Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

хорошо знающий эти места, называл санатории, мимо которых мы проезжали. Самих санаториев не было

видно. Они затаились где-то среди гор. Но у каждого из них был свой выход к морю, по-своему оборудованный

и заставленный разными приспособлениями для лежания и укрытия от солнца. В этих местах уже кое-где

купались люди или просто умывались, подставляя ладони набегающим на береговую гальку прозрачно-зеленым

волнам.

В другом месте женщины говорили о платьях и халатах, какие теперь принято носить на курортах. В

третьем месте мужчины спорили о виноградных винах. Один уверял, что нет лучше мускатных и

массандровских, а другой хвалил грузинские.

Мы проехали тоннель и опять выбрались к морскому простору. Пассажиры повели себя беспокойнее, и в

руках у них стали появляться плащи, чемоданы, сумки. Видно было, что поезд прибывает к месту. Я просунул

голову в купе и сказал соседям: “До свидания”. Затем тоже направился к выходу. На кержака я старался не

смотреть, хотя почувствовал, как его насмешливый взгляд прошелся по моим пустым рукам. И все то время,

пока я вслед за другими продвигался к выходу, глаза его скребли мой затылок.

От вокзала я пошел прямо вперед, не оглядываясь. Передо мной открылась просторная площадь, вся

залитая солнцем. И солнце было жаркое, несмотря на утренний час. На площади в разных местах стояли

автобусы. Я прошел туда, где их скопилось побольше, и на одном из них прочел: “Сочи – Хоста”. Как раз это и

было мне нужно. Однако прежде чем забраться внутрь автобуса, я оглянулся. Да, кержак был тут же с

чемоданом в одной руке и с плащом в другой, и глаза его, полные подозрения, были устремлены в мою сторону.

Но стоял он возле другого автобуса. Не раздумывая долго, я вошел в свой автобус и сел на одно из передних

мест, готовый сразу выйти, если войдет кержак. Но кержак не вошел, слава богу, и автобус тронулся без него.

Конечно, он был, наверно, не такой уж плохой человек, этот кержак, бог с ним. Плохой человек не стал

бы печалиться по поводу чужой безводной земли или радоваться при виде чужих новых построек и садов. Но

все-таки лучше бы уж он оставался в своих кержацких лесах и болотах. Сидел бы там и крестился на здоровье

двумя перстами, вместо того чтобы рыскать с видом хозяина по всей стране и всюду совать свой нос. И другим

было бы как-то спокойнее вдали от его скребущих глаз.

Не чувствуя больше на своем затылке его колючего взгляда, я устроился поудобнее у открытого окна

автобуса. И первое, что я увидел из окна автобуса, были пальмы. Настоящие живые пальмы, высокие, прямые, с

темно-зеленой кроной наверху. Они тянулись в два ряда по обе стороны улицы, вдоль которой проносился

автобус, и колыхали на ветру своими крупными пальмовыми листьями. И никто не удивлялся им, не замирал

перед ними в немом восторге, не кричал, не прыгал, не сходил с ума от близости такой удивительной

необыкновенности. На одной из остановок пальма оказалась прямо в толпе, и люди, пробираясь к автобусу,

задевали плечами и руками ее мохнатый зубчатый ствол, даже не замечая этого.

И еще какие-то диковинные растения росли по обе стороны улицы. Мелькали крупные, яркие цветы и

густые кустарники с блестящими листьями. Потом вдруг образовался провал, и я увидел деревья и дома далеко

внизу. Это автобус прошел по очень высокому мосту. И далее он продолжал идти по высокой части берега,

откуда открывался обширный вид на море. Оно синело и сверкало справа все то время, пока автобус шел к

Хосте. И только частые крутые повороты автобуса на извилистой асфальтовой дороге да вершины высоких

деревьев, росших по склону берега, скрывали его на какие-то мгновения от моих глаз.

Когда автобус отошел от Сочи километров на пятнадцать, кто-то позади меня сказал:

– А вот и Хоста.

Как раз к этому времени машина поднялась особенно высоко и дальше покатилась вниз, уходя от моря.

Слева показался обрыв, из глубины которого неведомые мне деревья выставляли кверху свои разлапистые

вершины с крупными листьями. А между этими листьями я увидел домики. Они выглядели размером в

половину каждого листа, потому что находились очень далеко внизу. Туда и вела наша дорога, петляя по

склонам горы вправо и влево.

Вот она сделала крутой поворот и опять пошла вниз по склону горы. На этот раз по левую сторону от

машины оказались не вершины деревьев, а их стволы и корни, укрепившиеся на крутом травянистом скате. А

обрыв теперь оказался справа. И справа же из глубины обрыва высунулись новые вершины деревьев, потому

что до подножия горы все еще было далеко. Но стоило машине сделать новый поворот, как обрыв опять

оказался слева. Так после каждого поворота машины обрыв оказывался то справа, то слева, и долина Хосты

становилась все ближе и ближе к нам, быстро укрупняясь вместе со своими домами и садами.

Я сидел в бегущем вниз автобусе и думал о том, что она теперь совсем близко от меня, моя женщина, моя

Надежда. Это ее царство началось. Тут она где-нибудь уже проходила, наверно, ступая по этому асфальту

своими красивыми сильными ногами. Тут ее умный взгляд скользил задумчиво по этой непроходимой зелени,

грозящей с обеих сторон захлестнуть асфальт. Здесь ее полные загорелые руки срывали, может быть, какой-

нибудь крупный узорчатый лист или цветок или просто так прикасались к этим ползучим растениям,

свисающим с некоторых деревьев целыми зелеными завесами.

Я даже начал искать ее глазами по сторонам дороги, особенно после того, как мы покатили вдоль

нижнего склона горы между первыми домами поселка. Здесь она могла оказаться среди тех пешеходов, которые

стали нам попадаться на пути в ярких курортных одеждах. Почему бы нет? Ее санаторий тоже, может быть,

стоял тут, на склоне какой-нибудь горы, вроде той, откуда мы только что спустились.

Она могла прийти сюда из своего санатория и оказаться одной из тех женщин, которых мы встречали или

обгоняли на нашем пути. Их было много, и они шли неторопливой походкой, одетые в длинные халаты или

платья, такие же яркие, как те цветы, которыми пестрели прилегающие к их санаториям диковинные сады и

парки. Но хотя некоторые из этих женщин и напоминали фигурой мою Надежду, однако среди них ее не

оказалось.

Шоссейная дорога, по которой мы ехали, огибала долину Хосты полукругом, теснясь ближе к склонам

гор, которые тоже охватывали ее подобием полукружия. Это полукружие разрывалось в одном только месте

быстрой желтой рекой, вытекавшей из каких-то отдаленных горных ущелий. Но шоссейная дорога не

прерывалась даже здесь. Над рекой ее соединял висячий мост.

Перед мостом была остановка. Я вышел на этой остановке вместе с некоторыми другими, а машина

свернула с дороги и ушла куда-то вниз на свое кольцо, как мне сказали. Я тоже спустился в поселок и углубился

в его зеленые улицы, не придумав еще, с чего начать поиски моей женщины. Все вокруг было непривычное для

меня, как будто я вдруг оторвался от подлинной жизни и окунулся во что-то придуманное, вроде непонятного

сна или сказки. Деревья здесь, как и в Сочи, были ненастоящие. Таких деревьев не бывает на свете. Их

придумали. Их взяли из картинок, нарисованных к детским сказкам, и поставили тут по краям улиц возле

домов, похожих на дворцы.

Тут были высокие, остроконечные деревья, у которых ветки глядели прямо вверх, плотно прижимаясь к

стволу, отчего каждое такое дерево напоминало собой огромное веретено, воткнутое в землю. Тут были деревья,

состоявшие из одних листьев светло-зеленого цвета. Эти листья росли почти прямо из земли, полностью

заслоняя собой короткий, как пенек, ствол, и поднимались вверх на три-четыре метра. Двумя такими листьями

можно было закрыть ветхий дом старого Ванхатакки в далекой угрюмой Кивилааксо. Тут были высокие пальмы

с прямыми пушистыми стволами. Их широкие жесткие листья, разрезанные у концов на узкие полоски,

колыхались над моей головой с железным звоном, словно огромные веера, насаженные на тонкие гибкие

стержни.

Но и пальмы, конечно, тоже были ненастоящие, потому что в моей жизни не могло быть пальм. Не

предусматривались они в ней. Это была ошибка. Я случайно попал не в тот мир, который был предназначен мне

богом. Белка и сосна – вот что было мне дано в удел с первого дня моего рождения. Елка и сосна, да еще мох

для прикрытия камней, которых судьба отпустила мне в жизни слишком уж много.

Но я попробовал сделать вид, что для меня нипочем этот мир, перенесенный сюда из волшебной сказки,

и шел по нарядным улицам поселка такой же неторопливой походкой, как и все другие люди. Я даже снял

пиджак и галстук и расстегнул ворот рубашки, чтобы не так сильно отличаться от них, одетых в самые легкие

одежды. И вид у меня был совсем равнодушный ко всему, кроме разве встречных женщин. Из них я не

пропускал без внимания ни одной, помня о своей Надежде.

Вид у меня был такой, как будто меня нисколько не удивляло все то пахучее и многоцветное, что

заполняло сады и улицы, отражалось в струях фонтанов, захлестывало веранды и лезло в окна домов. Спокойно

прошел я мимо очередного сада, откуда на меня взглянули цветы такой формы и такой окраски, каких не бывает

в жизни. Спокойно обошел я также дерево, похожее на огромное скопление зеленых корней, которые как бы

случайно проросли во всех направлениях мягкими многолапчатыми листьями размером в тарелку и круглыми

зелеными плодами. Равнодушно прошел я под плакучей ивой, какую до этого встречал только на картинке,

читая про древний Вавилон. Она была высотой с пятиэтажный дом и свесила зеленые нити своих слез до самой

земли. Но я небрежно раздвинул их и прошел своей дорогой. Все для меня было нипочем, потому что я сам жил

в этой стране. Я мог еще и не такое выхватить из мира сказки, чтобы принести это сюда для украшения жизни

человека.

Перед одним деревом я, правда, задержался немного, но и то просто так, чтобы проверить, хорошо ли оно

тут у меня прижилось на земле после того, как я извлек его из мира сказки. Оно было высотой в добрую лесную

ель и густо одето листьями величиной в ладонь. Листья эти были толстые и блестящие, словно покрытые

темно-зеленым лаком, а на этом темно-зеленом блеске сидели в разных местах по всему дереву до самой

вершины белоснежные цветы, размерами в две самые крупные в мире ладони, сложенные вместе ковшом.

Я осторожно ткнулся носом в один из нижних цветов просто так, чтобы проверить, тот ли в нем аромат,

который я ему предназначил, перенося его сюда из сказки. Но он в ответ угостил меня чем-то таким густым и

одуряющим, что я невольно ухватился рукой за чью-то изгородь и на какое-то мгновение забыл даже, как меня

звать. Однако вспомнив опять, кто я и на какой планете обитаю, я поудобнее устроился у забора, облокотясь на

него с таким видом, словно приостановился отдохнуть.

Отдохнув так немного, я различил перед самым своим носом свисающие откуда-то сверху зеленые

гроздья винограда, а еще немного погодя различил небольшой деревянный навес, наглухо оплетенный

виноградными лозами и листьями, среди которых виднелись другие такие же гроздья. Позади навеса я увидел

домик и возле него – плетеное кресло, в котором сидел пожилой человек в белом костюме и в широкополой

соломенной шляпе с газетой в руках. Отведя газету в сторону, он взглянул на меня вопросительно. И, пользуясь

этим, я сказал:

– Мне нужен санаторий “Крутая горка”.

Он ответил, указывая на горы:

– Это здесь, недалеко. Его даже увидеть отсюда можно, если подняться на насыпь. Два желтых домика

на склоне средней горы.

48

И после этого все для меня установилось на свои места. Я увидел санаторий, в котором жила она. Два

трехэтажных домика дачного типа на зеленом косогоре, как раз над средней частью той дуги, которую

асфальтовая дорога описывала вокруг поселка. Вот он, тот уголок, самый счастливый на свете, который она

украсила своим присутствием. Он расположился чуть ниже середины большой зеленой горы, окунувшей свою

вершину в рыхлую белесую тучу. Эта туча застряла тут, наверно, с ночи, когда над берегом и горами пролился

дождь. Все другие тучи к утру успели уйти с небосвода, освободив его для солнца, а эта увязла в зеленых

вершинах леса, росшего на горе, и теперь никак не могла из него выбраться, хотя и ворочалась тяжело с боку на

бок, выделяя от себя время от времени то в одну сторону, то в другую неуклюжие куски тумана.

Я стоял на полотне железной дороги спиной к морю и вбирал в себя все, что видел перед собой. Я ничего

не хотел упустить из виду, потому что и она все это видела и тоже всем этим дышала. Из глубокой зелени,

затопившей все полукружие горных склонов, выступали здесь и там красивые крупные здания, блестя стеклом и

светлой краской стен. Это были, конечно, санатории, судя по их огромности и обилию окон. Иные из них еще

строились, осененные долговязыми кранами. Как видно, здесь основательно готовились к тому, чтобы

принимать в это царство сказки все больше и больше людей на время отдыха.

И, пожалуй, это у них неплохо было задумано. В разных местах определила судьба жить людям их

огромной страны. Кому-то в удел достались холодные тундры и скалы севера, кому-то глухие леса и голые

пустыни, кому-то тесные, большие города, заполненные дымом сгоревшего бензина. Но разве не пожелал бы

любой из них оторваться хоть раз в жизни от своей суровой повседневности и окунуться в это царство сказки?

А здесь, кажется, уже заботились о том, чтобы это с ними случалось не один раз в жизни. Тому свидетельством

были новые дворцы, выраставшие на склонах гор, обращенных к морю. А сколько их, наверно, вырастало по

всем другим таким же склонам, обступившим это теплое море на протяжении многих сотен километров. Да, это

у них, конечно, неплохо было задумано, и ты, Юсси, на этот раз молчи. Для твоих слов тут нет места.

Я стоял на высокой насыпи железной дороги, озирая этот неведомый красивый мир, где душой была она,

моя Надежда. Там она жила, на высоком косогоре, в одном из тех двух солнечных домиков. И мне теперь

осталось только подняться к ней и сказать: “Здравствуйте, Надежда Петровна! Вот я и приехал к вам, как

обещал, и теперь от вашего слова зависит, жить мне на свете или не жить”. Что она ответит мне на это? Что-

нибудь ласковое или сердитое? А вдруг ничего не ответит и только взглянет на меня с недоумением? А вдруг

сердито взглянет? Как же мне тогда поступить? Каким словом смягчить ее сердце? Нелегко найти нужное

слово, когда прямо перед тобой открывается вдруг бездонная глубина двух крупных темно-коричневых глаз,

тронутых зеленью и видящих тебя насквозь, да еще вскинутся над ними высоко в стороны черные брови,

густые и мохнатые, готовые вот-вот сойтись вместе от суровости, чтобы превратиться в огромную грозную

птицу, летящую прямо на тебя. Не до слов будет в такую минуту. А она, не дождавшись от меня нужного слова,

молча пройдет мимо. Но я не хочу, чтобы она прошла мимо. Я не перенесу этого. Я непременно забегу вперед и

снова встану перед ней, сложив ладони вместе. Я не затем сюда приехал, чтобы позволить ей пройти мимо. Что

же у меня тогда останется в жизни, если она пройдет мимо?

И пускай до сих пор я не сам был хозяином своих действий в этой стране, особенно после того, как я

зашагал по их дорогам, но сколько же это могло длиться? Я зашагал, а понесло меня совсем не туда, куда я

наметил. Да и сам ли я шагал? Вмешивались люди, вмешивались обстоятельства, и меня кидало туда-сюда по их

велению. Получалось так, что не сам я был двигателем своей судьбы в их компании, не сам был главным героем

в истории своей жизни, а кто-то другой был этим героем и двигал моей жизнью как хотел. Менялись вокруг

меня места, менялись люди, и все эти люди почему-то становились действующими лицами той истории, которая

касалась только меня. А иногда – даже главными героями.

Но пускай до сих пор было это так. Зато теперь я наконец покончил с этим и не собирался никого больше

пускать в главные герои своей собственной жизни. По своей воле я сюда явился и стоял теперь тут, возвышаясь

над этим южным русским поселком, утопающим в богатой южной зелени. Позади меня гудело море. Справа от

меня ревела мутная быстрая река, проскакивавшая к морю под коротким железнодорожным мостом. Она

уносила туда все, что ночной ливень смыл в нее с гор: мелкий лесной мусор, сучья, щепки, вырванные с корнем

кустарники и даже целые деревья. Зеленая вода моря против моста на добрые полкилометра окрасилась в

глинистый цвет. Слева от меня гремела бодрая песня из рупора, укрепленного напротив пристани у вокзала. А

прямо передо мной за поселком, на склоне зеленой горы, была она, моя женщина, с которой я готовился уехать

отсюда в свою далекую родную Суоми. И никто не мог теперь этому помешать. Я сам стал наконец главным

героем той пускай нескладной, но все же как-никак близкой мне повести, которая называлась: “Жизнь Акселя

Турханена”.

Мне было жарко даже без пиджака, и солнце все сильнее припекало мой нос и скулы. Я провел рукой по

лбу, и ладонь стала влажной от пота. Можно было, конечно, пойти окунуться в море. Но пока я высматривал

проход в кустарнике, отделявшем меня от морского берега, с южной стороны показался поезд. Он заставил меня

поторопиться. Но, сбегая с насыпи по колотому щебню, я прорвал подметку у правой туфли.

Пришлось заняться проверкой. И тут же выяснилось, что у левой туфли подметка тоже успела

протереться насквозь. Вспомнив еще раз с сожалением о туфлях на толстых каучуковых подошвах, оставленных

в Ленинграде, я вздохнул и снова направился в поселок. Там я купил в промтоварном магазине парусиновые

туфли сорок первого размера и пару бумажных носков. Затратиться на кожаные туфли я не рискнул. Кто знает,

какие расходы мне еще предстояли до моего возвращения в Ленинград. А бумажник мой и без того изрядно

похудел.

С покупками в руках я вышел к берегу моря и остановился там, где в него впадала река. Это было

пустынное место, если не считать ватаги мальчуганов, купавшихся неподалеку. Они забавлялись ныряньем в

набегавшие волны. Эти волны, приближаясь к берегу, усеянному обточенной, круглой галькой, становились

выше ростом и тоньше, а на их гребнях появлялась белая пена. Перед тем как обрушиться на береговую гальку,

их пенистые гребни перегибались в дугу, и тогда на какую-то малую долю секунды из волны получался

длинный, сверкающий изумрудом тоннель. Ребятишки с веселыми криками пронизывали стенки этого

прозрачного тоннеля своими быстрыми коричневыми телами, и в следующий миг их загорелые головы

появлялись на гребне новой большой волны, похожие издали на пригоршню пробок, брошенную туда чьей– то

озорной рукой.

Там, где река напирала на море, сила его волн замирала далеко от берега. Пользуясь этим, я выстирал в

желтой бурливой воде реки носовой платок и старые носки, а потом еще и майку, и рубашку, и даже галстук. И

пока все это сушилось, разложенное на гальке, я выкупался сам и заодно прополоскал трусы. Но об этом я не

буду рассказывать вам, финские люди, когда вернусь в свою родную Суоми. Не обязательно вам знать, как ваш

незадачливый сородич приводил себя в порядок перед свиданием с женщиной, а русские дети кричали ему:

– Эй, дяденька! Может, и мои штаны постираешь? Дяденька, а почем в этой прачечной за стирку берут?

Не слишком интересно было бы вам также знать, как этот дяденька разыскал на берегу обломок фанеры и

притиснул на нем своим телом ту часть брюк, где полагалось быть складке. Это заняло у него гораздо больше

времени, чем стирка. Мальчики, накупавшись досыта, ушли вдоль берега через мужские и женские пляжи к

пристани, а он все лежал на своих брюках, придавливая их то спиной, то животом. По насыпи и

железнодорожному мосту время от времени проходили люди, а он все лежал. Прошли два товарных поезда и

три пассажирских, а он все лежал, обжигая кожу солнцем. Нет никакой надобности вам знать о таких скучных

вещах.

Довольно сказать, что, когда я опять появился в поселке, вид у меня был вполне приличный. Воротник

рубашки и галстук пришлось, правда, разглаживать руками, но кто бы мог об этом догадаться? Выстиранные

носки я спрятал в карман, а старые туфли занес в сапожную мастерскую. Я надеялся, что мне их как-нибудь

починят. Все-таки это были когда-то хорошие кожаные туфли, изготовленные фабрикой “Скороход”. Однако

приемщик, просунув кулак сквозь то место, где у туфли полагается быть стельке и подошве, поднял на меня

такой удивленный взгляд, что я поспешил сказать:

– Нет, нет. Это я так. На обрезки, может быть, вам пригодится.

Тогда он сказал:

– А-а.

И кинул мои туфли в какой-то дальний угол на груду сапожного хлама.

Я подождал немного. Я думал, что он догадается предложить мне за них ну… хотя бы рублей десять или

даже пять. Все-таки это была кожа. Верхи были еще совсем целые. Стоило их только слегка перетянуть, и они

опять годились бы в дело. Попадись они в цепкие руки Арви Сайтури, он обязательно сделал бы из них новые

туфли. Поэтому я подождал немного. Однако приемщик уже занялся другими посетителями и на меня больше

не взглянул.

Ну, что ж. У меня по крайней мере опять освободились руки. Из сапожной мастерской я пошел в

парикмахерскую и там попросил девушку постричь меня и побрить, что она и сделала очень быстро и умело,

как не сделал бы иной мужчина. В парикмахерской я оставил пять рублей, зато вышел оттуда помолодевшим и

пахнущим одеколоном. Проходя мимо киоска с пирожками, я купил четыре штуки и, отойдя в сторону, съел их.

Потом у другого киоска выпил стакан воды с сиропом. После этого я стал выбираться на дорогу, огибавшую

полукругом нижний поселок, и тут кинул взгляд на стоянку автобусов. А на этой стоянке среди двух больших

автобусов, помеченных номерами, стоял один поменьше с надписью “Крутая горка”.

Я остановился. Это стоило того, чтобы постоять немного и сообразить кое-что. Ведь автобус был оттуда.

Три человека уже сидели в нем: две женщины, одетые во что-то яркое, цветастое, и один мужчина в полосатой

пижаме. Я всмотрелся в лица женщин. Нет, это были незнакомые мне женщины. Волосы у них были светлее и

не так строго уложены, как у моей.

И еще одна незнакомая мне женщина в ярком шелковом халате и с махровым полотенцем в руках

подошла и села в автобус. Ее короткие темные волосы еще не успели высохнуть после купанья в море, хотя она

их теребила и тормошила рукой. Потом в автобус вошли два толстяка в пижамах и соломенных шляпах. Я стоял

и ждал. Если все они пришли с купанья, то и моя женщина могла оказаться с ними. Но вдруг автобус заурчал

мотором и тронулся с места. Моей женщины он не дождался.

Ну, что ж. Значит, она оставалась там, наверху. Не беда. Зато я мог теперь узнать, какой дорогой надо

идти, чтобы к ней добраться. Стоило лишь проследить за этим голубым автобусом. Не теряя ни секунды, я

двинулся вслед за ним. Однако изгибы асфальтовой дороги и густая зелень кустов и деревьев по ее сторонам

очень скоро заслонили его от меня. Пришлось пробежать немного. Почему бы нет? Говорят, это полезно иногда

проделывать просто так, ради укрепления здоровья. И вот я тоже решил не упустить подходящего случая, тем

более что и погода вполне для этого подходила. В тени, как я после узнал, градусник показывал тридцать два, а

на солнце – пятьдесят восемь. Получалось что-то вроде печки, в которую тебя сунули и держат, прикрыв

заслонку. А в печке груда раскаленных углей.

Редко случается такая подходящая погода для пробега, да еще если пробегающий одет в теплый

шерстяной костюм, под которым у него рубашка, застегнутая на все пуговицы и стянутая у ворота полосатым

галстуком, а под рубашкой, кроме того, майка, тоже, слава богу, способная греть. Он бежит и молит господа

бога о струйке свежего ветра. А ветра нет под раскаленным небом. Ветер был ночью, когда пронес над горами

дождевые тучи и раскачал поверхность моря, а теперь отдыхал, затаившись где-то в ущельях. Да, редко,

пожалуй, складываются такие благоприятные условия для пробега.

Сперва я бежал по краю улицы. Но по краю улицы шли также другие люди, и шли не торопясь, ибо они

приехали в эти края не для того, чтобы торопиться. Тогда я выпрыгнул на середину улицы и понесся быстрее,

несмотря на то, что к резиновым подошвам моих новых парусиновых туфель прилипала смола, вытопленная из

асфальта раскаленным солнцем. Зато я опять поймал в поле зрения голубой кузов автобуса и успел-таки

заметить, где он свернул с главного пути. На этом я закончил свой пробег, укрепляющий здоровье.

Укрепив таким образом свое здоровье, я свернул в густую тень деревьев, чтобы там отдышаться. Потом

снял пиджак, галстук, расстегнул рубашку и минут десять вытирал все то, что бежало в три ручья по моему

лицу, по спине и по груди. В ход пошли, кроме носового платка, выстиранные у моря носки, которые пришлось

тут же бросить. Остыв немного, я снова привел себя в порядок и прошел, уже не торопясь, до того места, где

скрылся автобус.

Вот здесь он свернул на эту узкую асфальтовую ленту, которая уходила от главной дороги вверх по

косогору. А здесь он, конечно, въехал в эти открытые ворота, густо оплетенные виноградом. Тут сомнений быть

не могло, ибо над воротами в окружении виноградной лапчатой листвы и зеленых гроздьев стояла надпись:

“Крутая горка”. Так я добрался наконец до места, где жила моя женщина. Тут она была теперь, совсем близко от

меня. Стоило мне шагнуть за эти ворота, чтобы оказаться перед ней, перед ее удивленным взглядом. А может

быть, и не удивленным. Может быть, перед гневным взглядом. Но я не хотел, чтобы она опять смотрела на меня

гневным взглядом, хотя он тоже был красив, как было красиво все, что относилось к ней. От моих слов

зависело, быть или не быть в ее взгляде гневу.

Обдумывая свои слова, я то удалялся от ворот, то опять приближался к ним и один раз даже заглянул в

них. Асфальтовая лента за воротами круто сворачивала влево и далее уходила вверх по склону, петляя туда-

сюда, пока не скрывалась где-то там, высоко, заслоненная зеленью. Там, оказывается, стояли те солнечные

домики, а не сразу за воротами, как я полагал ранее. А сразу за воротами начиналась широкая каменная

лестница, которая вела к тем же домикам напрямик.

Она вела вверх круто и прямо, сокращая во много раз путь, какой туда же проделывал автобус. Но даже

она протянулась, пожалуй, на сотню метров, если не больше. Трудно было определить на глаз ее длину. Я видел

только нижние ступени. Увидеть в открытые ворота и калитку ее продолжение мешала свисающая сверху

виноградная листва с незрелыми гроздьями. Тогда я отступил на несколько шагов назад, пытаясь разглядеть

продолжение лестницы поверх ворот. Но и поверх ворот не увидел ничего, кроме форменного буйства листвы и

цветов. Это буйство захлестнуло лестницу с двух сторон и сопровождало ее по крутому склону горы туда, где

жила моя женщина.

Это было ее царство. Здесь цвело все, чему было назначено богом цвести в эту пору лета. И не только

кусты, но и деревья были усеяны цветами, словно пятнами пламени. Даже хвойные деревья, никогда и нигде не

знающие яркого цветения, здесь изменили этому правилу. Ползучие растения оплели их до самой вершины,

рождая свои цветы. И эти цветы пламенели среди голубой хвои красновато-синими звездами, делая хвойное

дерево не похожим на самого себя. А от вершины дерева они уходили дальше, к сверкающему синему небу, и

цвели там, повисая в воздухе на то время, пока вытянувшие их за собой ползучие стебли шарили вокруг своими

цепкими, колючими усиками в поисках новой опоры. Новой опорой становились их сородичи, тянувшие к ним

от соседних деревьев такие же изогнувшиеся от нетерпения и жадности зеленые петли. И они сцеплялись

вместе, наливаясь листвой и цветами и клонясь под их тяжестью над вершинами деревьев и кустарников

плотными навесами, схожими по виду с гребнями волн.

Можно было подумать, что там, на склоне, уходящем от ворот кверху, затеяли между собой игру крупные

волны разного цвета и разного состава, затеяли и застыли вдруг в самом разгаре игры. Одни из них вздыбились

темно-зелеными горами, готовясь хлопнуться о другие волны, отливающие всякими иными красками, а те, в

ожидании столкновения, раздались пошире, чтобы не только принять удар зеленого соседа, но и поглотить его

без остатка.

Некоторые из таких волн уже ударились друг о друга, ломая и смешивая вместе свои разные по цвету

гребни. Но в это мгновение все они замерли. Какая-то сила вмешалась в их возню и приказала им замереть в

том виде, в каком застала. Одну из волн составляли красные и белые розы. Она пролилась по склону вниз

широким прямым потоком, но тоже замерла, повиснув среди других застывших в беспорядке разноцветных

волн крутым огненно-красным водопадом, в котором гроздья белых роз казались пеной, рожденной быстротой

падения.

И, протыкая в разных местах всю эту неровную, многоцветную толщу застывших на взлете огромных

волн, кверху тянулись остроконечные плотные хвойные деревья, вид которых напоминал веретено. А рядом с

ними вздымались прямые тонкие пальмы с длинными изрезанными листьями, похожие на зонты, пригодные

лишь для рук великанов.

И вот мне предстояло войти в эту остановленную кем-то бурю из цветов и зелени. Освеженная ночным

ливнем, она благоухала всеми своими миллионами цветочных чашечек. Таким благоуханием питались, наверно,

древние боги, живя на своей недосягаемой горе в окружений таких же растений. А теперь в это таинственное

благоухание готовился окунуться я, безвестный маленький финн Аксель Напрасный. И не только окунуться, но

и пройти насквозь всю эту густую яркость, чтобы в конце своего пути предстать перед ней, главной

властительницей этого сказочного мира, и увидеть в ее красивых глазах удивление и радость. А может быть, и

не радость…

Да, все зависело от моих слов, конечно. Их следовало обдумать как можно обстоятельнее, если я хотел

воздействовать на ее сердце. И я обдумывал, пользуясь пустынностью этого места, где только птицы

проносились над моей головой от дерева к дереву, издавая незнакомые мне звуки, да трещали громко в траве по

сторонам дороги неведомые мне насекомые.

Но я недолго колебался. Я не из тех, кто долго колеблется, если надо быстро на что-нибудь решиться. Не

прошло и часа, как у меня уже было покончено со всякими колебаниями, и я двинулся от края дороги прямо к

открытым воротам, захлестнутым с боков и сверху виноградной листвой. То есть я не то чтобы очень уж прямо

к ним двинулся, а сперва прошел мимо них и мимо открытой калитки, тоже плененной виноградом. Потом

прошел мимо них в обратную сторону, просто так, чтобы поразмяться немного. Заодно я еще раз кинул взгляд в

просвет между листьями винограда на нижние ступени каменной лестницы, по которой мне предстояло