Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Вот какие хитрые вопросы я придумал своей умной головой. Но едва я раскрыл рот, чтобы произнести их

вслух, как скрипнула калитка и перед нами появился водитель колхозной машины Леха. Зачем он тут появился?

Понятно зачем. Он появился затем, чтобы убить меня. Я воткнул ему когда-то нож в грудь возле самого сердца,

и вот он вспомнил это. Я лежал на снегу, подстреленный русскими, и стонал, истекая кровью. Свирепый мороз

проникал в мои жилы, грозя смертью, а он склонился надо мной, чтобы поднять и унести в тепло и в жизнь. В

его глазах я видел тогда сострадание. Такая уж была у него душа, вполне совпадающая по своему качеству с той

должностью, которая обязывала его не убивать людей, а спасать их жизни. Мою жизнь он тоже хотел спасти,

несмотря на мою ненависть к нему. А я за это воткнул в него нож, норовя попасть в самое сердце.

И теперь в его глазах уже не было сострадания, когда он пришел убить меня. Теперь он был хмурый,

злой, исхудавший, и только мускулы на его руках сохранили прежние размеры, распирая рукава нового

пиджака, который он почему-то надел вместе с чистой рубахой и галстуком для такого кровавого случая. Он

приблизился ко мне, держа в руке что-то продолговатое, завернутое в бумагу, но, прежде чем убить, сказал:

– Тимофей Григорьевич!

Это он так назвал председателя. Для своей жены председатель был Тимоша, а для водителя – Тимофей

Григорьевич. И, когда председатель обернулся к нему, он сказал:

– Я вот гражданина спросить хотел…

Это он меня назвал гражданином. И я уже догадывался, о чем он хотел меня спросить. Он хотел

спросить, не тот ли я самый, который ткнул его тогда ножом. Он хотел в точности знать это, прежде чем со мной

покончить. Председатель, продолжая запрягать лошадь, сказал: “Ну, ну”, и водитель спросил меня:

– Вы знаете, что вас в гости на сегодня пригласили?

Я пожал плечами, а председатель спросил:

– В гости? Куда это?

Водитель ответил:

– К Степанюку, к леснику.

– А-а! К Ефиму Родионычу? Кто ж пригласил-то?

– А он сам. У него дочь в университет Ленинградский поступила – так по этому случаю. Всех

пригласил, кто в это время у костра находился: Серегу, меня и его и том числе. – Он кивнул в мою сторону и

затем, оборотясь ко мне, спросил: – Пойдете?

По его виду и по тону голоса я понял, что он ждал от меня скорее отказа, чем согласия. Никакого желания

принимать меня в свою компанию он не проявлял. Я взглянул на председателя. Тот сказал:

– Что ж, идите. Неудобно не пойти, если пригласили. Для вас это даже кстати: еще с одной отраслью

нашего хозяйства познакомитесь. А вечером, когда вернетесь, я вас парторгу препоручу. Он тоже к тому

времени прибудет из райкома. Он и займется вами с завтрашнего дня.

Что мне оставалось делать? Я обернулся к водителю. Он ждал.

Я спросил его:

– А далеко?

То есть я хотел его спросить, далеко ли будет оттуда до железной дороги, но язык мой не решился

выговорить эти слова при председателе. А водитель ответил мне на то, что я успел произнести вслух:

– Недалеко. Девять километров, если по дорогам. Но мы пойдем тропинками. А это составит не больше

семи.

Пришлось пойти. На краю деревни водитель остановился возле добротного дома под железной красной

крышей и крикнул:

– Серега!

В открытое окно высунулся знакомый мне круглолицый парень. Его светлые волосы лохматились, на лбу

блестел пот, и упругие щеки мало сказать румянились – они прямо-таки пылали огнем. Водитель спросил его:

– Ну как? Ты еще не готов?

Тот округлил глаза и раскрыл рот, выражая этим непонимание. Водитель пояснил:

– К Степанюку в лесничество! Или забыл, что к нему в гости зван? У костра, ночью. Вспомни-ка!

Тот вспомнил и заговорил торопливо:

– А-а! Да, да, да! Ну как же не помнить! Помню, помню! Но понимаешь, Леха, дело-то какое… Не могу

я сейчас, ей-богу! Дружок тут ко мне фронтовой приехал. Девять лет не видались! Представляешь? Не могу

никак, хоть убей! Придется тебе… придется вам без меня как-нибудь… Привет от меня там передайте и все

такое. Девочке поздравления. А я не могу, понимаешь ли…

– Понимаю.

Леха двинулся дальше, не глядя на меня. Видно было, что теперь ему еще меньше хотелось иметь меня

своим компаньоном. Но что ж делать! Зато я очень хотел идти с ним рядом. Сколько лет я мечтал об этом, а с

минувшей ночи возымел к этому особенно пламенное желание.

И вот наконец-то сбылись мои мечты!

Скоро мы вышли из деревни и двинулись по дороге на юго-запад. С этой дороги мы затем свернули на

маленькую боковую дорогу, ведущую на запад. С нее свернули на тропинку, ведущую на юг. А потом опять

вышли на дорогу и опять свернули на тропинку.

По тропинке я шел позади него, а по дороге – рядом. И, шагая позади или рядом, я силился вспомнить,

какие слова я произносил в его присутствии: трудные для меня или легкие? И если были среди них те, что я

выговаривал плохо, то не зародилось ли в нем намерение спросить меня, кто я по национальности? А если он

свое намерение приведет в действие, то чем кончится наш разговор?

По этой же причине я остерегался спросить его о железной дороге. В этом слове была буква “ж”, которая

трудно мне давалась. А вдруг именно она и надоумит его спросить, кто я и откуда? Что тогда произойдет? Нет,

лучше уж было помалкивать.

Он тоже молчал, шаркая черными, начищенными до блеска ботинками по высокой траве, налезавшей на

тропинку, и поглядывая вверх, где пробегали редкими хлопьями белые облака и сверкала синяя глубина неба.

Так уж они, должно быть, устроены, эти русские, что всегда охотнее смотрят вверх, нежели себе под

ноги. Под ними земля, которую не охватить ни глазом, ни умом – такая она огромная. И сила ее соков такая,

что только успевай задавать ей работу и прибирать к рукам все, что она с готовностью и радостью родит.

Сказочные вещи можно творить на свете в братстве с такой землей. А они, забывая о ней, уносятся своими

мыслями в разные небесные отдаленности, где много сверкания, но зато много неясного и неизведанного.

Впрочем, Леха смотрел не только вверх, но и под ноги. Временами он даже срывал тот или иной цветок,

поднося его к лицу. Его взгляд скользил также по остальной поверхности земли, особенно в те моменты, когда

мы поднимались на какой-нибудь холм. А поднимались мы на холмы несколько раз, понуждаемые к тому

капризами тропинки. И с каждого холма открывался такой отрадный вид на поля и нивы, колеблемые ветром,

что сразу отпадала мысль о склонности их владельцев отрываться от земли для ухода в область мечтаний. Нет,

неверно было предполагать в них такое. Не забывали они, кажется, и земле тоже уделять иногда кое-какое

внимание.

Один из холмов на нашем пути оказался особенно высоким. С него открылся вид в разные стороны

километров на десять – пятнадцать. Открылись новые холмы и впадины – местами в лиственных лесах,

местами в кустарниках, с голубыми проблесками воды между ними. Но шире всего раскинулись возделанные

поля, среди которых разместились деревни, соединенные между собой дорогами. И только в одну сторону

сплошным плотным покровом уходил смешанный лес. Туда мы, кажется, и держали путь.

Леха остановился, чтобы оглянуть с этого холма свои русские горизонты. Я тоже остановился. Ветер

принес к нам откуда-то аромат земляники. Он был такой густой, что я невольно вдохнул его в себя поглубже.

Леха заметил это и сказал:

– Это оттуда, с Устюженских бугров.

Он показал рукой, а я сказал: “А-а”, – ничего, однако, не прибавляя к этому, чтобы не напороться

ненароком на трудное слово. В звуке “а” он вряд ли мог уловить мой финский акцент. И было бы, пожалуй,

неплохо уметь обходиться тут в разговорах с ними одним этим звуком. Но, поскольку мы продолжали стоять и

любоваться благоуханными просторами их диковинной России, мне стало неудобно отделываться такой краткой

речью. И, подумав немного, я добавил:

– Красиво как!

Эти слова я выговорил по-русски, кажется, правильно. По крайней мере он к ним не придрался и, в свою

очередь, ответил мне:

– Да. Пушкину бы надо жить в этих краях! Лермонтову! Тютчеву!

Сказав это, он как-то неловко улыбнулся и тут же, словно рассердясь на себя за сказанное, двинулся

дальше, быстрее прежнего. Я двинулся вслед за ним. Куда мне было деваться? Постепенно мы углубились в

лесистые места. Тропинка вывела нас на малонаезженную травянистую дорогу, которая вскоре сама

превратилась в тропинку. Мы перешли по стесанному бревну через ручей. За ручьем потянулся совсем еще

молодой лиственный лес, очень аккуратно прочищенный, с травянистой почвой, что придавало ему вид

огромного парка. А за ним показался наконец открытый участок земли, где разместилось хозяйство лесника.

14

Семья лесника, состоявшая из трех человек, была дома. Кроме них, в доме была еще одна женщина,

очень похожая на хозяйку. Пожимая нам руки, бородатый хозяин спросил своим раскатистым голосом:

– А где же Кит Китыч —живоглот?

Леха объяснил ему, почему тот не пришел, и хозяин согласился с этим:

– Причина уважительная. Уж если фронтовой друг приехал, то все остальное в сторону отбрасывай. Как

вы считаете?

С этим вопросом он обратился ко мне. И я сказал:

– Да.

Вот какую пространную речь я закатил им для начала. Даже Леха на первых порах не мог за мной в этом

угнаться. Пожимая, например, с вежливым видом руку девушке, он совсем ничего не сказал, только взглянул на

нее пристально своими темно-серыми глазами, в которых затаилась грусть, и сразу же отвел их в сторону.

Правда, уже одно это чем-то подействовало на девушку. Что-то такое она уловила в его глазах, ей одной

понятное, что заставило ее потом взглядывать на него украдкой с выражением вопроса на лице. Но слов для нее

у него не оказалось.

Кое-какие слова нашлись у него только для самого лесника, да и то лишь после того, как было выпито

принесенное им шампанское и заметно поубавлена в литровой бутылке домашняя наливка. Водка на столе

осталась нетронутой, ибо Леха отказался ее пить по такому деликатному поводу, а мы с лесником не стали

ломать компании. И, закусывая жареной дичиной, дополненной молодой картошкой, свежими огурцами и

редиской в сметане, Леха сказал, обратясь к леснику:

– А у тебя со свежатиной неплохо дело обстоит, Ефим Родионыч. И дичинка водится. Эх, мне бы тоже

кое-когда с ружьецом походить! Давно мечтаю. Учиться не удалось, так хоть бы поохотиться всласть.

Лесник спросил:

– А за чем же дело стало?

– Да вот ружьишка нет.

– А деньги-то есть?

– Ну как не быть!

– Вот и купи. Поедем вместе и купим. И в Союз охотников запишем.

– Да, надо будет сделать. Займемся с горя охотой, коли учение не удалось.

– А почему оно тебе не удалось?

– Все война проклятая.

– А ты бы взял да возобновил.

– Поздно. Возраст не тот.

– А сколько тебе?

– Уже тридцать три стукнуло.

Тут в разговор вступила девушка. Она сказала:

– Никогда не поздно учиться. Я видела в Ленинграде – постарше вас поступают. Ведь в вузы

принимают до тридцати пяти лет. А если учиться по заочной системе, то возраст вообще не имеет значения.

Девушка сидела напротив Лехи, по другую сторону стола, между обеими женщинами, и словами своими

обращалась к нему. А он, отвечая ей, повернулся лицом к леснику, сидевшему с ним рядом, и ему же сказал:

– У меня девятилетка.

На, это опять возразила девушка:

– Ну и что же? Десятый класс тоже заочно можно пройти, и это, кстати, послужит вам лучшей

подготовкой к вступительным экзаменам.

Леха внимательно выслушал ее, продолжая смотреть на лесника и держа на краю стола кулаки, из

которых торчали остриями вверх нож и вилка. При этом на его темном худощавом лице было такое выражение,

словно он хотел сказать леснику: “Вот какие здесь у тебя мудрецы обитают!”. Девушка видела это выражение и

продолжала с некоторой досадой в голосе:

– В конце концов, зачем вам вуз? Другое дело, если вы хотите бросить свою работу и приобрести

другую специальность, более ценную с вашей точки зрения. А если вы под учением подразумеваете просто

расширение круга своих познаний, то для этого не обязательно поступать в вуз. Для этого достаточно побольше

читать – и только. Специальность у вас есть. Хорошая специальность, которая вас кормит и, по-видимому,

нравится вам. А просвещение достигается самостоятельной работой над книгой. Не думайте, что в вузе вам все

уложит в голову кто-то. Самим придется приобретать. Без самостоятельной работы над собой вам и вуз не

поможет. А при умении самостоятельно работать – на что вам вуз?

Леха опять внимательно выслушал все, что сказала девушка, но смотрел при этом только на ее отца. А

когда она умолкла, он сказал:

– Умная у тебя дочка, Ефим Родионыч.

Тот принял гордый вид и, проведя ладонью по своей коротко остриженной широкой бороде, ответил:

– Еще бы! Чай, в отца пошла.

– А может, в мать. – Это сказала мать.

Но он возразил:

– Ну, где уж там! С простой догадливостью отстаешь. Давно бы, кажись, пора пирог подавать, а ты со

своей сестричкой никак не наговоришься, будто год не виделись.

Хозяйка спохватилась и вышла на кухню. Сестра поспешила за ней. Вернувшись, они поставили на стол

блюдо с пирогом, у которого начинкой служил рис, перемешанный с рублеными яйцами, и тарелку с ягодными

ватрушками. Подвигая их к нам поближе, хозяйка сказала:

– Кушайте на здоровье. Со свежей земляникой они. Сама Лидушка насбирала утречком на Устюженских

буграх. Там ее пропасть, земляники этой.

Хозяин разлил по рюмкам остатки наливки, сказав попутно жене:

– Вот и поубавили твоей наливки, слава богу. А ты беспокоилась: мол, зря пропадают запасы. Ан и

пригодились.

Леха поднял свою рюмку и сказал хозяину:

– За девушек. За наших счастливых девушек, уходящих от нас в другую жизнь и забывающих там про

нас.

Но девушка запротестовала:

– Неправда! Зачем так говорить? В какую другую жизнь? Чушь какая! Никуда мы от вас не уходим. В

той же жизни остаемся. Во всяком случае, в нее же возвращаемся. И забывать тоже никого не собираемся, если

человек сам не заслужит этого.

Леха выслушал ее, глядя на хозяина, затем кивнул, как бы одобряя что-то, и протянул свою рюмку

навстречу другим рюмкам. Девушка смотрела на него, а он смотрел мимо девушки. Хотя была она хороша

собой – высокая, стройная, светловолосая, и новое голубое платье красиво повторяло цвет ее глаз. Поставив

опустевшую рюмку на стол, Леха принял из рук хозяйки тарелку с куском пирога и, принимаясь за него, сказал:

“Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его”.

И опять девушка взглянула на него по-новому. Я понял, что он произнес не свои слова. Я даже догадался,

откуда он их взял. Это были слова их писателя Гоголя из поэмы “Мертвые души”. Я тоже читал эту поэму,

только не дочитал ее. Книга моя осталась раскрытой на той странице, где говорилось: “Эх, тройка! птица

тройка…”. Я тоже промчался по их России на некой тройке. И кучер этой тройки сидел теперь рядом со мной.

Он сидел, занятый пирогом и чаем, а на него смотрела тонкая светловолосая девушка, для которой приспело

время любить. На меня она не смотрела, а на него смотрела. На меня тут некому было с таким вниманием

смотреть. Моя женщина была далеко и потому не могла мной полюбоваться, как ни мечтала об этом.

Требовалась близость железной дороги, чтобы и ей тоже в самом скором времени представилась приятная

возможность насмотреться на меня вдоволь. Но спросить о железной дороге я мог только у хозяина, да и то

лишь тайком от Лехи. А пока что Леха сидел с ним рядом и говорил ему:

Что ж, привольно дочке лесника.

Жизнь легка, да вот одно обидно:

за опушкой лес да облака,

а другого ничего не видно.

И хотя он с этим стихом тоже обращался только к леснику, откликнулась опять-таки дочь. Она сказала:

– Это, кажется, Жаров? Ранний притом. Новые поэты так не напишут.

– А почему бы новым поэтам так не написать?

Это спросил у лесника Леха. И тот подхватил, обращаясь к дочери:

– Да, почему бы?

Дочь пояснила:

– А потому, что устарело такое представление о лесниковой дочке. Как так ничего не видно за опушкой?

А я вот Ленинград увидела. А думаете, Москву отсюда не видно? Пожалуйста!

Она вскочила с места, подошла к полочке, на которой стоял радиоприемник, покрутила у него ручки, и

через минуту комнату наполнили звуки музыки. Девушка прислушалась и сказала:

– Из “Князя Игоря” Бородина. Трансляция, должно быть, из Большого театра. Дневной спектакль.

Она убавила звук и снова села на свое место допивать чай. А после чая лесник повел нас на участки с

молодыми насаждениями. Их было много позади его дома. Занимая все свободное от взрослого леса

пространство, они тянулись ровными рядами в разных направлениях по холмам и низинам. Были среди них

первогодние побеги на взрыхленной земле, были участки постарше, где окрепшие деревца уже не боялись

травянистой почвы. Были полосы почти вполне взрослых деревьев, за которыми простирался настоящий лес.

Я внимательно всматривался во все стороны, стараясь угадать, где у них тут пролегает железная дорога.

Лесник заметил это и, подойдя ко мне поближе, сказал:

– Если вас интересует лесное хозяйство, оставайтесь у меня денька на три. Побродим вместе по лесу, и

тогда у вас будет полное представление о размахе наших работ по лесонасаждению. Столько фактов интересных

наберете – хватит вам не на одну статью, если вы, конечно, из газеты или журнала. А если нет, то и просто так

полезно нашим хозяйством поинтересоваться.

Я промолчал на всякий случай. Да, это было полезно, конечно. Еще бы! О, я очень люблю лесное

хозяйство и давно мечтал с ним познакомиться. Разве не ради этого я сюда примчался, пробороздив насквозь

всю Россию? Однако и железнодорожное хозяйство тоже меня интересовало. Не мог я пройти равнодушно

мимо этой важной отрасли. Кстати, где она тут располагалась?

Готовя свой вопрос хозяину, я прикинул на глаз расстояние, отделявшее меня от Лехи. Дойдет ли до его

уха мой говор или нет? Его говор до меня пока не доходил, ибо он стоял и молчал. И девушка стояла и молчала.

Оба они стояли рядом среди садовых деревьев, рассматривая какую-то особую прививку на стволе дикой

яблони, и оба делали вид, что каждый рассматривает эту прививку сам по себе. Друг на друга они не смотрели,

но и не расходились. Если бы отошел один, то другому было бы неудобно двинуться туда же. Каждый из них это

понимал и потому оставался на месте, внимательно разглядывая прижившиеся на срезах старого ствола зеленые

отводки.

Прикинув расстояние до Лехи, я остерегся задать леснику вопрос о железной дороге. Но и молчать перед

ним было неудобно. Поэтому я спросил его, указывая на длинные ряды молодой поросли:

– Куда вам это? У вас и так много лесов.

Он ответил:

– Так то у нас. А на юге-то, в сухих степях, каково?

Я промолчал, не зная, каково было у них на юге, в сухих степях.

А он продолжал:

– То-то и оно! Туда сколько ни подавай, все мало будет. Суховей – он шутить не любит.

Я спросил:

– А разве это вас касается?

Он удивился:

– А кого же это касается? Степи-то чьи?

На это я тоже не мог дать ответа. Действительно, кто у них владел степями? Кто он был, этот избранный

господом богом богатейший в мире обладатель? Пока я силился это сообразить, лесник сказал:

– И степи наши и забота наша.

Я не совсем понял его и спросил:

– Как ваши?

Он опять удивился:

– А чьи же? Да что это вы словно бы иностранца из себя разыгрываете?

На это мне уже нечего было ответить. Если дело дошло до такого вопроса, то лучше было совсем

умолкнуть. Далее мог пойти такой разговор, которому не полагалось достигать ушей Лехи. А он стоял все на

том же месте, хмуро разглядывая у того же дерева едва ли не каждый листок. Но рта он все еще не раскрывал

почему-то и явно не собирался раскрывать первый. Пришлось девушке это сделать. Она сказала:

– Между прочим, у людей даже не слишком тонко воспитанных принято смотреть непосредственно на

того, с кем говорят.

Он в это время рассматривал какую-то очередную ветку, трогая на ней пальцами отдельные листики. Не

отрываясь от этого занятия, он сказал:

– Да? Спасибо, за науку. Жаль, что с вами у нас в жизни разговоров больше не предвидится.

Непременно применил бы ваше указание.

Она сказала:

– Вы уже применили. За столом. Что за манера – не смотреть?

Он помолчал немного, поглаживая пальцами древесный лист, и потом сказал ей, понизив голос:

– Опасно нам, девушка милая, любоваться тем, что может вопреки нашей воле стать для нас вдруг

желанным и дорогим. Опасно, понимаете? Слишком горька будет потом расплата, когда нам укажут наше

истинное место. Нельзя нашему брату недорослю так заноситься. “Не по Сеньке шапка”.

– Нелепости какие вы говорите! Фу! Даже слушать противно!

Сказав это, девушка сделала вид, что хочет отойти, но не отошла. А он добавил тем же тихим голосом:

– Мало ли чего сердце запросит в тоске да в одиночестве. Оно и на подвиги готово. И сила в нем

имеется, способная горы своротить во имя этого самого, если потребуется. Но не нам о таком счастье мечтать.

Надо помнить, кто ты есть.

– Глупо, глупо и еще раз глупо!

– У вас теперь своя дорога, светлая, радужная. За пять лет у вас там образуется тесный круг друзей —

достойных друзей, умных, образованных, с высоким полетом мысли. А нам, чья жизнь изломана войной,

уготована судьба поскромнее… Ну, мне пора! Желаю вам там всяких успехов от всей души. Очень рад за вас,

ей-богу!

Он протянул ей руку. Протянув навстречу свою, она сказала:

– А если я вам напишу?

– Милостыни мне не надо.

– Я напишу.

– До свидания.

Я так и не спросил у лесника насчет железной дороги. Опасно было спрашивать. Если до меня долетели

слова Лехи, сказанные тихо, то тем более долетели бы до него мои громкие слова. К тому же лесник не стоял на

месте. Он успел отойти к женщинам. У них там не ладилось что-то с вынесенной наружу железной печуркой, на

которой они собирались варить ягоды. Леха тоже подошел к ним. Прощаясь, он сказал:

– После отпуска буду вас к себе просить, Ефим Родионыч.

Тот спросил:

– А где думаешь провести отпуск?

– В Крым подамся. Поброжу немного по берегу моря. Нервы полечу.

– В санаторий?

– Нет. Какой там санаторий! Не люблю я себя на отдыхе всякими режимами связывать. Просто так

приткнусь где-нибудь.

– Правильно. Я тоже терпеть не могу этих всяких санаториев и домов отдыха. Лучше в лес уйти, если

отдохнуть захотелось.

Леха направился к дороге. Но, отойдя немного, остановился, выискивая глазами меня. Найдя, спросил:

– А вы?

А я не знал. То есть я знал, но не знал, куда… То есть я и это знал, но все-таки я не знал… Одним словом,

я тоже со всеми попрощался и сказал “спасибо”. Даже девушке я пожал руку, жесткую и сильную, знакомую с

деревенским трудом, хотя не на меня смотрели ее умные голубые глаза. Смотрели они вслед уходящему Лехе,

тая в себе озабоченность и еще что-то неуловимое, может быть неясное даже для нее самой. Видно, какая-то

нить уже успела протянуться к нему от ее сердца, очень тонкая пока нить, которая легко могла перерваться, но

могла и окрепнуть, превратиться в канат.

Леха уходил все дальше, не дожидаясь меня. Я припустился за ним, хотя зачем он был мне? И я тоже

зачем был ему? Весь вид его показывал, что на своем обратном пути к дому он еще менее хотел бы иметь меня

своим спутником. Он шел и не оглядывался. Я оглянулся. Лесник и женщины возились у печурки, а девушка

стояла у яблони, глядя нам вслед. Пройдя немного, я опять оглянулся. Девушка стояла у яблони, глядя нам

вслед.

Перед нами появились кустарники высотой в два человеческих роста, готовые скрыть нас от глаз

девушки на первом же изгибе дороги. Широкая спина Лехи в коричневом пиджаке мерно колыхалась в пяти

шагах от меня. И, глядя на нее, я гадал: оглянется он или не оглянется до поворота дороги? Казалось бы,

оглянуться ему следовало непременно, чтобы сделать крепче и толще ту нить, которая протянулась между ним и

девушкой. Нельзя было не оглянуться при таких обстоятельствах. Неразумно было бы не оглянуться. Дорога

изогнулась, уводя нас под прикрытие высоких кустарников. Еще два шага – и будет поздно. Неужели он так и

не оглянется?

Леха оглянулся на самый короткий миг и тут же опять отвернулся, ускоряя шаг и хмуря брови. Я тоже

оглянулся. Девушка стояла у яблони, подняв руку и помахивая ладонью. Помахал и я ей в ответ, пока ее не

заслонило от меня листвой придорожной ивы.

Да, так вот обстояли у них тут дела касательно подготовки к нападению на остальное человечество.

Всюду она выпирала наружу из их жизни, эта подготовка, с каким бы старанием они ее ни маскировали. Уже не

первая пара пыталась увести мое внимание в сторону от их главных кровавых планов, но это им не удавалось. И

ты, Юсси, можешь быть спокоен на этот счет. Я давно проник своим редкостным умом в их самые тонкие

хитрости, за которыми они скрывали свою тайную подготовку к завоеванию Кивилааксо. А если я еще не

удирал от них без оглядки и даже делал вид, что принимаю все на веру, то приписать это надо моему умению

видеть насквозь их коварные уловки, от которых я научился увертываться. Так и будем пока считать по поводу

всего того, что к этому относится.

И еще будем думать, что примером здесь повсюду мне служил твой премудрый опыт в разгадывании

происков русских. Им я прикрывался здесь от их напастей, как непробиваемой броней. Благодаря ему мои

истинные мысли были скрыты от них, как шило в мешке, и никакие их подноготные меня не зацепляли. Они

старались распропагандировать меня на свой коммунистический лад, как ты и предвидел, а я не давался. Разве

не выглядело все именно так? Мои мозги ни разу не дали крена ни в какую сторону, мое сердце не дрогнуло. И

ко всему, что мне здесь встречалось, я оставался безучастным и холодным, как скала. В этом ты можешь быть

уверен, Юсси.

Вот я взял и помахал в ответ миловидной русской девушке, которая так приветливо помахала мне. Что

тут было особенного? Мне помахали, и я помахал. Или кто– нибудь усмотрел бы в этом иную причину? Кому-

нибудь, чего доброго, могло прийти в голову, что думал я в то время совсем о другом, а не о самой девушке,

помахавшей, быть может, вовсе и не мне. О чем же я мог подумать в то время? Не о том ли, что в тридцать лет

можно очень легко, подобно Лехе, проворонить свою судьбу, ибо в тридцать лет человек более слеп, нежели в

сорок пять? Или о том, что каждый в жизни имеет право на радость, но добыть ее должен сам? Или о том, что и

у меня тоже могла быть на этом свете такая же славная, умная дочь, с таким же чутким сердцем, с такими же

чистыми голубыми глазами, способными выразить сострадание к беде другого? Об этом, что ли, мог я

подумать, помахав ей рукой? Но зачем стал бы я об этом думать? С какой стати мне думать о таких нелепых

вещах? А если бы и подумал, то что же? Совершил бы великий грех? Да, могла бы теперь быть и у меня тоже

такая же светлая душой дочь, если бы я в тридцать лет умел крепче держать в руках то, что дала мне судьба, и

не уступил бы так легко злу, имя которому Муставаара…

15

Дорогу на этот раз Леха избрал другую. Но я не спрашивал, куда он меня повел. Вид у него был не из тех,

что располагают к вопросам. Раза два он оглянулся на меня. Это происходило в те моменты, когда мы с

тропинки выходили на дорогу, где я оказывался с ним рядом. Первый раз он обернулся ко мне с таким видом,

словно старался вспомнить, кто я такой и откуда тут взялся. Второй раз, при переходе с другой тропинки на

другую дорогу, он так взглянул на меня из-под нахмуренных бровей, как будто готовился ударить и не ударил

только потому, что не решил относительно места, куда нацелить свой железный кулак.

И опять мы после этого шли тропинкой среди кошеных и некошеных лугов, полных летнего благоухания,

пока не прибыли на такое место, где все ароматы земли подавлял аромат спелой земляники. Она краснела по

солнечным склонам холмов вместе со своими тройными листиками, тоже обильно подрумяненными солнцем.

От этого на иных склонах красные пятна, сливаясь между собой, вытесняли зеленый цвет не скошенной здесь

травы. Я догадался, что это были те самые Устюженские бугры, куда рано утром приходила за ягодами дочь

лесника.

Здесь Леха еще раз обернулся ко мне, и я увидел в его серых глазах самое откровенное желание убить

меня на месте. Они укрупнились, его глаза, блестя белками, его нижняя челюсть выдвинулась, и углы губ

оттянулись книзу. Не отрывая от меня угрожающего взгляда, он шагнул с тропинки в сторону и остановился.

Видно было, что он ждал от меня вопроса о причине своей остановки и заранее ненавидел меня за этот вопрос.

Но я не задал ему вопроса. Я прошел мимо него по тропинке с таким видом, как будто считал это в порядке

вещей, как будто мы с ним так и условились заблаговременно, что он шагнет с тропинки в траву и остановится,

а я пройду мимо него дальше вперед. Я даже не оглянулся, продолжая свой путь, и, когда отошел на порядочное

расстояние, услыхал издали его вопрос:

– Дойдете?

Я ответил: “Дойду”, – и продолжал идти не оглядываясь. Как еще мог я ответить? Сказать: “Не дойду”,

– было бы нелепо. Ведь куда-то я все-таки шел. А если шел, то рано или поздно мог дойти. Другой вопрос:

куда дойти? Но об этом он меня не спросил.

Через минуту я оглянулся. Он лежал в траве, обратив темное от загара строгое лицо к просторам неба.

Пройдя немного далее, я опять оглянулся. Он все еще лежал, но уже согнул в колене одну ногу и положил на

нее другую, мерно покачивая ступней. Скоро холмы скрыли его от моих глаз, и больше я не оглядывался.

Тропинка вела меня еще некоторое время среди лугов, потом по краю ржаного поля, огромного,

занявшего два холма и впадину между ними, потом сквозь перелесок, потом опять через поля, занятые льном,

картофелем, овсом, и наконец привела к большой грунтовой дороге с канавами по бокам. Тропинка продолжала

уходить в глубину полей по другую сторону дороги, но я оставил ее без внимания. Меня больше интересовала

дорога, хотя над ней стояла пыль, поднятая только что проехавшей машиной.

Дорога эта шла с юга на север, и я бы не задумываясь отравился по ней на север, чтобы при первом же

удобном случае свернуть с нее на северо-запад. Но где-то на этом пути меня мог опять перехватить хмурый

Тимофей Григорьевич. Он собирался показать мне свое богатое свиное хозяйство, которое я так рвался увидеть.

Ради этого он готов был оставить меня у себя на пять дней. Но я не сказал ему, что вернусь. Таких слов я не

произнес. А если не произнес, то мог отправиться куда угодно по своему усмотрению. И не имело также

значения, в каком направлении выйти к железной дороге, лишь бы выйти. Она могла пролегать где-то севернее

этого места, но могла пролегать и южнее. Подумав так, я зашагал по краю дороги на юг.