Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)
что он имел в виду, и сидел молча, обдумывая его слова, но потом все же ответил:
– Нет, я не собираюсь растворяться.
Он сказал успокоительно:
– Ничего не поделаешь, Алексей Матвеич. Это судьба всякого покинувшего родину. Никто с вас не
взыщет. Обстоятельства сильнее вас. Вы тут один, а русских больше сотни миллионов, да говорящих на
русском, наверно, столько же. Где уж вам устоять.
– И все-таки я не собираюсь растворяться в русской нации.
– Как вам угодно, Алексей Матвеич! Не я же этому буду способствовать. Тут действуют свои законы.
– Если эти законы придумали вы, то это еще не законы.
Ермил рассмеялся. Но я не поддержал его смеха. Слишком много он брал на себя. Конечно, он не знал,
что я через два месяца готовился вернуться в Суоми, но это ничего не меняло. Следовало как-то поубавить в
нем прыти, с какой он рвался в пророки.
Пока я обдумывал подходящие к случаю доводы, машина выбралась из ухабистой части степи на
наезженную пыльную полосу, ведущую на север, и прибавила скорости. Ветер дул теперь вслед машине, и
скорости их почти уравнялись. Зелено-желтая пыль не била нам в лицо и не обгоняла нас. Она казалась
неподвижно висящей над кузовом машины, хотя на самом деле ее несло на север вместе с нами.
Вслед за нами несло также и ту пыль, которую поднимали с земли колеса нашей машины, но и от нее мы
успевали уйти. Поднимаясь вверх густыми бурыми клубами, она заслоняла собой и без того мутную степную
даль. Ветер гнал эти клубы вслед машине, а она уходила от них, добавляя им в то же время снизу новые и новые
клубы. Они тяжело ворочались в воздухе позади кузова, толкаемые ветром вслед за нами, и не торопились
оседать обратно на землю.
И тут мне вспомнился почему-то Юсси Мурто с его медлительными раздумьями по поводу тех же вещей,
которых коснулся Ермил. Вот у кого я мог набраться доводов. Когда-то в далеком Туммалахти я вдоволь
наслушался их при его спорах с отцом. И пусть они не очень совпадали с моими собственными, но для такого
случая, когда требовалось осадить этого насмешника, годилось все. И, отвечая на его смех, я сказал:
– Не вам загадывать далеко вперед. Вы сами со своими законами пришли в историю на очень короткое
время.
Он опять рассмеялся, разглядывая меня своими блестящими коричневыми глазами с таким вниманием,
словно вдруг подметил во мне что-то новое, чего раньше не замечал. И, не скрывая улыбки, в которой таилась
насмешка, он спросил:
– Кто это вам сказал, Алексей Матвеич?
Я ответил ему тоже с улыбкой:
– Никто. Это я сам говорю, Аксель Матти Турханен.
– А на каком основании вы это утверждаете?
– На том основании, что я сам увидел у вас. Вы пришли в жизнь со своими порядками, а у жизни свои
порядки. И вам их не изменить.
Так я сказал, выгребая из богатого арсенала Юсси Мурто самые хлесткие доводы. Ермил опять
рассмеялся. Но я не дал ему этим отделаться и добавил к сказанному:
– Вы проповедуете слияние наций в будущих веках, а сами тянете их назад. Из одного великого русского
народа вы сделали три народа с тремя языками, а Россию разделили на шестнадцать частей. Где же тут
слияние?
Он ответил назидательно, как отвечает учитель непонятливому ученику:
– Мы стоим за то, чтобы народы развивались свободно, с их национальными особенностями и
национальной культурой.
– А если они после такого развития захотят отделиться?
– Это их дело. Но они понимают, что, отделившись, они рискуют быть поглощенными
капиталистической системой. А в единении они сильны и могут противодействовать любому давлению,
отстаивая свое право на мирное существование.
Так он мне ответил, забыв, что перед ним не школьник, а вполне взрослый человек, да еще к тому же
солидно оснащенный кое-чем из богатого арсенала Юсси Мурто. И после такого ответа уже не имело смысла
продолжать с ним спор. Толку от него не предвиделось. Оставалось опять свести все в шутку. Я сказал:
– Ну да, вы все время твердите про мирное существование, а сами втихомолку готовите легион
двухметровых, чтобы захватить Финляндию.
И опять он рассмеялся во все горло. Смеялся, конечно, и я. Но это не помешало мне пригрозить ему:
– Мы в ответ вырастим свой легион, и еще побыстрее вашего.
Он сказал, округлив глаза:
– А что, если мы возьмем и объединим наши легионы, чтобы избежать столкновения?
Я ответил:
– Э-э, нет. С вами нельзя объединяться.
– Почему же?
– Потому что вы тогда и нас потянете назад, к коммунизму.
И опять был смех. В это время машина выехала к центру города. Я узнал место и заколотил кулаком по
кабине. Машина замедлила ход, приблизилась к панели и остановилась. Ермил спросил удивленно:
– Вы куда, Алексей Матвеич?
Я сказал, перелезая через борт машины:
– Вот там, кажется, вокзал?
– Да. Ну и что же?
– Мне туда надо.
– А тракторный?
– В другой раз.
– Но как же так?..
– До свиданья, Ермил Афанасьевич. Спасибо за компанию. Передайте привет вашей супруге и
красавице Светлане.
Сказав это, я спрыгнул на землю и помахал рукой водителю. Ермил крикнул сверху:
– Когда завершите путешествие, Алексей Матвеич, к нам наведывайтесь, в Ленинград! Хорошо?
Я кивнул и помахал ему рукой. Он помахал в ответ. Машина взревела и умчалась дальше вдоль улицы
Мира. А я заторопился к вокзалу.
46
Мне повезло. Поезд на Сочи еще не успел уйти и стоял напротив того места, где предполагалось быть
вокзалу. Ветер прорывался к нему между небольшими временными строениями, поставленными на месте
развалин, и хлестал по вагонам желто-зеленой пылью. В одном из этих строений я купил билет до Сочи и
поднялся в свой вагон по ступенькам прямо с земли, так как платформы у временной станции тоже не было.
Вагон еще не успел наполниться людьми, и я свободно прошел в свое купе, где тоже никого не застал,
хотя на левой верхней полке уже лежал поверх постели чей-то маленький чемодан. Мое место оказалось на
правой верхней полке. Она тоже была застелена. Я взобрался наверх, снял туфли, поставил их в ногах на полку
и вытянулся поверх одеяла, закрыв глаза.
Поезд постоял еще с полчаса, вбирая в себя пассажиров, а потом тронулся. Я поехал к Черному морю.
Вот как я действовал на этот раз. По своей воле съездил я к Петру. И по своей воле ехал теперь в Сочи.
Довольно с меня было всяких там случайностей, уводящих меня неизвестно куда без моего ведома. По своему
усмотрению намерен был я впредь поступать. А ехал я в Сочи за русской женщиной, чтобы увезти ее к себе в
Суоми. Но я не собирался растворять ее в финской нации. Зачем? Она была хороша в своем русском облике. И
такой хотел я видеть ее постоянно.
И лежа на верхней полке вагона, пересекавшего их южные степи, я представил себе ее удивление при
виде меня. Вот она идет по гористому берегу их знаменитого Черного моря под голубым небом и ярким
солнцем, и теплый ветер играет ее тонким платьем, заставляя его так и этак обхватывать ее сильное тело, чтобы
яснее обозначались его стройность и красота. И вот она видит меня, идущего ей навстречу. Ее крупные темно-
карие глаза делаются еще крупнее, и густые черные брови изгибаются вверх от удивления.
Но пусть они изогнутся вверх двумя мохнатыми черными дугами, только бы не сходились опять вместе,
превращаясь в одну большую, изломанную посредине бровь, похожую на грозную черную птицу, летящую
прямо на меня, раскинув крылья. Не хотел я этого сердитого полета.
И вот она смотрит на меня из-под этих раздельно изогнутых черных бровей своими красивыми
удивленными глазами и говорит: “О-о, Алексей Матвеич! А вас-то каким ветром сюда занесло?”. И я говорю ей
в ответ: “А тем самым ветром, который всегда дует в вашу сторону из моего сердца, потому что вы для меня
такая-то и такая-то”. Что-нибудь вроде этого я ей отвечу. И заодно спрошу, что должен я сделать для завоевания
ее приветливости. Может быть, отправиться в их туркменские пустыни копать оросительные каналы? Может
быть, какой-нибудь новый рубанок придумать, умеющий говорить и кланяться, или танцующую стамеску? А
может быть, она меня и так полюбит, не ожидая от меня подвига? Ведь полюбила же Людмила своего Петю
только за то, что он иногда, крепко задумываясь о чем-нибудь, смешно моргал глазами и выпячивал нижнюю
губу. Я тоже мог бы выпячивать губу и моргать.
Так я раздумывал, вытянувшись наверху на своей постели. А тем временем внизу остальные три моих
соседа по купе уже перезнакомились. Из их разговора я понял, что двое из них были мужем и женой и
направлялись в санаторий горной промышленности, а третий – в санаторий “Волна”. Этот третий сидел у
столика и глядел в окно. А за окном он видел, наверно, все ту же сухую, пыльную равнину, потому что
приговаривал время от времени озабоченно низким, скрипучим голосом:
– Н-да, плохо дело. Плохо. Водичку бы сюда. Водичку. С водичкой здесь такое сотворить можно! А без
водички не-ет! Без водички тут беда-а!
Другой мужчина сказал ему:
– Вы, очевидно, местный житель, судя по тому, как болеете за здешние места.
Но тот ответил:
– Не-ет. Мы малость севернее живем. Река Керженец по средней Волге. Кержаки-раскольники мы.
Слыхали о таких?
– Слыхали, как же! Не искоренили, значит, вас еще? Не пережгли, не перетопили?
– Не-е! Нас не искоренишь. Мы и в огне не горим и в воде не тонем.
Женщина спросила:
– А я вот не слыхала. Что это за кержаки?
Муж разъяснил ей:
– Ну как не слыхала? Слыхала. Из литературы знаешь. Ну, хотя бы у Алексея Толстого: помнишь, в его
“Петре Первом” о раскольниках говорится? Конечно, теперь их не преследуют, не жгут. Но жгли в стародавние
промена, когда они отказывались креститься по новому способу – троеперстием.
– Как это?
– А вот так: сложить вместе три пальца, а два нагнуть. Три пальца означали: бог-отец, бог-сын и бог-дух
святой. А они духа святого не признавали и крестились только двумя пальцами, то есть двумя богами – отцом
и сыном.
– Вот чудаки-то! Было о чем спорить. Не все ли равно, чем креститься? Да хоть всей пятерней.
– Да, это нам так кажется. А для них это было вопросом первостепенной важности. Несмотря на
преследования, они твердо стояли на своем. Их за это хватали, сажали в тюрьмы, жгли на кострах, но, даже
сгорая на костре, они высовывали из огня и дыма вверх два пальца, выражая таким оригинальным способом
свою непоколебимую преданность старине.
– Поразительная стойкость! И ради чего, спрашивается?
– Вот именно. Сейчас к ним никто не придирается за двуперстие. И если они решат, что богу будет
угоднее, чтобы они крестились левой ногой, то и за это никто не будет им пенять. Правильно я говорю?
Этот вопрос второй мужчина задал кержаку-раскольнику. И тот прохрипел в ответ:
– Все правильно. Только мало таких у нас теперь осталось. К образованию люди тянутся. А там
смотришь – и вон из родных мест.
Я повернул слегка голову, чтобы разглядеть сверху кержака. Он уже успел снять пиджак и сидел за
столиком в бледно-розовой рубахе с закатанными рукавами. Был он коренастый, худой и загорелый почти до
черноты. И руки у него тоже были темные, худые, жилистые. Как видно, поработал он ими в своих кержацких
краях немало, хотя вряд ли был старше сорока.
Уловив движение моей головы, он поднял вверх лицо, быстро пройдясь по мне взглядом. А взгляд у него
был какой-то колючий, царапающий. Он царапнул меня этим взглядом и тут же опять надежно упрятал его под
густые серые брови. В это время проводница возвестила в дверях:
– Есть горячий чай – кто желает?
И они все трое пожелали горячего чая. А я не пожелал чаю и остался лежать наверху, отвернувшись к
стене, чтобы их не стеснять.
Напившись чаю и закусив чем-то, припасенным в чемодане, кержак тоже взобрался на свою полку. Но
лежать спокойно было, кажется, не в его правилах. Едва взобравшись, он повернулся на живот и, подпираясь
локтями, снова принялся смотреть в окно. И снова послышались его замечания по поводу того, что пробегало
мимо окна вагона:
– Н-да. Суховато тут, прямо скажем, суховато. И трава никудышная, и проплешины в ней ветром
выдуло. Вот и лесные полосы заморенные какие-то. Того и гляди зачахнут совсем. А водичка, она тут все
перевернула бы. Чудеса сотворила бы тут водичка.
В таком роде твердил он время от времени своим низким, скрипучим голосом, глядя в окно. Но, глядя в
окно, он и меня тоже не упускал из виду, кося в мою сторону колючий, царапающий взгляд каждый раз, как
только я поворачивал голову, намереваясь посмотреть в то же окно. В конце концов я отвернулся от него и
закрыл глаза, стараясь думать о предстоящей встрече со своей женщиной. Однако его скрипучий, ворчливый
голос мешал мне думать, а колючий взгляд, казалось, втыкался мне в затылок. И стоило мне двинуть рукой или
ногой, как его глаза, отрываясь от глядения в окно, обращались в мою сторону и быстро процарапывали меня с
головы до ног. Да, такие они были, оказывается, эти кержаки-староверы. И, пожалуй, не без причины их топили
и жгли в стародавние времена. Какой-то резон в этом все же был.
На остановках, даже самых коротких, кержак непременно спускался вниз и выходил из вагона, а
возвратясь, рассказывал супругам внизу о том, что видел на этих остановках. И если он видел плохое, то ворчал,
забираясь на свое место:
– Руки бы у них поотсыхали, у стервецов. Этакое бескультурье развели. На полу грязь, наплевано,
натоптано. В буфете хоть шаром покати. Кругом ни деревца, ни кустика. Одна ваза с цветком – и та расколота,
Чем живут люди – ума не приложу.
Если же он видел хорошее, то возвращался довольный и тут же хвалил увиденное:
– А что, неплохое здание вокзала здесь поставили. Красивое, удобное. И киоск есть газетный, и почта, и
бюро справочное, и пассажирам для отдыха место подходящее отведено. Почему бы и другим не брать пример с
этой конструкции? И поселок рядом приличный из новых стандартных домиков. Воды только не хватает. Зелень
плохо идет. Но, похоже, не сдаются люди – артезианку роют.
Он с такой обстоятельностью вникал во все, что видел, и с такой заботой об этом говорил, как будто оно
имело какое-то касательство к нему. Но оно не имело к нему касательства. И заботу о воде для этих мест он
тоже проявлял напрасно. Далеко находились эти места от его дома, и не он был здесь хозяином. С чего бы ему
так болеть за чужие сухие земли, когда в его кержацких лесах и болотах, надо думать, хватало воды с избытком?
Я отвернулся от него, чтобы без помехи поговорить с моей женщиной. Прижав одно ухо к подушке и
прикрыв другое рукавом пиджака, я отправился к ней на горячий берег южного моря, стараясь не слышать, как
спускался кержак со своей полки, как он снова на нее взбирался и что он говорил по поводу увиденного за
пределами вагона.
Но, должно быть, я слишком хорошо закрылся от посторонних звуков, пытаясь уйти своими помыслами к
берегам их южного моря, потому что ушел незаметно совсем в другое царство. А когда вернулся из этого
царства, день успел перевалить за половину. Вернул меня на место голос проводницы, проходившей мимо двери
купе. Она провозгласила:
– Граждане пассажиры! В шестом вагоне есть ресторан. Для желающих имеются свежие обеды, горячие
закуски и напитки.
Я был желающим. Для меня она сделала это сообщение. Не раздумывая долго, я сунул ноги в туфли,
спрыгнул с полки и направился в шестой вагон.
Идти к нему пришлось через три других вагона. С их площадок я оглядывал безлесные, холмистые
равнины, мимо которых мы проносились. Пыль над ними как будто поредела. Среди нетронутых земель
виднелись кое-где распаханные поля, засеянные хлебами. Они прилегали к селениям. Зелень деревьев тоже
большей частью скопилась в селениях. Между селениями простиралась на многие километры нетронутая
травянистая земля, поросшая местами редким кустарником. На этой земле паслись овцы.
Я не сразу их разглядел. Сперва мне показалось, что один из холмов покрыт снегом. Потом я заметил, что
снег этот сползает с холма, растекаясь у его основания. Ничего удивительного в этом, конечно, не было. При
такой жаре снег не мог уцелеть. Он обязательно должен был сползти с холма и раствориться в зелени травы. Но,
сползая с холма в низину, снег не таял и не убавлялся в количестве, заполняя собой внизу пространство тех же
размеров, какое перед этим заполнял на холме. А когда он с низины опять пополз вверх на соседний холм, я
догадался, что вижу не снег, а стадо белых овец.
Потом, когда поезд миновал первый холм, я увидел позади него человека с большой сумкой через плечо.
В одной руке он держал длинную палку с крюком на конце, а в другой – раскрытую книгу. Не отрывая от
книги глаз, он медленно брел вслед за стадом.
Проходя площадку соседнего вагона, я увидел вдали ползущую по равнине длинную черную тень и
невольно глянул вверх, разыскивая на голубом небе тучу, бросающую эту тень. Однако небо было чистое, без
единого облака. И только разглядев неподалеку от этой тени человека с длинной палкой в руке, я понял, что
вижу второе стадо овец, на этот раз черных.
В это время через ту же площадку вагона прошел кержак в своей бледно-розовой, застиранной рубахе.
Он тоже, как видно, направлялся в ресторан. И, конечно, он опять не упустил случая царапнуть меня тем глазом,
который оказался обращенным ко мне. Я не сразу последовал за ним. Наоборот, я даже готов был двинуться в
обратную сторону. И только вспомнив, что там нет еды, отказался от этого намерения.
Но разглядывать их просторы у меня уже почему-то не стало охоты. Чего я не видел в их просторах?
Нечего было видеть на их просторах. Два стада овец? Маловато было для меня двух стад. Побольше хотелось
бы мне видеть их на таких расстояниях. Мало они мне их представили. По всей России пришлось им собирать
овец, чтобы составить эти два стада. Неудивительно, что получились они такими огромными, заняв на этой
холмистой равнине столько места. Но больше у них, видимо, не нашлось.
Так, наверно, обстояли здесь эти дела, верно, Юсси? Уж мы-то с тобой давно проникли во все их
немудрые уловки. Два стада овец насобирали они к моему появлению здесь. До этого пусто было вокруг. Пока я
лежал на своей полке, закрыв глаза, поезд шел по равнине, где не было ничего живого. И напрасно пытался бы
кто-нибудь внушить нам с тобой, что за это время очень много овечьих стад, черных и белых, мелькало справа и
слева от поезда, заполняя собой холмы и впадины. Мы-то с тобой знаем, что не было тут никаких стад, кроме
этих двух, собранных наспех со всех уголков их огромной страны на удивление заезжему финну.
Так вздумалось мне поразмыслить в те минуты, пока я пробирался из вагона в вагон, чтобы пообедать в
их походном ресторане, куда уже успел пройти со своими царапающими глазами беспокойный кержак. Почему
было мне не поразмыслить именно так? Дела мои складывались хорошо, несмотря на соседство кержака.
Русский поезд вез меня к их южному морю, где с великим нетерпением ждала меня моя женщина. Я ехал к ней,
чтобы забрать ее оттуда в свою далекую родную Суоми и уже больше никогда с ней не расставаться. Зачем было
мне отягощать свою голову какими-то иными раздумьями?
Вагон-ресторан был по внешности такой же, как все остальные вагоны, только без внутренних
перегородок. Вместо них в нем разместили два ряда столов, за которыми уже кое-где сидели люди. Я сел на
свободное место подальше от линялой рубахи кержака, устроившись так, что видел только его стриженый
затылок и черную от загара сухую шею. Женщина в белом переднике и желтой блузке принесла мне по моей
просьбе борщ со сметаной и хлебом. На второе я съел тарелку рисовой каши с жареной бараниной, запив все
это двумя бутылками кефира.
Пока я обедал, поезд останавливался два раза у маленьких станций, окруженных зеленью деревьев и
акаций, и потом снова двигался на юго-запад по залитой солнцем открытой равнине, так мало тронутой рукой
человека. И еще одно стадо, на этот раз рогатое, мелькнуло за окном вагона.
А в нескольких километрах далее паслись лошади. Они паслись близко к железной дороге, и поезд
спугнул их с места. Но понеслись они не прочь от поезда, а рядом с ним, как бы желая его обогнать. Их рыжие
хвосты и гривы развевались на ветру за окнами вагона до тех пор, пока вожак табуна не догадался свернуть в
сторону. Тогда и весь этот рыжий поток устремился вслед за ним к далеким холмам и вмиг остался позади
поезда.
Когда я возвращался в свой вагон, поезд еще раз остановился. Я выглянул наружу с площадки чужого
вагона, но не заметил никаких признаков станции. Зато я увидел еще одно стадо овец – на этот раз серых.
Выходит, что у них в стране было целых три стада, а не два, как я предполагал раньше. Но тут же я сообразил,
что они могли схитрить и объединить в одно те два стада. Объединив их в одно стадо, они снова подогнали его
к этому поезду, чтобы поразить приезжего финна своим богатством. Но приезжий финн разгадал их трюк,
уяснив заодно, почему это стадо оказалось вдвое крупнее тех двух. А серый цвет оно приобрело весьма
простым способом – от смеси белого с черным. Так просто объясняется все это явление, верно, Юсси? Уж мы-
то с тобой знаем, в какой подноготной у них шило запрятано.
Поезд остановился из-за того, что стадо овец оказалось на его пути. Пересекая невысокую насыпь, оно
растянулось на полкилометра вправо и влево от линии. И так как поезд стоял неподвижно, а паровоз не
производил шума, овцы шли неторопливо, пощипывая на ходу травку. За ними с той же неторопливостью
передвигались два пастуха с длинными палками. Один из них был в очках. Он шел позади стада. Другой,
постарше, остановился у паровоза, пропуская стадо мимо себя. Машинист крикнул ему с паровоза:
– Поторопи, поторопи свою армию. У нас же расписание!
А тот ответил невозмутимо:
– И у нас расписание, мил человек. Овца, она тоже по графику живет.
Машинист сказал:
– И все-таки поторопи. А то вот как возьму да пугну паром!
На это пожилой пастух ответил с тем же спокойствием:
– Да, был тут один дурак. Он товарный состав вел. Взял и пугнул. Стадо разделилось, да не поровну. А
как поезд пошел, меньшая-то половила вздумала вдруг на соединение кинуться – да прямо под колеса! Двух
маток подавил, негодяй, и одного ягненка.
– Ладно. Не тревожься. Переждем как-нибудь.
– Да уж немного и осталось-то. Сейчас пройдут последние.
Пока они так переговаривались, овцы пересекли полотно. Пастух выждал немного, заботливо глядя им
вслед, потом окинул взглядом опустевшее пространство и крикнул машинисту:
– Кажись, в порядке все! Трогай!
Он помахал машинисту рукой и последовал за своим товарищем. Машинист махнул ему в ответ и
скрылся внутри паровоза. А через минуту поезд снова тронулся, быстро набирая скорость, чтобы наверстать
упущенное время.
Я прошел в свой вагон. Кержака в купе еще не было. Супруги-геологи сидели на своих местах возле
столика, загородив от меня ногами подставку для влезания наверх. Меня они не сразу заметили, занятые
разговором о том, что видели в окно. Я присел на одну из нижних полок, поближе к двери, выжидая момент,
когда их ноги перестанут заслонять от меня подставку. Но они не торопились убирать прочь свои ноги. А
супруг, не вставая с места, даже попробовал заговорить со мной. Повернувшись ко мне, он спросил:
– А вы далеко ли путь держите?
Я ответил:
– В Сочи.
Он улыбнулся:
– Все мы тут едем в Сочи. Это само собой разумеется, поскольку поезд ведь дальше-то и не идет. Я имел
в виду спросить, в какой санаторий?
– В санаторий Ленсовета.
– А-а. Так вы из Ленинграда?
– Да…
Вот какой короткий получился у нас разговор. На этом ему бы и кончиться. Но молодому геологу тоже,
как видно, до всего было дело. Помолчав с минуту, он спросил:
– Вы первый раз едете в санаторий или бывали раньше?
И даже на это можно было ответить очень коротко: “Первый раз” или: “Да, бывал”. И разговор
приостановился бы снова. Но нелегкая потянула меня за язык сказать:
– Нет. У нас нет санаториев. Почти нет.
И, конечно, вслед за этим сразу же последовал новый вопрос:
– Где у вас? В Ленинграде?
Пришлось пояснить:
– Нет, в Финляндии.
Так повернулся этот разговор. Конечно, я мог бы и не упоминать про Финляндию, но что я от этого
терял? Я ехал в Сочи, чтобы забрать оттуда к себе их русскую женщину. А этот геолог не был Иваном, и в
наших лагерях во время войны он тоже не был. Чего мне было с ним стесняться? Он сказал удивленно:
– Ах, вот в чем дело! Вы из Финляндии?
– Да.
И тут в дверях проскрипел голос кержака:
– То-то я смотрю, будто личность не наша, да и выговор не тот.
Оказывается, он тоже успел вернуться из вагона-ресторана и теперь стоял у входа в купе, разглядывая
меня с новым любопытством. Его царапающие глаза, надежно упрятанные под густые серые брови, так и
скребли меня сверху донизу и обратно. Да, их, пожалуй, не зря сжигали, этих кержаков. Причина к тому,
наверно, имелась основательная, с чем я тоже полностью был согласен. Геолог спросил меня:
– Значит, путевку вы получили из Ленсовета?
Я ответил:
– Нет. У меня нету путевки.
Он удивился:
– А как же вы… без путевки-то?
– А так… Я просто посмотреть. Я тут уже смотрел кое-что. Колхозы и хозяйства разные… и в
Ленинграде строительство. А теперь вот хочу посмотреть, как у вас в санаториях живут.
Он сказал одобрительно:
– Правильно. Это вы хорошо задумали. Давно пора вашим людям познакомиться с нашей жизнью
поближе. Хватит нам чуждаться друг друга. К добру это не приводит. А маршрут вы избрали удачный. Сначала
понаблюдали советского человека в труде, а теперь увидите его отдыхающим на черноморском побережье
Кавказа.
– Я, может быть, еще и в Крым поеду оттуда.
– Ого, как у вас широко это задумано! Ну что ж. Чем больше увидите, тем лучше.
– Да, так у меня задумано.
И тут опять в дверях купе проскрипел голос кержака:
– От смотрения оно, конечно, польза. Да ведь кто как понимает это самое смотрение. Иной норовит
ничего не упустить из поля зрения, а иному и в окно вагона лень выглянуть.
Да, их все-таки не напрасно жгли, этих кержаков. И непонятно, почему не сожгли в свое время всех. Вот
одного для чего-то оставили, но не так уж обязательно было оставлять и его.
Я сделал вид, что не ко мне относились его слова, и еще немного поговорил с молодым геологом. Тот
назвал мне самые красивые места на берегу Черного моря и напомнил, что вечером будем проезжать Кубань —
богатейший край.
Я не сразу полез на свою полку после этого разговора и некоторое время постоял в проходе, глядя в окно
вагона на пробегавшие мимо поля и селения. Ближе к вечеру их как будто стало больше, этих селений, и зелень
садов вокруг них раскинулась шире. Поля тоже изменились. Их почти всюду заполняла желтеющая пшеница…
Там, где не было пшеницы, тянулись поля, заполненные какими-то ползучими растениями с круглыми плодами,
лежащими прямо на земле. Сверх того, местами виднелись целые поля подсолнечников, повернувших в одну
сторону свои желтые диски, и еще каких-то высоких растений без цветов.
И людей повсюду тоже стало больше, особенно на тех станциях, где останавливался наш поезд. Здесь
торговали жареными курами и вареными яйцами. Я видел, как их несли пассажиры, возвращаясь в свои вагоны.
Но время близилось к вечеру, и едва солнце на пути нашего поезда ушло за край земли, как все вокруг
окуталось густыми сумерками. А когда поезд миновал станцию Армавир, наступила полная темнота. Яркий
свет вагона усилил черноту за окном, и жизнь там угадывалась теперь только по частым скоплениям огней.
Но я все еще всматривался в окно – так сильно хотелось мне все увидеть в их стране. Такой уж был у
меня план, чтобы ничего не упускать из виду. Даже недоверчивый кержак мог убедиться в этом, видя меня весь
вечер у окна. Однако надеяться на похвалу с его стороны не приходилось. Так оно и вышло. Проходя мимо меня
с полотенцем в руках, он проскрипел:
– Что толку теперь-то у окна маячить? Шли бы спать.
Да, напрасно его все-таки не сожгли и не утопили в петровское время. Спокойнее, наверно, жилось бы
людям без его присутствия. Но я сделал вид, что не слыхал его язвительных слов, и еще немного постоял перед
темным окном. А потом без торопливости отправился на свою полку.
И когда пришло время устраиваться в постели на ночь, я подумал, что вот и семнадцатый день моего
отпуска остался позади. А что он мне принес? Неудобного соседа с колючими глазами он мне принес. И еще
где-то готовил он мне другого соседа – того страшного Ивана. Где он таился и когда собирался наложить на
меня свою тяжелую лапу? Дай бог, чтобы он вспомнил обо мне после того, как я увезу от них свою русскую
женщину. Дай бог, дай бог, дай бог!
Убаюканный легкими толчками вагона, я очень скоро погрузился в глубокий сон.
47
Ночью поезд шел неровно, делая частые повороты туда-сюда и временами преодолевая подъемы. И под
утро он тоже то и дело сворачивал то вправо, то влево, но шел уже больше под уклон. Когда я открыл глаза, в
купе через окно проникал бледный утренний свет. Кто-то уже успел раздвинуть занавески. И едва я повернул
голову, как наткнулся на острый, лукавый взгляд кержака. Он, как видно, уже давно не спал, потому что лежал
совсем одетый поверх одеяла и смотрел в окно. Его гладко зачесанные вбок волосы были влажны и темны от
недавнего умывания.
Я тоже встал, умылся и даже выпил два стакана чая с сухарями, предложенными проводницей. А потом
устроился опять в проходе у окна, пропуская за своей спиной туда и сюда людей с полотенцами и мыльницами.
За окном сквозь утренний туман виднелись отроги гор, поросшие травой и кустарником. Иногда они
подступали совсем близко к поезду, показывая мне свои каменные изломы там, где их тронул человек,
проложивший по их склонам эту дорогу. Иногда они удалялись от поезда настолько, что я видел перед собой
внизу узкую зеленую долину с быстрой речкой посредине и маленькими домиками по ее берегам. Видно было,
что поезд шел по краю этой долины. Она круто изгибалась вправо и влево, следуя за бурным потоком, и поезд
повторял все ее изгибы. На некоторых особенно крутых поворотах я видел из окна одновременно голову и хвост
своего поезда. И с каждого конца у него было по паровозу.
А потом я увидел море. Поезд вышел к нему у станции Туапсе и дальше на юг двинулся по его берегу. Да,
такое, конечно, не стоило упускать из виду. Не то чтобы море показалось мне чем-то особенным. Я уже видел
море на своем веку и даже плавал по нему. Но здесь оно было густого синего цвета вдали, где его уже тронуло
утреннее солнце, и зеленое у берега, куда лучи солнца еще не проникли, задержанные горами. Дверь купе была
теперь все время открыта, и, оглядываясь назад, я видел сквозь окно купе их зеленые склоны, подступающие
близко к железной дороге.
И не только я стоял у окна. У всех окон, обращенных к морю, справа и слева от меня стояли люди. Кто-то,
