Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

же светловолосая девочка с такими же ясными глазенками, если бы не вторгались в мою жизнь всякие злые

силы…

Седоволосая хозяйка поставила перед каждым из нас тарелку с горячей гречневой кашей и кружки с

молоком. Я выждал, когда она сама уселась за стол, и тоже взялся за ложку. В каше была сделана ямка,

наполненная растопленным маслом. Захватывая кашу ложкой, я макал ее в это масло и отправлял в рот, запивая

молоком. Что я мог тут поделать? Русский человек выполнял то, к чему с давних пор определила его судьба, и

не мне было идти этому наперекор.

По той же причине не мог я отказаться от горячих овсяных оладий, поставленных посреди стола в

большой глиняной чашке. Их полагалось окунать в льняное масло, налитое для каждого в отдельное блюдце.

Подсмотрев, как действовали другие, я тоже принялся втыкать вилку в оладью, обмакивая ее в душистое масло,

откусывать от нее сколько позволял рот, а потом снова обмакивать и откусывать, пока она не приканчивалась.

Не помню, сколько времени содействовал я таким образом выполнению русскими их извечного

назначения. Оладьи я не считал. Не я их добывал, и платить за них мне тоже как будто не предстояло. С таким

же старанием посодействовал я велению судьбы относительно русских, когда дело дошло до стакана чая. Но

зато после чая до моего уха долетели слова Ивана, и в них был вопрос:

– Далеко ли путь держите?

Вот оно когда началось! Больше я уже не подмигивал девочке, как она ни ждала этого, лукаво

поворачивая свою кудрявую головку то туда, то сюда и кося на меня большими глазенками. Мне уже было не до

подмигивания, ибо в воздухе запахло кровью. Моей кровью. Но я не собирался погибать без драки и для начала

ответил:

– До станции.

И сразу же последовал новый вопрос:

– До какой станции?

Я подумал немного. Действительно, до какой же станции? Тут уж вывернуться было трудно, и я сказал:

– А мне все равно, какая станция. Мне в Ленинград нужно.

– В Ленинград? А зачем вам в Ленинград?

– Я там живу.

– Там живете? А сюда по какому случаю попали?

– Так просто… Я в колхозе был. У Тимофея Григорьевича.

– Знаю такого. В “Новом пути” председательствует. Он что же, приятель ваш?

– Да… Немного…

– На одном фронте воевали или как?

– Да… пожалуй… Можно и так сказать…

– Это хорошо. Фронтовая дружба – крепкая дружба.

Я покивал головой и, пресекая новые вопросы с его стороны, попробовал отвести разговор на другое. Я

сказал:

– Он предлагал мне остаться еще на несколько дней, чтобы показать свое хозяйство. Поросятники у

него.

– Да, да, свинофермы. Этим он знаменит.

– Но я не остался. Я только побывал еще у лесника – и все.

– У какого лесника?

– У Ефима Родионовича. Не помню, как место называется. Там еще такие Устюженские бугры есть.

– А-а! В Жмаринском лесничестве! Знаю. Бывал. Небось похвастал он перед вами своими новыми

насаждениями?

– Да, немножко. Возле дома мы смотрели.

– Возле дома – это не то. Это у него школьники питомник развернули. Они и наших вон расшевелили

– четвероклассниц. Тоже целое хозяйство возле своей школы завели. А то есть у него там плановая посадка —

питомники государственного значения. Вот это да! Это с размахом затеяно!

– Да, помню. Мы издали посмотрели. Да, это с размахом. – Я не знал, что еще сказать, чтобы не

допустить с его стороны неугодного мне вопроса. А он уже раскрыл для вопроса рот. И тогда я скорее добавил

первое, что пришло мне в голову: – У него дочь в университет поступила, так мы вспрыснули немножко.

Он так и не успел задать вопрос и вместо этого сказал:

– Вот как! Ну-ну… Это хорошо. Исполнилась, значит, его заветная мечта. Мама, ты Ефимку Степанюка

из Прилесья помнишь?

Старая женщина подумала и спросила:

– Это не тот ли, что сына-студента на войне потерял?

– Он самый.

– Ну как не помнить? Помню. Горе-то людское разве когда забудется?

– В университет он, видишь ли, дочурку свою устроил. В какой университет-то?

Этот вопрос он задал мне. И я с готовностью ему разъяснил:

– В Ленинградский. Это у нас, в Ленинграде. У нас не только университет, но и разные институты есть.

Много институтов. К нам со всех концов России учиться идут. Мы всех принимаем. Наш город большой.

Тут я заметил, что он всматривается в меня все внимательнее и что в его серо-зеленых спокойных глазах

снова затаился вопрос. Но я не хотел вопроса. На что мне его вопрос? И, стараясь всеми силами предотвратить

его, я встал из-за стола, посмотрел на свои часы и, как бы вспомнив что-то важное, заговорил торопливо:

– Спасибо за угощение. Очень вам признателен, простите за взыскательность. Если приедете в

Ленинград, заходите. Буду рад отплатить вам тем же. Могу даже адрес дать.

Вот как ловко сумел я отвратить от себя неугодный мне вопрос! О, я знал, как с ними при случае надо

поступать! И пока он, покоренный моей тонкой западной вежливостью, приумолк, доставая из кармана пиджака

“вечное перо” и блокнот, чтобы записать мой адрес, я придумывал новые отвлекающие слова. Но на этот раз он

первый успел раскрыть рот и спросил:

– Вы там давно живете?

Вопрос был не очень страшный, и я ответил даже с некоторой гордостью:

– Давно. Скоро год.

Он закивал головой.

– О-о! И впрямь давно! Старожил, одним словом. Н-да… А приехали туда из каких мест?

Вот и все. Можно было не смотреть больше на часы и не торопиться. Можно было не придумывать

новых речей. Можно было дать мозгам спокойно отдохнуть от всяких придумываний. К черту полетела вся моя

хитрость. Высунулось все-таки шило из мешка. Что мне оставалось делать? Я вздохнул и сказал:

– Из Финляндии.

– Из Финляндии? Ах, вот оно что! То-то, я смотрю, выговор вроде бы не тот, да и лицо такое…

Он помолчал с минуту, побарабанив пальцами о край стола. Все они почему-то барабанят в таких случаях

о стол пальцами. Лицо его постепенно утеряло приветливость. Губы сжались, и брови сдвинулись. Еще бы!

Ведь он в это время вспоминал тот страшный летний день, когда я повел на его землю отряд гитлеровских

молодцов и потом кинул ему в спину нож. Вспомнив это, он снова придвинулся поближе к столу и произнес то,

что мне рано или поздно суждено было от него услышать:

– А документики при вас есть какие-нибудь?

– Есть.

Я достал из бумажника паспорт. Принимая его от меня, он проворчал с укоризной:

– А говорите, с Тимофеем Григорьевичем на одном фронте воевали.

Я ответил:

– Да, на одном. Только я с той стороны, а он с этой.

– А-а! Ну разве что так.

Просмотрев паспорт, он покосился на мой бумажник. Я понял его мысли и протянул ему свой пропуск, а

за пропуском – справку об отпуске и, наконец, бумажку, помеченную штампом их Министерства внутренних

дел. И опять эта бумажка оказалась главной среди других. Прочитав ее, он кивнул с довольным видом и вернул

мне все документы. Но какие-то сомнения у него еще оставались, и он с укором напомнил мне:

– А говорите, что вы друзья с Тимофеем Григорьевичем.

Я ответил:

– Да. Мы выпили с ним за дружбу.

Он опять кивнул и, подумав немного, сказал:

– Правильный он мужик, этот Тимоха. Серьезный мужик. Что же вы у него надольше-то не остались?

Ответить на это я мог только одно: мне надо скорее на станцию, на станцию, на станцию. Но я не ответил

так. Я знал, как надо у них отвечать на подобные вопросы. Я сказал:

– А мне везде интересно, простите в заверении. Я хочу побольше увидеть, чтобы рассказать потом

своим финнам, как живут русские люди.

Так я ему ответил, не забыв попутно воздействовать на него словом вежливости. И это сразу помогло.

Лицо его утеряло суровость. Брови раздвинулись, и губы перестали сжиматься. Одобрительно глядя на меня

своими серо-зелеными глазами, он кивнул и даже хлопнул по столу ладонью:

– Вот это хорошая затея! Рассказать им действительно надо, чтобы развеять небылицы, которые там про

нас распространяют.

– Да, такая у меня цель.

О, я умел с ними разговаривать! Не знаю только, почему им так хотелось, чтобы о них везде

рассказывали всю подноготную. Но я не собирался отказывать им в этом странном желании. Что ж, могу и

рассказать. А он продолжал:

– Очень правильное дело вы задумали, а главное – для развития нашей дружбы с Финляндией

полезное. Пожалуйста, ходите, присматривайтесь, вникайте. А мы со своей стороны тоже с радостью вам

поможем. Давайте-ка вот оставайтесь у нас на недельку, а? Поживете, понаблюдаете и с людьми познакомитесь.

А там и дальше махнете.

Вот как дело повернулось. Я даже не сразу придумал, что ответить на такое заманчивое предложение.

Только его мне и недоставало для полноты картины. Ах, как я мечтал об этом! С каким замиранием сердца

томился и терзался вопросом: оставят они меня на недельку в селе Каптюкине или нет? И вот они оставляли.

Исполнилась мечта моей жизни. Но я не торопился давать согласие. Я только спросил:

– А куда дальше?

Он развел руками:

– А куда вам вздумается. Можете в Покровский сельсовет. У них там тоже уйма всяких интересных

преобразований.

Я спросил:

– Это где церковь есть, в которой еще молятся?

– Да. Там она еще действует.

– А почему не закрыли ее, как здесь?

Меня, конечно, мало интересовало, почему они там не закрыли, а здесь закрыли. Но чем-то надо было

занять его рот, чтобы не дать ему произнести нежелательные для меня слова. И вот я отвлекал его вопросами.

Он ответил:

– Зачем закрывать? У них там еще человек пятнадцать – двадцать набирается к обедне из окрестных

деревень.

– А закрыть – и не будут набираться.

– Зачем же? Пусть молятся на здоровье. Это в основном старушки да старики. Зачем их обижать? Еще,

чего доброго, мученическим духом проникнутся, вроде того, что было у христиан в Древнем Риме. Бог с ними!

А молодежь у нас духовно здоровая и больше к художественной самодеятельности тяготеет, к технике всякой и

к спорту. В той церкви священник напрасно на молодых рассчитывал. Не вышло! И наступит время, когда он

будет вынужден свернуть свое хозяйство. Придет в один прекрасный день в церковь, побродит по алтарю,

поскучает, никого не дождется, повесит на двери замок и пойдет работать счетоводом в колхоз.

– Неужели так будет?

– Обязательно. Ведь корни-то у религии постепенно отсыхают. Пока что их еще питает

капиталистический строй, который порождает с одной стороны непомерное богатство, а с другой – нищету.

Там религия нужна богатому для оправдания его существования. Вот он и вскармливает ее, чтобы она

навязывала бедняку веру в лучшую жизнь за гробом. А нам не надо загробной жизни. Мы и здесь, на земле,

неплохо устраиваемся. И уж если даже наше поколение не нуждалось в боге, то они вот и подавно не будут

знать, к чему его приспособить. – Тут он кивнул на свою девочку. – Она вон с подругами школьными мечтает

о том, как бы в нашем селе все улицы озеленить и колхозный сад расширить. А плоды своих трудов они в этой

жизни собираются вкусить, а не в какой-то другой, выдуманной. Попробуйте этому поколению заново навязать

веру в бога. Ничего не выйдет. Другое дело – ее бабушка. Она с этими иконками уже неразделима. Ну и пусть

молится. Кстати, и за меня, грешного, словечко замолвит перед всевышним.

Он встал и, кажется, кончил говорить о боге. Но это не означало, что совсем умолк. Он мог опять

вспомнить наш прежний разговор и кое-что из него повторить. А я не хотел вспоминать наш прежний разговор.

То есть нет, почему же, я хотел вспомнить, имея в виду советы Ивана Петровича. Отчего не вспомнить?

Разговор был очень интересный и нужный для дела мира, и все такое… Но я забыл его. Экая досада! Я так

хотел опять вернуться к прежнему разговору и не мог вспомнить, о чем он был. Ай-ай-ай, как нехорошо

получилось! Но зато он помнил. Это было видно по его лицу. И он уже раскрыл рот, чтобы возобновить его, но в

это время я спросил:

– А жена у вас молится?

Пришлось ему отказаться от возобновления прежнего разговора и дать мне ответ:

– Нет, не молится. Хватает ей дел и без этого.

– Каких дел?

– Да разных. Мало ли их в колхозном хозяйстве. Сейчас она с сынишкой на сеноуборке. Потом

повторная прополка им предстоит, пропашка, силосование. А там, глядишь, и жатва подоспеет, и сев озимых.

Лен тоже свое потребует. Скучать им о боге не приходится.

– А вам?

– Да и мне тоже, хотя я в колхозе и не состою.

Вот как у них, оказывается, бывает. Жена и сынишка состоят в колхозе, а муж не состоит. Я спросил без

промедления:

– А где вы состоите?

– В сельсовете председателем работаю.

– А сельсовет – это разве не колхоз?

– Нет. Это низовой орган Советской власти на деревне. А колхоз – это сельскохозяйственная артель со

своим председателем.

Вот как, значит, устроена у них в деревне власть. Она в руках председателя сельского Совета. А над

сельскими Советами, как я уже раньше выяснил, у них стоят районные и областные Советы. И при них есть

выборные депутаты, которые ездят постоянно туда и сюда, ибо им до всего есть дело. Но меня, конечно, из всех

этих Советов больше интересовали областные, вернее – один из областных Советов, а еще вернее – один из

депутатов этого областного Совета. И, думая об этом депутате, я все ближе подвигался к двери, готовый в то же

время снова задать вопрос, как только губы председателя приоткроются. Но пока еще он медлил их

приоткрывать. И правильно делал. Зачем было затруднять их по пустякам, если они уже успели так удобно

сложиться в привычную для русского добрую складку?

Вот он взглянул на свои часы и встал, взяв с подоконника портфель, но губы все еще не раскрыл,

позволив мне таким образом втихомолку сделать еще два маленьких шага к двери. Не раскрывая губ, он

подошел к матери, обнял ее свободной рукой за плечи, прикоснулся мимоходом щекой к ее седой голове и

заторопился к выходу. И даже дверь он толкнул, не раскрывая губ. И только выйдя в сени, вдруг неожиданно

обернулся ко мне и сказал раньше, чем я успел раскрыть свой собственный рот:

– Ну что ж, пойдемте, подумаем, как выгоднее распределить ваше время, раз уж вы решили у нас

остаться.

Как остаться? Кто сказал – остаться? Я вышел вслед за ним в сени, удивленно глядя на его широкую

спину, уже заслонившую от меня выход на крыльцо. Разве я сказал ему, что останусь? Я же не сказал. Но беда в

том, что я, кажется, и не возразил на его предложение. Вот в чем был мой промах. И, пользуясь тем, что я на

какой-то момент оказался в сенях один, кулак мой несколько раз прикоснулся к моему бедному черепу.

Председатель вдруг обернулся и спросил, заглядывая с крыльца в сени:

– Упало что-то?

Из комнаты в сени выглянули его мать и дочь. Мать сказала:

– Гулкое что-то упало, кадушка вроде…

И девочка подтвердила, оглядывая пол:

– Верно, бабушка, гулкое, И как будто даже поскакало, а потом покатилось.

Я тоже поискал вокруг себя глазами. Но что поскакало? Что покатилось? Жизнь моя поскакала галопом

по их непонятной России. Планы и надежды мои к черту покатились.

17

Председатель привел меня по главной улице к себе в контору, где уже сидели люди, дожидаясь его по

всяким делам. С нами вместе туда прибежала его девочка. Он сказал ей:

– Сбегай-ка, узнай, дома ли Нил Прохорыч. И если дома, скажи, пусть зайдет в контору: мол, дело есть.

– И, оборотясь ко мне, он пояснил: – Сюрпризик для вас у меня будет.

Я промолчал. Если то, что со мной происходило у них до сих пор, не считалось пока еще сюрпризом, то

как же выглядел сюрприз? Скоро я узнал, как он выглядел. В контору вошел, не снимая кепки, рослый пожилой

человек с белыми усами и бровями на широком коричневом лице. Председатель сказал ему:

– Вот познакомься, Нил Прохорыч. Земляк твой. Из Финляндии к нам приехал.

Пожилой человек сказал: “Очень приятно”, – и сел в сторонке, не глядя на меня. Произнес он эти два

слова таким тоном, как если бы сказал: “Э-э, черт его принес!”. И по этому тону я сразу догадался, кто он такой.

Что из того, что его не звали Иваном? Зато он был одним из тех, кто отведал наших лагерей. И когда он уселся

на скамью у стены, вынув из кармана серых штанов кисет с махоркой, мысли его заработали, конечно, только в

одном направлении: как бы поудобнее пристукнуть меня. Обдумывая это, он свернул из куска газеты кулек, в

который вместилось бы граммов двести крупы, вытянул его в длинную тоненькую трубочку, надломил ее

посредине и наполнил махоркой. Затянувшись и пустив первый удушливый клуб дыма к потолку комнаты, и без

того уже наполненной дымом, он спросил председателя:

– А за какой надобностью?

Председатель пояснил:

– С жизнью нашей познакомиться для установления дружеских контактов.

– Давно пора.

Сказав это, пожилой человек принялся выпускать изо рта новые клубы дыма. Вступать со мной в

разговор он, как видно, не собирался и смотрел своими сердитыми светлыми глазами на кого угодно, только не

на меня. Председатель сказал:

– Что же вы приумолкли? Потолковали бы между собой да выяснили, кто откуда. Может, соседями

были?

Председатель уже знал из моего паспорта, откуда я родом, но, должно быть, успел забыть. Пришлось

напомнить ему еще раз:

– Я из Кивилааксо. Это середина Финляндии.

Он кивнул. И другие тоже проявили к моим словам интерес. А было их человек пять, не считая трех

девочек, стоявших у открытого окна с дочуркой председателя. И все пятеро курили, даже два совсем молодых

парня.

Пожилой человек сказал, глядя в их сторону:

– А я с Карельского перешейка.

Председатель, перебиравший на столе бумаги, живо к нему обернулся:

– Вот ты бы и рассказал, Нил Прохорыч, как там жилось, на перешейке.

Тот проворчал:

– Как жилось? Обыкновенно жилось. Что помнил, уже давно рассказал. А теперь и язык забыл. Помню

вот “пуукко” – ножик по-ихнему. Это которым в бок шпыняют, когда дерутся.

– А еще что помнишь?

– А еще: “Тахотко селькя?”. Это вроде как бы: “Хочешь, поколочу?”.

– И все?

– Нет, помню еще: “Перкеле, саатана!”. Это ругательство у них такое. Поначалу, стало быть, “тахотко

селькя”, потом “перкеле”, а уж потом это самое “пуукко” в бок.

– А тебе что, разве случалось отведать этой “пуукки”?

– Было дело. Жили там по соседству два паренька, Суло и Ааро. Так, ничего ребята. Игрывали вместе.

Обручи по дороге гоняли. На санях, на лыжах катались. Вместе, можно сказать, выросли, только в школы

разные ходили. А потом, гляжу, завелись у них ножички, и дружба не та стала. Чуть что заспорим – они за

ножи! Без ножей уж никуда. Привыкли к ним. Помню, как-то Суло потерял в лесу свои ножик. Вот горя-то

было! А я в ту пору уже работал: почту носил из Кивенапы в богатые дома. Договорился с матерью и купил ему

в подарок новый нож. Обрадовался, принял. А потом как-то встретил меня и говорит: “Не думай, что спасибо за

нож скажу. Ты сам же украл его у меня, а потом испугался и вернул. Все вы, рюсси, воры”. “Рюсси” – это у них

такое ругательное слово для нас, русских, есть. А то еще подловили они меня вдвоем ночью. В семнадцатом

году это было, в конце лета. Мы уже к тому времени парнями стали. Вижу – выпивши оба. Суло говорит:

“Конец тебе пришел, рюсся! Молись своему богу!” – а сам в грудь мне ножом норовит. Ну, силенка в то время

у меня уже была. Дал я одному, другому, вырвался от них, но все же по руке они меня задели, вот здесь. Неделю

с повязкой ходил. И вдруг – что за диво! Гляжу, заявляются оба прямо ко мне домой. Оказывается, извиняться

пришли. Тронуло их, что я ленсману на них не пожаловался. Ну, извинились, разошлись, а осенью встречают

меня опять вечерком и говорят: “Ну, рюсся, уходи-ка лучше совсем из наших мест, а то плохо тебе будет!”. И

опять ножами грозят. Я внимания не обратил, но недельку спустя обстрелял кто-то наш дом ночью и стекла

выбил. Пришлось бумагой заклеивать, чтобы не замерзнуть. Ну, мать видит, что дело плохо, продала за

бесценок халупу да в Россию из этой самой Финляндии. Так-то вот! Правда, родился я там, и отец мой там жил,

и дед, но…

Тут он взглянул на председателя и развел руками.

Я сказал, чтобы сгладить его обиду:

– Зато теперь ваша родина опять к вам перешла.

Он ответил, не глядя на меня:

– А иначе и быть не могло.

Председателю, как видно, тоже захотелось немного смягчить его сердце, и он сказал:

– Не все же там такие были, как твои дружки-приятели. В целом-то народ не может быть плохим. Ты о

народе финском что-нибудь скажи.

Тот пожал плечами.

– Что сказать? Народ как народ. Собой видный и к работе строгий. Без дела у них не шлындают. Разве

что по воскресеньям, когда садятся они в свои кярри – это двуколки у них такие – и катят в кирку богу

молиться. А так очень работящий народ.

– И честный, говорят. Верно это?

– Верно.

Докурив свой кулек с махоркой, он раздавил его остатки в пепельнице на столе председателя и добавил:

– Да, это у них есть, конечно. И дело с ними иметь можно. Дай вот любому из них свою казну

сельсоветскую, – тут он кивнул головой вбок, имея в виду меня, – прямо так дай, не пересчитывая, и попроси

передать ее кому-нибудь хоть на другом конце света. Передаст все до копейки, можешь не проверять. Но

дружбы к русским от них не жди, потому что болезнь у них такая есть – национальный шовинизм называется.

Сто лет они ее против нас вынашивали и разучились видеть, где враг и где друг. Ты к нему с открытой душой и

радушием, а он тебя ножом. – Тут он опять кивнул в мою сторону. – Ему, видишь, невдомек, что не я его

угнетал, а царь и что я сам у царя угнетенный и сам против него борюсь. А если борюсь против царя, так, стало

быть, и ради финна стараюсь. Но ему где там разобраться! “Долой всех рюссей!” – и вся недолга. Нет у них

понятия о классовой солидарности. Интернационального сознания нет.

– Ну уж ты, Нил Прохорыч, их всех-то под одну мерку не ставь. У них тоже такие революционеры были

– ого, брат! Да и сейчас тоже, смотри, как широко развернулось движение за дружбу с нами.

Нил Прохорыч встал, поправил на облысевшей седой голове мятую серую кепку и спросил:

– Ты меня по делу потребовал или так просто?

– Да вот по этому вопросу только…

– Понятно. Не по делу, значит. А меня бригада ждет. Бывайте здоровы!

Сказав это, Нил Прохорович вышел, так и не посмотрев на меня ни разу. Председатель с укоризной

покачал ему вслед головой:

– Ух, и сердитый же он на вашего брата финна! Не может забыть обиды тридцатипятилетней давности.

Ни на какие компромиссы не идет.

Я поулыбался немного из вежливости, хотя следовало, наверно, поулыбаться от радости, что остался жив.

Но угроза смерти еще меня не миновала. Я был в плену у председателя, и неизвестно, какие сюрпризы он мне

еще готовил. А готовил он мне далеко не приятную кончину, судя по первому дню, и вряд ли собирался тянуть с

этим до конца недели, Осталось одно: придумать скорее, как незаметно выбраться из конторы. Главное —

выбраться, а там я сообразил бы, что делать. Там бы я кинулся в первый же проулок, оттуда на задворки, а

дальше – лови меня по русским полям и лесам! Но, чтобы выйти, нужен был предлог. Можно было, например,

достать из кармана пачку “Казбека”, подаренного Лехой, и сделать вид, что захотелось выйти покурить. Но тут

курили не выходя. Значит, этот способ не годился.

А пока я обдумывал другие способы, председатель занимался своими бумагами. Он прочитывал их и

подписывал, разговаривая с людьми и отпуская их одного за другим из конторы. Только меня он не собирался

отпускать. Мне он время от времени делал знак рукой, как бы говоря: “Ничего, сидите, раз уж вам так нравится

тут сидеть. Мы вас не прогоним”. И я сидел. Мне так нравилось тут сидеть. Давно я мечтал о таком счастье и

вот удостоился его наконец.

По другую сторону от меня разговаривали вполголоса четыре девочки. У них в руках был объемистый

пакет с какими-то семенами. Эти семена они готовились куда-то с кем-то отправить и по этой причине все

время озабоченно поглядывали в открытое окно. Я тоже поглядывал в открытое окно. Если не было толку от

поглядывания на дверь, то почему бы не перенести внимание на окно? Досадно только, что за окном была

людная сельская улица, а не глухой лес. Но все равно я смотрел в окно и заодно также на четыре круглые

головенки с короткими косичками и бантами, заслонявшие от меня окно. У меня тоже могли быть в очень

скором времени такие же четыре собственные девочки с такими же славными, озабоченными личиками. Но для

этого мне сперва надо было выбраться из конторы, где я сидел без надобности уже больше двух часов. Из

конторы мне надо было скорее выбраться! Вот с чего мне следовало начинать!

Я встал, озираясь вокруг, и попробовал сделать несколько незаметных шагов к двери. Сперва я

внимательно рассмотрел плакаты на стене, потом взглянул на закопченный потолок, а потом заметил что-то

интересное за приоткрытой дверью и потянулся туда. Не помню, что я там заметил интересное и к чему

потянулся. Но в это время председатель сказал мне ободряющим голосом:

– Ничего. Потерпите еще немного. Скоро парторг подойдет. Я уже послал за ним. Он займется вами по-

настоящему.

Вот что мне, оказывается, грозило. Меня опять настигал человек по фамилии Парторг, который собирался

заняться со мной не как-нибудь, а по-настоящему. Но как удалось ему опять меня настигнуть? И кто он такой

был, чтобы так упорно интересоваться моей персоной? Как звали его? Но, кажется, я уже начинал догадываться,

как его звали… И мороз пробежал у меня по спине от этой догадки, ибо этого человека, по фамилии Парторг,

звали, конечно, Иваном. И был он тот самый Иван. Иначе зачем стал бы он с таким упорством за мной

охотиться?

Я уже не садился больше на стул. Мне было не до стула. Я ходил взад и вперед по конторе, все ближе

подступая к порогу. Но переступить его так и не успел. Едва председатель отпустил последнего посетителя, как

в контору ввалились еще два парня, прикатившие к сельсовету на грузовой машине. Один из них подал

председателю на подпись разные сопроводительные бумаги, а другой сказал девочкам:

– Не поедет ваш учитель. Некогда ему. Велел вам передать, что на следующей неделе отвезет.

Девочки загоревали.

– Как же быть? А мы на сегодня обещали. Даже телеграмму отправили. Теперь нам верить перестанут.

А вы дотуда не поедете?

– Нет. Мы только до станции.

Я спросил:

– До какой станции?

– До Лоховицы.

– Это которая на железной дороге?

Парень удивился такому вопросу, но ответил:

– Да. Железнодорожная станция Лоховицы.

Я взглянул на председателя. Но он, подписав бумаги, обернулся к своей дочурке. Та сообщила ему

унылым голосом, прижимая к себе бумажный сверток:

– Они не едут в Таранкино.

И другие девочки по ее примеру выглядели не менее уныло. Я подошел к ним поближе. У меня тоже

могли быть в скором времени такие же славные, унылые девочки. Я спросил:

– А где это Таранкино?

Председатель ответил:

– Это в двенадцати километрах от станции Лоховицы, по ту сторону железной дороги.

– А сколько до Лоховицы?

– До Лоховицы тридцать семь.

– От вас туда часто идут машины?

– Нет. На этой неделе больше не пойдут.

– Ах, так…

Я напустил на себя озабоченный вид. Председатель спросил:

– А вас что интересует: Лоховицы или Таранкино?

– Меня все интересует.

Вот как я ему ответил. О, я знал, чем их можно взять! И я видел, как девочки торопливо зашептались

между собой, украдкой поглядывая на меня. Парни тоже медлили выходить, выжидательно обернувшись к нам.

Председатель сказал мне с улыбкой, кивая на девочек:

– Видали? Они уже готовы дать вам поручение в Таранкино. Рекомендация Нила Прохорыча в действии,

так сказать.

А один из парней, уже поставивший ногу на порог, сказал мне напрямик:

– Если желаете с нами ехать, милости просим.

Я взглянул на председателя, выражая своим видом вопрос и затруднение. Другое выражение, кажется, не

подходило для этого случая. Председатель улыбался, но молчал. Что-то надо было сказать, чтобы сдвинуть это

дело с места, и я спросил его:

– А там колхоз есть, в этом Таранкине?

Он ответил:

– Конечно, есть. Колхозы везде есть.

– Тогда хороню.

Так я ответил, потому что для меня было очень важно, чтобы там оказался колхоз. Как я мог без колхоза?

Мне непременно нужен был колхоз. Сколько времени я искал колхоз, мечтая вникнуть скорее в его хозяйство! И

тут я тоже не мог от этого отказаться. Очень хорошо, что там был колхоз!

Тем временем пакет перешел в руки самой старшей Леночки. И, когда я обернулся к ней, она сказала

смущенно, подняв на меня доверчиво раскрытые, ясные глаза:

– Это семена, для школьного питомника в Таранкине. Тут всякие: клен, береза, липа, бук. Желуди есть и

шишки сосновые. Это Симе Студниковой нужно передать. Она рядом со школой живет. А письмо тоже ей, для

ребят школьных.

Письмо было прихвачено к пакету бечевкой. Я взял из ее рук пакет, прочел на конверте, адрес и

повернулся к председателю. Вид у меня был, как и следовало, не очень веселый. Еще бы! Только что

представился мне такой счастливый случай углубиться в дела их колхоза, как обстоятельства отрывали меня от

него. Ах, как мне было горько! Но председатель сельсовета успокоил меня. Он сказал, пожимая мне руку:

– Ладно. Поезжайте туда. А если останетесь чем-либо недовольны, возвращайтесь к нам. Всегда будем

вам рады. И могу заверить, что у нас вам скучать не придется. Об этом позаботится парторг.

Да, Парторг! Ведь он уже был где-то близко… Я помахал девочкам ладонью и пошел к выходу. У

машины один из парней сказал мне:

– Там наверху лен. Прямо на тюки садитесь.

Я забрался в кузов и сел прямо на тюки чесаного льна. Машина тронулась. Держа на коленях пакет с

древесными семенами, я махал девочкам рукой, пока крыльцо сельсовета не скрылось из виду.

Так ловко ускользнул я от грозившей мне очередной опасности, оставив с носом и председателя и кого-то

еще, по фамилии Парторг. И теперь никто больше не мог мне помешать вернуться к моей женщине.

Я ехал прямо к железной дороге, от которой уже не собирался отрываться. Правда, мне еще предстояло

отдать пакет. Но что из этого? Двенадцать километров – два часа ходьбы. Всего, выходит, четыре часа. Зато

потом я лечу полным ходом прямо в Ленинград и спустя еще день уже стою перед ней. Как она удивится, увидя

меня! Как высоко поднимутся и раздвинутся врозь ее густые черные брови! И не грозные молнии будут

блистать из-под них, а проглянет ласковый свет солнца. Стоя на крыльце, она подопрет сильной рукой свое

тяжелое, красивое бедро и скажет радостно: “А-а, это вы! Наконец-то я дождалась вас!” или что-нибудь в этом

роде.

И я отвечу: “Да, это я. Всю Россию проехал я для того, чтобы предстать перед вами. Просто так, взял и

проехал на всякий случай, потому что я очень люблю ездить и смотреть вашу Россию. Это для дела дружбы

полезно. Я смотрю и выясняю, годится русский народ в друзья финнам или нет. Да, да, такую задачу я себе

поставил. Пора, давно пора! Не очень-то приятно, когда в каждом доме на тебя припасен остро наточенный

топор. И вот я съездил, проверил. Колхозы ваши я очень люблю смотреть и сельсоветы. Поросятники меня