Текст книги "«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин"

Автор книги: Елена Криштоф

Потом прислонился к косяку; то, что он увидел, было поразительно. Матка боска! Они пили чай. Они пили чай совершенно так, как во многие вечера до этого. Именно в ту минуту он понял, что они герои. На встречу с героями он шёл, хотя вовсе не собирался делить их участи...

Но тут же толкнуло под локоть совсем другое, как будто из-под полы раскинутой шубы слабый голосок спросил: «Тадеушек, прямо сказать, а не для того ли ты явился, чтоб как раз удостовериться – героев вообще на свете нет и быть не может?»

Губы его распустились, лицо внезапно покрылось обильным потом.

Рылеев встал из-за стола, подошёл к нему вплотную, взял за плечо:

   – Уходи. Что тебе здесь надо? Уходи, Фаддей, – ты будешь жить.

Он возвращался домой, содрогаясь: значит, они знали о своей неминуемой смерти и всё-таки шли? А потом – пили чай?

И сейчас, сидя за столом, с которого только что стряхнул в ящик листки доноса, он содрогнулся. Ему, как часто бывало первое время, опять послышались шаги, на этот раз – в спальне. Что-то потрескивало, постукивало там, будто кто-то ходил и вздыхал так же сам с собой, как и хозяин...

Булгарин встал, лицо его сжалось и затвердело. С таким лицом он делал выговоры слугам, газетным сотрудникам, просителям, разлетевшимся за вспомоществованием... С таким лицом он уже не казался себе бедным рыцарем.

Но, разумеется, в спальне никого не было.

Вернувшись, Булгарин постоял возле полок, поправил два-три тома, выступивших из шеренги. Это были его книги, его дети, любимые до ломоты в висках. Это были его дети, а их – пинали. Аристократы! И тягучая, щемящая до быстрых слёз зависть овладела им, хотя – видит Бог! – он и сопротивлялся. Странный холодок пробежал по неприкрытым ногам, по спине, по затылку, младенчески заросшему редкими волосами.

В иные минуты он и в самом деле верил: если приходят, если держатся в памяти старые друзья, не отстраняясь, – возможно, и не сделано ничего непоправимого? И ещё так Фаддей Венедиктович думал: узнав о содеянном, друзья не осудили бы его, поняли. Он не мог встать поперёк времени, как Кондратий когда-то пытался. Кондратий был человек особый. Исступлённый...

И тут на память снова пришёл Пушкин.

Всё, что для него, Булгарина, было заведомо невозможно, оказалось тому по плечу. Пушкин сказал царю в глаза, что был бы среди своих друзей на Сенатской площади... Матка боска, матка боска, как, должно быть, страшно разговаривать с царём, говоря ему такие слова!

Булгарин сохранился в истории нашей литературы как некий отрицательный эталон: продажный журналист, агент III отделения, пасквилянт, враг Пушкина, его антагонист. В нём всё было (или стало для нас?) отвратительно. Терпимость в семье – кто знает – иному поставили бы в заслугу, как мученику. Булгарин был некрасив – что из того? Одноглазое, изъеденное оспой лицо Гнедича[108]108
  Одноглазое, изъеденное оспой лицо Гнедича... – Гнедич Николай Иванович (1784—1833) – поэт, переводчик «Илиады» Гомера, член Российской академии, библиотекарь Публичной библиотеки.
  Авдотья Панаева в своих воспоминаниях пишет... – Панаева (Головачёва) Авдотья Яковлевна (1820—1893) – писательница, автор «Воспоминаний» (1889).


[Закрыть] почти ужасало. И смешна казалась манера франтить, щеголять.

Но Булгарину саму его некрасивость ставят как бы в вину. Авдотья Панаева в своих воспоминаниях пишет: «Черты его лица были вообще непривлекательны, а гнойные, воспалённые глаза, огромный рот и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос у него был грубый, отрывистый; говорил он нескладно, как бы заикался на словах».

Интересно, сразу ли замечали: так некрасив? Или после того, как Пушкина не стало, а воспоминание о литературной травле поэта было живо? Обрастало новыми красками и подробностями? Тут-то и рассмотрели – лицо такое, что выдаёт: человек очень и очень нехороший. Самолюбование, самодовольство, мелочное тщеславие можно было прочесть на этом лице. И вместе – тупость души. Трусость и заносчивость так же легко было предположить в этом человеке...

...После смерти Пушкина Булгарин писал в частном, правда, письме: «...Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить его...» О своей фигуре Фаддей Венедиктович был, очевидно, хорошего мнения. Так же как о своих романах, газетных статьях, фельетонах...

ДОРОГА К ДОМУ

Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

Пушкин. К вельможе

Я пустился в свет, потому что бесприютен.

Пушкин. Из письма к Вяземскому

ы всегда на больших дорогах, – говорил поэту шеф жандармов Бенкендорф, скорее всего, с осуждением.

Рвётся, мол, мечется, не сидится ему. А тут организуй – слежку, наблюдения, письма, упреждающие: приедет, мол, Пушкин, находящийся под тайным надзором, смотрите, с кем дружит, что говорит. Хлопотно.

Хлопоты не оправдывались, не окупались.

И мы иногда подхватываем идею: Пушкин в дороге всю жизнь. И родные недоумевали: поехал на несколько недель в Михайловское, в Тригорское – зачем? Лишь бы не дома сидеть.

Между тем, если присмотреться внимательно, Пушкин был одержим идеей Дома.

Есть у Пушкина «Зимняя дорога», но есть и «Зимний вечер». Есть «Бесы», но есть и удивительное стихотворение «Домовому». Оно акварельно-прозрачно и неожиданно тем, что написано двадцатилетним, очень-очень молодым и очень светским, человеком. Можно сказать, жадно закружившимся в петербургском водовороте.

 
Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес, и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
Да в пору благотворны снеги
Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором,
Люби мой малый сад, и берег сонных вод,
И сей укромный огород
С калиткой ветхою, с обрушенным забором!
 

Это вам не Царскосельские липовые и другие своды, не аллеи, уставленные статуями! Это совершенно иные картины. Ветха не только калитка. Ветха и соломенная кровля. Как будто даже слышится в этих строчках предчувствие сумерек, медлительное движение спиц в наморщенных руках. И старческим, слабым, но с вечной усмешкой голосом няня выводит песню о синице, которая живёт за морем. Жила за морем и, наверное, прилетела в блистательную Одессу. А он живёт здесь, в Михайловском, вот уже год, и второй... В ссылке, но и в краю, где всё дышит историей. Однако это случится, придёт потом, через пять лет. А пока написаны «Деревня» и «Домовой» – совершилась летняя поездка в Михайловское, которую по тем временам можно было назвать и путешествием, но тут не было свободного выбора; Пушкин ехал туда, куда ехали на лето родители. Не было свободного выбора и в южных дорогах (кроме, пожалуй, первой поездки в Одессу, к Давыдовым в Каменку, к Раевским в Киев). Не сам он, а понуждаемый царём отправился в 1824 году в скромную обитель семьи, в родовое Михайловское. Оттуда даже в Псков поэт не мог двинуться, не испросив особого разрешения. Потом с фельдъегерем его привезли в Москву к новому царю. Потом ему делали выговоры за несогласованную с властями поездку из Петербурга в Москву. Потом свершилось: путешествие в Арзрум[109]109
  ...путешествие в Арзрум – поездка Пушкина на Кавказ в 1829 г. и название его записей, приведённых в окончательный вид в 1833 г. и напечатанных в 1835-м.


[Закрыть]!

Наконец-то.

«Вы всегда на больших дорогах», – не просто в качестве первой фразы необязательного разговора было сказано. Это человек государственный диктовал вертопраху-поэту: остановись. Обзаведись, стань, как все, – и самодовольно-начальственно откидывалось лицо Александра Христофоровича, с лифляндскими седеющими бачками...

Однако чего и ждать от Бенкендорфа, если Плетнёв, преданнейший, тёплый, лишённый зависти друг утверждал: «По своей неодолимой склонности к переездам из одного места в другое, он писал, так сказать, кочуя». Это соответствовало образу Поэта, который сам Пушкин выстраивал в умах современников. Но в этом не заключалось всей правды, а, скорее, выявлялась некоторая близорукость Плетнёва, который замечал также: «Он легко предавался излишней рассеянности. Не было у него этого постоянства в труде». Правда, строкой ниже идёт как бы опровержение собственного мнения и рассказывается о том, что Пушкин имел твёрдый и насыщенный распорядок дня.

А вот воспоминания Нащокиных, записанные П. В. Анненковым, «...страсть к светским развлечениям... смягчилась в нём потребностями своего угла и семейной жизни. Пушкин казался домоседом. Целые дни проводил он в кругу домашних своего друга, на диване, с трубкой во рту и прислушиваясь к простому разговору, в котором дела хозяйственного быта стояли часто на первом плане. Надобны были даже усилия со стороны заботливого друга его, чтоб заставить Пушкина не прерывать своих знакомств, не скрываться от общества и выезжать».

И Нащокин и Плетнёв[110]110
  Плетнёв Пётр Александрович (1792—1865) – поэт и критик, профессор российской словесности, ректор Петербургского университета. Один из ближайших друзей Пушкина. Их знакомство началось в 1816 г, в доме родителей поэта, продолжалось на «субботах» у Жуковского. В то время их отношения не были близкими. Сближение началось – сперва заочное, через Л. С. Пушкина и А. А. Дельвига, – в бытность Пушкина в Михайловском, когда Плетнёв хлопотал об издании произведений Пушкина. По возвращении из ссылки в Петербург поэт постоянно общался с Плетнёвым, который стал ему близким другом и помощником в издательских делах. В 1835—1836 гг. Плетнёв был одним из активных сотрудников пушкинского «Современника».
  Нащокин Павел Воинович (1801—1854) – подпоручик, юнкер, корнет; с 1823 г. в отставке. Один из близких друзей Пушкина. Они познакомились при посещении Пушкиным Благородного пансиона при Царскосельском лицее, где учился Нащокин.


[Закрыть], без зависти любившие Пушкина обеспокоенной любовью, вспоминают одно и то же время, но разглядывают разные грани поведения поэта.

Но доверимся лучше стихам. Перед нами «Дорожные жалобы»:

 
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил...
 

Сквозь всю иронию этих и особенно следующих строк явно проглядывает грусть неприкаянности. И наконец, как вздох:

 
То ли дело, братцы, дома!..
Ну, пошёл же, погоняй!..
 

Что вы увидели, прочтя эти строки? Что нарисовало вам воображение? Плеснула под колесом стылая осенняя лужа, в которой опавшие листья уже давно не золотые – кислые, тёмные? Забарабанил ли дождь в кожаный верх кибитки, бросая брызги свои целыми пригоршнями прямо в лицо седоку? А может быть, и то: вы увидели дорожную высокую карету и человека, прижавшегося в угол её? На нём бекеша, обмятая, привычная, на хлястике не хватает одной пуговки (об этом будут вспоминать современники), обшлага самую малость потёрты. Человек вскидывает голову, как после долгих раздумий (или скорого дорожного сна?), и вдруг чувствует, до чего же беспокойна поздняя дорога, а телу хочется тёплого, мягкого. Он внезапно понимает: теряет, уже начал терять пружинистую гибкость юности. Он поводит плечами, шевелит пальцами ног. Чтоб размяться? Нет, чтоб проверить: вправду ли уходит та сила и ловкость его счастливого сложения, какой он всегда гордился? Его тело понимало себя бегущим, перепрыгивающим, скачущим, радующимся обжигающему холоду бочки со льдом в няниной избушке, первой пороше и густому крещенскому морозу. Он был наездник, фехтовальщик, он любил движение, и с этим не хотелось расставаться...

Он длинно вытянул ноги, хрустнул пальцами тоже вытянутых рук, прислушиваясь к себе, откинул голову на кожаную подушку кареты. Что ж, в конце концов он сам выбрал – дорогу.

Впереди было ещё много других. Впереди были: тоска по оставленной дома жене, детям, письма и всевозрастающий интерес к роду, как части исторической цепи. Той цепи, в которой Дом – необходимое звено. Вернее, каждое звено – Дом. И на крепости, на чести этого Дома зиждется в конечном счёте крепость и честь рода и государства.

Дом имел свои признаки, свои непременные качества. И первое из них – независимость. Человек, стоящий во главе Дома, в разные годы менял своё имя (если имел его вполне конкретное). Но он, в каждом из произведений Пушкина, служа государству, мог отдать за него жизнь, но, как частное лицо, не умел зависеть от прихоти чиновников этого государства. Он хотел в известном роде замкнуться, отгородиться от всевременных булгариных, бенкендорфов; он дичился знатных выскочек и пытался избежать обязывающих милостей. Он не нуждался в покровительстве людей, коих не уважал, он был сам большой, в любой стадии бедности.

У него были предки, не только хотевшие служить государству, но и послужившие.

 
Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками нижегородский мещанин.
 

Но:

 
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
 

Годы после ссылки, кроме прочего, были временем вполне конкретных поисков Дома. Поэт несколько раз влюблялся и сватался. И несколько раз получал отказ.

Софья Пушкина (однофамилица) предпочла поэту человека куда более скромных достоинств[111]111
  Софья Пушкина (однофамилица) предпочла поэту человека куда более скромных достоинств... – Пушкина Софья Фёдоровна (1806—1862) – дальняя родственница А. С. Пушкина. С 1827 г. замужем за В. А. Паниным (1803—1880), впоследствии смотрителем Московского вдовьего дома. Пушкин познакомился с нею в сентябре – октябре 1826 г., был недолго, но сильно увлечён ею. Вёл переговоры о женитьбе, но получил отказ. С С. Ф. Пушкиной связано стихотворение «Нет, не черкешенка она...» (1826).


[Закрыть], но, возможно, любимого, а возможно, просто не пугавшего своей необыкновенностью. Екатерина Ушакова поддержала увлечение поэта[112]112
  Екатерина Ушакова поддержала увлечение поэта... – Ушакова Екатерина Николаевна (1809—1872) – московская знакомая Пушкина, предмет сильного увлечения поэта (конец 1826). Некоторые знакомые даже поговаривали о возможной женитьбе Пушкина на ней. (Однако вскоре Пушкин встретил Наталью Гончарову и уже зимой 1828/29 г. сделал впервые ей предложение.) Одно время Пушкин бывал у Екатерины Ушаковой каждый день. Ей посвящены стихотворения Пушкина «Когда, бывало, в старину...», «В отдалении от вас...» (1827), «Ответ», («Я вас узнал, о мой оракул...») (1830). Екатерина Ушакова вышла замуж уже после смерти Пушкина за прапорщика Измайловского полка, впоследствии коллежского советника Д. Н. Наумова. Перед свадьбой по его настоянию она уничтожила альбомы, исписанные и изрисованные рукой Пушкина.


[Закрыть], но всё свелось к отношениям ни для кого не обидным и не обязательным. К прелестным стихам:

 
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен...
 

Но память не помешала Пушкину, оказавшись в Петербурге, увлечься Анной Олениной[113]113
  Но память не помешала Пушкину, оказавшись в Петербурге, увлечься Анной Олениной. – Оленина Анна Алексеевна (1808—1888) – дочь А. Н. и Е. М. Олениных, с 1825 г. фрейлина. Пушкин познакомился с нею, когда начал посещать салон её родителей в 1817 г., в то время она была ещё ребёнком. Вновь они встретились осенью или в начале зимы г. Вскоре Пушкин опять стал посещать салон Олениных в Петербурге и их имение Приютино. Многие его письма, дневниковые записи, рисунки, стихи – всё говорило о сильном чувстве. Летом г. он сватался к Олениной, но получил отказ, – возможно, из-за своей репутации политически неблагонадёжного человека. В последующее время встречи Пушкина с Анной Олениной носили случайный характер. Оленина вышла замуж в 1840 г. за Ф. А. Андро, гусара-полковника. С именем Олениной связывают лирический цикл стихотворений Пушкина 1828 г. – «Её глаза», «Увы, язык любви болтливый...», «Ты и вы», «Не пой, красавица, при мне...», «Предчувствие» и др. По словам внучки Олениной, Пушкин в 1833 г, сделал приписку под ранее вписанным в альбом Олениной (запись не сохранилась) стихотворением «Я вас любил, любовь ещё, быть может...»: «plusqueparfait» (давно прошедшее, фр.).


[Закрыть]. Вот тут уж достоверно известно: ни самой Анне Алексеевне, ни её родителям Пушкин не показался достаточно привлекательным женихом. В своём дневнике Оленина писала о нём: «...Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные...»

Если бы так видела женщина оскорблённая, её можно было бы понять. Но тут злоязычие вызвано как раз тем, в чём упрекает Оленина поэта – неограниченным самолюбием.

Есть у Олениной в том же дневнике мимолётная картинка: «...подала ему руку, отвернув голову и улыбаясь, потому что это была честь, которой все завидовали». То есть для удовлетворения тщеславия – хорош, а вот войти в дом президента Академии художеств, члена Государственного Совета, сановника, человека весьма благонамеренного – это уж нет.

Потом Пушкин встретил молоденькую девочку Натали Гончарову[114]114
  Потом Пушкин встретил молоденькую девочку Натали Гончарову... – С Натальей Николаевной Гончаровой (1812– 1863) Пушкин познакомился зимой 1828/29 г. и почти сразу же сделал ей предложение, однако положительный ответ получил лишь в апреле 1830 г. Помолвка состоялась в мае 1830 г., а свадьба – в феврале 1831 г.


[Закрыть], и тут начались волнения настоящие, тут обозначилось слово и понятие: судьба.

...Тридцатые годы были ещё годами литературной травли, тёмного и упорного непонимания. Не было никакой уверенности, что кто-нибудь за его спиной не повторяет булгаринского фельетона о том, что предок одного поэта был куплен неким шкипером за бутылку рома. И так попал в общество белых людей. И можно было представить, как эти самые белые люди, сухо прищёлкивая пальцами, будто выхватывая из воздуха подробности, намаранные Фаддеем, переглядываются, называют семейства, в которых Пушкина не сочли достойным женихом. Один раз он даже услышал, как человек, считавший и рекомендовавший себя другом, шептал в розовое ушко собеседницы:

 
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ,
Убогая обнова,
Увы, под Новый год...
 

Ни розовое ушко, ни крутые локоны, ни голубые, выпуклые глазки с лукаво поднятыми уголками Пушкина не интересовали. И друг был из скорых молодых острословов, а всё-таки обида ударила в голову. «Борис» был то творенье, которое самому ему открыло его возможности. Оно говорило о судьбах отечества, и оно было безусловно удачей. А его не понимали...

Царь сначала не разрешил печатать трагедию, предложив переделать в роман в духе Вальтера Скотта. Вальтер Скотт был от России далёк и без намёков – «Борис Годунов» заставлял задуматься. Но Николаю Первому просто не с руки было задуматься над тем, что значит: народ безмолвствует. К тому же безмолвная толпа на площади в Москве не напоминала ли ему другую – на площади Сенатской?

Приходилось снова услышать собственное стеснённое дыхание и кожей почувствовать давний декабрьский холод. За собой царь знал, хотя сам себе ни за что не признался бы в том, стыдную способность бояться. Он всячески и довольно успешно убивал в себе это качество и не желал, чтоб напоминали...

Годунов в трагедии говорит: «Противен мне род Пушкиных мятежный». Нынешний Романов мог бы под этими словами подписаться. И не счёл ли он поэтому реплику сию неким вызовом?

...Среди действующих лиц трагедии Афанасий и Таврило Пушкины, которые свидетельствуют, как близки были к престолу предки поэта, как зависели от них когда-то судьбы царей и общественное мнение. Да и многое другое в «Годунове» могло смутить Николая Павловича. Легко ли было прочесть:

 
Что пользы в том, что явных казней нет,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там – в глуши голодна смерть иль петля.
Знатнейшие меж нами роды – где?
 

Правда, тут же Афанасий Пушкин называет род Романовых отечества надеждой. Что ж, Пётр I тоже был – Романов.

...Трагедия была посвящена «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина... с благоговением и благодарностию».

И вот тут-то давайте представим, какие конкретные дома могли служить Пушкину идеалом, образцом для построения своего? О семействе Раевских мы уже говорили, но вот – Карамзин... Литератор, историк, академик, человек уже при первой встрече не молодой, Николай Михайлович Карамзин, я думаю, интересовал Пушкина и тем, как складывался его Дом. (Хотя – вот ирония судьбы: что два вычурных домика в «Китайской деревне», которые отвели Историографу, что дача Ришелье в Гурзуфе, нарядно-безалаберная – так мало походили на помещения, к коим пристало серьёзное определение: Дом).

С Карамзиным и его женой Екатериной Андреевной Пушкин встретился в ранней молодости. Ссылка оборвала их отношения. Николая Михайловича, умершего, по нынешним меркам, ещё не старым человеком, поэт больше не видел; с вдовой его дружил в последние годы жизни. А в молодости, как считают многие пушкинисты, и в первую очередь Тынянов, влюбился в неё, безрассудно и, разумеется, безнадёжно. Как в прекрасную женщину? Да. Современники говорили: вздумай художник искать модель для мадонны с младенцем на руках, лучшей, чем Екатерина Андреевна, было не найти. Младенцев, детей было много. Но изобилие их почему-то не снимало очарования. Между тем Карамзина была вдвое старше Пушкина и всего на пять лет моложе его собственной матери. Необыкновенная красота её, как говорили те же современники, отличалась некоторой мраморной холодностью. До нас дошёл, во всяком случае часто репродуцируется, один её портрет. Он очевидно неудачен, ни прилести, ни красоты рассмотреть невозможно. Но будем верить чувству поэта и отзывам тех, кто видел эту женщину, пленительную и спокойную.

О самом Карамзине кое-что мы обязаны знать со школьных лет, когда «проходят» «Бедную Лизу» и говорят несколько слов об авторе. Слова эти, я думаю, в подавляющем большинстве случаев весьма отличаются от тех, что сказал Натан Эйдельман в своей книге «Последний летописец».

Карамзин представлялся мне кем-то таким, к кому надлежит относиться с иронией. Прежде всего виноват в этом сам Пушкин.

 
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья.
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
 

И никто не добавлял к категорической оценке того, что Пушкин впоследствии сам открещивался от эпиграммы. И все, в ранней юности сгоряча (и тоже иронично) сказанное об историке, не ставил себе в заслугу. Никто не объяснял, что «Историю государства Российского» Пушкин назвал подвигом честного человека, никто не собрал воедино и не преподнёс нам всего, что рассыпано в письмах и заметках Пушкина о Карамзине.

Позднее многим из нас попали в руки увлекательные поиски Тынянова. Но не прибавили уважения к историку, к Карамзину как личности. Оставались всё те же ирония и туман. Из тумана едва проглядывало нечто графически острое, лишённое тепла. Бог с ним, с теплом. Возможно, Карамзин не очень-то одаривал им кого-нибудь, кроме самых своих близких и друга – поэта И. И. Дмитриева. Но в нём было другое.

...Китайский, вычурный и неосновательный домик в Царском Селе выстроен был для развлекающихся и прислуживающих. Карамзин – трудился, и больше ничего. Если не считать, что создавал вокруг себя атмосферу порядочности.

Александр I желал дружить с историком. Александр I, который уже дружил с Аракчеевым. Специальным указом Историку было разрешено топтать газоны и поляны Царского Села в любом направлении. То есть, куда ни поведёт его муза Истории Клио, – всё хорошо, не сметь препятствовать! Идёт человек, к которому царь прислушивается.

Очень можно представить, как это выглядело. Они гуляли по аллеям рядом. Сухопарый, лёгкий, внимательно наклонивший голову Карамзин и царь, считавший, что сам олицетворяет Историю.

Не может быть, чтобы Пушкин не наблюдал этих прогулок и не думал: о чём же они говорят? О правлении русских царей, одни из которых были грозными, другие – тишайшими[115]115
  О правлении русских царей, одни из которых были грозными, другие – тишайшими. – Грозным прозван был первый русский царь Иван IV Васильевич (1530—1584), великий князь «всея Руси» с 1533 г., русский царь с 1547 г., Тишайшим – за доброту – называли царя Алексея Михайловича (1629—1676, правил с 1645). (Заметим, однако, что не все историки разделяют подобную точку зрения).


[Закрыть]? О французской революции? О роли закона для государства и его граждан? О том, что закон – превыше всего, перед ним именно все – подданные?

И в доме такого человека Пушкин появлялся почти запросто. Пушкин был арзамасский «Сверчок», Карамзин тоже был арзамасский, но без прозвища (единственный!)[116]116
  Пушкин был арзамасский «Сверчок», Карамзин тоже был арзамасский, но без прозвища... – «Арзамас» – литературное общество в 1815—1818 гг., образованное в противовес эпигонам классицизма и обществу «Беседа любителей русского слова» в защиту романтизма и сентиментализма. В «Арзамас» входили Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, А. И. и Н. И. Тургеневы, Ф. Ф. Вигель, В. Л. Пушкин, А. С. Пушкин и др.


[Закрыть]: он как бы стоял вне общего ряда. Несомненно, всё это притягивало в Дом. В дом человека, который не спешил стать сановником, царедворцем, хотя явно симпатизировал царю, весьма либеральному, по сравнению с теми, кого он описывал в своей Истории. Чьим зверствам он энергично дивился при общем будто бы беспристрастном тоне своего труда. Известна, между прочим, многозначительная сценка, которую Пушкин описывает в нескольких словах: «Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались». Пушкину же он сказал то, что говорят равным, а не мальчишкам: «Заметили ли Вы, мой друг, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу». Речь шла о сенаторах.

Почему всё это, содержащееся, кстати, на видном месте в пушкинских томах, не только на школьных уроках проходило мимо ума? А на первом плане повторялось: «В его «Истории» изящность, простота...» и так далее?

Острое слово быстрее идёт, чем глубокое. Посмеяться легче. И мы усмехались, с каким-то удовольствием («наша взяла!») веря (и не веря) рассуждениям Юрия Тынянова насчёт потаённой любви Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной.

Возможно, именно присутствие Екатерины Андреевны делало дом Карамзиных для Пушкина тем, чем он для него был. А был он тёплым прибежищем в противовес, что бы там ни говорили, казённому заведению Лицею. Мальчика, у которого так и не случилось своего дома в детстве, тянет в чужой, тёплый, приветливый, порядочный. А кроме всего прочего, это был дом писателя и путешественника, что не могло не будить любопытства. Взгляд русского на события конца прошлого века во Франции был любопытен не в меньшей степени, чем взгляд историка на век, скажем, семнадцатый...

О семье этой, о дружбе её членов, о сплочённости, интеллектуальном уровне, даже о роли в жизни Пушкина мы узнали из писем, известных под общим названием Тагильской находки.

Именно в далёком Нижнем Тагиле (как они туда попали, это уже другая история) были найдены – относительно недавно, что называется, в наши дни, – и опубликованы строки, нынче ставшие христоматийными:

«...пишу тебе с глазами, наполненными слёз, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуели с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг, он сам этого пожелал... Он протянул мне руку, я её пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: перекрестите ещё; тогда я опять, пожавши ещё раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он её тихонько поцеловал и опять махнул...»

Целая жизнь прошла между этой минутой, описанной в письме к сыну, и той запиской, очевидно говорящей о пламенных, не поддающихся контролю разума, бурных чувствах, охвативших юного поэта когда-то.

Целая жизнь... А если подсчитать, всего 20 лет. Весь великий Пушкин, с его умом, страстями, гигантской работой, тоской последних месяцев, вечными поисками Дома и вечной благодарностью к тем, кого любил, – весь Пушкин уместился в эти 20 лет. Промелькнул, как молния, осветившая всё вокруг, всему придавшая напряжённость и смысл.

Жизнь Пушкина была как будто длинна, а на самом деле – мгновенно коротка. И на том краю её, почти в детстве, под Царскосельскими липами проходил мальчик в запомнившемся нам парадном мундире, воротник которого подпирал круглые щёки... Мальчик этот прислушивался к взрослым, к Вяземскому, Жуковскому, Карамзину, но и они прислушивались к нему. Он заходил в Китайский домик и тогда, когда кабинет был пуст, только прекрасная женщина сидела перед окном с каким-нибудь занятием. Вышивала ли она, выслушивала ли маленького сына, держала ли корректуру – она была душа дома. Только при ней возможен был тот труд, тот мир и согласие...

У неё были тяжёлые, округлые руки, тяжёлый стан. Ни Сильфидой, ни девочкой, впрочем, она не выглядела и в первые годы брака. А теперь тому браку шёл четырнадцатый год, ей самой тридцать седьмой.

Тонкая ветка, редко, прозрачно светившаяся белыми цветами, белое платье, белая рука, лист, едва приметно дрогнувший в этой руке, когда он почти вбежал в комнату...

Он завидовал её мужу, её детям, её книгам.

Идеал его строился при взгляде на эту женщину, в беседах с нею. Но, кроме идеального, какое-то ещё полубезумное по молодости отношение к ней теснило грудь, толкало к действию.

Известно, что записку Пушкина (а в ней, вероятнее всего, было объяснение в любви) Екатерина Андреевна показала мужу. И он говорил Пушкину что-то образумливающее, над чем Пушкин тут же – в его присутствии – и смеялся и плакал. Но не озлобился. Он имел дело с высоко порядочным человеком. И извинял ему некоторую – как бы точнее выразиться? – не то чтобы надменность или холодность, а некоторое право во всём старшего поучать и сохранять дистанцию.

Запиской (если она была на самом деле) Пушкин сам нарушил правила. И что ж? Его ведь никто не пытался втоптать. А ждать восторгов от супруга было бы странно...

Как бы там ни случилось, Карамзины навсегда остались для него Карамзины: Семейство. А следовательно – Дом. Уже из Кишинёва 24 марта 1821 года он спрашивал: «Что делает Николай Михайлович? здоров ли он, жена и дети? Это почтенное семейство ужасно недостаёт моему сердцу».

В 24-м году в письме к Жуковскому: «Введи меня в семейство Карамзина, скажи им, что я для них тот же. Обними из них кого можно; прочим – всю мою душу». И ещё в другом письме того же года: «Ты увидишь Карамзиных – тебя да их люблю страстно».

После смерти Карамзина он писал: «Чистая, высокая слава Карамзина принадлежит России, и ни один писатель с истинным талантом, ни один истинно учёный человек, даже из бывших ему противниками, не отказал ему дани уважения глубокого и благодарности».

Добавим к этому для более полной характеристики историка сказанное П. А. Вяземским: «Чувство, которое имели к Карамзину живому, остаётся теперь без употребления. Не к кому из смертных приложить его. Любим, уважаем иных, но всё нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным средоточием круга нашего, всего отечества».

А следующая встреча с Семейством ли, с идеалом была встреча с Раевскими. Но о Раевских я уже говорила. Тут следует только добавить, что в 1828 году Пушкин написал «Эпитафию младенцу». Младенец был маленький сын Марии Волконской, оставленный ею у родственников, перед отъездом в Сибирь.

 
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного Творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
 

Семью, однако, ждали ещё новые беды. В том же 1829 году, не выдержав ударов судьбы, умер ещё не старый человек – генерал Николай Николаевич Раевский.

Уже совсем ослабевший в последние дни, он просил, чтоб в руки ему вложили портрет Марии Николаевны. Он смотрел на круглое, весёлое лицо, и слёзы скатывались по впалым вискам за воротник рубашки.

– То ли было уготовано ей, моей Машеньке? Собственными руками отдал её злому року. – В груди что-то скрипнуло, ржавый звук очень мало походил на обыкновенное рыдание. – Самая удивительная женщина, какую я знал...

Он смотрел на портрет вылинявшими, маленькими, уже тронутыми смертью глазами. Потом руки вовсе ослабели. Портрет упал. Получилось так, будто она уткнулась ему в грудь, ища защиты.

Со смертью генерала семья оказалась в бедственном положении. Не было решительно никаких средств к существованию и были огромные долги. Надо было просить царя оставить за семьёй пенсию в размере генеральского жалованья, при этом многочисленное и теперь гонимое семейство могло свести концы с концами.

Обратиться прямо к царю вдова не решилась. В посредники, по прошлой дружбе и расположенности к семейству, она выбрала Пушкина.

Ходатайство поэта завершилось успешно.

...Прошло всего десять лет с тех пор, как Пушкин сидел в кругу счастливых Раевских и пряно, томительно пахло уходящее крымское лето, туманным золотом светились кисти винограда на столе, жизнь вся была впереди.

Так печально кончалась страница жизни поэта, заполненная Раевскими. Но задержимся ещё на минутку, заглянем в дом к Михаилу Фёдоровичу Орлову. Этот генерал, герой двенадцатого года, человек передовых мыслей, один из лидеров тайного общества, был женат на старшей дочери Раевского Екатерине.

Все в конце концов выходили за генералов: Потоцкая, Раевские, Керн и, наконец, Татьяна Ларина...

Генеральский дом Орловых был наполнен воспоминаниями о сражениях Отечественной войны, политическими разговорами, разочарованием в Александре I, предчувствием каких-то неясных, но решающих событий. Но едва ли не в равной степени дом был наполнен и определён личностью Екатерины Николаевны.

Когда-то Пушкин писал о ней: «Старшая – женщина необыкновенная». Потом по гордости и властолюбию он сравнивал её со своей Мариной Мнишек и продолжал восхищаться – Раевской... Даже заносчивость, весьма приметно обозначившаяся в воспоминаниях её о Пушкине, в своё время была им воспринята как родовая гордость... Но мог ли он хотеть для себя дома, подобного генеральскому? Мог ли искать жену, похожую на Екатерину Орлову?

Боюсь, ему пришлось бы заодно пробиваться в генералы, хотя бы от литературы...

Существовали, однако, ещё дома.

Много лет спустя после смерти Пушкина Анна Николаевна Вульф (так никогда и не вышедшая замуж, сохранившая безответную любовь к поэту на всю жизнь)[117]117
  ...Анна Николаевна Вульф... сохранившая безответную любовь к поэту на всю жизнь... – Вульф Анна Николаевна (1799—1857) – старшая дочь П. А. Осиповой (см. коммент. к стр. 133) от первого брака. Они познакомились ещё в первый приезд Пушкина в Михайловское летом 1817 г. С нею связаны три стихотворения Пушкина: «Я был свидетелем златой твоей весны...», «Хотя стишки на имянины...», «Увы! Напрасно деве гордой...» (1825). В 1836—1837 гг. она жила в Петербурге, где также виделась с поэтом.


[Закрыть] писала своей младшей сестре, баронессе Вревской, что живо вспоминает Пушкина и присказку его:

 
Хоть малиной не корми,
Да в Малинники возьми!
 

Малинники было имение Вульфов в Тверской губернии Старицкого уезда. А рядом – Берново, Павловское. Здесь Пушкин бывал в 1828, 1829, 1830 годах, сюда он заезжал уже после женитьбы в 1833-м.

Я вот о чём сейчас думаю: какая же разница была между, скажем, Тригорским и тверскими помещичьими домами? И была ли? Не повторялось ли ощущение уклада жизни непритязательной и хлебосольной? Очевидно, разница всё-таки ощущалась, коль сочинялось это: «Хоть малиной не корми...»