Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

особенно интересуют. И лесные питомники тоже.

Помню, в одном лесничестве, например, я сам лично посмотрел все и проверил. Да, неплохо дело

поставлено, с размахом. Это где Устюженские бугры. Там у лесника дочь в университет поступила. В наш

Ленинградский университет. А я люблю, когда ваша молодежь поступает в университеты. Это доказывает, что

поднимается культура и все такое. На месте церквей будут клубы, и тогда старым женщинам уже не придется

торопиться, чтобы успеть и туда и сюда. И свои каптюкинские моды пойдут на весь мир, как шило в

подноготную. О, это все я приветствую, потому что сам давно перевоспитался, осознал и проникся

коммунизмом. Насчет этого теперь можете быть вполне спокойны. Для того я и поехал, чтобы проникнуться. Я

ехал через всю Россию и проникался.

Приходилось мне и поручения выполнять кое-какие. Так, пустяки, конечно. Это для меня ничего не

составляло – взять и выполнить. Древесные семена, например. Кто их доставит из Каптюкина в Таранкино?

Некому доставить. Я беру пакет и везу. Тридцать семь километров. Час езды. Но я еду два, три и четыре.

Почему? Разные причины. Какой-то грузовик с сеном увяз на сыром лугу. Кто вытащит? Некому вытащить. Мой

грузовик берется вытащить. А троса длинного нет. Ждем трос. Пока ждем, нам предлагают перекусить. Почему

не перекусить, если предлагают? Перекусить никогда не вредно.

А бидон молока для такого жаркого дня выглядит куда как соблазнительно! Это парное молоко дневного

удоя. Доярки завезли его прямо с пастбища. Они везли восемь полных бидонов и один неполный. Этот

неполный они сняли с машины и передали сюда. Это списанное с дневного плана молоко. На него составлен

какой-то протокол. Кто-то его сдал и кто-то принял. И вот оно стоит в прохладной ямке, дожидаясь работающих

на лугу людей. Из бидона его наливают в кувшин, а из кувшина – в кружки. А к молоку прилагаются пироги с

творогом. Это круглые румяные пироги по названию ватрушки. Они лежит стопками на клеенчатой скатерти,

растянутой прямо на скошенном лугу. Когда вы съедаете одну ватрушку, вам говорят: “Еще ватрушечки не

желаете ли?” и придвигают к вам другую, а потом третью и четвертую. Кто придвигает? Молодушки

придвигают. Им так и крикнули: “Ау, молодушки! Бросайте грабли – ватрушки стынут!”. И они оставили возле

длинных валков сена свои конные грабли вместе с лошадьми, а сами сгрудились вокруг ватрушек и молока —

все дородные и налитые, в тонких летних платьях.

Но я не смотрел на их платья. И даже на то, что эти платья облегали, не смотрел, хотя облегали они кое-

что весьма достойное внимания, молодое, горячее и стройное. Не смотрел я на их полные груди и мягкие

влажные рты с белыми зубами, жующими ватрушки. И в глаза их тоже не заглядывал, полные заманчивых

женских тайн, хотя останавливались они на мне и на моих двух парнях с лукавым любопытством. Мимо них я

смотрел. На этот счет можете быть спокойны. На скошенный луг я смотрел. Это был большой луг, уходящий в

сторону от дороги неведомо до каких пределов. Двадцать семей могли бы разместиться на нем со своими

хозяйствами, питаясь его соками. И каждый убрал бы свою долю травы за какую-нибудь неделю – так удобен

он был для косьбы, лишенный камней и бугров. А они сколько тут провозились? Как! Всего одни день? Сегодня

начали и сегодня кончат? Армия сенокосилок вышла на заре? “Коси, коса, пока роса”? И успели? Да. “Роса

долой – и коса домой”. И все те растущие вдали стога начаты сегодня? Да, да, сегодня. И кончат их сегодня.

Иначе нельзя. “Денек-то уж больно погожий. Грешно такой упустить. Заранее спланировали – всем миром

навалиться, пока дожди не подоспели. Зато сенцо что твой порох, просохло вмиг, и свежий дух в нем сохранен.

Будет чем полакомиться зимой буренушкам нашим”.

Это молодушки так разъяснили. Но я не смотрел на молодушек. На этот счет можете быть спокойны. Что

мне молодушки? И когда в деревне Веретенницы мы стояли еще час, принимая дополнительный груз чесаного

льна с другого опытного поля, я опять не смотрел на молодушек, хотя и там их было немало. А две из них даже

сели на кромку кузова рядом со мной. На Россию я смотрел, впустившую меня еще глубже в свои необъятные

недра, а не на молодушек. Россия меня интересовала и всякие там вопросы мира и дружбы, а не молодушки. Не

надо мне никаких молодушек на свете, когда у меня есть вы”. Такими заверениями успокаиваю я свою

женщину, приехав к ней в колхоз из Ленинграда. И, выслушав меня, она отвечает с радостью: “Ну, если так, то я

согласна”.

На станцию Лоховицы мы прибыли в пятом часу. Кивнув на прощание молодушкам, я пожал руки обоим

парням. Один из них указал мне на переезд через линию железной дороги и пояснил:

– Вот так прямо и пойдете. А дорога здесь одна.

Я сказал ему “спасибо”, но так прямо идти не торопился. Не мог я так прямо пойти, не заглянув на

станцию, которую столько дней искал. Ведь там, внутри, висело расписание, где было указано, когда идет поезд

на Ленинград. Но как было подобраться к этому расписанию, чтобы не вызвать удивления у них? А парень

заметил мои колебания и сказал:

– Вы не туда смотрите, я вижу. Или вас этот поселок тоже интересует?

Я знал, что меня интересует, но на всякий случай ответил:

– Да, тоже…

А он посоветовал:

– В таком случае возьмите да и задержитесь в нем, сколько вам нужно. Семена потерпят. А поселок

действительно любопытный, хотя бы потому, что растет не по дням, а по часам благодаря новым кирпичным

заводам. Это даже не поселок теперь, а скорее городок, особенно вон в той части, где все новое. Вот пойдете —

и увидите.

Я пошел и увидел. Но, идя и видя, я все оглядывался, выжидая момент, когда их машина отойдет от

станционного склада. А она не хотела отходить. Я ходил по разным улицам и снова выходил на ту, с которой

видна была станция, а машина все стояла, не пуская меня к станции. И я опять ходил и ходил, просунув палец

под бечевку пакета с древесными семенами.

Огромные красные трубы кирпичных заводов дымили в километре от поселка, оттянув на себя

небольшую ветку от моей железной дороги. Но дорога от этого не нарушались, надежно протянувшись до

самого Ленинграда. И мне оставалось только сесть в поезд, чтобы оказаться там. Но в какой поезд – это я мог

узнать на станции. Поглядывая в ту сторону, я продолжал свою прогулку.

Поселок был невелик, но в одной части он походил на город. И улицы здесь были асфальтированы, и

дома стояли новые, четырехэтажные. Даже гостиница была среди них, под названием “Новая”. А за ней тянулся

молодой сад с мелкими деревьями и крупными кустарниками сирени и жасмина, еще не успевшими отцвести.

Были здесь и скамейки на песчаных дорожках, и клумбы, полные цветов, и даже фонтан без воды. Одним

словом, было все то, что обыкновенно торопятся создать люди, готовящие другим людям войну. Эту истину мы

уже давно точно установили с молодым Петром Ивановичем, и доказательств она не требовала. Доказательства

требовались по другому поводу: когда идет поезд на Ленинград?

Два часа стояла машина у пакгауза. За это время она освободилась от груза и пополнилась новым грузом.

За это же время по железной дороге прошло несколько поездов на юго-восток и примерно столько же на северо-

запад. И, конечно, все поезда, идущие на северо-запад, направлялись прямо в Ленинград. Оставалось узнать, на

каком поезде предстояло уехать мне.

Перехватив пальцами поудобнее пакет, я снова направился к станции и на этот раз вышел туда без

помехи. Оказывается, прямой поезд на Ленинград ходил здесь только раз в сутки. Он ушел днем, в четыре

двадцать. Значит, я мог уехать отсюда только на следующий день в то же самое время. Очень хорошо! С утра я

иду в Таранкино. Два часа туда, два часа обратно. Всего четыре часа. Ну, пусть с передышкой будет пять. Все

равно к середине дня я успею вернуться сюда и взять билет на Ленинград. Вот как все просто складывалось у

меня на этот раз. И никаких препятствий больше не предвиделось.

Я направился в гостиницу и там на третьем этаже получил за тринадцать рублей одноместный номер. У

дежурной по коридору я попросил электрический утюг, чтобы погладить брюки, но погладил не только брюки.

В номере был душ с теплой водой. Я помылся, выстирал свою новую шелковую рубашку, трусы, майку, носки и

носовой платок. Развесив это все на спинках стульев, я забрался в просторную чистую постель и, вытянув ноги,

закрыл глаза.

Так закончился шестой день моего отпуска. Но перед тем как заснуть, мне полагалось, кажется,

вспомнить что-то немаловажное. Что бы такое обязан был я вспомнить? Ах, да! Насчет пригодности русских

людей к дружбе с финнами советовал мне Иван Петрович что-то такое сообразить, исходя из событий

минувшего дня. Но какая могла быть с ними дружба, если меня едва не убил на месте сердитый Нил

Прохорович, а председатель сельсовета готовил еще более свирепую казнь? И только моя редкостная

сообразительность помогла мне вырваться из их лап.

И пусть где-то там, впереди, продолжал подкарауливать меня тот страшный Иван. Я ускользал от него.

Он высился там, неведомо где, над их полями и лесами, подпирая головой небо и высматривая меня своими

гневными серо-голубыми глазами. А я не давался ему. Вот уже шесть дней он тянул ко мне свою страшную

железную руку, чтобы вытряхнуть из меня душу. А я был цел и невредим и не далее как завтра готовился опять

оставить его с носом.

И огромный Юсси Мурто, вздымаясь где-то над седыми туманами севера, смотрел на это с

одобрительной угрюмостью. Да и мог ли финн смотреть без одобрения на успехи другого финна? И когда его

светло-голубые глаза сталкивались нечаянно с глазами Ивана, в них загоралась такая непримиримость, у

которой не виделось предела. И, глядя прямо в гневные глаза Ивана, он говорил своим спокойным басистым

голосом: “Лучше без перешейка и без вас, чем с перешейком и с вами. Сто десять лет. Хватит с нас вашего

внимания”. А Иван отвечал ему на это: “Ништо! История скажет, когда это внимание шло от чистого сердца”. И

опять Юсси Мурто ронял в ответ с тем же спокойствием: “Чья история? Если ваша, то ее у вас нет. У вас только

вывих истории”. И снова железный Иван отвечал беззаботно: “Ништо. Слыхали мы и это. Зато ваша история

понаставила памятники нашим царям. Не их ли включаете вы в те сто десять лет? И если их, то в чем суть

упрека?”. И опять умолкал угрюмый Юсси Мурто, подбирая в уме ответ. Но я не стал дожидаться его ответа и

скоро заснул.

18

Проснулся я в семь утра и первым долгом включил утюг. Но провозился с ним недолго. Через час все на

мне опять стало новым, и сам я, гладко выбритый и отдохнувший, уже шагал на юг, перейдя линию железной

дороги. В одной руке у меня был пакет с древесными семенами, а в другой – триста граммов вареной колбасы

и булка, купленные в ларьке у станции, где я еще раз проверил расписание поездов.

Перекусил я на ходу, а напился из ручья. Всего на моем пути оказалось три ручья, и из каждого я пил.

Три ручья и две деревни, не считая тех, что виднелись в отдалении по сторонам дороги. Первая деревня стояла

на моем пути в пяти километрах от станции. До нее я дошел за пятьдесят минут. Солнце не успевало пробиться

сквозь белые облака, которые все гуще заполняли небо, и поэтому утренняя прохлада затянулась почти на все

время моего пути до Таранкина. А в прохладе и ноги двигались быстрее.

Проходя деревню, я старался не смотреть по сторонам. Для какой надобности стал бы я смотреть по

сторонам? Чтобы увидеть в окне одного из домов чье-нибудь лицо и услыхать вопрос? Но я торопился по

важному поручению, и мне было не до вопросов. То есть нет, почему же? Мне было очень даже заманчиво

услыхать вопрос, имея в виду советы Ивана Петровича. Но что ж делать, если обстоятельства заставляли меня

торопиться? Экая досада! Я так мечтал о вопросах и не мог на этот раз, к сожалению, ими заниматься. Важные

дела гнали меня вперед, не оставляя времени для вопросов, которые всегда доставляли мне столько приятного.

Вторая деревня находилась в трех километрах от первой. А пройдя еще четыре километра, я прибыл в

село Таранкино. Школу я узнал сразу по ее размерам и по виду. Стояла она на высоком и открытом месте,

выстроенная из белого кирпича. Вокруг нее тянулись в несколько рядов молодые деревца, над которыми

высились окна ее второго этажа и зеленая крыша. Два мальчика и три девочки поливали перед школой цветы на

клумбе и в то же время поглядывали на небо, где тучи все укрупнялись и темнели. Я спросил старшего

мальчика насчет Симы Студниковой, и они всей гурьбой повели меня к ее дому, прихватив с собой пустые

лейки.

Мать Симы кормила цыплят во дворе. Выслушав девочек, она окинула меня подозрительным взглядом и

направилась в мою сторону. Весь вид ее показывал явное намерение задать мне вопрос. Ну и что же? Вопрос

так вопрос. Разве я был против вопросов? Вопросы всегда полезны людям, ибо они способствуют

установлению понимания и дружбы между народами. Правда, я украдкой покосился на открытую калитку и

даже слегка попятился к ней. Однако женщина двигалась быстрее. Но тут же ко мне подбежала длинноногая

белокурая девочка, похожая лицом на эту женщину. Быстро сообразив своим хитрым умом, что она и есть Сима

Студникова, я вложил ей в руки сверток и попятился еще немного к открытой калитке. Девочка смотрела на

меня с удивлением, хотя я кивал ей и улыбался. У меня тоже могла быть в скором времени такая же славная,

удивленная девочка. Перед самой калиткой я все же остановился и сказал:

– Это вам из Каптюкина. Я узнал, что у вас нет леса, и вот привез. Пусть это будет красивый лес. Где

красивый лес, там красивый коммунизм.

Сказав это, я опять улыбнулся девочке и, выходя из калитки, помахал ей рукой. Она тоже улыбнулась и

помахала. И ее мать улыбнулась, довольная тем, что я не похитил ее дочурку. И все остальные девочки и

мальчики тоже улыбались, махая мне вслед руками. Конечно, я привез им не бог весть что, не каптюкинские

моды, знаменитые на весь мир, а всего лишь каптюкинские семена для леса. Но и это они приняли с радостью,

насколько я мог судить, оглядываясь на их улыбки, по мере того как ноги мои уносили меня все дальше и

дальше в сторону Ленинграда.

Так быстро и ловко я выкрутился из этой новой западни, в которую едва не попался. Но поручение,

данное мне, я выполнил, и теперь уже никакие силы не могли меня остановить. Погода позволяла мне идти

обратно к станции тем же скорым шагом, ибо солнцу так и не удалось пробить своими жаркими лучами

плотный слой облаков. Они надежно оберегали меня от зноя, неслышно ворочаясь где-то там, над моей головой,

все туже сдавливая друг друга и становясь от этого все более темными. А кое-где по горизонту ползли уже

настоящие дождевые тучи, волоча за собой свисающие книзу широкие завесы дождя, такие же густо-синие по

цвету, как сами тучи, их проливающие. Но на моем пути в небе теснились все те же безобидные, светлые

облака.

Однако, пройдя первую деревню после Таранкина, я обратил внимание на то, что двигались тучи в одном

направлении со мной и двигались быстрее меня. Боковые тучи, льющие вдали свои синие дожди, изрядно ушли

вперед за это время, не пытаясь, впрочем, заступать мне дорогу. Зато одна из туч волокла свою темную завесу

прямо вслед за мной. Она раздувалась и росла, занимая на небе все больше места, и свисающая с нее завеса

тоже набухала и ширилась, обмывая своим нижним краем запыленную поверхность земли. И временами от нее

исходил глухой рокот грома.

Я прибавил шагу, пытаясь уйти от этой тучи. Но у второй деревни она уже довольно основательно дала о

себе знать прохладой, тронувшей мне затылок, и первыми редкими каплями, подпрыгнувшими на дорожной

пыли. Все же я прошел насквозь всю деревню. В конце концов какая беда, если меня даже заденет немного

дождем? Не такое это страшное препятствие, чтобы сбить меня с пути.

Выходя из деревни, я увидел у крайнего дома под навесом легковую машину, а на крыльце дома – седого

человека в очках. Перехватив мой взгляд, он повел рукой в сторону настигавшей меня грозы и покачал головой,

как бы предостерегая от столь неразумного поступка. Но я только кивнул ему в ответ и продолжал идти. Зачем

стал бы я останавливаться? Чтобы дать ему повод задать мне вопросы? Поздновато он спохватился меня

задерживать. Последняя деревня была пройдена. До станции оставалось всего пять километров, и пролегали

они открытыми полями, где уже не предвиделось никаких ловушек. Мог ли меня при таких выгодных

обстоятельствах остановить какой-то там дождь? Никак не мог. И я даже не прибавил шага, выходя за пределы

деревни.

Но в полусотне метров от крайнего дома по моей спине хлестнула новая волна дождевых капель – на

этот раз более частых. А в сотне метров это повторилось. Все же я отмерил ногами еще около полусотни

метров, замечая попутно, как все беспокойнее ведет себя рожь по обе стороны дороги. Она была пока еще

зеленая, несмотря на то, что уже давно выпустила колос и вытянулась почти в полный свой рост. Однако

покрасоваться во весь рост хотя бы передо мной ей не удавалось. Ветер колыхал ее с такой силой, что она едва

не ударяла по земле колосьями. Не успевая распрямиться, она снова и снова пригибалась к земле, передавая

свое колыхание от стебля к стеблю, от одного зеленого гребня волны к другому по всему уделенному ей

огромному пространству.

Но и беспокойное по ведение ржи не могло меня остановить. Не могло также дать к тому повод

наступление прохладных сумерек среди светлого летнего дня. Даже близкие раскаты грома позади еще не

означали, что гроза непременно должна коснуться меня. И только какой-то новый, ни с чем другим не схожий

звук заставил меня внимательно прислушаться и оглянуться. А оглянувшись, я тут же торопливо зашагал

обратно к деревне, ибо увидел своими глазами причину этого звука.

Ничего особенного в нем, правда, не было. Он походил на обыкновенный шорох. Но какой силы был этот

шорох, если доносился он до моего уха за километр! А издавали этот громоподобный шорох потоки небесной

воды при своем падении на землю. Они надвигались на деревню с той стороны, откуда я только что в нее

входил, и теперь готовились поглотить ее, как уже поглотили все позади деревни, объединив там в одно серое

влажное месиво и небо и землю. Блеск молний утопал и таял в глубине этого месива, представляясь глазу не

пронзительными, слепящими нитями, какими знаменита молния, а бледными, расплывчатыми отблесками. Но

гром гремел вслед за молнией в полный свой голос, и раскаты его с каждым разом нарастали, двигаясь мне

навстречу. Отдельные темно-серые лохмы тучи тоже тянулись оттуда ко мне через всю деревню и уже

клубились вверху над моей головой, грозя пролиться влагой.

Я ускорил шаг. Деревня пока еще строго и нетронуто выделялась на бледно-сером фоне того, что на нее

надвигалось. Но вот она стала как будто таять с другого конца, теряя один за другим свои дома, дворы, сады и

огороды. Тогда я припустился к ней бегом. Будь по сторонам дороги вместо податливой, гибкой ржи крупный

лес, я укрылся бы в нем. Но здесь не было леса. Его не успели насадить. А я слишком поздно догадался

привезти им семена. Что ж делать? Не мог же я один успевать всюду, чтобы заделывать все их прорехи.

Приходилось поэтому нацеливаться на тот навес у крайнего дома, где стояла легковая машина.

Но деревня все таяла. И то, что съедало ее с другого конца, двигалось быстрее меня. Я все ускорял бег,

уже перевалив, наверно, за ту быстроту, с какой одолевают стометровку. А тем временем половины деревни уже

не стало. И с той же удивительной стремительностью исчезала дом за домом неведомо куда вторая ее половина.

Перебирая ногами из последних сил, я молил бога, чтобы уцелел хоть крайний дом с навесом у крыльца. Но и

он вдруг стал улетучиваться прямо на моих глазах, а вслед за тем тугие струи дождя ударили по мне. До навеса

оставалось шагов двадцать, но какие это были шаги? Это можно было назвать скорее нырянием в глубину

бурной реки, нежели отмериванием шагов по земной тверди. И наглотался я при этом больше воды, чем

воздуха.

Под навес я не попал. Седой человек в белом полотняном костюме, стоящий на крыльце, сказал мне

мягким глуховатым голосом: “Сюда, сюда!” – и я, не достигнув навеса, взбежал по деревянным ступенькам к

нему наверх. Зачем я взбежал к нему наверх? Он открыл дверь и посторонился, уступая мне дорогу. Я вошел в

дом, и западня за мной захлопнулась.

Вот какая судьба уготована здесь финну, когда он попадает в недра России. Запомните это на всякий

случай вы, финские люди, и не торопитесь проникать на их землю. Они напустят на вас грозовую тучу, и вы

волей-неволей понесетесь от железной дороги в обратную сторону, выискивая глазами крышу. А что ждет вас

под крышей? Там ждет вас целая куча людей, готовых совершить над вами казнь. Правда, трое из них – дети и

им не до вас. Они лепятся к окнам, наблюдая за тем, как проносятся там, за стеклами, косые потоки воды, гремя,

сверкая и заливая землю. И старая женщина, сидящая у стола, тоже вряд ли поднимет на вас руку. Зато молодой

парень в сапогах, присевший боком на подоконник, – это определенно Иван. Тот самый Иван, который давно

подкарауливает вас в глубине России. Вы угадываете это по размеру его кулаков и плеч и немедленно

принимаетесь искать глазами вокруг подходящий к случаю предмет. Подходящие предметы стоят возле печи и

плиты. Но там же стоит, кроме того, другая женщина. Она оборачивается к вам, румяная от близкого огня, и

говорит:

– Батюшки! Да с вас прямо ручьями льет! Становитесь-ка здесь быстренько да пообсушитесь. А потом я

вам утюжком отглажу, если что.

И она открывает перед вами дверцу плиты, из которой несет жаром. А пока вы стоите перед огнем в

облаках пара, все еще с трудом ловя открытым ртом воздух, седой человек одобряет ее слова насчет утюжка.

Так они все тут устроены, даже старые люди, что непременно одобряют все затеваемое против финна. И потом

он же тянет вас в заднюю комнату. И там вы раздеваетесь в уголке возле кровати, выложив предварительно на

край стола все свое имущество: бумажник, мыло, бритву, помазок, зубную пасту, зубную щетку, пачку

“Казбека”, перочинный ножик и носовой платок. И пока хозяйка досушивает утюгом ваши брюки, пиджак,

рубашку и галстук, вы сидите в задней комнате позади стола в одних трусах и майке. А седой человек сидит

напротив вас по другую сторону стола, и его умные глаза смотрят сквозь толстые стекла очков на вас. И он

говорит что-то мягким, вежливым голосом, а вы слушаете. Он задает вопросы, и вам неудобно не ответить, хотя

вы знаете, чем это грозит.

Мог ли я предвидеть, что даже старый человек окажется в заговоре против меня? На вид он выглядел

совсем безобидным. И был он к тому же сам по себе, а я сам по себе. Он куда-то ехал на своей машине, но

остановился переждать грозу. А я шел на станцию и остановился по той же причине. После грозы я собирался

продолжать свой путь, а он – свой. И вот мы сидели, готовые расстаться так же быстро, как встретились.

Почему было мне, ввиду этого, и не поговорить с ним немного, а в разговоре коснуться не только того, что идет

на пользу делу мира и дружбы, хотя это, конечно, тоже очень полезные для народов вещи, как не раз отмечал

Иван Петрович. Почему было не коснуться в разговоре с ним еще кое-чего?

Голос мой тонул в шуме грозы, и потому слова мои мог разобрать мало-мальски только он, сидевший со

мной в одной комнате. А он, кажется, заслуживал доверия. Взгляд у него был проникновенный и мудрый.

Почему мне было не выговориться перед ним? Я сидел почти голый и выглядел, наверно, но очень бодро. По

крайней мере я сам это чувствовал. Выглядел я, наверно, так, будто нуждался в защите и утешении. А он, с его

высоким лбом и строго зачесанными назад белыми волосами, казался вместилищем того, что способно нести

людям утешение и укреплять дух. Неудивительно поэтому, если я в ответ на его вопросы прямо, без обиняков

заявил, откуда к ним приехал и ради кого колесил по их стране. Он все это выслушал, не выражая ни удивления,

ни подозрения и только глядя на меня задумчиво сквозь блестящие стекла. Лицо у него было загорелое, гладко

выбритое, и только на самом конце подбородка оставлен островок белой бороды. Поглаживая ее пальцами, он

сказал:

– Если я вас правильно понял, между вами произошла размолвка?

Я не помнил, была у нас размолвка с моей женщиной или нет. Какая могла между нами быть размолвка

при полном единении наших намерений? Разве не ждала она меня с нетерпением уже много дней, стоя на своем

крыльце, рослая и красивая, подперев сильной рукой тяжелое бедро? Но на всякий случай я ответил:

– Да…

Он сказал:

– Это естественно. Вы оттуда, из капиталистического мира, а она русская, советская. Причин для

размолвки более чем достаточно. Вы, очевидно, что-то в ней не поняли и, чтобы лучше понять, глубже

проникнуть в ее душу, стать к ней ближе, решили вплотную познакомиться с той страной, в которой она живет,

и с тем народом, которым она рождена. Так я вас понял?

– Да…

Он действительно очень верно это все сказал, и над его словами стоило подумать. Но не успел я толком в

них вдуматься, как он добавил:

– Что ж, это похвально. Вы, пожалуй, нашли самый верный путь к ее сердцу. И мой вам совет: не

сбивайтесь с этого пути. Ходите, ездите, наблюдайте, знакомьтесь с нашими людьми. Ей, как жительнице

деревни, несомненно, приятно будет отметить ваш особый интерес к сельскому хозяйству. И кстати должен

сказать, что вам повезло. Поблагодарите грозу, загнавшую вас под эту крышу. Благодаря ей вы получили

возможность прибавить к вашим сельским впечатлениям еще один объект, заслуживающий внимания. Я имею в

виду молочную ферму в Понизовье. Не слыхали о ней?

– Нет…

– Обязательно побывайте. Не упускайте случая, который вам так счастливо представился. Ведь вам все

это интересно, не так ли?

– Да…

– Вот и превосходно. Минуток десять еще переждем и поедем.

– Как поедем? Куда поедем?

Я почти со стоном выкрикнул это. А он ответил все так же мягко и неторопливо:

– На ферму. Между прочим, там две мои бывшие студентки работают, из сельскохозяйственного

института. Мастерицы своего дела, доложу я вам. К семи тысячам литров дело идет. Представляете?

Я ничего не представлял. Что я мог представлять? Я только сказал ему с упреком:

– У вас крытая машина. Вы могли бы и в дождь уехать. Зачем вам было тут стоять?

Я сказал это просто так, не знаю зачем. Ничего изменить я уже не мог все равно. Дело было сделано.

Машина стояла. Она не уехала. И оттого, что я это сказал, она не перестала стоять. А он пояснил:

– Там, видите ли, во время ливней на одном участке дорогу заливает.

– О-о! Значит, ехать нам туда нельзя! И мы не поедем, значит?

– Но вода быстро спадает и рассасывается.

– А-а…

– Я же говорю, что вам повезло. И повезло, так сказать, в двойном смысле. Вы узнаете кое-что новое о

нашем животноводческом хозяйстве и в то же время приблизитесь к ней. Понимаете?

– Да…

Но правде сказать, я не совсем его понял. Как мог я приблизиться к ней, если укатывал от нее все дальше

и дальше, проявляя столь горячий интерес к их сельскому хозяйству? Но, может быть, он говорил о поездке в

направлении Ленинграда? А может быть, она сама успела приехать в эти края? Она приехала, а он узнал, куда

она приехала, и собирался везти меня туда же? Ведь мог он знать это, живя в той же России, где и она. Он все

мог знать, что делалось в его России, ибо жил в ней, судя по его виду, без малого семьдесят лет.

Не знаю, как это получилось, но через десять минут я уже сел в его машину, едва успев сказать хозяйке

“спасибо” за отглаженные брюки и рубашку. Рядом со мной села старая женщина, та самая, что пережидала

грозу в первой комнате. Седой человек устроился рядом с водителем. А водителем оказался тот самый Иван,

который во время грозы сидел в первой комнате на подоконнике. Грозно поглядывая на меня из маленького

зеркала, висевшего перед его глазами, он гнал машину по какой-то малозаметной дороге, проложенной через

травянистые кустарниковые низины, на которых паслось крупное стадо рыжих и черных коров, обмытых

дождем. Местами дождевая вода еще не успела уйти в землю и даже заливала дорогу. Несмотря на это, Иван

гнал машину полным ходом, разбрызгивая воду колесами и увозя меня неведомо куда на кровавую расправу.

Но я не боялся его расправы. Где-то близко была моя женщина. Об этом сказал мне седой человек, так

мудро и спокойно смотревший на мир сквозь толстые стекла своих очков. Не боялся я расправы! Напрасно Иван

грозил мне своим свирепым взглядом из зеркала. Женщина моя находилась где-то тут, близко, и что мне было до

остального в такие минуты!

На молочной ферме я первым долгом принялся вглядываться в лица женщин, выискивая среди них свою.

А вдруг она была именно тут? Ведь неспроста же он такое о ней сказал. Только надо было спросить его об этом

еще раз. Пускай точнее назовет место, где ее можно найти. Имея это в виду, я старался держаться к нему

поближе, готовый в подходящую минуту ввернуть свой вопрос.

Тем временем нам что-то показывали, и мы смотрели. Я тоже смотрел. Почему не смотреть, если

показывают? А показывали нам разные механизмы, помогающие уходу за коровами. Я смотрел на эти

механизмы, трогал их и одобрительно кивал головой, как это и полагалось делать человеку, заинтересованному

в хозяйстве русских. Да, все было хорошо придумано, конечно, и каждое приспособление стоило внимания. Это

вот служило для сбрасывания сена сверху прямо в ясли. Это – для резки соломы. Это – для размалывания

концентратов. А вот подвесные вагонетки для уборки навоза, тоже очень удобные – ничего не скажешь. Вот

автопоилка. Ткнет корова мордой в корыто – и появляется свежая вода. Отнимет морду – воды нет. А вот

электродоилки. Заведут несколько коров в особые стойла, приладят к их соскам продолговатые колпачки и тянут

из них теплое молоко в бидоны. А тянуть молоко у них было из чего, как я заметил. Вымя у некоторых коров,

огромное и грузное, отвисало едва ли не до пола.

Я смотрел на все это и кивал, стараясь в то же время подобраться поближе к седому человеку, для

которого приготовил вопрос. Но подобраться к нему было нелегко. По обе стороны от него шли две девушки,

одетые в белые халаты. Они обрадовались ему, словно дочери, и теперь водили его из одного коровника в

другой, рассказывая ему примерно так о своих молочных делах:

– У нас тут все электрифицировано теперь. Вот, например, сепаратор и маслобойка. Они приводятся в

движение мотором. Сливки на масло идут у нас только от вечернего и дневного удоя. А утренний удой мы