Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

костюме имелось кое-что такое, на что можно было купить еще два костюма. Бумажник мой никогда не

оставался пустым с тех пор, как я поселился в России. А бандит продолжал, куря мои папиросы:

– Бедно, бедно. Придется, видно, с вас начать. Кажись, ничего багажик. Полный кузов. Уж я знаю, что

наш живоглот из области пустой не приедет, если еще вдобавок в соседнюю область заглянул. Не знаю только,

где бы груз свалить.

– Я тебе свалю!..

– А я и спрашивать не стану! Кого мне спрашивать? Некого мне будет спрашивать.

– Как так?

– Да так. Вас-то я должен буду чик-чик. Это уж как водится у бандитов. – Он похлопал по стволам

ружья. – Помните, как в “Коробушке” поется: “Два бекаса нынче славные мне попались под заряд”?

Вот какая страшная судьба мне готовилась. И можешь быть уверен, Юсси, что все случилось бы по

твоему предположению, если бы круглолицый не отвлек его. Он спросил:

– С чего это ты вышел сегодня на ночь глядя?

– А с того, что ночь у меня сегодня особенная. Дочку жду из Ленинграда. Жена поехала ее встречать на

станцию. На геологический факультет задумала она поступить в университете, да еще без вступительного

экзамена. Она ведь у меня отличница. Вот мне и не сидится дома. Событие-то немаловажное. Никого у нас в

роду еще не было с высшим образованием. А тут вдруг наклевывается. Сам-то я свою молодость на

гражданской войне провоевал. Мог бы сын добиться образования, да пришлось ему с четвертого курса на войну

пойти против Гитлера. Там и голову сложил. Теперь вот доченька счастья пытает. Всю зиму как в огне горела —

ни на минуту от книги не отрывалась. Задумала круглой отличницей выйти – и вышла. Но отличники-то теперь

десятками и сотнями туда съезжаются. Снова забота: а вдруг мест не хватит, хоть и отличница? Две недели мы

тут со старухой как на иголках сидели. И вдруг телеграмма: “Приняли. Приеду двадцать пятого”. Ну, мы прямо

затанцевали от радости. Вот оно какое событие-то в нашей жизни! Дочь с высшим образованием будет!

Понятно тебе это, Кит Китыч, купчик ты наш пройдошный? Степанюки в люди пошли наконец!

Пока его раскатистый голос грохотал так среди ночи, прерываемый поздравлениями моих спутников, с

дороги донеслось тарахтение телеги, а с телеги донеслись тихие женские голоса. Но их тут же заглушил голос

бандита, рявкнувшего на весь лес:

– А ну-ка, Лидушка, сюда, к свету поближе! Посмотрим, что в глазыньках своих таишь после такой

удачи!

И я увидел, как он поднял свою Лидушку и закружил ее в воздухе, а потом прижался своей бородой к ее

нежной щеке, на что она в ответ смущенно улыбалась. Жена его тем временем привязала лошадь к дереву возле

дороги и тоже приблизилась к костру. Выждав, когда радость бандита немного улеглась, она сказала ему:

– Едем, что ли?

Он ответил ей: “Сейчас”, – и, обратясь к остальным, сказал:

– Вспрыснуть бы надо это дело, ребятки, ась?

Круглолицый немедленно подхватил это предложение. А Леха добавил:

Это надо отметить не просто где пришлось и как пришлось, а за столом, с хорошей закуской и

шампанским. Вспрыски касаются девушки – значит, и угощение должно соответствовать.

Он уже успел перевернуться со спины на живот и теперь лежал, опираясь на локти и глядя на девушку,

освещенную огнем костра.

Она ответила ему:

– Напрасно беспокоитесь. Девушке этой не много надо.

Он поинтересовался:

– А сколько примерно?

Она подумала и ответила смеясь:

– А весь мир!

– Действительно, не много.

Он тоже усмехнулся, продолжая внимательно вглядываться в нее через огонь костра. Ее отец тем

временем перешепнулся со своей женой и затем провозгласил торжественно:

– Вот что. Приглашаю всех присутствующих отметить у меня в ближайшее воскресенье, то есть

послезавтра, великое событие семьи Степанюков – поступление моей дочери в Ленинградский университет!

Продолжая любоваться девушкой, Леха прикинул что-то в голове, потом переспросил:

– Послезавтра?

Тот подтвердил:

– Да. Послезавтра.

– Всех присутствующих? И нашего пассажира тоже?

– Да, и его тоже, если свободен будет. Так и передайте ему, когда проснется.

– Ладно. Спасибо. Я-то приду. А за других не ручаюсь.

Но круглолицый заверил:

– И я, и я! Непременно!

И они уехали, трое счастливых, к себе домой переживать свою радость. А я подумал про себя, что едва ли

мне придется побывать у них в воскресенье. Если завтра я увижу свою женщину, то сразу же и уеду с ней

вместе. Разве я позволю ей изматывать себя на этих разъездах, если жить она может отныне без всяких забот

под моим покровительством, готовясь понемногу к переселению в самую прекрасную на земле страну – в мою

родную Суоми?

А если она не приедет завтра, то и послезавтра я никуда не уйду из колхоза “Рассвет”. Не до того мне

будет, чтобы ходить куда-то угощаться. Я могу опять упустить ее, если уйду. К тому же мне надо еще успеть

подготовить для нее такие слова, которые сразу должны все решить и установить. Для начала я пройду как бы

невзначай мимо нее и скажу равнодушно: “Здравствуйте, Надежда Петровна”. Она так и вскинется вся:

“Господи! А вы-то как сюда попали?”. Или что-то в этом роде. А я отвечу: “Да просто так приехал. Погостить

меня сюда пригласили в одно место. Девушка тут одна поступила в наш Ленинградский университет. Так вот

отметить надо. Я люблю, когда кто-нибудь поступает в наш Ленинградский университет. В нашем

Ленинградском университете много учится разных молодых людей, которые приезжают к нам в Ленинград из

разных мест. А я люблю наших молодых людей, которые такие все вдохновленные. Я тоже теперь

вдохновленный. Вот, например, на четвертом этаже кто победил? (Ну, о пятом не стоит говорить.) И потом

насчет новых миллионов гектаров пашни, насчет каналов и орошения. Куда там Америке! Три миллиарда тонн

земли ее реки уносят ежегодно. Три миллиарда! Боже мой! К нам бы в Суоми эти тонны! В Суоми! В

каменистую Кивилааксо! Да! Так о чем это я? Об Америке. Но я и о Египте могу. И даже о Сириусе, потому что

вполне перевоспитался и осознал”. И тогда она ответит радостно: “О, если так, то я согласна”. Одним словом, я

знал, чем у них тут принято привлекать сердца, и нимало не сомневался в победе.

А пока я так перебирал в голове своей завтрашний разговор с моей женщиной, на дороге остановилась

еще какая-то машина. У ручья звякнуло ведро, а у костра опять заговорили новые, незнакомые голоса. Один

говорил, что не выйдет, а другой уверял – выйдет. Один говорил: “Это у вас выйдет, а у нас – нет. Земля не

та”. А другой уверял: “И у вас тоже выйдет. Вы только попробуйте”. Один говорил: “Да нельзя у нас пробовать”.

А другой отвечал: “Нельзя только брюки через голову надеть, а все остальное можно. Ты же не станешь

отрицать, что уже давно выведены постоянные, устойчивые сорта с определенными, неизменными качествами.

Стоит вам добиться удачи хотя бы с одним из них, как зона этих культур передвинется еще на сотню

километров к северу. Ведь это же государственное дело. Ты пойми”. – “Да я понимаю. А что у нас не

государственное?”

Не знаю, на чем они порешили, потому что их голоса постепенно удалились к дороге. А на их месте

продолжали препираться два других голоса. Один голос утверждал, что местные диалекты неизбежно скоро

отомрут. А другой утверждал, что не скоро. Один сказал: “Уверяю вас, батенька, что все завершится

проникновением городской культуры в деревню, а не наоборот”. А другой ответил: “Не уверяйте. Фольклор

неистребим”. Первый сказал: “Боже упаси его истреблять! Он преспокойно дополнит собой всеобъемлющий

литературный язык, обогатит его, если хотите…”. Второй воскликнул: “Ага! Обогатит все-таки?” – “Да.

Допустим. Но подчинится известным правилам, приобретет разумную, раз и навсегда установленную форму”.

– “Раз и навсегда? Не верю! Не согласен! Фольклор вечно живой, творящий, рождающий”. – “Не спорю. Но

рождать он будет в рамках культуры”. – “А былины? С ними как? На свалку?” – “Зачем же? Былины

сохранятся как памятники старины. Но все, что состряпано в наше время, – шарлатанство, батенька, явное”. —

“А Палех? А Хохлома?” – “Как вам сказать? В тепличных условиях иное растение удается на какое-то время

сохранить. Но может ли у него быть будущее?” – “Что вы называете тепличными условиями? У вас неверное

представление обо всем решительно. Вы жизни не знаете. Вы сидень кабинетный. Начетчик!” – “В моем

кабинете больше сосредоточено жизни, чем во всей вашей застойной глухомани”. – “Вы книжный червь!

Буквоед! Вот вы кто!” – “Возможно. Однако указания относительно распорядка вашей жизни составлю я”. —

“Составляйте. А жизнь их отвергнет!”

Не знаю, на чем покончили эти спорщики, потому что я заснул наконец, лежа на траве под березой.

10

Когда я проснулся, было уже светло. Я лежал, накрытый светлым плащом круглолицего. Но проснулся я

не оттого, что было светло, а оттого, что он стягивал с меня свой плащ и говорил торопливо:

– Вставайте, гражданин! Поехали! Проспали мы здорово. Наверстывать надо. Едем, едем, вставайте!

Я встал и первым долгом проверил свой костюм. Нет, ничего. Он был в порядке, и даже складки на

брюках сохранились в прежнем виде. Я стряхнул с них приставшие травинки и хвою, проверил, не выпало ли

что из карманов, и причесался. Костер уже был залит водой. Возле него лежала моя опустевшая пачка

“Казбека”. Я забрался в кузов машины, и мы поехали. Машина выбралась на дорогу, перевалила горбатый мост,

висевший над речкой, из которой за ночь было вычерпано столько воды, и, набирая скорость, понеслась дальше

в глубину России.

За пределами леса стало видно, что солнце уже давно взошло. Опять ему предстояло осветить и обогреть

всю пропитанную росой русскую землю. Как оно умудрялось обойти из конца в конец всю эту огромность —

бог ведает. Но умудрялось как будто.

И опять я стоял в кузове машины, обдуваемый прохладным встречным ветром. И опять мимо меня

проносились назад холмистые равнины России, ее леса, луга, поля, деревни. На этот раз деревни мелькали

чаще, и потому многолюднее казался край. Чаще встречались работающие на полях и лугах люди. Чаще

мелькали стада коров и овец. Чаще встречались навесы с машинами разного рода, ожидающими своей очереди

выхода в поле, и гуще казался поток встречных машин и телег.

Солнце поднималось все выше на пути моего движения к нему, а они все проносились и проносились

мимо меня, эти холмистые равнины с деревнями и людьми. Сколько же их еще оставалось там, впереди? Уже

давно пора было машине упереться в другой конец России, а она все отмеряла километр за километром с такой

щедростью, как будто имела в запасе пространство, равное очень многим дням такого же стремительного

полета.

Теперь я понимал, почему немцы не смогли взять эти пространства. Как можно было это взять, если оно

было неизмеримо даже для глаз! И теперь я понимал также, откуда вышли те грозные силы, о которых кричали

немцы после битвы у Волги. На весь мир тогда они вопили о том, что Азия двинулась на них. Несметные

большевистские орды поднялись из азиатских степей, грозя уничтожить их цивилизацию! И немцы орали:

“Спасите Запад!”.

Да, у русских есть где прятать эти орды. Никогда в жизни не видел я столько места для прятания орд.

Немцы захватили у них Украину, Белоруссию, Северный Кавказ и думали, что уже овладели всей Россией. Но

то был, оказывается, только маленький кусок России. А настоящая Россия – вот она! Я сейчас по ней еду, по

самой главной части России. Они меня везут, эти двое русских, везут к женщине, которую я выбрал у них для

себя. Я велел им везти – и вот они везут. Я здесь ворочаю у них делами. Я завоевал Россию и заставляю

русских выполнять мою волю. Учитесь у меня все вы, кого это касается! Вот каких успехов можно добиться,

когда за дело берется настоящий завоеватель!

Да, я здорово прокатился по этим русским просторам, которые с такой ловкостью себе подчинил.

Машина перетекла их из конца в конец и уже где-то совсем на другом краю России въехала наконец в главную

деревню колхоза “Рассвет”. Она свернула прямо во двор сельской лавки и там остановилась. Круглолицый

выпрыгнул из кабины м сказал:

– Вот мы и дома!

Водитель ничего не сказал. Приподняв у машины капот, он молча полез руками в мотор и принялся там

ощупывать механизмы. Взглянув на меня, он вдруг вспомнил что-то, быстро нырнул с бокового входа в лавку и,

вернувшись оттуда, протянул мне пачку “Казбека”.

Я удивился:

– Зачем это? Мне не надо.

Но он сказал:

– Нет, нет, берите! Мы выкурили ваши и не хотим оставаться в долгу.

Я хотел ответить, что я сам у них в долгу, поскольку прокатился на их машине. Но, не зная, чем было бы

удобнее их отблагодарить, повторил еще раз:

– Оставьте у себя. Я же не курю.

– Нет, курите. Возьмите!

И он сунул мне пачку в руки. Пальцы у него были грязные, маслянистые от возни с мотором, и от них

остался черный след на крышке пачки. Нахмурившись, он пробормотал: “Э, черт, запачкал”, – и принялся

вытирать руки паклей. Потом он спросил:

– Контору нашу вы знаете? – И, сообразив по моему виду, что не знаю, пояснил: – Вон там, восьмой

дом по этой стороне.

– Спасибо.

Я пожал им обоим руки и пошел к восьмому дому по этой стороне. Председатель оказался на месте, но

посмотрел на меня довольно неприветливо своими глубоко упрятанными глазами. А может быть, мне это

привиделось, потому что такое уж у него было лицо. Оно казалось вытесанным каким-то очень крупным и

неуклюжим инструментом. Причем тот, кто действовал этим инструментом, поленился напоследок сгладить

некоторые слишком крутые выступы и неровности. Из-за такой небрежности углы челюстей оказались у него

далеко выступающими в обе стороны, делая его лицо внизу заметно шире, чем вверху. Всматриваясь в

лежавшие перед ним на столе бумаги, он к тому же в задумчивости равномерно сжимал и разжимал свои

челюсти, отчего мускулы на их сочленениях то вздувались твердыми наростами, еще более расширяя внизу

лицо, то снова опадали. Обратив ко мне надежно прикрытые темными бровями глаза, он перестал играть

мускулами челюстей и спросил:

– Вы ко мне?

Я ответил:

– Да, если позволите, извините в отвлечении, пожалуйста.

Моя тонкая западная вежливость опять, как видно, не попала в цель. Его высеченное из камня тяжелым

колуном лицо не стало от моих слов приветливее. Только брови его чуть приподнялись, приоткрывая

запрятанные под ними в глубине орбит серые глаза. И в этих глазах появился вопрос. Но что-то еще затаилось в

них, родившее во мне тревогу. Я подумал вдруг о том страшном Иване, который мог мне тут у них встретиться в

любой день и час, подумал о людях, отведавших наших лагерей, и, набравшись осторожности, сказал только

самое нужное:

– Я узнать хотел: к вам сюда не приехала Надежда Петровна Иванова? Она депутат областного Совета.

Он отрицательно шевельнул своей тяжелой головой:

– Нет.

– Ну, значит, приедет. Значит, я ее обогнал.

– А вы откуда?

На этот вопрос тоже надо было ответить с осторожностью. Не говорить же ему прямо: “Я из

Финляндии”. А вдруг он тут же вспомнит, как ему в спину кидал нож финн по имени Арви Сайтури! И кто

знает, что он мне теперь сделает за этот нож! Поэтому я постарался увернуться от подробных объяснений и

сказал коротко, даже с некоторой небрежностью:

– Я из Ленинграда.

Но он даже в этом ответе усмотрел что-то неладное и спросил удивленно:

– Из Ленинграда? А зачем же вам, ленинградцу, наш депутат?

Я ответил с той же краткостью;

– Так. Дело есть.

– Какое дело?

На этот вопрос я не собирался отвечать. Слишком долго понадобилось бы излагать ответ. А у меня не

было охоты рассказывать направо и налево о том, что касалось только меня и моей женщины. Незачем им было

это знать. И вообще с ними можно было особенно не церемониться, с этими русскими, судя по их обращению

со мной. Меня здесь возили. Меня угощали. С меня даже не брали платы за проезд, а иногда и за еду. Нет, с

ними можно было держать себя несколько вольнее. Чего там! Поэтому я сказал вместо ответа:

– Она сегодня должна приехать. Я подожду ее у вас в деревне.

Сказав это, я слегка кивнул ему и вышел за дверь, унося в памяти его тяжелый, недоверчивый взгляд.

Выйдя на середину деревенской улицы, которая была в то же время проезжей дорогой, я сначала

прошелся по ней несколько раз взад и вперед, стараясь держаться в стороне от конторы. Но потом я подумал: “А

зачем я буду здесь топтаться, привлекая к себе внимание жителей деревни? Разве я не могу перехватить ее на

пути в деревню? Ведь приехать сюда ей придется с той же стороны, откуда приехал я”.

Рассудив так, я двинулся из деревни в обратный путь. Пройти мне пришлось опять мимо лавки, позади

которой все еще стояла та же машина, но уже наполовину разгруженная. Я осторожно заглянул внутрь лавки.

Там никого не было. Только из задней комнаты доносился разговор двух уже знакомых мне голосов. К ним

примешивался третий голос – женский. На звук моих шагов женщина вышла оттуда и спросила:

– Что желаете?

Я всмотрелся в то, что ожидало меня здесь в течение многих лет под стеклом витрины. Конечно, и здесь

для меня были подготовлены всякие козни Москвы. В этом, Юсси, можешь не сомневаться. Знакомые

продолговатые снаряды для пробивания брони, названные для отвода глаз копчеными колбасами, и

смертоносная шрапнель, названная пряниками, уже дожидались меня под стеклом прилавка. Но я схитрил. Я

указал женщине на то, что называлось у нее сыром, и попросил отрезать мне двести граммов. Сверх этого я

купил у нее десяток шоколадных конфет в бумажных обертках, рискуя, конечно, обнаружить под этими

обертками адские механизмы замедленного действия, и затем продолжил свой путь за околицу.

Отойдя от деревни на полкилометра, я перебрался через канаву и уселся в траве лицом к дороге. С этой

позиции я внимательно всматривался в каждую машину, идущую к деревне, не забывая в то же время уделять

внимание сыру и конфетам. А когда от них остались одни бумажки, я вытянулся на траве поудобнее, поднимая

голову только на шум очередной машины. Но моей женщины не было видно ни в кузовах, ни за стеклом кабин.

А потом как-то уж так получилось, что уши мои не услыхали шума очередной машины и голова, не

получив от них сигнала, осталась лежать, уткнувшись носом в траву. Такое положение она сохранила при

звуках многих других машин, а когда наконец опомнилась и поднялась от земли, часы на моей руке показывали

четыре.

После этого мне ничего больше не оставалось, как поторопиться в контору и там спросить, где

остановилась Надежда Петровна. Я надеялся, что уехать обратно она еще не успела. Слишком длинный и

долгий был путь, чтобы так вот сразу отправиться по нему обратно, не передохнув где-нибудь часок-другой. Но

где? Девушка, сидевшая за столом в первой комнате, ответила:

– Не знаю. Спросите у председателя.

– А где председатель?

– Ушел на свиноферму.

– А где свиноферма?

– Вон там. Первый переулок налево.

Я пошел в первый переулок налево, высматривая свиноферму и председателя. Но он уже сам шел мне

навстречу, слегка припадая на одну ногу. Я спросил его:

– Она приехала?

Он ответил:

– Нет. А вы где пропадали?

– Я в поле был. Прогулялся немножко.

– Пойдемте в контору.

Я не хотел идти к нему в контору и сказал:

– Ничего. Я и здесь подожду.

Но он повторил уже настоятельнее:

– Я вас попрошу в контору.

Пришлось идти. В конторе он уселся на свое место за столом, а мне указал место напротив. Разглядывая

меня внимательно своими глубоко упрятанными глазами, он спросил:

– Как, вы говорите, звать человека, которого вы ждете?

– Надежда Петровна Иванова.

Он помолчал немного, как бы припоминая, и затем пожал плечами:

– Не знаю такой.

А разве она к вам раньше никогда не приезжала?

– Видимо, нет. Если бы приезжала, я бы ее знал.

– Странно. Я знаю, что она уже давно депутат.

– Значит, плохой депутат. А вы откуда ее знаете?

– Я приехал к ней в колхоз “Путь коммунизма” и не застал. Она сюда выехала.

– “Путь коммунизма”? Не знаю такого колхоза. Это в каком районе?

– Что в каком районе?

– Колхоз “Путь коммунизма” в каком районе?

– Ах, в каком районе…

– Да.

– Колхоз “Путь коммунизма”?

– Да, да.

Это был такой вопрос, на который ему очень долго пришлось бы ждать ответа, если бы он, конечно,

вообще согласился ждать. Прошел бы весь день до вечера в таком ожидании. Прошел бы вечер, прошла бы

ночь. Прошел бы еще день. Прошло бы лето. Прошла бы зима и еще несколько зим. Одно поколение

человечества сменило бы другое, а за ним сменилось бы еще несколько поколений. Прошла бы наша

геологическая эпоха с млекопитающими животными и наступила бы другая – с атомными туманностями

вместо них, а он все сидел бы за этим столом и ждал от меня ответа, потому что ответить ему мне было нечего.

Я не знал, в каком районе жила моя женщина. Я знал станцию и знал дорогу к ее деревне и больше ничего не

знал. Председатель попробовал напомнить мне и спросил:

– Это не в Сурожском ли районе? Или, может быть, и Ведринском?

Я промолчал. Какой толк был в его вопросах? Что они могли изменить? Однако я сделал вид, что

вспоминаю, и даже раскрыл рот. Но тут же снова его закрыл. Потом еще раз раскрыл, подержал его так с

полминуты и опять закрыл. Делать мне было нечего со своим раскрытым ртом. В захлопнутом виде он мог

принести ровно столько же пользы, сколько и в разинутом. А председатель уже не спускал с меня глубоко

упрятанного взгляда, и бугры мускулов на углах его широко расставленных челюстей шевелились все быстрее.

Он спросил:

– А вам она зачем, эта Иванова? По службе что-нибудь?

– Нет… То есть да… Вернее, нет… Но скорее именно да… Смотря как, если…

– Вы с ней заранее договорились о встрече здесь?

– Нет. Но я слыхал, что она сюда поехала.

– Где слыхали?

– В районе.

– В каком районе?

На этот вопрос ему тоже пришлось бы очень долго ждать ответа, если бы я не догадался добавить к

сказанному:

– Мне там объяснили, что она побывает в трех местах и после этого поедет в колхоз “Рассвет”.

– В колхоз “Рассвет”? А где этот колхоз “Рассвет”?

Тут я поднялся с места и тоже выразил удивление. Теперь я уже начал догадываться кое о чем. Я спросил

его:

– А как ваш колхоз называется?

Но он мне уже не ответил, шевеля мускулами на углах челюстей, и в его глубоко упрятанных темно-

серых глазах затаился ледяной холод. Вместо ответа он вдруг потребовал:

– Будьте добры, покажите ваши документы.

Я помедлил немного, спрашивая сам себя, имеет ли он право требовать от меня документы, и решил, что,

пожалуй, имеет. Как-никак он старший тут над несколькими деревнями и представляет немалую власть. А он

повторил еще более строго:

– Документы, прошу вас!

Я достал из бумажника свой временный одногодичный паспорт и подал ему. Он просмотрел его очень

внимательно, потом взглянул на меня, чтобы сверить мое сходство с фотокарточкой, и опять просмотрел весь

паспорт от начала до конца, задерживаясь на тех местах, где было обозначено место моего рождения и где

стояли штампы прописки и места работы. Он даже посмотрел на свет листки паспорта, а потом спросил:

– Больше у вас ничего нет?

Я достал пропуск с места работы, в который была вложена справка, указывающая, с какого числа и по

какое я ушел в отпуск. Он просмотрел и эти два документа, а потом опять уставился своими глазницами на мой

бумажник, словно ожидая, что я извлеку оттуда еще что-то. Но там уже ничего не было, кроме денег. Правда,

была еще бумажка, помеченная штампом их Министерства внутренних дел. Однако ее мне не хотелось

показывать. Она разоблачала меня перед всеми русскими, поясняя, кто я и что. А главное – по этой бумажке

они могли увидеть, что попал я к ним из Финляндии совсем недавно и, значит, во время войны был на той

стороне. А находясь на той стороне, я, конечно, воевал против них. А что значит – воевал? Это значит —

стрелял в них на фронте, протаскивал на их землю гитлеровских завоевателей, кидал кое-кому нож в спину и

терзал в своих лагерях пленных русских солдат. Вот что она им открывала, эта бумажка, и боже упаси было ей

попасть в руки того Ивана или в руки кого-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях! Помня это, я даже не

пытался вытянуть ее из бумажника. Ведь я не знал, кто сидел передо мной. А вдруг его звали Иваном? А вдруг

ему ногу подбили в далекой Карелии при содействии Арви Сайтури? Но он уже сам заметил бумажку и

спросил:

– Что это там у вас еще? Покажите.

Пришлось протянуть ему бумажку, и она-то оказалась той самой, с которой мне следовало начинать. Эту

бумажку он тоже перечитал дважды, после чего вернул мне все документы. Я продолжал стоять, ожидая себе

приговора. А он сидел и думал о чем-то. Но похоже было, что там немного вроде как бы потеплело, в его

глубоких глазницах, и бугры на углах его челюстей стали менее жесткими. Похоже было также, что мысли его

на время ушли куда-то далеко из этой комнаты. Но вот они снова вернулись в эту комнату, и он спросил:

– А кто вам сказал, что это колхоз “Рассвет”?

– Ваш водитель.

– Водитель? – Он повернулся на стуле и крикнул в первую комнату: – Нюра! Загляни в гараж, и если

Алексей там, пусть зайдет в контору. Скажи: дело есть важное. – И, воткнув опять в меня свои колючие глаза,

кивнул на стул: – А вы садитесь. Чего стоять-то?

Он занялся какими-то бумагами на столе. А я сел, убрав свои документы и уже заранее предвидя, что

неведомые злые силы опять разъединили меня с моей женщиной.

Скоро в контору вошел водитель, и председатель спросил его:

– Алексей, это ты сказал гражданину, что наш колхоз называется “Рассвет”?

Тот отрицательно качнул головой:

– Нет, не говорил.

Но я запротестовал:

– Как нет? Вы же сказали…

– Я сказал?

– Да, помните, я спросил вас, куда вы едете, а вы сказали…

– Что я сказал?

– Что в колхоз “Рассвет”.

– Нет. Не говорил я этого.

Председатель развел руками:

– Я же говорю, не мог он этого сказать.

Но я не мог с этим примириться и стал вспоминать подробно:

– Как же так? Я хорошо помню. Мне в райсовете показали на машину у Дома крестьянина. Их четыре

было. И мне сказали, что вот одна из них идет в колхоз “Рассвет”. Я подошел и спросил у вас. Вы еще мотор

проверяли…

– Что вы спросили?

– Я спросил: “Вы до “Рассвета” едете?”. И вы ответили: “Да”.

– Правильно. Это я сказал. Верно. Потому что мы с Серегой действительно договорились выехать из

Волоховки до рассвета, чтобы успеть домой к ночи.

Тут председатель откинулся на спинку стула и загрохотал густым, басистым смехом, показав такие

крупные и широкие зубы, какие только и годились для его челюстей. При этом в его глубоко сидящих глазах

совсем потеплело. Водитель тоже улыбнулся, покосившись в мою сторону. Пришлось и мне посмеяться

немного, хотя веселого тут было мало.

11

Когда водитель ушел, председатель опять нацелился в меня своими темными впадинами, из которых

теперь уже не струились такие холодные потоки, как вначале. Пробарабанив пальцами по столу, он сказал:

– Н-да… Вот вам и “Рассвет”.

Я промолчал. И в это время мне вспомнился лес, где мы ночевали накануне у маленькой реки. Там к

бородатому бандиту жена и дочь приехали на телеге от станции железной дороги. Может быть, и здесь где-

нибудь недалеко пролегала железная дорога, по которой я смог бы вернуться прямо в Ленинград. Надо было

спросить его об этом. Но пока я подбирал в голове слова для этого вопроса, он задал свой:

– А каков он собой, тот колхоз “Рассвет”, который вам рекомендовала ваша депутатка? Чем он

знаменит?

Странные вопросы он задавал. Откуда мне было знать, каков у них в России тот или иной колхоз? С

таким же успехом он мог меня спросить, как выглядит хозяйство у короля зулусов. И когда я пожал плечами, он

спросил:

– Вы еще в нем не бывали?

– Нет…

– И если бы она пригласила вас в какой-нибудь другой колхоз, вы и к нему отнеслись бы с тем же

интересом?

– Да.

Это я мог сказать, не кривя душой. Да, действительно, любое место на земле становилось для меня

интересным, если там появлялась моя женщина, будь это деревня или город, пустыня Сахара или Северный

полюс. Но сейчас меня больше интересовала железная дорога. О ней мне хотелось расспросить его подробнее.

Но в это время он сказал:

– Я так и понял. Дело не в том или ином колхозе, а в общем знакомстве с жизнью советского народа.

Судя по вашим документам, с городской жизнью вы ознакомились вполне и теперь отпуск свой решили

использовать для знакомства с нашей советской деревней. Так я понял вашу задачу?

– Так…

Я не совсем внимательно его слушал, занятый мыслями о железной дороге. А он тем временем пришел к

такому выводу:

– И не велика беда, если находится деревня не под Ленинградом, а под Ярославлем. Верно?

– Да…

– Вот и договорились. Поживете у нас дней пяток, а там и в “Рассвет” можете ехать для сравнения. Но

не думаю, чтобы у них оказалось больше примечательного. У нас тоже найдете немало такого, о чем стоит

порассказать вашим землякам, когда к ним вернетесь. Вы сейчас обождите тут малость. Я справлю кое-какие

дела, и тогда вместе пойдем.

Он вышел, припадая на правую ногу, а я остался сидеть возле его стола. И, сидя возле его стола, я ударил

себя несколько раз кулаком по голове.

В дверях показалась девушка. Она спросила:

– Упало что-то?

Я промолчал. Может быть, и упало. Но где упало и что упало? Упало внутри меня, если уж быть в какой-

то мере точным.

Она вернулась в первую комнату и принялась убирать со своего стола в шкаф бумаги и папки. С улицы в

ее комнату вошла пожилая женщина с ведром, полным горячей воды, в которой плавала тряпка. Она сказала:

– Скоро вы мне помещение освободите? Не успею дотемна вымыть.

Я встал и с готовностью направился к выходу из конторы. В голове у меня мигом ожили опять мысли о

железной дороге. Но девушка в первой комнате подвинула мне стул и сказала:

– А вы здесь обождите. Он сейчас придет.

И пока она прибирала в задней комнате стол председателя, а пожилая женщина там же мыла пол, я сидел

в первой комнате, поглядывая то на окно, то на дверь. На окно я поглядывал чаще, потому что оно было

открыто. Я даже встал с места и, опираясь руками о подоконник, выглянул на деревенскую улицу. Окно было

всего в полутора метрах от земли, и мимо окна по улице проходили туда и сюда люди. Пришлось отойти от окна

и переключить свое внимание на дверь.

Делая вид, что рассматриваю на стенах плакаты, таблицы и планы колхозных работ, я постепенно

продвигался все ближе к двери. И вот я уже стоял перед ней, и глаза мои нацелились на ручку, имеющую вид

скобы. Осталось рвануть ее к себе и шагнуть за порог. Надо было только выбрать момент, когда девушка и

женщина, занятые в другой комнате уборкой и разговором, не смотрели в мою сторону. Но, пока я выжидал

такой момент, на крыльце заскрипели тяжелые шаги и в комнату, едва не толкнув меня дверью, вошел