Текст книги "Другой путь. Часть 2"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц)
стороне оказаться. Вот и работаем в меру сил.
Так обстояло у них дело, у этих стариков, которым, кажется, не грозила отправка в городской дом для
престарелых или передача на полное призрение в частные жадные руки через аукцион. Они могли оставаться
жить в своих собственных домах, в своей деревне, не беспокоясь о пище. Заботу о них брал на себя колхоз. Я
спросил:
– А как у вас другие старые люди?
Бритый ответил:
– Как мы, так и другие. Двое в садовом деле опыт свой передают. Один по конской сбруе специалист. А
есть любители телеги мастерить, санки, бочки, кадушки. Каждому желательно к чему-то руки приложить,
потому как результат виден. Доход колхозный давно за миллион перевалил. К двум подбирается. А чей это
доход? Наш. Каждому из нас он принадлежит в равной мере, потому что создавали-то его мы. Неудивительно,
что руки у всех к делу тянутся. Кому не лестно чувствовать себя создателем всех этих успехов?
Я спросил:
– А как те живут, которые уже совсем ничего не могут?
Бородатый ответил:
– А так и живут. Ничего не могут – ничего с них и не спросится. Колхоз им питание заслуженное
отпускает и всякую другую помощь, а кто-нибудь из женщин присматривать берется. Сейчас у нас только один
такой в колхозе да две старушки. Но те в семьях, где трудоспособные имеются. Тоже, значит, обходятся. А для
нас, для одиноких, весь колхоз – семья. Тут все тебе свои, все родные. Без внимания не оставят.
Я постоял возле них еще немного. И мне припомнился в это время одинокий, старый Ахти Ванхатакки с
его убогой хижиной, подбитой сбоку куском старой драночной крыши для защиты от злого северного ветра. Как
встретит он свои закатные годы? Кто будет ему опорой в его последние дряхлые дни? Не найдя на свои мысли
ответа, я кивнул этим двум, не знающим такой заботы, и, перешагнув остатки церковной каменной ограды,
спустился по травянистому скату обрыва к нижней дороге.
По ней я двинулся на, восток, имея в виду пристань. А что мне еще оставалось делать? Об этом колхозе я
теперь знал все, что только человек может знать о колхозе. И самое главное мне рассказал бритый старик.
Узнавать о русской деревне мне уже больше было нечего, и теперь я мог спокойно уехать отсюда к своей
женщине, которая ждала меня с нетерпением где-то там далеко, под Ленинградом.
25
Я шагал по этой мягкой грунтовой дороге к пристани, радуясь тому, что путь к Ленинграду был наконец
для меня свободен. Слева от меня тянулась вверх и вниз вдоль реки Оки луговая низина километровой ширины.
Травы на ней были в полном цвету, готовые принять лезвие косы. Справа нависал высокий травянистый обрыв,
прорезанный местами выходами старых оврагов, тоже поросших травой и кустарниками. Стена обрыва
постепенно отклонялась вправо. Дорога загибалась вслед за ней. И мне, идущему по этой дороге, открывались
все новые и новые луговые просторы, полные цветочного благоухания и красок. А на одном из поворотов
открылась картина сенокоса.
Косилки, правда, уже не работали. Они сгрудились у кромки нетронутой части луга, числом около двух
десятков, чтобы рано утром с помощью лошадей продолжить свое наступление на это многоцветное травяное
море. Но и за этот день они одолели немало. Уборка скошенного ими сена шла на пространстве нескольких
километров этой далеко протянувшейся вдоль реки равнины. В разных местах виднелись только что
наметанные стога, и в разных других местах вырастали новые. К этим новым растущим стогам отовсюду
ползли по земле копны сухого сена. Подвозили их мальчуганы, сидя верхом на лошадях. Они захватывали копну
длинным ремнем, подсунув под нее предварительно два колышка, соединенных с постромками, идущими от
хомута. Как видно, им нравилась эта работа, и они с веселыми криками носились верхом туда и сюда вдоль
обширного берега реки, обгоняя друг друга. Копны для них заготавливали взрослые парни и девушки. Делали
они это быстро, идя с вилами и ручными граблями вдоль длинных валков просохшего сена, натасканных
конными граблями.
Но еще виднелось на равнине много невысушенного сена. Местами оно лежало, совсем еще ничем не
тронутое после косилок, а местами было собрано в более толстые пласты. Женщины ворошили эти пласты
граблями и пели песни. Из разных мест равнины доносились разные песни. Они сливались вместе, вбирая в
себя, кроме того, со всей равнины общий громкий говор по крайней мере двухсот мужских и женских голосов,
веселые взрывы смеха и разудалые выкрики мальчишек-наездников.
Я смотрел на них с дороги, идя своим путем к пристани. Все они оставались довольно далеко слева от
меня и не могли поэтому помешать моему обратному движению к Ленинграду. Мой путь лежал мимо них, слава
богу, и я мог спокойно рассматривать их издали, слушая в то же время их песни. Но, глядя со стороны на все это
яркое, живое, шумное, пронизанное песней и смехом, я вдруг проникся сомнением: сенокос ли это? Может
быть, я видел не то, что понимается в иных местах как трудное дело летней страдной поры, а видел я какой-то
огромный луговой праздник, ради того и созданный, чтобы показать, сколько красоты таится в трудовых
усилиях этой поры, когда сплетаются воедино ловкие, гибкие движения множества людей, их раздольные песни
и душистые запахи свежескошенных трав?
Но это было их дело, конечно, – превращать свою работу в праздник. У меня не было к тому повода.
Мой праздник ждал меня где-то там, под Ленинградом. Туда несли меня мои ноги, и не было на свете силы,
способной теперь их остановить.
Когда они проносили меня мимо того места, откуда к моей дороге спускалась по дну старого оврага
дорога из Корнева, мой путь пересекла девушка в светлом тонком платье, с граблями на плече. Это была та
самая дородная красавица, из-за которой я едва не убил художника и скульптора. Она спустилась из Корнева на
мою дорогу и, оказавшись рядом со мной, спросила:
– Вы тоже туда?
Я не понял, что она имела в виду, но ответил, не задумываясь:
– Да.
Мог ли я ответить ей “нет”, когда на меня с такой приветливостью взглянули ее крупные серые глаза и
улыбнулся ее полногубый рот, полный белых зубов. Не мог я ответить ничего наперекор ей, рожденной на
удивление миру в таинственных недрах России. И, конечно, я пошел туда же, куда шла она. А шла она прямиком
на сенокос.
Да, так вот обстояли дела в этой стране, где никогда нельзя загадывать свои действия наперед. Не дошел
я до пристани. Дорога на пристань так и осталась дорогой на пристань, а я свернул с нее влево, направляясь по
скошенному лугу туда, куда шла моя спутница. Она шла, и я шел. Она свернула к женщинам, подгребавшим
вслед за копнителями сухое сено, и я свернул вслед за ней. Почему бы мне не свернуть? Кто мог мне помешать
идти за ней, смотревшей на меня с таким доброжелательством? У меня тоже могла быть в скором времени такая
же рослая и статная дочь с такими же толстыми косами, полная такой же душевной мягкости к людям, пускай
даже мало ей знакомым, даже к тем, кто, может быть, воевал против ее страны, породившей ее, такую, на свет.
Женщины крикнули ей:
– Ого! Вот и Дуняша к нам пожаловала! Да никак еще и в помощь кого-то привела!
Дуняша им ответила:
– А вы как думали? Тут люди сурьезные. От работы не побегут.
Я посмотрел на женщин, и у меня зарябило в глазах от множества разноцветных платьев, головных
платков, загорелых, румяных лиц, округлых рук и полных икр. В мою сторону блеснули десятки пар
любопытствующих глаз и улыбнулись красивые женские рты. Да, здесь было на что смотреть, и, пожалуй,
напрасно так свирепо тузили друг друга художник и скульптор. В этом краю они вполне могли бы обойтись без
драки, стоило им только внимательнее оглядеться на все стороны. Да и мне открывался немалый выбор. Но я не
собирался рисковать, ибо не знал, каким действием принято здесь отмечать согласие на предложение: кидают ли
при этих обстоятельствах человека в простенок между дверью и печкой или просто ударяют головой о самую
печь, выбрасывая затем его останки в открытое окно? В каждой части России могли быть свои обычаи, и меня
не особенно тянуло испробовать их на себе все. На всякий случай я сказал женщинам: “Здравствуйте”, – и они
на разные голоса ответили мне тем же. А один задорный голос даже добавил:
– Здравствуйте, если не шутите.
Шутить мне было некогда, потому что от ближайшего стога мужской голос крикнул в мою сторону:
– Эгей! Кто вилами владеет, сюда просим!
Я владел вилами. Ко мне относился этот призыв. Я обернулся к своей спутнице, но она уже стояла в ряду
других женщин и ворошила граблями сено. Тогда я пошел к стогу, где стоял парень, предлагавший мне вилы. И
кровь застыла в моих жилах, несмотря на летнюю жару, при виде этого парня, ибо передо мной стоял один из их
миллионного легиона двухметровых.
Так обстоят у них тут дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайтесь в
подобную ловушку. Вы идете к пристани, чтобы уехать скорее к своей женщине, ожидающей вас в томительном
одиночестве где-то там, под Ленинградом. Но вы не дойдете до пристани. Статная русская девушка с пышными
темно-русыми косами, по имени Дуняша, загораживает вам дорогу и ведет вас в сторону, ведет, как бы
невзначай, туда, где вас ждет грозный двухметровый легионер, взмахнувший вилами, чтобы пронзить вас
насквозь.
Впрочем, он, кажется, не очень торопился меня пронзить. И вилы он держал не остриями ко мне, а
рукоятью. И, протягивая их вперед рукоятью, он улыбался мне с высоты своего роста. Тогда я понял, в чем было
дело! Он тоже не успел еще получить приказ ринуться на Суоми и потому вел себя пока еще столь миролюбиво.
Пользуясь этим, я смело приблизился к нему и принял из его огромной мускулистой руки вилы-тройчатки.
Легионер отступил в сторону и закурил, наблюдая за мной. Он был в майке. Я тоже снял пиджак и,
положив его аккуратно на землю у подножия стога, принялся подавать наверх сено. Стог едва был доведен до
трети намеченной высоты. Длинная жердь из его середины высовывалась кверху еще метра на три. Вокруг этой
жерди топтались по плоской поверхности стога двое: средних лет мужчина в белой полотняной рубахе и
светловолосая девушка в синих сатиновых штанах. Они подхватывали вилами подаваемое мною сено и
раскладывали его равномерно по окружности стога, подминая под себя ногами. Легионер курил, поглядывая на
меня искоса, потом раздавил сапогом окурок и сказал, обратясь ко мне:
– Кажись, в порядке все? Хорошо работается на свежие-ти силы?
Я не ответил ему, втыкая вилы в очередную копну. Я не успел ответить. Я торопился. Мне казалось, что я
подаю медленно и там, наверху, недовольны этим. Верхняя круглая плоскость у стога непрерывно требовала
сена, чтобы расти и шириться, и надо было сохранять эту непрерывность. Те двое выкладывали сено по кругу
так, что каждый новый ряд все дальше выступал над предыдущим.
Сена требовалось все больше. И я не хотел, чтобы их руки оказывались пустыми из-за меня. А легионер,
видя мои старания, поднял с земли свой пиджак и сказал:
– Вот и ладно. Значит, справитесь? Ну, а я побегу веткинским пособлять.
И он убежал, оставив меня возле стога одного. Пришлось и мне раздеться до майки. Но дело еще
клеилось кое-как, пока я действовал короткими вилами. А когда взял в руки вилы с трехметровой рукояткой,
стало труднее. Копны были свежие, рыхлые, и сено плохо держалось на вилах. Захватывая ими порой едва ли не
половину копны, я до верха доносил не более четверти. Остальное отпадало от вил и валилось комьями мне на
голову и плечи. Сенная труха прилипала к мокрой от пота коже и застревала в волосах. Но приходилось
терпеть. Свежие копны все прибывали к стогу с разных сторон, и две пары рук ждали наверху новых охапок
сена. Я подавал им и подавал, стараясь показать всем своим видом, что для меня такая работа – сущие пустяки,
вроде небольшой разминки после длительного безделья. Но давалось мне это нелегко.
Когда вершина стога начала принимать форму конуса, кто-то прислонил к стогу свободную жердь, и
девушка спустилась по ней вниз. Мужчина довел дело до конца без нее. Напоследок я подал ему вилами два
продолговатых куска толя, утяжеленных привязанными к ним поленьями. Он перехлестнул ими вершину стога
крест-накрест и затем спустился вниз тем же способом, что и девушка.
Я вытер ладонью пот с лица и посмотрел в сторону дороги. Не так уж далеко я от нее отошел. И не так
далеко находилась пристань. Теперь я видел ее. Оставалось пройти еще немного краем луга, который упирался
в капустные поля. А за капустными полями дорога, подпираемая обрывом, выходила постепенно к самой реке и
далее тянулась по краю берега еще метров триста, пока не упиралась в пристань.
Издали я видел также крайние дома деревни Корнево. Они высились над обрывом по обе стороны
затравеневшего оврага, по дну которого в приречную низину выходила из деревни дорога. Но я уже миновал это
место и не собирался туда возвращаться. Осталось преодолеть свободный кусок пути до пристани – только и
всего. Разыскивая засыпанный сеном пиджак, я поворошил вилами у стога, но мужчина сказал:
– Не беда. Тут без нас все подчистят и причешут. Пойдем. Длинные вилы не забудьте прихватить.
И, подняв на плечо тяжелую жердь, он отправился по скошенному лугу к другому скоплению копен. Я
постоял немного, глядя ему вслед, потом подобрал свою одежду, подхватил те и другие вилы и отправился за
ним. А что мне оставалось делать? Я был в России, которая заграбастала меня в плен и не собиралась
выпустить.
Между этими копнами было заготовлено из бревен и досок еще одно основание для стога с длинной
прямой жердью посредине. Светловолосая девушка в штанах уже успела перекидать на это основание три-
четыре копны сена и теперь выравнивала его по кругу. Она сказала нам:
– Я водицы принесла. Там она стоит, в ведерочке под платочком.
Мы выпили по кружке воды, принесенной из реки Оки, и принялись подбрасывать сено девушке двумя
вилами с двух сторон. Она не успевала его распределять по всей поверхности стога и скоро взмолилась:
– Ой, да обождите вы! Завалили меня совсем!
Но мужчина сказал:
– Да где же завалили? Разве так заваливают?
– А как же еще заваливают-то?
– А вот эдак!
И, подмигнув мне, мужчина принялся быстрее действовать вилами, норовя попадать глыбами сена прямо
в девушку. Я присоединился к его шутке, и скоро мы забросали девушку сеном выше головы. Сначала она
смеялась, пробуя справиться с этим зеленым душистым каскадом, падающим на нее с двух сторон, потом
выбилась из сил и умолкла, затаившись под грудой наваленного на нее сена. Тогда мужчина поднялся к ней на
помощь А шутить внизу остался я один.
Не знаю, сколько времени я шутил. Подсчитывать минуты и часы мне было некогда – такого внимания
требовала эта шутка. Продвигаясь шаг за шагом вперед вокруг стога, я перекидывал наверх копну за копной.
Бог знает, сколько раз я обошел так вокруг стога и сколько перекидал наверх копен. Как бы то ни было, их
становилось вокруг стога все меньше, а стог все вырастал. Длинные вилы замедлили мою шутку, а временами я
совсем ее прерывал, прикладываясь к воде. Два раза я нацеплял ведро на вилы, чтобы подать его наверх. Там,
наверху, тоже обильно лился пот.
К тому времени, как вершина стога начала заостряться, возле меня остановились люди, переговариваясь
между собой о чем-то. Один из голосов показался мне знакомым, но некогда было поворачивать голову, чтобы
определить, чей он. Длинные вилы не оставляли на это времени. Перебирая ладонями по всей длине их
рукоятки, я посылал наверх пудовые пласты сена, а пустые вилы перехватывал на лету поближе к зубьям, чтобы
тут же без промедления перевернуть их и снова вонзить в копну. Все же я догадался, чей голос в числе других
доносился до моего уха. Это был парторг. Он говорил:
– Вот на этом она и строится, наша братская солидарность между народами, – на любви к труду. Сами
видите: не мог человек мимо пройти, чтобы не присоединиться к работающим. Трудового человека всегда тянет
к трудовому человеку, потому что интересы у них общие. Этим народы и сильны.
Похоже было, что из моего появления на их сенокосе он делал политику, к чему его обязывала, наверно,
должность парторга. И другие голоса не пытались, кажется, против этого спорить. Когда стог был закончен и я
воткнул вилы в землю, парторг сказал:
– Ну как, товарищи, может, запишем ему половину трудодня?
И кто-то отозвался:
– Да не грех бы и полный записать для первого-то раза.
Я повернулся к ним, вытирая пот с лица. Парторг стоял в окружении нескольких человек, опираясь на
вилы и держа пиджак в руках. Его выцветшая рубаха была мокрая на спине до самой поясницы. Как видно, и он
где-то успел вдоволь нашутиться вилами. Он спросил меня:
– Искупаться не хотите ли?
Искупаться я хотел, и мы пошли с ним к реке. Берег был низкий, кустарниковый. Парни и девушки уже
купались в разных местах реки. Ниже по течению мальчики купали лошадей. Парторг в один миг скинул сапоги
и разделся. Сделав небольшой разбег, он прыгнул в воду головой вперед и сразу отплыл метров на пятнадцать.
Я тоже нырнул раза два и потом поплескался немного у берега, обтираясь ладонями. Хорошая была вода в этой
их реке Оке. Я освежился как раз в меру и от берега шел опять бодрый, чистый, причесанный, с повязанным
галстуком.
Работа на лугу уже затихла, и люди с граблями и вилами в руках тянулись из разных мест приречной
низины к зеленой стене обрыва, проникая в нее по углублениям старых оврагов. Я спросил парторга:
– Почему так рано кончили работать?
Он пожал плечами:
– Как рано? Уже семь часов.
– Но солнце еще не село.
– А мы не по солнцу. Мы от семи до семи, с двухчасовым перерывом на обед. Да и то мы так
постановили только сенокос отработать, чтобы хорошую погоду ухватить. А обычно мы по восемь часов
работаем.
– Но успеете ли вы ухватить погоду, работая так мало?
– Успеем. Нам еще дня три таких – и с покосом будет кончено.
– А сколько его у вас?
– Покоса-то? Да без малого шестьсот гектаров.
– Ого! И давно начали?
– Давно. Дней десять уже копаемся.
– Только и всего? Что же вы будете делать через три дня?
– Найдется дело: прополка овощей, капусты, пропашка картошки. А кому дела не хватит – отдохнет.
– Среди лета отдыхать?
– Что ж, придется, если работы не будет.
– Среди лета не будет работы?
– Да. Среди лета. Уже случалось у нас так. Разве только вот строительством займем людей до
хлебоуборки.
Я промолчал. Это как-то не укладывалось в моей голове. Мог ли я представить, например, чтобы у
людей, работающих в хозяйстве Арви Сайтури, оказался вдруг среди лета свободный день, хотя бы даже
воскресный? Не мог я этого представить. И даже такого хозяина не мог я себе представить, который решился бы
работать в своем собственном хозяйстве по восемь или даже по десять часов в летний горячий день. Куда
покатилось бы после этого такое хозяйство? Мои старые приятели Ууно и Оскари только тем и держались, что
трудились на своих участках от зари до зари. Даже одинокий старый Ванхатакки на своем крохотном участке не
мог позволить себе такого баловства, если не хотел умереть с голоду. Но что мог понять в таких вещах молодой
русский парторг, если бы даже я попытался ему это втолковать? Вся его жизнь прошла при советском строе.
Откуда ему было знать, как выглядит настоящая работа? Но бог с ним. Зато теперь я узнал самое последнее,
чего еще не знал о колхозе, и мог со спокойной совестью ехать в Ленинград.
26
Скоро мы вышли на ту самую мягкую грунтовую дорогу, по которой мне предстояло дойти до пристани.
Видя, что я остановился, готовый туда немедленно направиться, парторг сказал:
– Не торопитесь. Еще и поужинать успеете.
Это была неплохая мысль, и мы, повернув к пристани спины, пошли с ним обратно в деревню Корнево.
Когда мы поднялись в деревню, я обратил внимание на один добротный кирпичный дом под железной крышей.
Он стоял немного в стороне от общего ряда и был окружен с трех сторон садом, А в саду бегали и играли дети,
одетые в одинаковые синие трусики и голубые майки. Я уже привык видеть у них такие места и сказал, кивая в
ту сторону:
– Детский сад?
Но парторг поправил меня:
– Нет, детский дом.
– А какая разница?
– Большая разница. У малышей, играющих в детском саду, есть родители. А в детском доме, или, иначе
говоря, в приюте, живут ребята, у которых родителей нет.
– Так это детский приют? Почему же он на вашей земле?
– А на чьей же земле ему быть? Приют наш, и дом наш, колхозный, конфискованный у местного кулака.
– У кулака?
– Да. Был тут прежде богач один. Прижимистый такой мужик. Все Корнево держал под ногтем. Редко
кто у него в батраках не перебывал. Одним словом – кулак. Понимаете?
– Понимаю. Вроде Арви Сайтури.
Он вопросительно на меня взглянул, ожидая пояснения, но, не дождавшись, договорил:
– Ну так вот. Во время коллективизации его раскулачили, оставили ему лошадь, корову, восемь гектаров
земли и сказали: “Живи своим трудом – и никто тебя больше не тронет”. А он не оценил этого и антисоветской
пропагандой занялся. Тогда убрали его отсюда, а дом под клуб заняли.
– Под клуб?
– Да. Под народный дом, иначе говоря. Но теперь у нас новый клуб в Кряжине выстроен, а этот дом под
приют отвели.
– А дети в нем откуда?
– Как откуда? Да наши же они, свои, колхозные сироты.
– А-а. И много их?
– В том-то и дело, что немало. До войны в наших шести деревнях только трое ребят насчитывалось
круглых сирот. Жили они у родных. А после войны восемнадцать малышей без родителей оказалось. Конечно,
могли бы мы их тоже по родным распихать. Например, двух девочек-сестричек пристроить к их старшему
брату, женатому. Одного мальчугана – к его замужней сестре. Ну и остальных тоже по разным там дядьям и
теткам. Нашлись бы родственники. Но ведь у тех свои семьи, свои заботы. Не узнаешь вперед, кто и как будет
относиться к своему приемышу. А детям надо настоящее воспитание дать. Вот и решили собрать их вместе.
Воспитательницу к ним приставили. Зимой они отсюда в школу ходят в Листвицы. А летом с ними одна из
учительниц время проводит. Был еще третий выход: сдать их на попечение государства, то есть определить в
городской детский дом. Но жалко с ребятами расставаться. Свои они, наши. Колхоз для них теперь, можно
сказать, и отец, и мать, и семья родная. Тут каждый человек для них свой – не только родственники, потому что
каждый одинаково принял на себя о них заботу. Да и домишки тут у них есть собственные почти у всех и
личное хозяйство кое-какое. От родителей осталось. Войдут в положенный возраст – и получат все в полной
сохранности. А у кого домика нет – колхоз выстроит. Вот и живут они здесь как равноправные члены колхоза.
И с другими ребятишками у них все вместе: самодеятельность, игры, песни и прочие разные затеи. Сейчас у
них шахматный турнир проводится на первенство по колхозу – вон там, в библиотеке-читальне, на втором
этаже.
Рассказав мне все это про осиротевших детей, парторг довел меня до дома и там передал на попечение
старшей хозяйке. Хозяйка накормила меня ужином. Он состоял из горохового супа со свининой и мясных котлет
с жареной картошкой. Суп так упрел у нее в печке за день, что отдельные горошины и куски свинины таяли во
рту, едва коснувшись языка, который с готовностью их подхватывал. Зубы тщетно пытались взять на себя эту
сладостную работу. Им оставалось только перемалывать хлеб, что они, впрочем, тоже делали не без
удовольствия.
Я съел этого ароматного, тающего на языке варева две полные тарелки, а потом с таким же старанием
приналег на котлеты с картошкой. Запить все это пришлось тремя стаканами чая, после которых я с трудом
поднялся со стула. Сказав хозяйке “спасибо”, я заодно хотел добавить, что больше ее не побеспокою, потому что
ухожу на пристань садиться на теплоход. Но она в это время указала на постель, приготовленную для меня в
первой комнате у стены, и сказала:
– Хотите – сейчас ложитесь. Хотите – потом. А приходить можете в любое время, хоть за полночь.
Дверь у нас не запирается.
Она произнесла это с такой теплой заботливостью, что у меня не повернулся язык сказать ей о своем
уходе на пристань. Повторив еще раз благодарность, я прикрыл тихонько дверь и вышел на улицу деревни. Но
отправился я все-таки на пристань. А куда же мне было еще отправляться? Теперь я узнал о жизни русских
колхозов самое последнее и окончательное, что еще могло в них таиться неузнанным, и мог со спокойной
совестью ехать в Ленинград.
Было еще совсем светло, хотя солнце уже приготовилось опуститься за высокие хлебные холмы где-то
там, позади деревни Кряжино. Перейдя на ту сторону улицы, где стоял приют, я свернул поближе к его
голубому забору, но не увидел на этот раз никого внутри сада. Все же я потоптался возле него немного,
всматриваясь в открытые окна кирпичного дома, за которыми звучали детские голоса и мелькали детские
головенки. Сад был небольшой, но зато он густо порос деревьями и кустарниками, и среди них я узнал березу,
липу, дуб, клен, сирень и жасмин.
Во многих местах сада по краям дорожек и на отдельных клумбах цвели разные цветы. В одном его
уголке стояли в три ряда старые яблони. Земля под ними была возделана, и обилие зеленых яблок на их ветвях
обещало хороший урожай. Другая часть сада переходила в огород, который тоже буйно зеленел всякими видами
овощей, побуждаемый к тому чьими-то заботами. Он прилегал к дополнительным хозяйственным постройкам,
заканчивая собою сад.
Да, любопытное применение нашли они для усадьбы своего, русского Арви Сайтури. Этот их Арви тоже,
наверно, хотел войны, надеясь прибавить с ее помощью к своей усадьбе чужие земли. Но война породила
сиротство. И, чтобы он помнил впредь, как невыгодно затевать войну, люди поместили этих осиротевших по его
вине ребят в его собственной усадьбе. Да, это здорово было у них придумано.
Постояв немного у низенького забора и не видя никого в саду, я вспомнил про двухэтажный дом, где
проходили шахматные соревнования. Дом этот стоял по другую сторону улицы. Прикинув оставшееся у меня в
запасе время, я без промедления направился к нему. Но тут в деревню вошло снизу стадо коров, заняв собой
всю улицу. Пришлось постоять на месте, пока оно, мыча и пыля, неторопливо проходило мимо меня в глубину
деревни, растекаясь там по отдельным дворам и общим коровникам. За это время солнце успело уйти с
небосвода, окрасив попутно нижние кромки облаков на западе в золотисто-красный цвет. За это же время
золотисто-красный цвет облаков потерял свою яркость, перейдя в серо-фиолетовый. Наступили сумерки. В
двухэтажном доме наверху зажгли огни. А коровы все шли, устало шаркая копытами по мягкой пыли и
наполняя воздух деревни своими коровьими запахами. Вслед за коровами прошли телята, потом овцы, потом
трое молодых пастухов с длинными бичами. И только тогда я двинулся наконец поперек улицы, осторожно
переступая через оставленные стадом следы.
Не следовало мне, конечно, пережидать, когда пройдет колхозное стадо. Это оказалось довольно-таки
невыгодным делом. Кто это сказал, что русские стада тают по мере их околхозивания? Краснолицый
злопыхатель сказал это там, на глухом полупутье. Постоял бы он здесь, на краю покатой улицы, имея намерение
успеть на теплоход, и попробовал бы переждать, когда мимо него проструится этот медлительный, тяжелый
поток из коричневых, черных и пятнистых спин, слегка прогнутых книзу под грузом сытого чрева и полного
вымени. Что он тогда заговорил бы? Остался бы он и тогда при своем затаенном злорадстве или, погасив
усмешку, вернулся бы молча в свой одиноко возделанный рай, строго обозначенный пределами забора?
Да, тут нашлось бы ему над чем поразмыслить. И не только ему. Призадумался бы и Юсси Мурто,
наблюдая эту картину. Но мы с ним легко разгадали бы скрытую за этим хитрость. Нас не проведешь. Нам,
проникшим во все хитроумные козни русских, нетрудно было бы догадаться, что они согнали сюда коров с
доброй половины России, дабы пропустить их перед глазами финна и тем самым втереть ему очки. Но бог с
ними. Я не сердился на них за эту хитрость. На себя я сердился, и довольно крепко, за то, что не догадался
перебежать улицу до того, как в деревню вошло стадо. Тогда у меня осталось бы время подняться наверх.
Теперь у меня не осталось на это времени. Надо было идти на пристань.
И все-таки я поднялся на минутку в их библиотеку-читальню. Конечно, я рисковал при этом напороться
на какую-нибудь задержку. И не просто задержку. Там, наверху, мог, например, оказаться тот самый Иван. Он
мог мне также встретиться на узкой деревянной лестнице, по которой я поднимался. И встреться я с ним на
лестнице – не видать бы мне пристани. Трое встретились мне на лестнице. И каждый из них в точности
походил на того самого Ивана, хотя все они были разные по росту и по виду. Тем не менее ни один из них не
схватил меня за горло. Все они сказали мне: “Здравствуйте” – и прошли мимо, неся в руках книги.
Но он мог оказаться наверху. Несмотря на это, я все же туда поднялся. Такой я был смелый. Смерть
грозила мне из каждого угла большой комнаты-читальни, а я все-таки туда вошел. Но я не собирался там долго
задерживаться и потому надеялся уцелеть. Зато я увидел тех, что завладели домом всесильного Арви Сайтури.
Увидел совсем близко, лицом к лицу. Да, вот как они выглядели! Я сразу узнал их среди других ребят по
одинаковой одежде. Трех мальчиков я увидел и одну девочку. На мальчиках были надеты темно-синие штаны и
белые рубашки с короткими рукавами, на девочке – темно-синяя юбка и белая блузка. На ногах они носили
кожаные коричневые сандалии поверх коротких коричневых носков,
Я очень внимательно все это рассмотрел, подойдя к ним совсем близко. Светло-русые головы мальчиков
были по-разному причесаны, а девочка носила две маленькие белокурые косички, перевязанные розовой
лентой.
Два мальчика из этих трех были заняты игрой в шахматы, а третий мальчик и девочка стояли среди
других ребят-школьников и смотрели на игру. Игра шла в первой комнате за тремя маленькими столиками на
трех шахматных досках. Вторая комната была отгорожена от первой комнаты стеной и прилавком. За прилавком
в глубине второй комнаты виднелись высокие полки с книгами. Там же находилась молодая женщина,
отпускавшая книги. На прилавке тоже были разложены книги. Это для тех, кто привык выбирать их сам.
Несколько человек разного возраста стояли перед прилавком и рылись в них. Но некоторые сразу называли
нужную книгу. Одна девушка, например, спросила “Анну Каренину” Льва Толстого, а другая – “Молодую
гвардию” Фадеева. Я знал эти книги. Я их прочел у Ивана Петровича. Пожилой человек спросил книгу
профессора Опарина о происхождении жизни на Земле. Я не знал этой книги. Надо было запомнить ее на
