вверх локтем и только после этого широко и плавно повел рукой в сторону всего того,

чем был полон его дом, как бы отдавая все это нам. Сделав нам такой подарок, он вышел в сени, мягко прикрыв

за собой дверь. Парторг проводил его взглядом и сказал, обратясь к старшей хозяйке:

– Вот и ладно. Договорились вроде. Так мы вечерком придем, Василиса Терентьевна, если не

возражаешь.

Та ответила:

– Вечерко-ом? Да что ж это вы так-то? Пришли и ушли. А обедать? Обед у нас готов. Вот соберем

сейчас на стол, покушаете, что бог послал, и пойдете. До вечера-то еще ой как далеко. Намаетесь, ходивши по

эдакому хозяйству.

Но парторг сказал:

– Ничего, Василиса Терентьевна, не беспокойся. Мы в Кряжине пообедаем.

И мы пошли в Кряжино. На пути туда парторг свернул к реке и поднялся на высокий холм, прилегающий

к береговому обрыву. На этом холме высились развалины какого-то огромного строения. Два старых человека

отколупывали молотками от остатков стен этого строения цельные кирпичи и укладывали их тут же рядом в

небольшие штабеля. По одну сторону от этих развалин были устроены ряды сидений из длинных струганых

досок, набитых на врытые в землю поленья. По другую сторону открывался вид на реку Оку и на лесные дали,

раскинувшиеся позади нее.

Река здесь не подступала вплотную к берегу, как там, где я переправился через нее на лодке. Здесь между

обрывом и водой тянулась ровная полоса луговой низины, шириной в полкилометра и длиной в несколько

километров. Следуя изгибу реки, эта низина выше и ниже по течению уходила за пределы видимости,

заслоняемая крутизной берега. Парторг сказал:

– Это наша господствующая высота. Отсюда видны почти все наши владения. Вон там, по ту сторону от

Корнева, находятся деревни Чуркино и Кривули. А по эту – Кряжино, Веткино и Листвицы. Еще совсем

недавно это были мелкие самостоятельные колхозы. Теперь они объединились в один укрупненный колхоз.

Я спросил:

– А дерево получилось?

Он не понял:

– Какое дерево?

– А такое: вы собрали все кривули, чурки и ветки к одному корню, то есть дерево собрали.

Он закивал:

– А-а, да, да, верно. Действительно, дерево собрали. И дереву этому название “Заря коммунизма”. Да,

это интересная мысль. – Он подумал немного и добавил: – Что ж, выходит, нам самими законами развития

было предопределено создать из всякой древесной мелкоты цельное, стройное, жизнеспособное дерево.

– Но все ли у него есть, у этого дерева, чтобы жить и расти?

– А почему бы и не быть? Все есть, конечно. Вот посудите сами. Корнево и Кряжино славились

хорошими пашнями и лучшими породами скота. Но им не хватало пастбищ. Кривули внесли эти пастбища.

Кривулям недоставало земли для посева зерновых. Теперь они стали общими владельцами всех пашен. Веткино

приложило к общему хозяйству вот эти сенокосные угодья и удобные земли под капусту. От Чуркина мы

заполучили дружную рыбацкую артель, а от Листвиц – большой старый сад. Как видите, мы имеем теперь

многоотраслевое хозяйство. И если дождь или засуха повредят одной отрасли, то нас вывезут другие.

Нынешнее лето всему благоприятствует: и хлебам, и овощам, и фруктам. Да и травы хорошо поднялись. С этой

низины опять снимем два укоса за лето. А это стогов пять-шесть лишних. По всему видно, что нынче на

трудодень получим больше прошлогоднего. И государству продадим больше.

– А в будущем году как? Еще больше?

– Обязательно.

– А еще через год?

– А там еще больше.

– Значит, с каждым годом больше? А когда остановитесь?

– Никогда. Такое уж это могучее дерево получилось. У него безграничные возможности для роста.

Я промолчал на всякий случай. Как-никак, это говорил парторг. А у него уж такая, видно, была

обязанность, чтобы превозносить свое. Но мне трудно было втереть очки. И ты можешь быть спокоен, Юсси, я

не потерял способности видеть все в доступных пределах. Кому он вкручивал насчет бесконечности? Мне ли не

знать, сколько можно требовать от земли! Рано или поздно она непременно заставит поставить точку. Даже

такой железный человек, как Арви Сайтури, и то уперся в тупик на своих сорока трех гектарах. А ведь он был

способен выколотить прибыль даже из мертвого камня. Но и он в последнее время топтался на месте, выжимая

без конца одну и ту же мочалку. А здесь говорили о безграничном росте. Но пусть говорят, конечно. Кому это

вредит? Говорить все можно. Я не мешал ему говорить, разглядывая с высоты обрыва их огромную Россию, где

верили в такие странные вещи. И он продолжал выкладывать то, к чему его обязывало звание парторга:

– На этой новой кормовой базе мы теперь можем удвоить и утроить поголовье скота, а потом, немного

подумавши, еще раз удвоить и утроить, не забывая, понятно, и об удойности.

Я сказал:

– Ого! Так у вас получится стадо в несколько тысяч. А молоко будет литься рекой.

Он согласился:

– Да. К тому все идет.

Я опять промолчал. К тому ли? А не в обратную сторону? Я вспомнил то, что мне говорил злопыхатель

там, на перемычке между двумя большими дорогами. Если верить ему, то выходило, что их стада убывают по

мере того, как укрупняются колхозы, а земли пустеют. И только при старой власти человеку не запрещали

приобретать сколько он хотел и не отнимали у него земли. Потому она и была всегда обработана, а не зарастала

кустарником. Так я понял того злопыхателя. Правда, он, кажется, упомянул только трех таких удачников на три

деревни. И надо полагать, что доходы от своих богатств они оставляли при себе. Но деревни состояли, пожалуй,

не только из них. Деревни у русских всегда состоят из многих людей и дворов. Как там обстояло дело с

остальными? Я спросил парторга:

– Если стадо у вас прибавится, то как с оплатой за трудодень? Тоже будете прибавлять?

– А как же! Ради чего же мы и стараемся?

– Всем?

– Всем. Кто работал, конечно.

Я помолчал немного. Да, тут к умножению стада толкали другие побуждения. Но тогда могла появиться и

другая забота. Я спросил:

– Оплата тоже будет расти безгранично?

– Он ответил:

– Выходит, да.

– Но что они будут делать с этой оплатой? Возить на пароходе в Москву?

Он развел руками:

– Да, эта проблема рано или поздно всплывет. Она и сейчас дает себя знать. Придется, может быть,

перейти на чисто денежную оплату.

– Сколько это будет?

– Не знаю. Все у нас пока в стадии опыта. Перенять пример неоткуда. Ведь в истории такого еще не

бывало. Сами пробуем и так и этак, сами и за ошибки расплачиваемся. В прошлом году мы получили по

восемнадцати рублей на трудодень. В этом году получим по двадцати. А при чисто денежной оплате придется,

наверно, по сто, по двести рублей выплачивать, чтобы люди могли все нужные им продукты покупать.

– Где покупать?

– Здесь же, в колхозе. И покупать они уже будут ровно столько, сколько им нужно, не переполняя своих

погребов. И свои огороды им тогда будут ни к чему. Останутся какие-то участки при доме просто так, для садов,

для цветов, для украшения жизни. И коровы свои не понадобятся. Колхоз в любое время отпустит парного

молока, сметаны, масла кому сколько нужно. Придет время – продукты вообще без денег будут отпускаться, по

потребности, лишь бы минимум работы был выполнен. До этого еще, правда, далеко, но такая у нас цель.

Жизнь подскажет, как ее приблизить. Укрупнить колхозы тоже подсказала жизнь.

– Чтобы спасти их от гибели?

Вот какой вопрос я ему задал. О, я знал, чем сбивать их пыл, чтобы они меньше заносились, и ты, Юсси,

остался бы доволен моим хитроумием. Парторг подумал, прежде чем ответить. Еще бы не подумать! Тут

задумаешься! Но какой был прок от его раздумья? Дела от этого не менялись и оставались такими же

невеселыми, какими ты, Юсси, их вполне справедливо представлял. Однако он сказал:

– Не буду кривить душой. Были у нас действительно два захудалых колхоза, в которых иной раз и на

трудодни ничего не перепадало. Два других жили так себе, средненько – ни вперед, ни назад. Концы с концами

сводили – и ладно. Но два колхоза из года в год росли и крепли, несмотря даже на войну, которая столько

людей от нас унесла. А сейчас в одном общем укрупненном колхозе поднялись и процветают все шесть. Значит,

правильно сделали, что объединились. Это помогло нам за самый короткий срок довоенный уровень

восстановить и дальше двинуться. А теперь-то уж мы пойдем!

– Куда пойдете?

– К новому повышению благосостояния.

– Какого благосостояния? Не того ли, которое уже было у вас до установления колхозов?

– Нет, не того. Выше. Такого благосостояния еще нигде не достигали, какого мы достигнем.

– Нигде? Даже в Америке?

– Даже в Америке.

Вот и все. На этом разговор можно было, пожалуй, кончать, ибо он вступил в такую область, где

начинались пустые сказки. Пришло, кажется, время подумать опять о железной дороге. И пока парторг

выкладывал мне свои планы по хозяйству, я посмотрел вокруг, надеясь увидеть где-нибудь за холмами вышки

станционной водонапорной башни, или стрелку семафора, или хотя бы паровозный дымок, но не увидел ничего

похожего.

Водонапорная башня, правда, виднелась, но была она малых размеров и стояла тут же рядом, в деревне

Корнево, возвышаясь всего метра на три над крышами домов. Парторг объяснил, что в эту башню поступает с

помощью электрического насоса родниковая вода из-под обрыва. Такие башни будут у них установлены в

каждой деревне, чтобы удобнее было снабжать водой дома и скотные дворы. Это на тот случай, когда скот

придется перевести на круглосуточное стойловое кормление. А перевести постепенно придется, потому что

пастбища не растянешь. Выгоднее засеять эти триста гектаров культурными травами и скашивать их дважды в

год, чем непроизводительно вытаптывать каждое лето. Только тогда и можно будет говорить по-серьезному о

многократном увеличении поголовья. Этому и другие культуры будут способствовать, применяемые все больше

с каждым годом: турнепс, кормовая свекла, кукуруза в зеленой массе. Да что там говорить! Хозяйство в две с

половиной тысячи гектаров может позволить себе любые эксперименты, не боясь краха.

Что он такое сказал? Две с половиной тысячи? Ого! В таком хозяйстве, действительно, триста гектаров

можно было пустить на пробу, не беспокоясь о последствиях, какими бы они ни оказались. Но председатель тут

все-таки нужен был смелый, если, конечно, он решал все дела. Кстати, он ли решал? Судя по тому колхозу,

который попался мне там, на междупутье, делами колхоза ведали иногда совсем другие люди, а председатель

ведал скорее бездельем. Как же обстояло дело здесь? Кто двигал этим огромным хозяйством? Ведь кто-то

должен был его толкать. Без хозяина оно жить не могло. Но кто был хозяином?

Зная, однако, как трудно у них это установить, я не стал донимать вопросами парторга. Сам он, конечно,

хозяином не был. Его забота, как он пояснил, касалась только электричества и радио. Притом, упоминая о

планах колхоза, он говорил: “Мы добьемся”, “Мы выполним”. А “мы” – это, как известно, не “я”. У

настоящего хозяина нет причины говорить “мы”, если он имеет право сказать “я”. Из этого следовало, что

хозяином он тут не был. Но поди попробуй найти у них среди сотен таких “мы” одного настоящего “я”. Занятие

это было не из легких, и углубляться в него я не собирался. Выбрав поэтому момент, когда парторг переводил

дыхание, я без всяких обиняков спросил его насчет железной дороги. Он сразу умолк и больше не пытался

говорить мне о своем колхозе. Но и ответить не торопился. Вместо ответа он спросил:

– Куда вы так заспешили?

– В Ленинград.

– Когда думаете ехать?

– Сегодня.

– Поездом сегодня вы не уедете. Ехать надо от города Павлова. А туда добираться надо либо на машине,

либо водой. Но водой вам лучше прямо ехать до города Горького. Оттуда на Ленинград есть, кажется,

ежедневный прямой поезд.

– А на чем ехать водой?

– На теплоходе. Он будет в десять вечера у пристани Чуркино. А утром в одиннадцать. Тут внизу дорога

тянется под обрывом. По ней и пойдете вон в ту сторону, пока не упретесь в пристань.

Я приблизился к травянистому краю обрыва, выбирая место, где бы можно было спуститься к дороге. Но

он посоветовал:

– А вы не торопитесь. До вечера далеко. Чем время займете? Сейчас пойдем пообедаем, а там решайте

как знаете.

Против такого предложения у меня не хватило духу возразить, и мы пошли с ним в деревню Кряжино,

где был его дом. Дорога шла хлебными полями, спускаясь временами в широкие травянистые лощины, которые

образовались на месте бывших оврагов. На склонах этих лощин имелись коровы и овцы. Проходя мимо хлебов,

я трогал пальцами колосья. Зерна в них уже заполнили свои места, но были еще мягкие и зеленые. Рожь

вымахала вверх по сравнению с пшеницей почти вдвое. Парторг вошел в нее и поднял руку. Рука была длинная,

и сам он относился к людям рослым, и все же над колосьями я увидел только кисть его руки. Выйдя из ржи, он

сказал:

– Выше двух метров.

Я кивнул. Это была добротная рожь, богатая и соломой и колосом. Она высилась над нами по обе

стороны узкой полевой дороги, как молодой лес. Когда мы вышли на улицу деревни Кряжино, парторг спросил:

– Значит, наш колхоз вас не заинтересовал?

Я подумал, прежде чем ответить. Я всегда все обдумываю в жизни. Так уж устроена моя умная голова.

Обидеть их мне не хотелось. Они не проявляли старания спровадить меня скорее в другое место. Наоборот, они

даже устроили меня на квартиру, готовые кормить все то время, что я пожелаю у них остаться. Но ведь меня с

великим нетерпением ждала под Ленинградом моя женщина. Не мог я так долго лишать ее долгожданной

встречи со мной. И, кроме того, я уже знал про их колхоз все, что только мог пожелать узнать. Зачем я буду в

нем задерживаться? А вдруг здесь обретается тот самый Иван или кто-нибудь из побывавших в наших лагерях?

Прикинув это все в голове, я сказал:

– Самое интересное мне уже рассказано.

Он усмехнулся и промолвил с грустью:

– Что рассказ! Увидеть это своими глазами было бы куда полезнее. Посмотрели бы вы, с чего мы начали

после войны, и тогда оценили бы то, что сейчас имеем. Это же прочувствовать надо! А если бы узнали, на что

дальше замахиваемся, то и вовсе руками бы развели. Ну вот, мы и пришли. Заходите.

Мы вошли в его дом, где нас встретила хозяйка, такая же молодая и крепкая, как он. Она поставила на

стол хлеб, нарезанный треугольными ломтями, достала из печки картофельный суп и макаронную запеканку с

яйцом. Ко всему этому я приложил за столом самое добросовестное старание. А что мне оставалось делать?

Надо же было как-то дать русским людям выполнить вложенное в них свыше извечное предназначение —

излить на кого-то избыток своей душевной доброты, хотя бы даже на человека, который неведомо что таил

против них и даже, быть может, воевал с ними и стрелял в них. Подарив им такую возможность, я прихватил

заодно от этой их неистребимой доброты еще изрядную долю в виде двух стаканов чая с теплыми пшеничными

булками. Не мне было препятствовать законам, установленным относительно русских самим господом богом.

И не имело, как видно, значения то, что русский человек на этот раз оказался парторгом. Похоже было,

что это даже усилило в нем выгодные для других народов русские качества. И если так, то пусть бы побольше

было у них везде парторгов. Я бы не стал, пожалуй, торопиться уходить от него, не будь в моем сердце другой

заботы. Это она настоятельно звала меня скорее обратно к Ленинграду. И она же вынудила меня отрицательно

покачать головой, когда мы опять вышли на улицу деревни и парторг предложил мне пройти с ним еще

километр до деревни Листвицы, куда он шел по какому-то делу. Я сказал ему:

– Едва ли там найдется такое, чего я не успел у вас в России повидать.

Он ответил:

– А почему бы нет? У нас там, например, новая школа есть, выстроенная из церковных кирпичей.

– Церковных?

– Да. Развалили церковь за ненадобностью и выстроили школу.

Вот, оказывается, у каких развалин мы незадолго перед этим стояли. Но я у них уже видел школы и даже

доставлял им древесные семена. Удивить меня поэтому школой было трудно, из каких бы кирпичей она ни

состояла. Так я ему и заявил. Тогда он сказал с усмешкой:

– Не повезло нашему колхозу: не предусмотрели появления гостя с такой высокой требовательностью. А

больше там что же? Ничего особенного. Силосную башню недавно соорудили. Так ведь это для одних нас

только заметное событие, при нашей бедности, а вас разве удивишь? У вас и не такое понастроено в вашем-те

обширном именьице. Опять же, фруктовый сад, например. По нашим понятиям он большой – первый по

величине из наших общеколхозных садов, – а вам-то, верно, не в удивление. И не такие сады видывали, не

такими владели. Там же у нас водоплавающая птица вся сосредоточена. Удобно ей: низинка, пруды. Интересует

она вас? Ну, и свиноводческое хозяйство там же пробуем помаленьку расширять, поскольку для поросят

пастбища удобные имеются. А все остальное там такое же, как и в других бригадах: дома, коровники,

зернохранилища, сараи. Так что удивить вас нечем.

Я сказал:

– Да. Коровники мне уже показывали. Свиные хозяйства тоже. И плавающих птиц.

Он развел руками:

– Вот видите. Вы все успели у нас изучить, во все проникнуть, во всем разобраться. Не всякому дан

такой редкий талант. Ну что ж. Неволить вас я не могу. Дорогу к пристани вы знаете. Желаю вам благополучно

дойти и доехать. Привет финскому народу.

Мы распрощались, и я отправился по знакомой мне полевой дороге в обратный путь.

24

Наконец-то отпали все причины, заставлявшие меня продвигаться все дальше в глубину их

беспредельной России. Теперь начиналось мое обратное движение, и уже никаких препятствий этому больше не

предвиделось. Все опять шло гладко в моей жизни, чего там! Русские люди накормили меня обедом, и я снова

был полон бодрости. Погода стояла хорошая. Голубое небо так сверкало, что больно было на него смотреть. И

только редкие белые облака давали глазу отдых. Но я смотрел не столько в небо, сколько на обступившие меня

со всех сторон огромные русские холмы, на которых колыхались под легким ветром зелено-желтые хлеба. Я

покидал эти холмы. Не удалось им забрать меня в плен, как они ни старались. И теперь я с победным видом

озирал их в последний раз.

Выйдя из хлебов к самой широкой и глубокой лощине, я не сразу в нее спустился. Куда мне было

торопиться? Теплоход отходил от пристани лишь в десять вечера. Я мог себе позволить и отдохнуть немного

после сытного русского обеда. В этом русская земля мне тоже до сих пор не отказывала. Ржаное поле, подступая

вплотную к лощине, заняло верхнюю пологую часть ее склона и заканчивалось там, откуда склон уходил вниз

более круто. На этой грани, не тронутой скотом, трава росла густо и высоко, пестря цветами. Я свернул с дороги

влево и прошел метров двадцать по этой полосе нетронутой травы вдоль кромки ржаного посева. С высоты

склона я видел то место, где лощина выходила к приречной низине, прорезав себе широкий проход сквозь

толщу прибрежного обрыва, видел кусок низины с голубой полоской реки Оки, а за ней плотную зелень леса,

уходившую на север, где ее окутывал синий цвет.

Из-за огромности лощины пятнистые коровы на ее противоположном склоне казались мелкими – не

крупнее овец. Мне предстояло туда пройти. Там начинался новый холм и тянулись новые хлебные поля. Но я не

торопился туда идти. Раздвинув осторожно ромашки и колокольчики, я сел в траву, вытянув ноги вниз по

склону. Место для отдыха оказалось как нельзя уютнее. Позади меня стеной высилась рожь, а впереди

открывался залитый солнцем зеленый простор. Воздух был пропитан запахами цветов и спелой земляники. Это

были такие знакомые запахи! Это были финские запахи. И объявись тут невзначай Арви Сайтури, он определил

бы это с предельной достоверностью. И заодно он бы еще раз убедительно доказал, что русская земля – это не

русская земля. Только по ошибке истории ее назвали русской. Это была финская земля, и финский жил на ней

народ, по странному недоразумению говоривший на другом языке. А ведь он так мечтал, наверно, заговорить

скорее по-фински, этот народ. Но пока что ему приходилось, к великому его прискорбию, кое-как обходиться

нескладным русским языком. А что такое русский язык? Ништо!

Даже здешние, нараспев произносимые речи – что они по сравнению с короткими, отрывистыми

возгласами, которые выбрасывал из своего сухого рта Арви Сайтури! Его язык – это язык хозяина, привыкшего

прибирать к своим рукам других людей, хотя владел он всего сорока тремя гектарами. А здесь даже владельцы

двух с половиной тысяч гектаров не могли избавиться от задушевности и мягкости в своих речах. Взять хотя бы

этого парторга, который тоже как-никак чем-то тут владел. Даже в его словах сквозила скорее песня, нежели

говор. Как он там выразился? “У вас и не такое понастроено в вашем-те обширном именьице”. Это он к чему

так сказал? Ведь сказано это было мне, а не кому-то другому. Мне – Акселю Турханену, никогда не владевшему

ничем иным, кроме пары крепких рук и ног, не считая умной головы. Мне было сказано: “Вам это не в

удивленье. Вы и не таким владели”. Не таилась ли тут насмешка в мой адрес, в этих словах? Похоже было на то.

Что он там еще добавил? “Не всякому дан такой редкий талант”. Да, вот как обстояли дела. Без тайной

насмешки подобные слова, конечно, не произносятся. Что ж, может быть, я и поторопился немного

распрощаться с ним. Но как иначе мог бы я ускорить встречу с моей женщиной, тоскующей по мне в своем

вдовьем одиночестве? Меня уверяли, что она тут, во всем этом. Где во всем этом? Не видел я ее во всем этом.

На всякий случай я повнимательнее всмотрелся во все это, и вот на какой-то миг мне показалось, что она

действительно тут присутствует. На какой-то миг перед моими глазами вдруг обозначилось ее лицо. Оно

надвинулось на меня совсем близко, заняв собой добрую половину неба и почти весь видимый мне кусок земли.

Не знаю, какие предметы дали ему очертание. Рожь на отдаленном холме колыхалась и лилась волнами

наподобие волос. Развалины церкви, выступая над рожью сбоку, может быть, представили собой ее ухо.

Идущие далее в ряд крыши крайних домов деревни Корнево как бы дали начало верхней линии ее головы,

которую продолжили пушистые облака. Ребро ближнего обрыва, смыкаясь под некоторым уклоном с темно-

синей полосой отдаленного леса, может быть, определило место ее густых бровей. А блеск реки за травянистой

низиной не пришелся ли как раз на месте ее глаз?

На один только миг родилось перед моими глазами ее строгое, красивое лицо и тут же растаяло. Едва

наметясь, оно не заслонило собой ни земли, ни неба, но я успел уловить в нем ту же непримиримую суровость.

Все так же гневно глянули на меня ее глаза, над которыми густые брови сходились плотно, как бы сливаясь в

одну огромную бровь. Этот ее суровый взгляд словно предостерегал меня от чего-то. Но от каких напастей он

меня предостерегал? Что он хотел выразить? Надо ли было принимать его как упрек за мою долгую разлуку с

ней или как неодобрение тому, что я поторопился уйти из этого колхоза? Я, конечно, был готов принять скорее

первое предположение. Но и второе меня донимало.

Так или иначе, но отдыха у меня не получилось, несмотря на столь удачно выбранное, уютное место.

Раздумывая по поводу того, как вернее поступить, я встал и двинулся дальше через лощину, мимо коровьего

стада. Пройдя затем очередные хлеба, я свернул к развалинам церкви, чтобы оттуда спуститься на дорогу,

ведущую к пристани. Никаких других планов я себе пока не наметил.

Оба старых человека все еще трудились возле развалин, сбивая с кирпичей известку и укладывая их в

аккуратные кучи. Я подошел к ним поближе и постоял немного, глядя на их работу. Один из них, сухой,

подвижной, с бритой головой, почерневшей от солнца, был еще крепкий с виду. Другой – грузный, лысый, с

короткой белой бородой – казался очень уж старым. Оба были одеты в темные рубахи неопределенного цвета и

в черные запыленные штаны, заправленные в сапоги. Работали они сидя, изредка вставая, чтобы подвинуть к

себе поближе комок слипшихся кирпичей. Я сказал человеку с белой бородой:

– Нелегкая работа.

То есть я не то хотел сказать. Я хотел задать вопрос. Но вопрос был не совсем удобный, и потому я начал

издалека. Он пожал в ответ плечами и проворчал:

– Для кого как.

Я спросил:

– Что еще будете строить из этих святых кирпичей, силосные башни или свинарники?

Он сощурил на меня глаза из-под седых бровей, словно пытаясь определить, насколько серьезны мои

слова касательно святых кирпичей. Потом ответил тем же ворчливым голосом:

– Силосные башни мы из бетона отливаем.

Сказав это, он положил очищенный кирпич на место по одну сторону от себя и взял бесформенный комок

с другой стороны. Я подождал немного. Ответ был не совсем полный. Другой старик, наверно, понял это и

пояснил подробнее, выговаривая слова быстро и не совсем для меня понятно:

– Строить-то что будем? А ничего не будем. Из этого кирпича много ли настроишь? Только

разохотишься – ан ему и конец. Мы его лучше в производители пустим. Пущай новый кирпичок нам плодит.

Печь из него будем ладить – вот что! Для обжига кирпича печь. Короче говоря, свой кирпичный завод затеваем.

Во как! Глины у нас вдоволь. Мастера имеются. И будем выпускать кирпича сколько душа запросит, по

потребности. А уж из него понастроим! Такого понастроим, что только держись! Здесь, эвотка, дом культуры

поставим.

– Где здесь?

– А вот на этом самом месте, где церковушка наша маячила. Место самое что ни на есть выигрышное.

Как вознесем домину этажа в три-четыре, так его с любой точки колхозной территории будет видно. А из него и

подавно все наши колхозные владения глазом охватишь. Да что там наши владения! Весь мир из этого дома

будем наблюдать!

– А что будет в этом доме?

– Как что будет! Все будет! Свой театр. Кино. Радиостудия. Телевизор. Зал для собраний. Библиотека.

Читальня. Кружки заведем разные: шахматные, шашечные, музыкальные, рисовальные, спортивные. Артистов

своих воспитаем.

Я покивал головой, чтобы не обидеть его своим недоверием. Не стоит мешать надеждам человека. Как

обходиться человеку в жизни без надежды? Без нее кем был бы человек? Нет надежды – нет повода к тому,

чтобы двигаться, рваться вперед, высматривать помехи, опрокидывать их и снова двигаться и двигаться. У меня

тоже была Надежда, которую звали дополнительно Петровна. В моих скитаниях была повинна она. К ней

стремилось мое сердце, не позволяя нигде останавливаться. Но все же я постоял еще немного на месте, чтобы

сообразить, что сказать старику с белой бородой.

– Дом культуры – это где-то очень далеко. Это у вас при коммунизме будет. А пока вам все-таки

работать приходится, чтобы прокормиться, хотя ваш возраст уже такой, когда пора бы…

Тут он прервал меня сердито, не переставая стучать молотком:

– Возраст наш никого не касается. А работать нам не обязательно. Хотим – работаем, хотим – нет.

– Не обязательно? Как не обязательно?

– Да так. Не обязательно – и все.

– А-а, понимаю. В семье сыновья работают, внуки.

На это бородатый старик промолчал, угрюмо обстукивая кирпич. За него ответил бритый старик, пояснив

мне своей обычной скороговоркой:

– Ни сыновья, ни внуки. Бобыли мы с ним. Я всю жизнь бобылем промаялся, а он с войны им остался.

Сына там единственного потерял. А работать нам не обязательно потому, что годы наши вышли. За шестьдесят

нам давно перевалило. И кормиться нам положено из фонда.

– Из фонда?

– Да. Резерв есть такой продовольственный у нас в колхозе для инвалидов и престарелых. После

укрупнения образовали. Не ахти сколько из него можно выделить, но одинокому человеку, да еще в дополнение

к своему огороду, хватит вполне.

– Так зачем же вам тогда работать?

– Как зачем! Да разве усидишь на печи, когда жизнь эвона как с места тронулась! Обидно от нее в