Текст книги "Другой путь. Часть 2"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

быть, они уже знали, что мне на этой остановке надо было выходить, и, конечно, напомнили бы мне об этом,

если бы я почему-либо замешкался. Кроме того, с минуты на минуту по вагону могла пройти проводница и

объявить: “Следующая остановка – Витьяжи!”. А при виде меня она бы непременно напомнила: “Вам сейчас

выходить, гражданин!”. Так что проехать нечаянно свою станцию я не мог. Это хорошо, что я не мог по

нечаянности ее проехать. Мне так важно было сойти на этой станции, где у меня был дом с огромным

хозяйством вокруг и где меня с нетерпением ждали моя жена и дети.

Помня о том, что проводница скоро объявит мою станцию, я вышел на заднюю площадку вагона. Вполне

естественно было для меня выйти на площадку, чтобы в момент остановки сразу шагнуть на перрон. Правда, я

мог бы выйти из вагона вперед, по ходу поезда, куда вышли контролеры. А я вышел в обратную сторону. Не все

ли равно? И, выйдя из вагона в обратную сторону, я постоял там немного на площадке, посматривая туда-сюда,

а потом перешел в соседний вагон. Так начал я тут у них действовать.

Поезд все еще катился полным ходом на север, но уже замигали впереди огни какого-то селения. Я видел

их, переходя от окна к окну в соседнем вагоне. И, видя в окно огни, я в то же время оглядывал верхние полки.

Все они были заняты вещами. Я прошел, задрав голову, больше половины вагона и на каждой видел узел или

чемодан. Но вот одна как будто оказалась свободной. Я остановился и осмотрелся.

На скамейке внизу сидели только двое, да и те прильнули к темному окну, вглядываясь в набегавшие

огни. Над их головами средние полки были заняты. На одной кто-то спал, накрывшись плащом, а на другой

лежали два чемодана. Я встал ногами на обе скамейки и ухватился руками за края верхних полок. Никто не

смотрел на меня, никто не появился в проходе. Я подпрыгнул, подтянулся на руках и стал ногами на края

средних полок, а оттуда перевалился на свободную верхнюю полку. Вот и все.

Полка была совсем пустой. Я улегся на боку спиной к стенке, поджав ноги и подложив под голову локоть.

Лежа так, я прислушивался к тому, что происходило внизу. Там кое-кто уже продвигался к выходу. Поезд

постепенно замедлил ход и наконец остановился. Я закрыл глаза. Одни люди вышли из вагона, другие вошли в

него и завозились внизу, устраиваясь на скамейках и полках. А я не вышел.

Поезд постоял минут пять и снова тронулся. А я остался лежать на третьей полке. Это была станция

Витьяжи, где я должен был сойти. Билет у меня был куплен только до этой станции. И даже контролер

напомнил мне о ней. А я не сошел. Я проспал. Вот как неудобно у меня получилось. Я проспал свою остановку.

На этой остановке меня ждали жена и дети, а я проехал мимо. И вот дети бежали теперь следом и кричали с

плачем: “Папа, пана!”. А я спал.

Вот какие случаи бывают в жизни. Прилег человек отдохнуть на минутку и проспал свою остановку. Он

и сам не рад, что так получилось, но что поделаешь? И теперь ему придется тащиться обратно встречным

поездом, чтобы успокоить своих детей и жену, которые сидят сейчас на перроне станции Витьяжи, свесив ноги,

и с нетерпением ждут его назад. Опять придется тратиться на билет. Правда, у него много денег – полные

карманы, ему даже трудно их сосчитать. Но все-таки кому интересно пропускать свою станцию? И он тоже, ей-

богу, этого не хотел.

Я лежал и прислушивался к тому, что делалось внизу. А внизу по всем углам вагона перекатывался

людской говор, и никому не было до меня дела. Человек проехал свою станцию, ввергнув этим свою

многочисленную семью в неизбывное горе, а их это не касалось. Никто из них не догадался его разбудить,

чтобы избавить мир от лишних слез. И вот он ехал теперь все дальше и дальше, потому что не мог же он

спрыгнуть с поезда на ходу!

Опять поезд замедлил ход и остановился. Я еще немного подобрал ноги, чтобы их нельзя было увидеть

из прохода. Но особенно сгибать колени тоже нельзя было, чтобы они не торчали над узкой полкой сбоку. Люди

выходили из вагона и входили в него, размещаясь на нижних местах. Поезд постоял минут пять и тронулся

дальше. А я опять остался на верхней полке. Женский голос внизу попросил кого-то поставить наверх корзину.

И корзина, обшитая мешковиной, была поставлена у меня в ногах. Вытянуться после этого во весь рост мне уже

было нельзя. Но я не слишком этим огорчился и, оставаясь в прежнем положении, скоро задремал.

Сквозь дремоту я слышал, как поезд останавливался и снова трогался. Проснулся я оттого, что кто-то

тронул мои согнутые колени. Это был молодой солдат. Он поставил на край полки фанерный чемодан. Увидев,

что я открыл глаза, он сказал:

– Ничего, если постоит?

Я ответил:

– Пожалуйста. А не упадет?

– Нет. Я и шинель сюда заброшу.

И он забросил на чемодан шинель, захлестнувшую мне полой колени. Я не пытался сбросить ее с колен.

Так с шинелью на согнутых коленях я повернулся на спину и опять закрыл глаза, погружаясь в дремоту. Но

перед тем как по-настоящему заснуть, я успел подумать, что все у меня пока идет гладко и будет идти гладко,

если не встретится тот страшный Иван. И плохо мне придется, если он встретится. Не дай бог, чтобы он

встретился, ибо кто вырвет меня тогда из его железных рук? Только Юсси Мурто мог бы попытаться это

сделать, но до меня ли ему было, погруженному в свои непонятные раздумья! Эй, Юсси! Что приумолк? Говори

что-нибудь! Иван ждет. Вот он высится тут надо мной, готовый выловить меня из глубины вагона. Придумай

опять какой-нибудь упрек. Ты мастер на упреки. Придерись к чему-нибудь. Ты умеешь придираться. Найди у

него какой-нибудь промах и придерись. Ведь это так легко – найти у другого промах, особенно у того, кто

взялся за дело, никем еще до него не испробованное. Скажи, что все у него плохо, все никуда не годится. А горы

зерна и яблок – это так. Они сами собой у него вырастают. Не признавай в этом его заслуги. Ты все равно

найди, к чему прицепиться. Скажи, что с такой земли, кроме хлеба, можно до зимы снять еще кое-что. Скажи,

что на такой земле людям приличествует жить в красивых дворцах, а не в земляных домиках. И еще придумай,

чем кольнуть, но умолчи о постоянных вторжениях врагов на эту благословенную землю, после которых она

недосчитывалась многих миллионов лелеявших ее рук и многих миллионов самых обыкновенных земляных

жилищ, а кормить при этом все-таки обязана была не только своих жителей, но и многих других, обитавших

далеко вокруг нее. Ты сделай вид, что не знаешь этого, и прицепись к чему-нибудь мелкому, что еще путается у

него в ногах. Скажи с умным видом, что яблоки – это не картофель. Их надо бережно, по одному снимать с

дерева и по одному класть в корзины или ящики, а не высыпать на землю грудой. Скажи еще, что плохо он

выбрит, этот нависающий надо мной огромный Иван, и что простительно это было в ту пору, когда он ломал

хребет врагу своим стопудовым кулаком. Но теперь жизнь его течет мирно и размеренно, и не к лицу ему

небритая щетина. Придумай что-нибудь вроде этого, великий, мудрый Юсси. Ты все на свете видишь, во все

проникаешь своим гениальным умом, не переступая пределов холодных болот и камней далекого Туммалахти.

Честь и слава твоей проницательности! Но видишь ли ты оттуда душу другого народа, милый мой Юсси?

Не знаю, сказал ли что-нибудь Юсси Мурто моему Ивану. Вагон укачал меня понемногу и отправил в

другое далекое царство, где не было тягостных раздумий, не было вопросов, где все утопало в покое и

безмятежности.

60

Спал я не слишком крепко. Согнутые ноги ныли от неудобства. И лишь после того, как была убрана с

конца полки корзина, я вытянулся на спине во всю длину и не просыпался до рассвета, но на рассвете опять

подобрал ноги. И едва я их подобрал, как чей-то большой чемодан занял место корзины. После этого я снова

заснул.

Не знаю, в какое время обходили вагон контролеры, но надо думать, что корзина и чемоданы да еще

солдатская шинель выполнили свое назначение – скрыли меня от их глаз. Зато когда я опять проснулся,

чемоданов около меня уже не было. Пользуясь этим, я еще раз вытянул затекшие ноги и посмотрел на часы.

Ого! Время близилось к десяти. Снизу к моему носу подобрался вкусный запах жареного. Я скосил туда глаза.

Там за столиком у окна двое уписывали жареную курицу. Я отвернулся, стараясь не думать о пище, хотя мой

запавший живот слишком настоятельно напоминал о себе. В это время кто-то внизу сказал:

– Говорят, контролеры опять с хвоста пошли.

Я быстро подобрал ноги и приподнялся, насколько это было возможно на багажной полке. Боже мой! Об

этом я не подумал: ведь я же был теперь виден снизу. Не раздумывая долго, я спустился вниз и немного постоял

на месте, приводя себя в порядок и стараясь ни на кого не глядеть. Надо было показать людям, что торопиться

мне некуда. Для этого я постоял с полминуты у окна, глядя на пробегавшие мимо леса, а потом неторопливо

направился к выходу вперед по ходу поезда.

Но следующий вагон я прошел быстрее, держа на всякий случай перед лицом носовой платок, чтобы

меня не узнала проводница. Однако она не видела меня, занятая чем-то в своей каморке. И еще быстрее прошел

я два следующих вагона, по-прежнему ни на кого не глядя, ибо не имел права смотреть людям в глаза. Но

дальше мне уже не удалось пройти. Дверь следующего вагона оказалась запертой. Я не сразу поверил этому и

минуты две бился об нее, дергая ручку. Но потом понял, что это плацкартный вагон, и вернулся на свою

площадку.

Ноги плохо держали меня после столь длительного бездействия да еще не подкормленные вовремя. Но,

несмотря на это, я заметался по площадке вагона и даже открыл боковую дверь, выглянув наружу. Снаружи на

меня дохнул знакомыми запахами густой зеленый лес. Он тянулся вдоль песчаной насыпи плотной живой

стеной, уходя своими вершинами к синему небу, по которому плыли редкие белые облака. Это был уже близкий

мне северный лес, где темную хвою елей и сосен дополняли своей нежной, трепетной зеленью березы и осины

и кое-где оживляли оранжевые рябиновые гроздья. Понизу, вдоль опушки, к ним лепилась мелкая поросль ивы

и ольхи.

Я мог бы выпрыгнуть из вагона на ходу и скатиться по песчаной насыпи. Но меня могли увидеть и

отправить за мной погоню. Я стоял в дверях, не зная, на что решиться. А контролеры тем временем подходили

все ближе, переходя из вагона в вагон. И может быть, они уже дошли до этого вагона. В любую минуту могла

открыться дверь на площадку и мог прогреметь суровый возглас: “Ваш билет, гражданин!”. Куда было мне

деваться?

Но, видно, бог не совсем еще забыл меня на этом свете. Поезд начал понемногу замедлять движение. Я

всмотрелся вперед. Там виднелась небольшая станция. Он мог остановиться возле нее, но мог и не

остановиться. Остановись, милый поезд, остановись! Он еще замедлил ход. Позади меня лязгнула ручка двери и

кто-то вышел из вагона на площадку. Я весь напрягся, ожидая вопроса о билете. Глаза мои скользили по скату

насыпи, выискивая место, куда бы спрыгнуть. Но вопроса не последовало. Кто-то молча встал позади меня,

дымя папиросой. И еще кто-то вышел на площадку, поставив на пол что-то тяжелое. А за ним в дверях застрял

еще кто-то, и чей-то басистый голос ворчливо спросил: “Ты что, спишь ай бабки ставишь?”.

Поезд остановился. Я шагнул на перрон и, ни на кого не глядя, направился по нему в самый конец. Сойдя

с перрона, я свернул вправо и оказался на дороге. Она подступала к станции откуда-то с юго-востока и, не

пересекая железнодорожного полотна, уходила дальше в глубину леса, примерно на северо-восток. Два-три

деревянных дома стояли у ее изгиба. Один из них пахнул на меня ароматом печеного хлеба. Но я все шагал и

шагал, не оглядываясь и благословляя судьбу за то, что она помогла мне уйти от горького стыда.

Когда дорога основательно углубилась в лес, я осмотрелся и прислушался. Поезд, судя по звуку, уходил

куда-то на северо-запад. Я шагал на северо-восток. Позади меня слышались голоса людей, идущих в том же

направлении. За поворотом дороги я их не видел. Они тоже, наверно, сошли с поезда и теперь торопились к себе

домой, куда-то неподалеку. Если бы их дом находился далеко, они бы ехали туда на машине. Я свернул с дороги

в лес, чтобы пропустить их мимо. Лес был густой. Молодая поросль ивы и березы между стволами крупных

елей составляла такой плотный заслон, что мне не понадобилось уклоняться особенно далеко от дороги.

Притаившись там среди кочек, поросших черничником, я выждал, пока голоса, доносившиеся с дороги, не

удалились, и тогда еще раз осмотрелся.

Вот где мне предстояло наконец успокоиться. Я не знал еще, под какой березой или елью это произойдет.

Но уже одно то было утешением, что не в жаркой и голой степи оставил я свои бедные кости, а донес их сюда, в

этот близкий моему сердцу лесной мир. И тут я заметил, что все кочки вокруг меня полны спелой черники. Руки

мои сразу же потянулись к ней, и некоторое время я топтался на месте, обирая ее вокруг себя и кидая в рот.

Потом я двинулся дальше, держась прежнего направления, но от ягод уже не отрывался. Их было много

вокруг. Все кочки были ими усеяны. Похоже, что тут их никто не собирал. Медленно продвигаясь вперед, я

непрерывно действовал руками и ртом, не упуская, однако, из виду дороги. По ней время от времени проезжали

машины или крестьянские телеги обыкновенного размера. Но я не торопился на нее выбираться.

Часа два или три продвигался я так рядом с дорогой и незаметно вышел к небольшой реке, пересекавшей

лес. Здесь все было открыто солнцу. А на травянистом скате, уходящем вниз к воде, я напал на спелую

землянику и, конечно, ее тоже не оставил без внимания. Ниже, у самого берега, я увидел заросли малины. Она

вызрела пока еще только частью, но этой частью я так набил себе живот, что на время забыл про голод.

А потом приспела пора взглянуть на себя. Карманное зеркальце показало мне противную небритую

морду с облупленным носом и пятнистыми скулами. В таком виде неудобно было переселяться в ту последнюю

неведомую обитель, куда неотвратимо вела меня судьба. Пройдя немного вверх по течению реки, я выбрал

такое место, откуда не был виден мост, и там взялся приводить себя в порядок. Я выстирал все, кроме костюма,

и сам выкупался и побрился, а потом часа три сушился и грелся на солнце.

На дорогу я вернулся, имея вполне приличный вид. Жаль только, что я не знал, куда вела эта дорога и как

далеко было до Ленинграда. Но мне ничего другого не оставалось, как шагать по ней и шагать. Километра два

тянулась она еще лесом, а потом пошли поля ржи, овса, картофеля, ячменя. Но больше всего места занимал

здесь лен, усеянный мелкими голубыми цветочками. Километра три шел я полями, где самые низкие и ровные

места были заняты льном, а потом вошел в перелесок. И только оказавшись в полумраке перелеска, я

спохватился, что день уже подходил к концу, а прошел я в этот день весьма немного, увлекшись ягодами.

Подкрепили они меня ненадолго, а от дороги отбили основательно.

За перелеском открылись новые поля ржи и овса. Овес был совсем еще зеленый, а рожь местами

начинала желтеть. Но мягкие колосья ржи не крошились в ладонях, как ни старался я их растирать, и зеленые

зерна просто раздавливались, не выпадая из своих гнезд. За хлебными полями опять потянулись картофельные.

Картошка тоже кое-где цвела, и я бы, наверное, рискнул подкопаться под некоторые кустики, чтобы погрызть ее,

хотя бы сырую. Но на этих полях в отдалении виднелись люди, а за поворотом дороги открылась целая деревня.

На пути к деревне раскинулось большое свиное хозяйство. Стада свиней паслись по обе стороны дороги

возле низких кирпичных построек, покрытых волнистым шифером. Когда я приблизился к ним, одно стадо

неторопливо переходило дорогу, попутно разрывая своими пятачками ее травянистые обочины. Это были

породистые, длиннотелые, вислоухие свиньи. Они не обратили на меня внимания, запрудив дорогу, и мне

пришлось пнуть ногой в зад одного невежливого борова, чтобы заставить его посторониться. Но он только

хрюкнул в ответ вопросительно, повернув ко мне клыкастую пасть, и все-таки не посторонился. Пришлось мне

самому обойти его.

В отдалении от большого стада по обе стороны от дороги паслись также свиноматки с поросятами. Их

тоже было много на этой огромной пустоши, заросшей травой и кустарником. А поросятам не было числа. Я

мог бы украсть один из этих суетливых розовых комочков, и никто не заметил бы недостачи. А мне его хватило

бы на несколько дней. И может быть, он помог бы мне добраться к сроку до Ленинграда, если, конечно,

Ленинград был от меня не так далеко.

Чем дальше я пробирался сквозь стадо, тем теснее оно сбивалось, не желая уходить с дороги. Дошло до

того, что одна огромная свинья, круто повернувшись на месте, так толкнула меня задом, что едва не сбила с ног.

Я стал осторожнее их обходить, но они от этого не стали вежливее, ибо свинья есть свинья. А когда я совсем

остановился, наткнувшись на сплошную стену из хрюкающего живого сала, они и вовсе перестали со мной

считаться.

Одна из них, роя возле меня землю, наткнулась на мою ногу и попробовала отпихнуть ее своим рылом. Я

пнул ее ногой в пятачок. Но она, вместо того чтобы отойти, лишь удивленно хрюкнула, обратив ко мне

клыкастую чавкающую пасть. И два ее солидных, тяжеловесных соседа тоже оторвались на минуту от

пожирания корешков и червей, чтобы обратить ко мне недовольные рыла и выразить хрюканьем что-то весьма

нелюбезное, но посторониться и не подумали. Ростом все они были мне почти по грудь, а длиной метра по два.

И я вдруг почувствовал себя среди них слабой, хилой козявкой, которую им ничего не стоило сбить с ног. Не

знаю, как повернулось бы дело, если бы из-за кустов ольхи не появился пастух. Коренастый, бородатый, в серой

измятой кепке, он врезался прямо в середину стада, раздавая направо и налево удары кнутом. Но даже его кнут

не очень испугал этих щетинистых великанов. Они огрызались в ответ на его удары и сторонились весьма

неохотно. Расчистив ко мне дорогу, пастух сказал:

– С ними надо покруче, а то они и цапнуть могут за милую душу. Не успеешь оглянуться, как отхватят

клок мяса из тела.

Вот что мне, оказывается, грозило. А я и не подозревал. Это было мне в наказание за тайное намерение

украсть поросенка. Не зная, что ответить пастуху, я сказал, сохраняя спокойный вид:

– Крупное у вас хозяйство.

Он ответил:

– Еще бы! В передовых числимся по республике.

Я спросил:

– По какой республике?

Он ответил с некоторым удивлением в голосе:

– По нашей – Белорусской. По какой же еще?

– А-а…

Вот, значит, где я находился. Это было, кажется, не близко от Ленинграда. Ну что ж. Выходит, что мне так

и не суждено было до него дойти. Да я на это и не надеялся. Однако стоять на месте я тоже не собирался. Только

надо было напоследок сказать что-нибудь этому человеку, чтобы не обидеть его. И я сказал первое, что пришло

мне в голову:

– Да, богатое хозяйство. Я видел одно, тоже крупное, около Волги. Но там были птицы. И в столовой у

них тоже были всякие куриные бульоны и жареные курицы. А у вас, наверно, из свинины обеды?

Он ответил, усмехнувшись:

– Правильно. Так оно и есть. Бывает и другое, но все больше из свинины. Вот сегодня, например, щи со

свининой, а на второе свиные отбивные да еще картошка есть жареная, со свининой опять же. Но если вы

хотите курицу – скажите. У нас повара народ очень покладистый. Вы знаете, где наша столовая?

– Нет…

– Вот как пройдете почту – сразу вправо возьмите. Она там через три дома будет.

– Спасибо…

Я отправился дальше к своей последней судьбе, минуя на пути к деревне еще несколько свиных стад,

пасущихся по обе стороны от дороги. Одно стадо находилось в загородке. Там разгуливали особенно крупные и

жирные свиньи, как видно приготовленные к убою. Некоторые из них уже не могли ходить и лежали,

придавленные грузом собственного жира.

Так обстояли здесь дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайте в мое

положение, ибо трудно вам придется… Вы будете медленно брести по дороге, еле переставляя ослабевшие от

голода ноги, а рядом обнаглевшие свиньи, нарочно дразня вас, будут истекать избытком жира. И никто не

догадается наказать их за такую наглость и хотя бы одну из них зажарить и преподнести вам, зная, что вы

вполне могли бы уплести ее всю целиком.

Деревня была большая и располагалась не только вдоль дороги, но и в двух боковых переулках. Состояла

она вся из новых бревенчатых домов, крытых железом. Хозяйственные постройки в ней тоже выглядели новыми

и крепкими. Но я не собирался ими любоваться и прошел через всю деревню, не глядя по сторонам и не

останавливаясь. Где-то в ней была почта, а вправо от почты, через три дома от нее, находилась деревенская

столовая, где в этот день к обеду заготовили свиные отбивные и щи со свининой. Могли там также приготовить

и курицу, если бы я выразил на то свое желание, ибо повара здесь были люди покладистые.

Но я не стал их утруждать своими распоряжениями насчет курицы. Бог с ними. Я даже не заметил ни

столовой, ни почты. Я смотрел прямо перед собой, стараясь идти бодрым и быстрым шагом, чтобы отбить у

встречных охоту заговаривать со мной. После разговора со мной русские люди обыкновенно впадали в ошибку

и поступали со мной совсем не так, как следовало поступить с человеком, который, может быть, морил их

голодом в своих лагерях. А я не хотел, чтобы они без конца повторяли со мной свою ошибку, и потому старался

быстрее пройти их деревню, делая вид, что не замечаю любопытствующих взглядов, обращенных ко мне из-за

жердяных заборов или от калиток и ворот. И только выйдя за околицу, я пошел немного медленнее.

За околицей опять потянулись картофельные поля, занимавшие здесь главное место. За ними виднелись

посевы ячменя и ржи. А дальше опять начинался лес. Он стоял плотной, темной стеной, и только отдельные

вершины елей и осин были у него еще тронуты розовым светом заходящего солнца. Туда держал я теперь свой

путь, и там предстояло мне его закончить под какой-нибудь березой или осиной, ибо силы мои были, кажется,

на исходе. А их надо было еще так рассчитать, чтобы, упав на дороге, я смог потом уползти с нее в сторону под

свою последнюю березу. Нельзя же было засорять собой дорогу и мешать честным людям ходить по ней и

ездить.

Раздумывая об этом, я услыхал позади себя топот лошадиных копыт. Кто-то вздумал прокатиться верхом

при свете заката и мчался из деревни галопом. Не оглядываясь, я передвинулся поближе к обочине дороги

чтобы не мешать ему проскакать мимо. Но он не проскакал мимо. Не доскакав до меня, он перешел на рысь, а

поравнявшись со мной, пустил лошадь шагом и одновременно спросил молодым, звонким голосом:

– Вы на пуск?

Я не понял его, конечно, и не знал, что ответить. А ему, наверно, показалось, что я кивнул или ответил

утвердительно, и он сказал:

– Так вы напрасно туда торопитесь.

И он остановил лошадь. Я тоже остановился и, не зная, что сказать, спросил этого странного, коротко

остриженного светло-русого парня в тяжелых сапогах:

– Почему напрасно?

Он пояснил:

– Потому что они перенесли на понедельник.

Вот как у них дело обстояло. Перенесли на понедельник. А я – то думал, что они не перенесут на

понедельник. Хотел бы я, правда, знать, что именно они перенесли на понедельник, но, поскольку это меня не

касалось, я не стал задавать вопросы и только повторял как бы в раздумье:

– На понедельник?

И он опять подтвердил:

– Да. У них там какая-то заминка случилась.

– Ах, вот оно что.

Я сказал это просто так, чтобы не молчать, а сам ждал, чтобы он ускакал дальше своей дорогой и не

препятствовал совершиться тому, что было уготовано мне судьбой. Но он не ускакал. Он еще раз повторил в

ответ на мои слова:

– Да. Что-то у них там не заладилось.

Я закивал головой, как бы сочувствуя тому, что у них там что-то не заладилось, а сам все ждал, когда он

оставит меня в покое и даст завершить мой последний путь. Но он не торопился оставлять меня в покое, хотя

лошадь под ним нетерпеливо перебирала ногами. Повернув ее головой к деревне, он сказал:

– Гостиницы там пока еще нет, и остановиться вам будет негде. Наш парторг уже троих перехватил,

идущих от станции: двух корреспондентов газет и фотографа. Он их у себя оставил до понедельника. А меня за

вами вдогонку послал. У меня же и останетесь. Мой дом – вот он, третий справа. Прямо туда идите. Я хозяйке

скажу, она вас встретит. А меня извините – у нас правление. Мы с вами попозже все обговорим.

Сказав это, он тронул бока лошади стременами и поскакал назад в деревню. У околицы он обернулся и,

видя, что я еще не тронулся с места, попридержал лошадь и несколько раз очень требовательно махнул мне

рукой, зовя к себе. Тогда и я тоже направился к деревне. Успокоившись на этот счет, он припустился рысью,

слегка привставая на стременах, однако теперь уже не переставал оглядываться на меня, пока не подъехал к

своему дому.

У дома он спешился, быстро вошел в калитку и через минуту вернулся. Следом за ним вышла молодая

русоволосая женщина в светлой кофточке и темной юбке. Он что-то говорил ей на ходу, поглядывая в мою

сторону, потом вскочил в седло, махнул мне приветливо рукой и умчался галопом в другой конец деревни,

размеренно взлетая над седлом. Я продолжал идти к его дому. Мог ли я не идти, если так распорядился парторг?

Ведь парторг у них в таких случаях знал, что делал.

Женщина стояла у калитки. Понимая, что она поджидает меня, я прибавил шагу, хотя далось мне эго

нелегко. Под любопытствующими взглядами обитателей крайних домов деревни я приблизился к молодой

женщине и сказал ей:

– Здравствуйте.

Она ответила:

– Добрый вечер. Заходите, пожалуйста.

Я вошел в калитку и поднялся на высокое крыльцо нового дома. Это оказалось для меня нелегким делом,

и наверху я постоял немного, ухватясь рукой за резной столб для сохранения равновесия. Потом я по настоянию

хозяйки вошел внутрь дома. И все повторилось там, как и в других домах России, хотя это была не Россия, по

их собственному определению, и слышалась в этом доме не совсем русская речь. Они не знали, кого впустили в

свой дом, эти наивные, простодушные люди. Зато я знал. И я сказал этой славной голубоглазой женщине,

которая по возрасту могла быть мне дочерью:

– Нет, спасибо. Я уже обедал.

Но она возразила:

– Да где же вы могли пообедать? От станции шли пешком, в столовую нашу не заходили. А если и

перекусили на станции, так это уж когда было-то! Садитесь, пожалуйста.

И конечно, я уже готов был сесть за стол. Почему было не сесть? Нарезанный ломтями хлеб донес до

меня от стола свой волшебный ржаной запах, замутивший все в моей голове, где и без того хватало тумана. Но

что-то надо было еще сказать приличия ради, и я сказал:

– Вы же на меня не готовили.

Она ответила:

– А вы не беспокойтесь. Мы сами-то уже отобедали давно. Кушайте на здоровье.

После этого я уже не пытался придумывать никаких вежливых отговорок и молча ел все, что она ставила

передо мной на стол: тарелку картофельного супа со свининой, тарелку картофеля, запеченного в сметане, и

кружку молока. И от хлеба тоже я оставил на столе самую малость, хотя мог бы ничего не оставить.

А потом я сидел на стуле в ожидании хозяина и дремал. Кто-то спал рядом в маленькой кроватке с сеткой.

Хозяйка выходила из дому и снова входила, занятая делами хозяйства, а я сидел, пьяный от сытости, ни о чем не

думая, и клевал носом. Заметив это, она сказала:

– Вы бы прилегли с дороги. Я вам тут постель приготовила. Мой-то застрял. Должно быть, в баню

пошел после заседания. Баня у нас хорошая, большая, удобная и топится по-современному.

Говоря это, она показала мне в соседней комнате кушетку, застеленную простыней и одеялом. Сама она

опять вышла на кухню, где зажгла керосиновую лампу, закрепив ее на стене. А я посидел немного в сумерках

вечера поверх одеяла, пытаясь что-то сообразить. Но что именно я пытался сообразить, я так и не смог

сообразить своей умной головой. Кончил я свою попытку тем, что придвинул к себе стул и, сложив на нем свою

верхнюю одежду, залез под одеяло. И едва моя голова окунулась в податливую мякоть пуховой подушки, как сон

поволок меня в свою таинственную сладостную глубину, так и не позволив ничего сообразить.

И даже огромный Юсси Мурто мелькнул где-то в отдалении на очень короткий миг, опять не успев

раскрыть свой медлительный рот. И лицо его, обращенное к Ивану, тоже не успело выразить ничего иного,

кроме свойственной ему угрюмости, хотя что-то новое затаилось в его ясных светло-голубых глазах. Но не мне

было вникать в это новое – бог с ним. Гораздо проще было мне окунуться туда, где не требовалось ни вникать,

ни думать.

61

И опять я поздно проснулся. Квадрат солнца, проникший в окно, успел наполовину сползти с голубых

обоев на желтые крашеные половицы. Так изленился я за последнее время. От хорошей жизни, наверно,

навязалась мне эта лень. Чем были заняты мои дни? Я ел, пил, спал и прогуливался. Так проходила здесь моя

жизнь. А что еще мог пожелать человек?

Приведя себя в порядок во дворе и побрившись возле рукомойника, я съел целую сковородку жареной

картошки со свининой и выпил стакан чая. Хозяйка, помня мой вчерашний аппетит, нарезала хлеба вдвое

больше. Но и на этот раз я оставил от него самую малость, и то приличия ради. Покончив с этим, я сказал

хозяйке “спасибо” и спросил ее насчет хозяина. Она ответила:

– Вы знаете, так неудобно получилось. Он вчера целую компанию привел – думали поговорить с вами.

Но вы так крепко спали! Пожалели вас будить. А сегодня у нас футбольный матч на первенство района. И он

играет там левого крайнего. Боялся опоздать и убежал. Так неудобно получилось. Он очень просил его

извинить, но говорит: “До понедельника еще успеем познакомиться”.

Такое примерно дала она объяснение относительно хозяина, эта молодая, быстрая в движениях женщина,

прихватившая на этот раз русые пряди своих волос цветастой шелковой косынкой. Огорченная его уходом, она

забыла сказать это мне по-русски. Но тем не менее я все очень хорошо понял – так похож был на русский ее

язык. Не понял я только, почему она упомянула о понедельнике. Не собирался я проводить здесь еще целый

день. На дорогу до Ленинграда намеревался я его затратить. И, помня об этом, я спросил хозяйку:

– А где ваш стадион?

Она ответила:

– То не стадион, а просто футбольное поле. Это если у почты свернуть влево, то прямо туда выйдете. А

можно и отсюда пройти. Только надо выйти из деревни и потом обойти ее с этой стороны.

– Выйти по этой же дороге?

– Да.

– Спасибо.

После такого объяснения можно было уйти, конечно, однако, я помедлил немного. Что-то еще надо было