Текст книги ""Фантастика 2024-46". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Эдуард Веркин

Соавторы: Марианна Алферова,Владимир Скачков,Светлана Славная,Сергей Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 209 (всего у книги 354 страниц)

– Они объединились.

– Я эту байку уже слышал. Тебе соперником мог только Медонос быть, а его в тот момент еще не было в Темногорске. Так что я подумал и решил, что ты сам отдал зачем-то кейс Гукину. Зачем – не знаю. Может, расскажешь все же?

Гавриил вздохнул. Покачал головой. Рассмеялся.

– Роман Васильевич, все-таки, ты проходимец! – в голосе его прозвучало восхищение.

– Стараюсь, – скромно потупился Роман. – Итак…

– Ты не поверишь…

– А ты не ври. Хотя, признаться, Гавриил Ахманович, я от тебяне ожидал, что ты перед гукиным прогнешься. Это же прозрачно, как вода родниковая: дар наш в свободе нуждается, как человек – в четырех стихиях. В услужении чахнет, ничтожным делается. И никто нас свободы лишить не в силах, только сами мы можем ошейник себе создать и вручить хозяину: на, любезный, дергай за поводок.

– Тебе хорошо рассуждать, ты же не во главе Синклита! – огрызнулся Гавриил. – Впрочем, нет уже Синклита, приказал долго жить. Ладно, слушай. После смерти Чудодея проблем оказалось выше крыши. Во-первых, сама эта смерть, менты на Синклит наехали. Потом – Аглаин особняк. Потом участок этот с домом недостроенным, где якобы выход в город счастья и мир иной. И – главное – у Синклита денег ни шиша, задолженность городу, плюс неоплаченные лицензии. Вот и пришла мне в голову великолепная мысль. Выборы на носу. Оно, конечно, с Гукиным покойный Михаил Чудодей поддерживал, если можно так выразиться, дружеский нейтралитет. Синклит в политику не вмешивался. Но Гукин потихоньку стал на меня наезжать… Авторитета Чудака у меня не было. Что ни день, то все подряд заявляют, от работников мэрии от пенсионерок, что Синклит платит городу слишком мало. А нам и прежние налоги не погасить. Забыл наш городничий, что пол-Темногорска с колдовского промысла кормится, гостиницы, типография, столовки, – все наших клиентов обслуживают. Ну да ладно… – махнул рукой Гавриил. – Пришел я к Гукину и сказал, что могу обеспечить ему победу на выборах.

– Мы же договорились… – возмутился Роман.

– Не перебивай. Лучше слушай. Отнес я Гукину кейс с личными знаками и сказал, что пусть до конца выборов чемоданчик у мэра находится. Личные знаки колдунов, что находятся внутри, Гукину автоматически обеспечат поддержку колдунов и нужные цифры в итоге.

Глаза Романа сузились, сверкнули синими нехорошими огоньками. А щеки залила краска. Редко кому доводилось видеть, чтобы водный колдун краснел.

– Гавриил, ты что, спятил?

– Нет. Ты же сам понимаешь – все это было вранье. Не мог никак Гукин нашими знаками управлять. А большинство свое он и так на выборах должен был получить. Для виду я всех вас попросил прийти и проголосовать в декабре. Никто ведь не стал бы проверять, за Гукина каждый проголосовал или против.

– Знаешь, на что это похоже? На онаниста с фоткой… А вместо фотки – наши рожи.

– Ты будто девочка, Роман Васильевич! – фыркнул Гавриил. – Все же я кое-что сумел у мэра выцыганить. И участок в ведение Синклита получил, и недоимки нам кое-какие списали. А главное, новую лицензию для Синклита выправил. Про смерть Чудодея и разрушенный особняк власти забыли.

– Не особенно много, – заметил Роман.

– Это как посмотреть.

– Ты унизил Синклит. Мы могли бы скинуться и выкупить этот дом. А смерть Чудака не на нашей совести – сам знаешь. Что касается Аглаи…

– Так вы же все удавитесь, а лишнего рубля не дадите! – зарычал Гавриил. – Сам знаешь, все эти рассуждения про то, что надо скинуться и заплатить – одна брехня. Ни за что вы платить не желаете, задаром хотите получить. Или за копейку! Сам должен понимать: либо ты свободен и за все платишь, либо задницу властям лижешь, и тебе кидают подачки.

Роман нахмурился – в гневных словах было немало правды.

– Что дальше?

– А дальше-то самое интересное, – Гавриил рассмеялся. – Мэр вызвал к себе Максимку Костерка, и тот стал его преданным слугой. Очень кстати спалил предвыборный штаб конкурента. Потом авария автомобильная была… помнишь? Это уже мой помощник, из темных, постарался. А Сеня Гусляр, что во дворце культуры выступал? Знаешь, кто ему струны заговаривал?

– Можешь не говорить, – огрызнулся Роман.

– Вот-вот! Все вдруг так полюбили Гукина, будто он в самом деле мог ими с помощью кейса управлять. Тебе он, кстати, что-нибудь предлагал? – поинтересовался будто невзначай Гавриил.

– В день выборов на любовь к нему воду заговорить.

– И ты отказался?!

– Отказался, – кивнул повелитель воды.

– Значит, ты во всем виноват…

– Что ты мелешь?

– Да потому что после выборов, когда я попросил кейс назад, Гукин заявил, что кейс недостаточно хорошо управляет колдунами и надо это дело исправить. То есть чемоданчик открыть и знаки перенастроить. Тут я сразу на тебя подумал… Нет, чтобы пообещать заговорить. Ведь никто не сможет проверить – от истинной любви в бюллетенях галочка нарисовалась или от воды заговоренной.

– Гаврил Ахманович! – прорычал Роман. – Да что ты мелешь! Неужели ты надеялся, что Гукин тебе сам, по доброй воле кейс вернет?

– А на кой ляд ему наш чемоданчик? Не знаешь? Я тоже поначалу не знал. Думал – без надобности. Наивный! Наивный повелитель Темных сил. Красиво звучит? Чемоданчик наш я открывать отказался. Вот тогда ко мне Костерок с колдованами пожаловали, и вышла та подлая драка…

– А почему ты кейс у Гавриила не отнял? Ты бы мог. Сил не хватило?

– Его некроманты охраняли. Ты же знаешь – живая сила против некромантов ни на что не способна.

– Но ты-то мог с ними сладить…

– Не мог, – отрезал Гавриил.

– Ты же повелитель Темных сил! Или сам их создал?

– Нет, Роман, не надо на меня всех собак вешать. Это Медоноса работа. Он тогда осенью невесть сколько колдованов напек. Кого-то ты расколол. Я троих потом силы лишил. А кое-кто из мерзавцев уцелел. Они по щелям забились, опасность переждали, а потом на службу мэру подались. Куда еще колдованам деваться?

– Ты с Чебаровым схлестнулся?

– С ним самым.

– И что было потом?

– Ты же сам все знаешь. Или догадался уже, догадаться-то несложно. Гукину пришла в голову остроумная мысль: с помощью Чебарова освободить Медоноса и поставить вместо меня во главе Синклита. А Синклит – на службу себе.

– Гавриил, ты же все погубил… – покачал головой Роман.

– Я погубил? – Повелитель Темных сил прищурился. – Это вы все погубили, колдуны, пальцем деланные! Почему вы не утвердили меня главой Синклита и не передали мне кейс на хранение? Или кого другого не выбрали? Вы же все дрались и друг дружке гадости строили. Новых членов не избирали, хотя равновесие в Синклите давным-давно нарушилось. А потом… почему вы кинулись задницу Гукину лизать, хотя никакой власти он над вами не имел?!

Роман оторопел:

– Так ты ж только что меня упрекал за непокорность!

– Так ты ж один только и не покорился! А когда один – это властителей бесит сильнее всего.

– А Слаевич?

– Да Слаевича никто всерьез не воспринимает, – отмахнулся Гавриил. – Кстати, ты знаешь, что Чебаров в больнице с инсультом лежит?

– Знаю, – кратко ответил Роман.

– Ты его приголубил? Признавайся.

– Я. Камнем из оберега…

– За что?

– За Чудодея. И за девочку. За Иринку Сафронову.

– Она-то чем этому козлу помешала? – пожал плечами Гавриил.

– Она могла кейс уничтожить. Они ее в саду заметили и переполошились. Ведь сад рядом с домом Жилкова. Кто-то мог сообразить, что, когда первая волна шла, девочка сумела деревья разбить и этой силой себя и мальчишку защитить.

– Серьезно? Как ты узнал?

– Сложил одно с другим: то, что Иринка и Юл первую волну, находясь в саду, не ощутили. Потом нашел отколотые стеклянные веточки. Ну а про открытую дверь в Беловодье я знал. И что магия Беловодье помогает задуманное исполнить – тоже. Не думаю, что я один такой умный. Вот почему мертводушные переполошились. К тому же дар у нее живой. Некромантов все живое бесит. Хорошо, что Юл успел на Иринку охранное заклинание наложить. Иначе Чебаров убил бы ее на месте. А может быть, его Гукин натравил, чтобы с Сафроновым счеты свести.

– За что? Он ведь в мэры не собирался избираться.

– Не знаю, может быть из скрытой ненависти. Бывает такое: чуть глянешь на человека, и чувствуешь, будто он встал у тебя поперек горла. Может быть, и Сафронов вот так у Гукина встал… – Роман вдруг вспомнил про камины. И тут только сообразил, что Сафронов про эти камины наверняка не ему одному рассказывал, и слух этот, совершив круг, дошел до мэра.

«Неужели за одно это?» – изумился он.

– Больше вопросов нет? – спросил Гавриил. – Тогда выпьем. Выпьем за то, чтобы все в прошлом осталось!

Взял пододвинутый Романом фужер и сделал глоток. Рот обожгло, как будто на язык и нёбо плеснули кипяток. Гавриил задохнулся, но сделал второй глоток, третий, пока весь фужер не опустел.

После проклятого третьего глотка ему почудилось, что он больше не принадлежит себе.

– Что это было? – просипел Гавриил. – Отрава?

– Раствор, который я с денег смыл.

– Что?

– Я же милостыню собирал… А это, в фужере, – налет милосердия. Как тебе? Пришелся по вкусу?

«Не позволю! Не хочу!» – закричал кто-то в глубине существа повелителя Темных Сил.

– Ты с ума сошел?

– Нет, – покачал головой Роман. – Ты предал Синклит. И меня тоже предал. Я бы многое мог простить. Но только не предательство. Я никому подобных вещей не прощаю. Никому и никогда.

– Ты же меня дара лишил! – закричал Гавриил, глядя, как рассыпается прахом черный камень его оберега.

– Знаю, что лишил. Но я же сказал: не прощаю.

– Я – твой друг!

– И потому меня заказал.

– И что же мне теперь делать?

– Это не ко мне. Хотя… можешь милостыню просить, я тебе свое место уступлю и буду тебя по утрам гримировать под калеку. Дело доходное.

– Сволочь! – выдохнул Гавриил.

– Я одно время думал эту жидкость Гукину в физиономию плеснуть, – меланхолически заметил Роман. – Милосердие и жалость этой породе людей попросту незнакомы. Их души не совместимы с подобными чувствами. Очень хотелось посмотреть, что с ним от нашего питья сделается. Скорее всего, он отряхнется, как пес, и дальше пойдет. Чтобы заставить Гукина измениться душевно – тут не такую сумму надо отмыть, а на порядок больше!

– Сам милостыню проси! – окрысился Гавриил. – Езжай в Питер к Стену, вместе где-нибудь у церкви попрошайничайте. Он – слепенький, ты – фальшивый урод.

– А что, это мысль… – рассмеялся Роман. – Алексей, знаешь, дивно поет. У него голос отличный, и на гитаре он неплохо играет. А я подпевать смогу. Вот мы и будем на пару с ним выступать.

Водный колдун поднялся, глянул сверху вниз на бывшего повелителя Темных сил.

– Говорят, Господь прощает грехи вольные и невольные. Но жизнь ни одной ошибки не прощает. И наш колдовской дар – тоже. Может быть, тебе в монахи пойти?

ЭПИЛОГ

Пламенюга через несколько дней после описываемых событий скончался. Он и так уже был очень стар, за сотнб лет перевалило огненному колдуну. На похороны его почти никто не пришел. Но Роман с Тиной явились. И Слаевич прибежал – выпить воды, заговоренной на спирт.

Большерук продолжал практиковать, и все время при этом ссорился с молодыми воздушными колдунами Веретеном и Смерчом: они, вступив в обновленный Синклит, требовали, чтобы Большеруку запретили практику в Темногорске, а то он на колдовство новичков наводку не давал. Но Большерук тоже вступил в Синклит. И молодняк заткнулся.

Слаевич никуда не вступал. Ему было проще: когда у него наступал Звездный час, земляные колдуны попросту объявляли выходной. Поскольку таких озарений у Слаевича случалось за год штук десять-пятнадцат, с его существованием мирились. Практически каждый отыскал для себя удобную нишу.

А Роман? А что Роман… Был он по-прежнему единственным сильным водным колдуном в Темногорске. Тина, ожидая появление ребенка, даже самые простенькие заклинания боялась произносить, не посоветовавшись с Романом. Юл, закончив восьмой класс, уехал в Петербург к брату.

Роман по-прежнему мог безошибочно отыскать пропавших людей и пропавшие вещи. Но принимал он всего лишь два дня в неделю. Остальное время торчал в Пустосвятово. Сказывали, он там свой старый дом ремонтировал. А еще говорили, что он в Пустосвятово тайком излечивает травмы и наркотическую зависимость ключевой водой смывает. Да, про такое болтали. Но если кто Романа про это спрашивал, он всегда отпирался. Кстати, Олег, наконец, съехал от тетки и поселился в Пустосвятово – во всем помогал Роману.

Водный колдун на собранные милостыней деньги купил большой участок на берегу любимой реки. Похоже, он собирался там что-то строить. Но пока ничего не построил, а только поставил бетонный забор и пустил по верху бетона колючую проволоку.

* * *

На самом деле Роман ждет, что однажды ночью ему позвонит Стен и скажет:

– Знаешь, колдун, я тут «увидел» такое… И не знаю, как это проклятое будущее отменить.

Но пока такой звонок еще не раздался, можно делать вид, что все идет своим чередом.

Звонок этот – в будущем, которое еще не увидел Стен.

А в настоящем…

К Роману вернулась Надежда.

Она, как прежде, надменна, почти ни на кого не обращает внимания и носит бежевый шарф на шее. Но однажды, когда порыв ветра сорвал легкий шелк, Тина заметила (она стояла в этот момент недалеко) на Надиной шее ожерелье с волшебной нитью. Только нить была не серебряной, а черной.

Алексей Стеновский вместе с Леной и Казиком приезжал в Пустосвятово осенью. Роман пытался речной водой да заклинаниями вернуть Провидцу зрение, но ничего не вышло: один сильный чародей на другого заклинания наложить не в силах. А Стен, получив второе ожерелье, в большую силу вошел. Роман предлагал Алексею срезать ожерелья, но слепец отказался (как и предсказывал господин Вернон). Потом друзья напились, как водится, заговоренной на спирт воды и Роман выдал старому другу-врагу свою идею про сбор милостыни в Питере и про песни под гитару. Стен вдруг расплакался. А потом заснул. И во сне ему приснились удивительные мелодии…

Зимой Роман получил от Стеновского записанный в студии диск с песнями. Теперь он их слушает вечерами. И тогда в Темногорске непременно идет снег (если зимой) или дождь.

Глаша вышла замуж и покинула Пустосвятово.

Ну, вот и все о наших героях…

Ах да, еще вокруг заброшенного дома, где умер Чудодей, снова вырос стеклянный сад.

Что касается Гавриила, то он уехал из Темногорска. А куда – никто не ведает. И чем он теперь занимается, тоже никто не знает.

* * *

Теперь о делах городского масштаба.

Новый колдовской Синклит процветает. Во главе Синклита, как и предсказывал Гавриил, стоит Максим Костерок, он располнел, остепенился и не устает повторять, что сильнее огненной стихии нет ничего на свете. К нему приезжают солидные люди из Москвы. С мэром Максимка в большой дружбе.

Антон Николаевич Сафронов отсидел три месяца под следствием, вышел и исчез. Говорят, что в Петербург. Его фирмой в Темногорске «Императорский камин» владеет теперь жена Гукина. Ира Сафронова, разумеется, покинула городогорск вместе с отцом. Но рассказывают, что рано утром по воскресеньям, когда Темногорск спит, Иринка приезжает в город и является в стеклянный сад – рисовать. А больше никто на участок тот проникнуть не может – заново наложенные Романом Верноном заклинания в сад не пускают.

Землей той и недостроенным домом пробовал Костерок завладеть, да ничего не вышло: Гавриил предусмотрительно дом не на Синклит, а на себя записал. Так что Костерку участок таинственный не достался.

Кое-кто утверждает, что дверь из Темногорска в Беловодье все еще открыта. И это значит, что, если повезет, кто-то в последний момент сумеет исправить фатальную ошибку. Или это – очередные сказки Темногорска, который, когда наступают светлые майские вечера, мнит себя Беловодьем?

Марианна Алфёрова (Роман Буревой)
ТЕМНОГОРСКИЕ РАССКАЗЫ

Первое дело Романа Вернона

Дым разъедал тело, как кислота. Он наполнил отравой каждую клеточку. Ужас и отвращение. Дым… Серый, сизый, черный… дым в легких, в сердце, в глазных яблоках, под костями черепа. Дым, пропитывающий мозг, устремляющийся по извивам коры, плутающий в лабиринтах памяти и все стирающий, дым…

Роману снилось, что он лежит на дне огромной чаши, и дым в ней плавает пластами – у дна плотный, поверху – редкими хлопьями… Там, наверху, можно дышать. Если всплыть. Если суметь.

Дым наполняет легкие, уже и вдохнуть невозможно. Ожерелье на шее дергается, как больной зуб, водная нить вибрирует, бьется и…

А-ах… сумел все же выдохнуть он и вскинул руки, будто всплывал на поверхность. И всплыл. То есть проснулся.

Нить ожерелья пульсировала, как сумасшедшая, но не в такт сердцу, причиняя рвущую, непереносимую боль. Роман попытался встать. Затекшее тело не повиновалось. Ног он не чувствовал. Рук тоже. Но все же встал, ухватившись за никелированную спинку старинной дедовой кровати. Стоял, пошатываясь. Так было и вчерашней ночью, и позавчерашней, и месяц назад… Когда же это кончится наконец?

Дверь распахнулась. Щелкнул выключатель. На пороге дед Севастьян. На старике старая латаная пижама – синяя в оранжевые полоски с заплатами на коленях. Заплаты неумелые, пузырями, как будто мужская рука их ставила, хотя шила Марья Севастьяновна, мать Романа. Впрочем, шить она не умела, хотя и утверждала обратное.

– Опять снился дым? – участливо спросил дед. – Это не самое страшное. Хуже, когда огонь. Последнее дело, когда водному колдуну огонь снится. Говорят, это к смерти.

– Все нормально, клянусь водой. Видишь, я проснулся, – пробормотал Роман, озираясь.

Старый дом тем и хорош, что стар. Многое знает и басни свои умеет сказывать. Запах у него есть особенный… Сколько себя помнит Роман, ничего здесь не менялось: все те же обои в мелкий рисунок, несвежие, слегка припыленные. Но кажется, их и наклеили такими. Все та же желтобокая туша комода в углу, и тот же дубовый шкаф с зеркалом. Никакая сила их с места не сдвинет: они с этим домом срослись, с ним и умрут.

Дед уже приготовил стакан воды. Вода прозрачная, ледяная. Заговорил ее дед минуту назад. Потому и пузырьки в ней живые вскипают. Веселые пузырьки. Тут между дедом и внуком какой-то ритуал образовался. Дед вроде как изображает, что лекарство подносит. А Роман делает вид, что не лекарство это, а стакан водки на опохмел. Стакан водки вовсе в радость принимать двадцатилетнему парню. А от слабости трястись, от болезни тяжкой страдать – унизительно и телу, и душе. Так лучше уж делать вид, что руки дрожат с похмелья. Роман пьет. Зубы стучат о стекло. Дай пережить эту ночь, о Вода-царица!

После первого глотка слабость отступает. Вот уже и сердце бьется ровно, и нить ожерелья пульсирует хоть не в такт сердцу, но ритмично и без натуги. Боль уходит, хотя тысячи иголок еще покалывают кончики пальцев.

– Сколько сейчас? Скоро утро? – спрашивает Роман. Он всякий раз надеется, что утро скоро, что можно дождаться рассвета и больше не засыпать.

– Четыре часа, – отвечает дед.

Первый сон всегда прекращается в четыре. А второй может длиться и до семи. От второго сна Романа всегда будит дед. Потому что от второго сна Роману самому не проснуться.

– Ишь какой разлад, никак тебе вновь не срастись с ожерельем. Огненная стихия мешает. Что-то она в тебе выжгла такое. Важное, наиважнейшее, можно сказать, а что – понять не могу. Вот здесь не больно? – Дед касается темени.

Прохладные дедовы пальцы щекочут кожу. Роман усмехается: дед в сотый раз спрашивает, а найти ту точку, где боль притаилась, не может.

Севастьян проводит заскорузлой ладонью по ожерелью Романа, успокаивает водную нить, осторожно выравнивает выбившиеся из плетенки косицы. Водная нить блестит неровно: в одном месте серебрится, в другом черным черна. Сокрушенно качает дед головой: не хочет водное ожерелье принимать Романа за своего, бунтует.

– Когда ж вы вновь в один поток сольетесь? – сокрушается дед. – Быть такого не может, чтобы дар от человека с упорством таким отстранялся. Или человек от своего дара. Ничего, скоро все образуется. Может даже сегодня. Искупаемся в реке и…

Дед каждую ночь обещает, что утром, после купания на стремнине ожерелье вновь срастется с Романом, вновь начнет биться водная нить в такт ударам сердца водного колдуна. Может, так и будет. Но не сегодня. Роман это знает, но делает вид, что верит деду. Так легче – пережидать лишь один день, перемалывать часы, а не годы.

Вон у деда в ожерелье водная нить переливается, будто змейка серебристая скользит меж разноцветных косиц, из которых ожерелье сплетено. Аккуратно пряди одна к другой лежат: красная с желтой, зеленая подле синей, а ведь дедову ожерелью лет восемьдесят, а то и больше. А кажется, что вчера только Севастьяну подарено. Не старится колдовское ожерелье, и колдуну силы бережет. Потому как в водной нити капля крови колдовской запаяна. Того, кто ожерелье волшебное сделал. Капля эта ожерелью жизнь дает, она в колдуне его дар открывает.

Дед уходит. Роман садится на кровать. Хорошо бы дождаться утра сидя. Но голова сама уже клонится к подушке, невесомые пальцы настойчиво смеживают веки. И вот Роману снится второй сон.

Этот сон страшнее того, первого. Снится Роману, что дед погружает его в прорубь, как это происходит каждый день наяву. Только во сне дед отпускает его руку, и Роман уходит под лед. Поток несет безвольное тело; смутный свет пробивается сквозь ледяное стекло, но различить в этом тусклом свете ничего невозможно. Роман ударяется затылком о ледяную корку наверху, пытаясь пробиться. Не выходит. Он знает, что может дышать под водой, что никогда не утонет – водное ожерелье дает ему власть над стихией безграничную, но во сне он никак не может вдохнуть, не может решиться набрать в легкие воды, он задыхается и…

И дед его будит. Роман жадно хватает губами воздух, пытается протолкнуть его в легкие. Вздох. Наконец-то! Дыхание возвращается.

Дед вновь подносит внуку стакан воды. Вновь зубы стучат о стекло. Так когда это кончится, когда!

За окном по-прежнему тьма. Но это темень утра уже, а не ночи.

Дед Севастьян уходит, – колоть растопку, набивать печку дровами, готовить завтрак на маленькой кухоньке. Не то чтобы это тепло может согреть Романа, нет конечно, это лишь иллюзия тепла, а вот чайник… Роман поднимается, берет со стула аккуратно сложенную с вечера одежду, и медленно, очень медленно (руки, проклятые, трясутся, как у алкаша или древнего деда) начинает одеваться. Белье несвежее: на мыло талоны выдали, но мыла в сельском магазе нет. Можно, конечно с помощью колдовства стирать: заклинание наложил, и вода пенится, как если бы полпачки порошка всыпал. Но дед жадничает, говорит, ему на бытовые мелочи заклинания жаль расходовать. Чтобы с помощью заклинания одну пару носков выстирать, огромная сила нужна. Человека от паралича излечить можно вместо этой пары носков. Кому рассказать, не поверит, как всякая бытовая тля силы из нас выпивает. На носки, на посуду, на мытье полов можно весь дар распылить, и не заметишь. А деду Севастьяну силы надо беречь, чтобы Ромкину хворь перебороть. У деда силы уже не те. В молодости, сказывают, мог он реку против течения повернуть, дождь в засуху вызвать, а порчу снимал одним движением руки.

Одевается Роман медленно. За это время дед успевает вокруг дома снег разгрести да еще, скинув ватник, снегом обтереться до пояса. Дед крепок и жилист не по годам, на вид ему и семьдесят не дашь, мало кто знает, что на самом деле Севастьяну уже девять десятков скоро. Но с колдунами всегда так: они либо гибнут, не доживая до тридцати, либо уж живут и живут, лет девяносто минимум. А то и сотенку прихватят.

Сто лет! Роману в его неполные двадцать этот срок казался вечностью.

* * *

Когда старинные часы начали в соседней комнате отбивать девять ударов, дед распахнул дверь и наигранно бодрым голосом спросил:

– Купаться поедем?

И Роман так же фальшиво-радостно, через силу ответил:

– Да.

Дед разлил по чашкам чай, хлеб нарезал и принялся пересказывал услышанные по радио новости. Роман пил обжигающий чай с мятой и ощущал, как водная нить ожерелья бьется не в такт сердцу, вообще ничему не в такт, то частит, то пропускает удары, живя своей обособленной жизнью отдельно от колдуна. Нить должна идти в такт сердцу. Дед именно так и говорит: «идти». Как о жизни или о путнике на дороге. Потому что водная нить живая и она свой особый путь идет. И ты вместе с ней или отдельно… Но отдельно – это боль и смерть. Это такая боль, что дыба уже не кажется мУкой. Но Роман не знал, как согласное биение с нитью наладить.

Интересно, если бы знал Роман, какие беды принесет ему ожерелье, принял бы дар от деда или отверг? – спрашивал он себя порой.

И тут же отвечал без всякой запинки: принял бы. Потому что не смог бы ни за что перед великим соблазном устоять – силу свою изведать.

Роман так погрузился в мысли, что не услышал, как в дверь стучат. Осторожно. Боясь потревожить покой колдунов.

А вот дед, тот сразу услышал. У колдунов все чувства обострены: слух и нюх звериные. А зрение у старика в девянсто лет такое, что и молодой позавидует. Осязание вот только ослаблено. Кожа порой вообще теряет чувствительность, особенно в тех местах, где часто водные нити режешь. «Холод» или «жара» – это для колдуна внутренние ощущения, как возбуждение или покой.

Дед Севастьян пошел открывать. Из сеней послышались голоса. И хотя дед Севастьян постоянно к забору дощечку с надписью прибивает: «Буду после двенадцати», плевать пустосвятовским жителям на эту надпись. А приезжим вдвойне плевать. Вот и сегодня соседка Фекла явилась с просьбой отыскать ее муженька: с вечера ушел, пьянь болотная, и не вернулся. Не иначе, спит где-нибудь. Летом Фекла относилась к подобным отлучкам стоически. А зимой тревожилась: заснет поганец в снегу, замерзнет. Жалко ведь!

Дед вернулся, поставил на стол трехлитровую банку с молоком. Гонорар за колдовские усилия. Фекла тем временем топала в сенях, стряхивая с валенок снег.

– Я уж ему покажу, как вернется… я уж ему устрою… – пророчила она.

Роман вернулся в спальню, лег лицом в подушку, как в снег.

Голоса донимали, тревожили, как прежде во сне донимал дым, заполнявший легкие.

– Я ему все волосенки-то повыдергаю! – грозилась Фекла.

Роман представил, как дед достает из буфета тарелку, как наполняет ее водой. Через несколько мгновений в круге чистой воды дед увидит, где заснул непутевый Феклин муженек Андреич. Романа затошнило. Колдовство, высший дар, и на такое вот… за банку с молоком…

– Катька! Убью! – раздался Феклин вопль. Опрокинутый венский стул грохнулся об пол. Дверь хлопнула. Одна, вторая. Старенький дедов пятистенок содрогнулся: Фекла вылетела наружу ураганом.

Неужели этот старый, испившийся мужичонка, не способный и трех-то слов сказать со смыслом, сумел подольститься к Катерине-молочнице, здоровенной, работящей и не старой еще бабе? Ну и ну! По нынешним пустоприлавочным временам (девяносто первый год не получился щедрее года девяностого) Катерина в Пустосвятове благоденствовала: свиней держала, корову, телка, кур три десятка. На продажу всегда у нее были и яйца, и молоко, и творог рассыпчатый, домашний. При таком изобилии деньги у молочницы водились постоянно, и соседи трижды уже наведывались в дом и крали. Дед Севастьян воров находил – все в том же круге воды, в тарелке своей из белого фарфора на дне видел. Воров настигали и однажды даже успели отнять уворованное. И вот эта-то Катерина на Андреича-пьянчужку польстилась. Уж верно в самом деле приперло, коли такое. Или дед Катерине заговоренной воды дал? Тогда понятно, тогда Андреич может при встрече краше Алена Делона показаться.

Нить ожерелья билась не в такт, мутила душу.

Роман слышал, как чертыхнулся дед, помянул всех водяных и леших, и тоже завозился, затопал, – торопился Феклиного мужа спасать от расправы. Сам-то Севастьян пил редко, и не водку, а воду чистую на спирт заговаривал. Роман и сам такое умел, но редко прибегал. Похмелье с такой заговоренной воды бывало точь-в-точь такое, как и после настоящей водки. Во всяком случае, Роман так полагал. Потому как настоящую водку не пробовал. Не мог. Водное ожерелье противилось. Чуждая стихия. Для водного колдуна много всяких запретов, из всех четырех стихий вода – самая капризная. Подчинить ее невозможно. Почти. Дед Севастьян клялся, что кроме него да Романа, ну и Марьи Севастьяновны, разумеется, дочери его непутевой, никто в целом мире повелевать этой стихией не может. «Повелевать стихией!» – глупо звучит. Уж скорее она неумелым колдуном повелевает. Вон, гляди, как все у Романа разладилось. Спору нет, нарушил водный колдун запрет, спознался со стихией огненной, понадеял-ся, что вода все прочие стихии осилит и служить заставит. Не вышло. Но уж второй год пошел, как обезумело ожерелье. А вода все мстит, не прощает. Или… не мстит? Но если не мстит, что тогда?

Купание откладывалось. Роман почувствовал, что его тянет с сон, и тут же стало болезненно покалывать руки и ноги, – проклятая болезнь не желала отпускать. Чаю бы… Роман знал, что от горячего питья толку чуть. Но все же…

Он вышел из спаленки в соседнюю комнату. И замер. Возле комода стояла, рассматривая фотографии, какая-то женщина. Прежде никогда в Пустосвятово Роман ее не видел. На гостье было черное пальто с узеньким меховым воротничком (мех серебристый с голубым отливом) и шапочка из такого же меха, он так и посверкивал в неярком свете электрической лампочки (за окном было еще сумрачно, светать только-только начало). Здешнее вялое пустосвятовское житье не вязалось с обликом гостьи, с ее модным вызывающим пальто, с этим серебристым мехом. (Норка, кажется, вспомнил Роман). От женщины остро веяло иной, городской жизнью. Причем жизнью большого города, не такого, как Темногорск, к примеру.

Заслышав шаги, женщина обернулась. На вид ей было около тридцати. Ни глаза, ни губы не накрашены, и потому гостья выглядела немного блекло, хотя с мороза щеки раскраснелись.

– Было не заперто, вот я и вошла, – сообщила гостья.

Роман милостиво кивнул: он ей верил. Разумеется, никто не может войти в дом колдуна Севастьяна, если тот на дверь заклятие наложил. А других запоров колдунам и не надобно.

– Севастьян?.. – спросила она неуверенно.

Роман усмехнулся:

– Это мой дед. А я Роман Воробьев.

– Извините. Мне только имя назвали.

– Деда сейчас нет.

– Я могу подождать. Меня Елизаветой Николаевной звать. Можно просто Лиза. Лиза Морозова. – Она изобразила что-то вроде улыбки.

Вместо ответа Роман поднял опрокинутой Феклой венский стул. Женщина заметила его неловкие, будто деревянные движения, как тяжело он опирается на стол, чтобы не упасть. Хотела помочь, но замерла в нерешительности. Стесняется помочь. Вдруг оттолкнет? Роман выпрямился. Она присела. Румянец на ее щеках сделался ярче прежнего.