Текст книги "Икона и топор"

Автор книги: Джеймс Хедли Биллингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 61 страниц)

Всюду приход новой веры внешне проявлялся в монументальной церковной архитектуре: величественная Святая София в Новгороде, втором по значению городе ранней Руси и средоточии коммерческих контактов с германскими народами Балтики; великолепный Успенский собор во Владимире, главной северной резиденции киевских князей и опорном пункте на Верхней Волге. Оба этих шедевра XII в. были построены в стиле одноименных киевских и получили их имена; при этом церкви возводились не только в городах, но, зачастую даже без упоминания в монастырских летописях, и в таких необжитых местностях, как, например, на берегах Ладожского озера. Там в конце 1160 г. была построена церковь Святого Георгия, украшенная прекрасными фресками, которые иллюстрировали верность традиции и осознание предопределенности, засвидетельствованное в летописях. Тот факт, что даже эта достопамятная церковь не отмечена в летописях, говорит о том, что, возможно, таких несохранившихся храмов было немало. Георгий Победоносец, поражающий дракона, считался святым покровителем русского Севера; Свято-Георгиевская церковь, должно быть, была построена во исполнение обета за победу в битве со шведами[38]38
  30. См. ценное иллюстрированное исследование (с резюме на французском): В. Лазарев. Фрески старой Ладоги. – М., 1960.


[Закрыть]. Византийские по иконографии, сохранившиеся фрески указывают, однако, на повышенный интерес к подробностям Страшного суда, сцены которого занимают не только предназначенную для того западную стену, но и выступают за ее пределы, что характерно именно для русских церквей.

Излюбленными персонажами фресок были пророки и военачальники Ветхого завета. Среди суровых ликов византийского письма сострадающая Мария виделась единственным и желанным источником утешения и спасения. Она была покровительницей Киева и Новгорода, так же как и Константинополя. Русские именовали ее Пресвятой и посвящали храмы ее Успению задолго до западных христиан. Именно она даровала облегчение от вечных мук, как сказано в знаменитом апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», пришедшем в XII в. из Византии и получившем самое широкое распространение на Руси[39]39
  31. Текст в кн.: Памятники литературы Древней Руси. XII век. – М., 1980, 167–183; см. также: Гудзий. История, 43–47. Специальное рассмотрение этой легенды дано в: Н. Бокадоров. Изборник Киевский. – Киев, 1904, 39–94; Народные гравюры, иллюстрирующие нисхождение Богородицы в ад, см. в: Д. Ровинский. Картинки. – СПб., 1881, IV, 546–549.


[Закрыть]. Сострадая покойным грешникам, она спускалась в преисподнюю, добиваясь для них ежегодного освобождения от страданий на время от Святого четверга до Пятидесятницы.

Большинство мифов, сложенных о святых городах предшествующих цивилизаций, приноравливалось к Киеву и Новгороду, а знания, накопленные в древних святынях и монастырях, приписывались возникавшим монастырям православных восточных славян. Легенда о том, что апостол Андрей принес христианство прямо в Киев, как Петр – в Рим, повторяла подобную легенду о христианизации Константинополя. Такие заимствования, как из легенд о катакомбах Рима, получили дальнейшее развитие в легендах о киевских пещерах, и таким образом искусно взращивалась идея о том, что Киев может стать «вторым Иерусалимом»[40]40
  32. F.Dvornik. The Idea of Apostolicity in Byzantium and the Legend of the Apostle Andrew. – Cambridge, Mass., 1958; А. Погодин. Повесть о княжении Апостола Андрея в Руси // BS, VII, 1937–1938, 128–148; L.Goetz. Das Kiever Hohlcnklostcr als Kulturzentrum des vormongolischcn Russlands. – Passau, 1904; R. Stupperich. Kiev– das zweite Jerusalem // ZSPli, XII, 1935, Dez., 332–354; и: A. Sipiagin. Aux Sources de la piete russe // Irenikon, II, 1927, 1—30.
  Легенда об Андрее не была, конечно, древней даже в Византии, где появилась, вероятно, в XI в., в Россию же пришла в конце XII. Погодин предполагает, что легенды о христианах на Кавказе, возможно, сыграли ключевую роль в развитии этой идеи в России.


[Закрыть].

Киевскую Русь превыше всего объединяла только общая религия. Только формы вероисповедания и богослужения были едиными в этой неоформившейся цивилизации. Слабые экономические связи и политические союзы начали разрушаться из-за междоусобиц конца XII в., взятия Константинополя латинянами в 1204 г. и последующего почти одновременного нападения на восточных славян монголов с востока и тевтонских кнехтов с запада.

Монголы, которые разграбили Киев в 1240 г., оказались более страшным врагом. Они беспрепятственно рыскали по всей степи, перекрывали торговые речные пути на юг и держали «мать городов русских» в постоянном страхе. Чтобы сохранить культурную самостоятельность и местное самоуправление, приходилось регулярно платить дань монгольскому хану. В отличие от мусульман-арабов, которые по мере расширения своих владений в христианском мире несли с собой греческие научные знания и философию, кочевники-язычники Чингисхана и Батыя не привнесли почти ничего интеллектуально или художественно ценного. Очевидное наследие монголов лежало в военной и административной сферах. В русский язык вошли монгольские названия денег и оружия, а также был принят новый порядок подачи прошения правителю, так называемая «челобитная» (буквально – «бить челом») – проситель простирался ниц и бил лбом о землю[41]41
  33. О монгольских влияниях см.: Vernadsky. Mongols, 333–390; M.Cherniavsky. Khan or Basileus// JHI, 1959, Oct.-Dec., 59—476; и: П.Веселовский. Татарское влияние на посольский церемониал в московский период русской истории. – СПб., 1911. Также см.: A.Sakharov. Les Mongols et la civilization russe // Contributions a I'histoirc russe (Cahiers d'histoire mondiale), Neuchatel, 1958, 77–97. Распростертое положение, конечно же, было частью и византийского ритуала.


[Закрыть].

Монгольское иго – приблизительно с 1240 г. до окончательного освобождения от данничества в 1480 г. – было для православных восточных славян не столько «восточным деспотизмом»[42]42
  34. Карл Витфогель считает распростертое положение «величайшим знаком полной покорности» восточному деспотизму. (K.Wittfogel. Oriental Despotism: а Comparative Study of Total Power. – New Haven, 1957, 152–154). Но другие характеристики этого типа (контроль над водоснабжением и т. д.), по-видимому, не применимы к России, и вся концепция (которая включает Византию, как и Россию) не представляется достаточно строгой, чтобы значительно помочь в объяснении русских особенностей, не говоря уже о выводе, что монгольское влияние было в России всепроникающим, как утверждает несколько романтическая «евразийская школа». См. симпозиум под руководством Витфогеля: Russia and the East // ASR, 1963, Dec., 627–662, особ, возражения: N.Riasanovsky. Oriental Despotism and Russia; B.Spulcr. Russia and Islam. О более ранних связях с исламом (с середины VII до начала X в.) см.: А. Гарькавый. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. – СПб., 1870; и: Дополнения. – СПб., 1871.


[Закрыть], сколько децентрализованным местничеством. Этот «удельный период» русской истории был одним из тех, когда, по словам Шпенглера, «…утомленная большая история как бы впадает в спячку. Человек уподобляется растению, прикрепленному к земле, бессловесному и жизнестойкому. Вновь на исторической сцене появляется вневременная деревня и «вечный» крестьянин, рождающий чад и бросающий в лоно земли семена, – поглощенная заботами, бедствующая масса, разоряемая набегами бродячих военных дружин… Люди едва сводят концы с концами, влачат жалкое существование, экономя по мелочам и откладывая каждый грош… Массы вытаптываются, но выжившие с первозданной плодовитостью заполняют брешь и продолжают мучиться дальше»[43]43
  35. О. Spongier. Decline of the West. – NY, 1928, II, 435.


[Закрыть].

«Большая история» того времени была историей воинственных восточных правителей; их изматывающие силы и нервы набеги тоже отвечают определению Шпенглера: «…драма, величественная в своей бессмысленности… подобно ходу светил… – чередованию суши и моря»[44]44
  36. Ibid.


[Закрыть].

Так же, как до них киевские князья, монгольские завоеватели заимствовали религию (ислам), основали столицу в излучине большой реки (Сарай на Волге), изначально терпели от нового завоевателя с востока (Тамерлана) больший урон, чем от фактически одновременных атак с запада (победа москвитян на Куликовом поле в 1380 г.), и были раздираемы внутренними противоречиями. Ханство кипчаков, или Золотая Орда, было только одной из нескольких зависимых составляющих внутри широко раскинувшейся империи Чингисхана; это было состоявшее из представителей разных рас и идеологически терпимое царство, которое постепенно распалось на протяжении XV столетия, уступая мало-помалу политическое влияние своим же «уделам» – самостоятельным татарскому ханству в Крыму, Казанскому ханству на Верхней Волге и Астраханскому – в каспийской дельте Волги. Лицемерная дипломатия в сочетании с дерзкими набегами позволили крымским татарам и другим меньшим татарским общинам сохранять угрожающие с военной точки зрения позиции в южной части европейской России вплоть до конца XVIII столетия.

Затянувшееся татарское присутствие в восточноевропейской степи существенно не прямым воздействием завоевателей на русскую культуру, а тем, что православные восточные славяне получили врага, против которого смогли объединиться во имя общей цели Медленно, но неуклонно, преодолевая униженность и разрозненность монгольского периода, восточные славяне продвигались на восток – через владения бывшей Золотой Орды и земли так называемой Голубой Орды, все дальше и дальше в степи Центральной Азии и к Тихому океану. Пытаясь понять, почему Россия после своих «темных времен» достигла столь великих успехов, не следует постоянно оглядываться на Византию или монголов – на Золотой Рог или Золотую Орду. Гораздо большего внимания заслуживает та «первозданная плодовитость», благодаря которой постепенно накапливались сельскохозяйственные излишки и рос достаток; а также, что еще важнее, «накопление духовной энергии в течение долгого безмолвия»[45]45
  37. Zenkovsky. History, I, 23.


[Закрыть] в монастырях и растущая политическая мощь нового, подчинившего весь край, города – Москвы.

2. ЛЕС

Непосредственным и самым главным следствием монгольского продвижения по евразийской степи в XIII в. стало для Руси превращение некогда отдаленных лесных северных территорий в главный центр независимой православной культуры. Никогда не удастся точно установить подлинное значение того, что географический центр сместился со среднего течения Днепра в верховья Волги. К сожалению, слишком мало документов и археологических материалов уцелело после битв, морозов и пожаров, бушевавших в северных районах. Историки культуры обычно подчеркивают преемственность с киевской эпохой, указывая на то, что главные города северо-востока – Владимир, Суздаль, Рязань, Ростов и Ярославль – были почти такими же древними, как Киев, что во Владимире на протяжении многих лет до падения Киева правили влиятельные киевские князья и что Новгород – второй по значению город в киевские времена – сохранил свою независимость во время монгольского нашествия и его благосостояние по-прежнему возрастало. Герои, события и литературные формы киевских времен преобладали в летописях и эпических сказаниях, «обретая свой окончательный вид в творческой памяти народов русского Севера»[46]46
  1. G.FIorovsky // ASR, 1962, Mar., 35. Эта статья, как и статья Д.Лихачева (D.Likhachev. Further Remarks on the Problem of Old Russian Culture // ASR, 1963, Mar., особ. 115–117) акцентирует непрерывность связей между киевским и московским периодами (в противоположность моей концепции о нарушении непрерывности: J.Billington. Images of Moscovy // ASR, 1962, Mar., особ. 24–27). Хотя такие изменения носят отчетливо эволюционный, а не мутационный характер (в отличие от ситуации, сложившейся на Западе, которая описана в кн.: E.Panofsky. Renaissance and Renascences in Western Art. – Stockholm, 1960, I, 162), тем не менее существует настоятельная потребность смягчить ту относительно жесткую модель внутренней преемственности, которую историки Великой Руси налагают на весьма отрывочные исторические записи (что отчасти является обостренной реакцией на притязания польских и украинских ученых-националистов, утверждающих, что Древний Киев в действительности принадлежит их национальной традиции). Разграничение сменяющих друг друга обществ и относительно неизменной культуры, проводимое профессором Флоровским, предполагает, что между ними существует гораздо более отчетливое различие, чем это в данном случае представляется мне. Архитектура – та область, где все доказательства налицо и очевидны тс разительные перемены, которыми сопровождался переход власти от Киева и Владимира к Москве, – несомненно, принадлежит как к «культуре», так и к «обществу». Утверждение академика Лихачева – историческую преемственность доказывает то, что последующие поколения в период «Смутного времени» обратились к своему собственному национальному прошлому, – в действительности ослабляет его же собственную аргументацию. Ностальгические попытки утвердить (и искусственно создать) связи с прошлым часто являются лучшим свидетельством того, что живая историческая преемственность была прервана (см., например: E.Panofsky. Renaissances and Renascences // KR, 1944, Spring, особ. 227–229). Преемственность в ощущении истории не то же самое, что историческая преемственность.


[Закрыть]. Обрядовые формы искусства и церковного богослужения, особая восприимчивость к красоте и истории – все это оставалось неизменными чертами русской культуры.

Однако перенос центра власти в верховья Волги – самый холодный и наиболее удаленный район византийско-славянской цивилизации – сопровождался глубокими, хотя и трудноуловимыми изменениями. Этот регион становился все более изолированным не только от клонившейся к упадку Византии, но также от вновь расцветающего Запада, который совсем недавно заново открыл греческую философию и приступил к созданию первых университетов. Упоминания о Руси, столь часто встречавшиеся во французской литературе раннего средневековья, в XIV в. полностью исчезают[47]47
  2. Lozinsky. La Russie, 269.


[Закрыть]. Русские авторы столь же ясно, как западноевропейские, сознавали, что православные восточные славяне уже не представляли собой единую политическую силу, а были разделены на множество княжеств. Авторы северных летописей ощущали свою изолированность, используя слово «Русь» в первую очередь для обозначения старого культурно-политического центра на Днепре во главе с Киевом[48]48
  3. В. Мавродин. Происхождение названий «Русь», «русский», «Россия». – Л., 1958, 17–19. Следует обратить внимание на то, что упоминания «Руси» в более широком смысле этого слова главным образом встречаются в эпической литературе и не характерны для летописей. Это более широкое употребление слова «Русь» выражало не столько политическую, сколько религиозную идентичность. См.: Paszkiewicz. Making, 313–314.


[Закрыть].

На обособленность Севера в пределах восточнославянской территории уже указывало принятое в Византии X в. деление Руси на «дальнюю» и «ближнюю». В XIII в. деление Руси на Великую (северную) и Малую (южную) постепенно пришло из Византии и нд саму русскую землю. То, что, судя по всему, первоначально было просто определением протяженности территорий, в конце концов стало предпочтительным псевдоимперским именованием на Севере. Отдельные города (такие, как Новгород или Ростов) называли себя «Великими». События жизни Александра Великого – любимого героя эпической литературы Востока – включались северными летописцами в идеализированное описание жизни Александра Невского[49]49
  4. Очерки исторических наук / Под ред. Тихомирова, 59, 65.


[Закрыть], который, после победы над шведами в 1240 г. и двумя годами позже – над тевтонскими рыцарями, стал великим князем во Владимире. Его блестящие победы как бы явились возмещением за те унижения, которым подвергали Русь монголы, поэтому его и стали считать столь же «великим», как Александра Македонского. В конце XV в. Иван ПІ легендарное величие превратил в реальное, подчинив Москве большую часть крупных русских северных городов. Первый великий князь Московии, который назвал себя царем (цезарем), он стал первым из царей-завоевателей на Руси нового времени, которые вошли в историю как «великие».

Однако в Великой Руси XIII – начала XIV вв. не было ничего великого или, по крайней мере, впечатляющего. Представляется в высшей степени маловероятным, чтобы восточные славяне, населяющие суровые края в верховьях Оки и Волги, могли унаследовать великолепие киевской эпохи, не говоря уже о том, чтобы его превзойти. Киев и земли вдоль Днепра, на которых возникла Русь, были опустошены все еще грозными монголами. Волга замерзала на большую часть года, а на юге ее контролировали татаро-монгольские крепости. Равнины и деревянные укрепления были ненадежной защитой от вторжений с востока. Православные христиане на Западе были заняты своими проблемами. На северо-западе Новгород создал собственную экономическую империю и все больше втягивался в орбиту расширявшегося Ганзейского союза. Еще дальше на север суровых финнов обращали в христианство прозападные шведы, а недеятельные ранее православные миссионеры Новгорода и Ладоги. Непосредственно на западе тевтонские и ливонские рыцари представляли постоянную военную угрозу, в то время как Галицко-Волынские земли на юго-западе подпали под влияние Римской церкви. Большая часть того, что теперь является Белой (или Западной) Русью, формально подчинялась Литве, а большая часть Малой России (Украины) – Польше. К тому же два эти западных соседа заключили союз, скрепленный браком и упрочившийся после воцарения Ягеллонской династии в 1386 г.

Сохранившиеся на Великой Руси центры византийско-киевской цивилизации были до некоторой степени изолированы от этих чужеродных сил. В итоге трудно объяснить изменения, произошедшие в русской культурной жизни после перенесения политического центра из Малой в Великую Русь, одними только контактами с другими культурами. Безусловно, на севере имело место возросшее влияние татар и дохристианского языческого анимизма. Но будет слишком рискованно предположить, что две этих составляющих дают «ключ» к пониманию русского характера. Известный афоризм «поскреби русского – найдешь татарина» и изобретательная гипотеза, что в течение долгого времени на Руси существовало двоеверие (официальное христианство совмещалось с народным язычеством), в большей мере свидетельствуют о снисходительной позиции западных исследователей в первом случае и о романтическом воображении русских этнографов во втором, чем о русской реальности как таковой.

Из этих двух теорий – теория длительного влияния анимизма, возможно, глубже вводит нас в процессы, формировавшие русскую мысль[50]50
  5. Об этом вопросе см.: N.Andrccv. Pagan and Christian Elements in Old Russia // ASR, 1962, Mar., 16–23, и в работах, указанных в примеч. 8 к 18, а также: L. Sadnik. Ancient Slav Religion in the Light of Recent Research // ER, 1978, Apr., 36–43. Весьма ценной, поскольку она, главным образом, представляет собой собрание материалов, а не является попыткой подтвердить теорию языческих влияний, является также работа: Д. Зеленин. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии // СМАЭ, VIII, 1929, часть I; и XI, 1930, часть П. См. его же: Le Cultc des idoles en Siberic, 1952: и: Знаменский. Руководство, 11–13.


[Закрыть]. Татары, ставшие четким символом в народном сознании и примером административного правления для русских князей, являлись внешней силой, контакты которой с русским населением были в основном эпизодическими или опосредованными. С другой стороны, существовавшее ранее язычество исповедовалось широкими слоями населения и выражало непосредственную реакцию на неизбежные явления природы. И если отдельные сохранившиеся материалы не могут доказать существование устойчивой и непрерывной языческой традиции, то нет оснований сомневаться в том, что холодные, мрачные ландшафты Великой Руси сыграли решающую роль в культуре, медленно восстававшей из этих безмолвных веков русской истории. Как и на других лесных территориях Северной Европы (в Скандинавии, Пруссии и Литве), исконный языческий натурализм, по-видимому, и здесь периодически оказывался в оппозиции к христианству, которое относительно поздно пришло из солнечных южных стран. Однако Великая Русь в течение XIV и XV вв. значительно чаще, чем ее соседи, возводила монастыри в пустынных лесах. Таким образом, в Великой Руси имело место не столько двоеверие, сколько постоянное проникновение первобытного анимизма в развивающуюся христианскую культуру.

Анимистическое восприятие природы гармонично сочеталось с православным отношением к истории в весеннем празднике Пасхи, который вызывал особое воодушевление на русском Севере. Традиционным пасхальным поздравлением здесь было не вежливое пожелание счастливой Пасхи, как на Западе, а непосредственное утверждение главного событиясвященной истории: «Христос воскресе!» И казалось, что привычный ответ «Воистину воскресе!» относился не только к человеку, но и к природе, ибо праздник Воскресения не только завершал собой Великий пост, но и приходился на конец мрачной холодной зимы. Тексты пасхальных проповедей, начиная с киевского периода, не только сохранялись особенно тщательно, но и чаще всего переписывались. К византийской витиеватости на русском Севере прибавилось простое утверждение, что «в воскресении доброта святых на телесах их явится, которая ныне в душах их сокровенна пребывает», подобно тому как «во время весны листвия и цветы зелий и древес извнутрь их исходят и являются вне»[51]51
  6. Тихон Задонский. Творения. – М., 1889, II, 101. О значении Пасхи см. также: Trubetskoy. Introduction, 95–96.


[Закрыть].

Ослабление центральной власти и новые проявления враждебности как со стороны природы, так и со стороны человека вели к усилению семейных и общественных связей внутри поселений, разбросанных на просторах русского Севера. Власть в большинстве районов закономерно возлагалась на «старших» и осуществлялась через разветвленные родственные отношения. К личному имени каждого русского и по сей день добавляется имя его отца. Широко распространенные русские слова, обозначающие «родина» и «народ», имеют тот же самый корень, что и слово «рождение», а слова «отечество» и «вотчина» – тот же корень, что и слово «отец»[52]52
  7. Родина, народ – род; отечество или отчизна, отчина или вотчина – отец. О различных употреблениях слова «старцы» см: Brian-Chaninov. Church, 102, примеч.1 Возможно, что глагол «стараться» происходит именно от этого слова (REW, 111,4).
  Имя отца служило также основой для многих фамилий, которые в целом появились на Руси позднее. См.: В. Unbegaun. Family Names оГthe Russian Clergy// RES, XXX, 1942, 41–62, а также материалы, указанные в его: A Bibliographical Guide to the Russian Language. – Oxford, 1953, 68–72, а также: В.Чичагов. Из истории русских имен, отчеств и фамилий. – М., 1959, особ. 109–125.


[Закрыть]. Отдельные члены общины должны были подчиняться общим интересам и выполнять ежедневные задания: заниматься коллективной расчисткой земли, работать на строительстве укреплений и церквей, принимать участие в совместных молитвах и церковных службах. Возможно, что позднейшие попытки обнаружить в «русской душе» врожденное стремление к соборности и «семейному счастью» зачастую диктуются романтическим отталкиванием от реальности своего времени. Но едва ли можно отрицать практическую необходимость коллективных действий в ранний период русской истории; и примечательно, что уже в XIV в. слово «соборная» начинает, по всей видимости, вытеснять слово «кафолическая» в славянском варианте никейского Символа веры[53]53
  8. А. Гезен. История славянского перевода «Символа веры». – СПб., 1884, 90– 102; а также: Brian-Chaninov. 147–148.
  Славянофил А. Хомяков впервые стал настаивать на важности этого различия в ходе полемики с перешедшими в католицизм русскими – см.: Письмо к редактору «L' Union chreticnnc» о значении слов «кафолический» и «соборный» // А.Хомяков. ПСС. – М„1900–1907, II, 3-е доп. изд., 307–314. Такие авторы, как Н. Бердяев (Русская идея, 186–189), видели в соборности принцип, лежащий в основании всей русской жизни, где семейное духовное согласие заменяет формальную узаконенность любого рода. Несмотря на расплывчатый и романтический характер употребления этого слова у обоих мыслителей, изменение в «Символе веры», сочетавшееся к тому же с многочисленными древними идиосинкразическими употреблениями слова «собор», свидетельствует о том, что это понятие имело определенную важность уже в те давние времена.
  В Вейдлс (W.Weidle. Russia, 130–134) под влиянием таких работ, как «Семейная хроника» С. Аксакова, «Анна Каренина» и «Семейное счастье» Л. Толстого, превращает чувство семейственности в одну из основных черт русского характера. Другой исследователь (В. Варшавский. Незамеченное поколение. – Нью-Йорк, 1956, 384) обвиняет Всйдлс в преувеличении, отмечая, что его заключение скорее могло бы иметь отношение к Китаю, чем к России. И. Арсеньев (Н.Арсеньев. Из… традиции, 5—65) приводит более убедительные доказательства значимости семьи в русской культуре.


[Закрыть].

К счастью или несчастью, но ощущение общей связи, почти как в одной большой семье, являлось важным элементом в формировании культурных традиций современной России. Это чувство, усиленное общими страданиями и воспоминаниями о славных киевских временах, возможно, было глубже во внутренних районах Руси, чем в таких более процветающих космополитических городах, как Новгород, Смоленск и Полоцк на западе. Именно во внутренних землях культ Богородицы развивался с особой интенсивностью. Здесь появился неизвестный Киевской Руси праздник Покрова Богородицы, а соборы, посвященные Успению Богородицы, были главными во Владимире и Москве, в то время как в Киеве и Новгороде подобную роль выполняли Софийские соборы, более соотносимые с византийской традицией. Хотя культ Богородицы развивался и в Византии, и даже на Западе, именно в центральных русских землях ему были присущи особая первобытная сила и ощущение семейной близости.

Внутри семьи, по-видимому, именно мать являлась той силой, которая всех объединяла вокруг себя. В обществе, в котором богатая и яркая эпическая литература редко повествует о романтических любовных отношениях и не дает ни одного изображения возвышенной любовной пары, мать становится необычайно важным объектом почитания и любви[54]54
  9. В том единственном случае, когда любовная история оказывается в центре эпического повествования – в «Повести о Петре и Февронии» (Изборник, 249–259), – главной является целительная и святая сила, которой обладает преданная жена.


[Закрыть]. Если место отца в управлении домом в середине XVI в. («Домострой») было подобно месту настоятеля монастыря, то роль матери можно сопоставить с ролью монастырского святого, или «старца». Мать являлась как бы живым воплощением вездесущих икон Богоматери; «Всех Скорбящих Радости» и «Заступница Преблагая» – как русские особенно часто называли деву Марию. Мужчины монополизировали активное ведение войны и занятие государственными делами, в то время как женщины культивировали пассивные духовные добродетели, такие, как терпение и исцеляющая любовь. Женщины смиренно поддерживали течение русской духовности, славившее непротивление злу и добровольное страдание, уравновешивая таким образом военные и государственные стремления мужчин. Женщины играли главную роль в тех последних страстных попытках сохранить органическую религиозную культуру средневековой Руси, каковыми было знаменитое движение старообрядцев XVII в.[55]55
  10. См.: И. Забелин. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях. – М., 1869, 299–300; важное исследование – П.Смирнов. Значение женщины в истории возникновения раскола// МС, 1891, нояб. – дек., 330–365; и: Claire Claus. Die Stelhmg der russischen Frau von der Einfulmmg des Christcntums bei den Russcn bis 7U den Rcformen Peter des Grossen. – Miinchen, 1959.


[Закрыть].

В более поздние годы по-прежнему сохраняли особое значение сильная фигура матери, которая, невзирая на страдания, удерживала членов семьи вместе, и бабушки, которая передавала новому поколению веру и фольклор, благочестие и пословицы, то, что содержала в себе русская народная культура[56]56
  11. См., например: V. Dunham. The Strong Women Motif // C.Black, ed.
  Transformation, в частности 467–475, и яркое стихотворение Бориса Слуцкого («Все слабели. Бабы не слабели…» // НМ, 1956, № 10, 160).


[Закрыть]. Саму Русь представляли не столько как географическое и политическое единство, сколько как мать (матушку) всего народа, а ее правителя не столько как князя и законодателя, сколько как народного отца (батюшку). Выражение «русская земля» – женского рода и имеет аллегорический смысл, связанный с древним языческим культом «матери сырой земли» среди восточных славян дохристианского периода.

«Земля – вот русская «вечная женственность», а не ее небесный образ; мать, а не дева; плодородная, а не чистая; и черная, ибо лучшая русская почва – черная»[57]57
  12. Fedotov. Mind, 1, 13 ѵ. О народных выражениях, обозначающих «царя» и «Русь», см.: Cherniavsky. Tsar, 93–94, 101 и далее. По поводу культа «матери сырой земли» (отозвавшегося в образе Марии Лебядкиной в романе «Бесы» Ф.М. Достоевского) см.: Fedotov, 11–15; а также: В. Комарович. Культ рода и земли в княжеской среде XI–XIII вв. // ТОДЛ, XVI, 1960, особ. 97-104, и указанные там работы. Следует обратить внимание на особое значение Богоматери для самых древних религиозных амулетов (ладанок) и медальонов христианской Руси: Е. Der Savilsch. Religious Amulets of Early Russian Christendom // GBA, 1943, Feb., 111–116.
  О существовании подобных культов в других примитивных цивилизациях см.: A.Dieterich. Mutter Erdc. Ein Versuch fiber Volksreiligion. – Leipzig – Berlin, 1925, 3-e доп. изд. Последовательно развивая компаративный метод Дитриха, М.Алексеев предполагает, что этот культ на Руси не восходит к местной языческой мифологии, а пришел из индийской и греческой дуалистических космогонии. См.: М.Алексеев. «Прение земли и моря» в древнерусской письменности // Проблемы… Тихомирова, особ. 32 и далее.
  Об идее «всеобщего материнства» в русском поклонении Марии и привнесении более древних обрядов, связанных с плодородием, в культ Богородицы см.: D.Strotmann. Quelques apenjus historiques sur le culte marial en Russie // Irenikon, XXXII, 1959, особ. 184–187, а также: S.Chetverikov. Piete orthodoxe. De l'csprit religieux russe ct dc la devotion du pcuple russe pour la Mere de Dieu // Irenikon, III, 1927. 385–390, 459–467.


[Закрыть].

«Дорогой матерью» в самой первой русской записанной песне и «родной матерью» в одной из наиболее популярных песен о Стеньке Разине[58]58
  13. О народной песне (записанной в 1619 г. англичанином Ричардом Джеймсом) см.: К.Кузнецов. Из музыкального прошлого Москвы // СМ, 1947, № 5, 39. «Волга-Волга, мать родная, Волга русская река» – так начинается последняя строфа обработки более древней народной песни, осуществленной в XVIII в.


[Закрыть]называли Волгу.

Расширение киевской цивилизации до верховий этой самой широкой реки Евразии оказалось залогом спасения этой цивилизации. Сама негостеприимность северного края была защитой от восточных и западных врагов. Волга служила внутренним водным путем для будущей экспансии на юг и восток, а ее притоки в Северо-Западной Руси почти доходили до верховий других рек, имеющих выход в Балтийское, Черное и арктические моря.

Но борьба за выход к морю и продвижение в степь имела место на более позднем этапе русской истории. А в данный период, по существу, происходило отступление в районы, где основной чертой природного ландшафта были леса.

Говоря об этих землях, русские летописцы XIII и XIV вв. отходят от своей обычной практики называть земли по главенствующему городу и взамен этого употребляют выражение «залесская земля» – как подчеркнутое напоминание, что именно девственная лесная чаща явилась колыбелью великой русской культуры[59]59
  14. М. Tikhomirov. Towns, 415, примеч. 1 и далее. Значение леса для формирования русской культуры подчеркивается в работе: Sumner. Survey, Chapter I, а также в эпической «Истории» Соловьева (где предлагается более строгое понимание детерминизма окружающей среды, почерпнутое отчасти из Бокля: Buckle. History of Civilisation in England). Оба этих авторитетных исследователя увязывают долгую историю русских политических и военных конфликтов с географическим делением на лес и степь. Недавно эта проблема снова привлекла внимание – см.: W. Bcnesch. The Use ofWood as a Building Material in Pre-Modern Russia: Its Extent and Potential Cultural Implications// Cahiers d'histoirc mondiale, 1964, I, 160–167 (любопытная, хотя и непроанализированная подборка свидетельств); и: М. De-veze. Contribution а I historic de la foret russe // CMR, 1964, jul. -sep., oct.-dec.


[Закрыть]. Даже в новое время в фольклоре говорилось о первобытном лесе, который тянется до самого неба[60]60
  15. С. Максимов. Собр. Соч. – СПб., 1909, XII, 39 и далее; см. также его труд: Лесная глушь. Картины народного быта, 1909, XIII и XIV. И по сей день в русском языке есть специальные слова, обозначающие определенные группы деревьев, так же как в других языках некоторые слова обозначают группы животных: сосновый бор, березовая роща.


[Закрыть]. Леса представляли собой как бы вечнозеленый занавес, в начальный период формирования культуры защищавший сознание от все более отдалявшихся миров – Византии и урбанистического Запада.

Можно без преувеличения сказать, что покрытая лесом равнина определила образ жизни христианского Московского государства в той же мере, в какой пустыня – жизненный уклад мусульманской Аравии. На обеих этих территориях подчас трудно было найти пропитание и дружеское расположение, и славяне, как и семитские народы, развили теплые традиции гостеприимства. Нижние слои – крестьяне – подносили ритуальный хлеб-соль всякому пришедшему в дом, высшие слои – князья – приветствовали гостей пышными пирами и тостами, которые стали характерной чертой официального русского гостеприимства.

Если в знойной пустыне жизнь сосредоточивалась вокруг оазисов и источников воды, то в промерзшем лесу она ютилась в жилищах на расчищенном пространстве с их источниками тепла. Из множества слов, обозначавших жилище в Киевской Руси, только слово «изба» – со значением «отапливаемое строение» – стало общеупотребительным в Московском государстве[61]61
  16. М. Tikhomirov. Towns, 272. Ф. Локателли, один из первых в череде утонченных французских путешественников, на которых Россия произвела неблагоприятное впечатление, указывал (F.Locatelli. Lettres mockovites. – Konigsberg, 1736, 287), что Россия (психологически) воспринимается не столько как страна холода, сколько как страна огня, потому что ее народ проводит три четверти года в нестерпимо натопленных домах и избах.


[Закрыть]. Позволение усесться на глиняную печь или возле нее в русской избе было высшим проявлением крестьянского гостеприимства, сопоставимым разве что с глотком холодной воды в пустыне. Жаркая общественная баня также имела полурелигиозное значение, которое и по сей день ощущается в русских общественных парилках и финских саунах и в каком-то смысле аналогично ритуальному омовению в религиях пустыни[62]62
  17. В «Повести временных лет» рассказано о том, что апостол Андрей видел новгородские бани (типа саун), а Вещий Олег в одном из договоров с греками настаивал на том, чтобы русским, прибывающим в Византию, устраивались бани «елико хотят». См.: S. Cross and О. Shcrbowitz-Wetzor. The Russian Primary Chronicle. – Cambridge, Mass., 1953, 64, 65, а также 79–80. Драгоманов (Dragomanov. Notes,"96) сообщает древнеславянекую легенду, гласящую, что Бог сделал человека из ветошки, после того как сходил в баню. В финском фольклоре существует предание, что Христос родился в сауне.


[Закрыть].

Однако в отличие от кочевника пустыни типичный житель Московии был оседлым, поскольку его окружали не бесплодные пески, а богатые леса. В лесу он добывал не только бревна для строительства избы, но и воск для свечей, кору для лаптей и берестяных грамот, мех для одежды, мох для пола и сосновые ветки для кроватей. Тем, кто знал тайные, скрытые от посторонних глаз места, лес также давал мясо, грибы, дикие ягоды и высшее яство – сладкий мед.

В лесу соперником человека в добывании меда был всемогущий медведь, которому принадлежало особое место в фольклоре, геральдической символике и искусстве резьбы по дереву Великой Руси. Согласно легенде, медведь изначально был человеком, которому отказали в традиционном хлебе-соли людского гостеприимства, и в отместку он принял ужасающий облик медведя и скрылся в лес, чтобы охранять его от вторжений своих бывших собратьев. Старинные северорусские обычаи дрессировки и борьбы с медведями в народном воображении связывались с первобытным сражением за лес и его богатства, а также с мечтой об окончательном восстановлении утраченной гармонии между всеми обитателями леса[63]63
  18 Д. Зеленин. Табу слов, I, 99-100. В Даль. ПСС. – М. – СПб., 1898, X, 402 и далее, а также см. снабженное большим количеством документов исследование: Н. Воронин. Культ медведя в Верхнем Поволжье в XI веке // КЗЯ, IV, 1960, 25–93, с изображениями печатей на 70, а также: Каменцева. Сфрагистика, 129–130. О древней резьбе по дереву и фигурах животных см.: В.Василенко. Русская народная резьба и роспись по дереву XVIII–XIX вв. – М., 1960, 24–35, 47–51.


[Закрыть].

Страхи и помыслы Великой Руси в те давние времена были в значительной мере связаны со всеобщими бедствиями – войной и голодом. В состоянии войны приходилось жить из-за междоусобиц русских князей и периодических сражений с татарами и тевтонами. Голод на севере тоже всегда ходил поблизости, поскольку пора, благоприятная для роста растений, была здесь короткой, а почва бедной и, чтобы посеять зерно, требовалось сначала, затратив много усилий, выкорчевать деревья и вспахать землю деревянным плугом.

Но лес вызывал еще и особые страхи – страх перед насекомыми и грызунами, уничтожающими посевы, и перед огнем, пожирающим все на своем пути. Известный многим обществам, страх перед этими врагами древнего человека был особенно сильным на Великой Руси. Используя современную военную терминологию, можно сказать, что это были вражеские партизаны и термоядерное оружие, обрекавшие на поражение все попытки крестьянина победить холод и мрак «обычными» средствами защиты – пищей, одеждой, домашним кровом. Даже когда северный мужик расчищал и засевал поле и строил избу, ему досаждала невидимая армия насекомых и грызунов, проникавших сквозь доски пола и уничтожавших урожай. В течение непродолжительных теплых и светлых месяцев лета его беспокоили тучи комаров, а когда зимой он надевал свою простую (из меха и полотна) одежду, его телу угрожало еще более беспощадное насекомое – вездесущая тифозная вошь.

Тепло, которое выделяло тело, побуждало вошь перебираться с одежды на человека, становившегося ее жертвой, и даже в самих общих банях, где русские пытались избавиться от грязи, одежда оказывалась источником распространения этой заразы[64]64
  19. Вызывающие тайное восхищение «неистребимая живучесть и терпеливое усердие», которыми, по йнению Цинзера, обладает вошь (Н. Zinnser. Rats, Lice and History. – Boston, 1935, 227), оказываются, что крайне любопытно, весьма близкими такому качеству, как стойкое долготерпение, восхищавшее авторов-мо-нахов. Иностранцы обвиняли русских монахов (и не всегда в шутку) в том, что они втайне восхищаются вошью, и этим объясняли их нежелание избавляться от этих паразитов. Полезную, хотя и импрессионистическую «естественную историю вши» см.: Ibid., 166–188; однако утверждение Цинзера о том, что до XV в, случаи заболевания тифом не встречались в Европе (218), вероятно, требует корректировки, если принять во внимание упоминание об инфекциях, сходных по описанию с тифом, в русских летописях.


[Закрыть]. Блохи и крысы являлись разносчиками на Руси черной чумы в XIV и ХѴII вв. – возможно, еще более страшной, чем чума в Западной Европе[65]65
  20. Как и в случае тифа, до сих пор не предпринималось серьезной попытки восстановить эпидемиологию Древней Руси на основании отрывочных, но неизменных упоминаний об эпидемиях в летописях. Тщательное исследование статистических и психологических свидетельств о чуме и голоде в XVII в. дают тем не менее представление об удивительном воздействии этого феномена. См. (о «Смутном времени» в начале века): Н. Фирсов. Исторические характеристики и эскизы. – Казань, 1922, II, 5—17; а также (о чуме 1650-х гг.): A. Bruckner. Beitrage zur Kulturgcschichtc Russlands im XVII Jahrhundert. – Leipzig, 1887, 33–57.


[Закрыть] Крестьянская изба, окруженная лесом и ненадежно защищавшая от крупных лесных зверей, еще и служила приманкой для насекомых и грызунов. Эти прожорливые твари пытались пробраться в жилище крестьянина, к его пище и, по возможности, к его теплому телу.

Языческие колдуны учили, что на самом деле насекомые начинают поедать людей еще при жизни и что смерть наступает лишь тогда, когда люди перестают верить в магическую силу колдуна[66]66
  21. H. Никитина. К вопросу о русских колдунах // СМАЭ, VII, 1928, 321.


[Закрыть]. Слово «подполье» буквально означает «под полом» и подразумевает насекомых и грызунов, которые «подползают» снизу. Первому официальному английскому послу в середине XVII в. русские должностные лица советовали спать вместе со слугами, «чтобы их не испугали крысы»[67]67
  22. Это предупреждение, свидетельствует граф Карлайл, «пробудило у некоторых из нас внезапное желание узнать, так ли велики крысы в Москве» (Charles Howard, First Earl of Carlisle. A Relation of Three Embassies from His Sacred Majestie Charles II to the Great Duke of Moscovie, the King of Sweden, and the King of Denmark. Performed by the… Earl of Carlisle in the Years 1663 a 1664. – London, 1669, 140).


[Закрыть].

«Наибольший вред беззащитному простому человеку причиняли не крупные хищники, – утверждает исследователь русского крестьянского быта, – а низшие твари – насекомые, мыши, крысы, которые подавляли его количеством и вездесущностью»[68]68
  23. V. Kravchinsky (Stepniak). The Russian Peasantry. – NY, 1888, 128.


[Закрыть]. Не только революционер, написавший эти слова, но и такие консервативные авторы, как Гоголь, сравнивали с. этими вездесущими насекомыми и грызунами непрерывно возраставшую армию инспекторов и чиновников, которых рассылали по деревням. Достоевский еще больше был напуган и поражен связью человека с миром насекомых, начиная с его ранних «Записок из подполья» и заканчивая апокалиптическими образами в романе «Бесы» – крыса, грызущая икону, и человечество, превращающееся в муравейник. В произведениях Достоевского все время упоминаются пауки и мухи[69]69
  24. Cm.: R. Matlaw. Reccurent Imagery in Dostoevsky// HSS, III, 201–225. Вслед за Чижевским автор объясняет этот интерес влиянием Шиллера, а не более древней русской традицией.


[Закрыть], приобретшие гротескные черты в творчестве единственного уцелевшего подражателя Достоевского, творившего в сталинскую эпоху, – Леонида Леонова. Начиная с «Барсуков» (1924) и вплоть до «Русского леса» (1953) Леонов вводит в реалистический сюжет такие сюрреалистические создания, как новый вид таракана, двухсотсемидесятилетнюю крысу, однозубого гигантского микроба, который рыщет по строительным площадкам[70]70
  25. См. в особ. «Соть» (1930) и «Скутаревский» (1932); см. также: R. Hingley. Leonid Leonov // Su, 1958, Jul.-Sep., 69–74.


[Закрыть].

Еще сильнее в лесу были страх перед огнем и тяга к нему. Огонь являлся «хозяином» в доме, источником тепла и света, требовавшим порядка и благоговейного молчания, когда его разжигали или гасили. В монастырях разведение огня для приготовления пищи и выпечки хлеба было религиозным ритуалом, который мог выполняться только ризничим, бравшим огонь из лампады в алтаре[71]71
  26. Зеленин. Табу, II, 62; Голубинский. История, I, 619. См. также большой раздел об огне и печах в кн.: Садовников. Загадки, 41–50. Следует отметить также изощренные и вызывающие отвращение обряды русских язычников на Волге, описанные арабским путешественником X в. (Spector. Readings, 16–19), а также упрек русских арабам в том, что они оставляют «останки человека на съедение насекомым и червям», а не «сжигают его в мгновенье ока, чтобы он немедленно вошел в рай» (19).


[Закрыть]. Одно из слов, обозначавших тепло – «богатя», – было синонимом «богатства».

Русские воспринимали порядок небесного мироустройства в духе знаменитых сочинений, приписываемых мистику Дионисию Ареопагиту, для которого ангелы – «живые порождения огня, мужи, как огнь блистающие, языки огненны и престолы огненны и серафимы… горят огнем»[72]72
  27. Небесная иерархия, книга XV; цит. по: Payne. Fire, 241. Греческий тексте французским переводом и полным анализом происхождения и истории образа святого огня см. в: Denys I'Areopagite. La Hierarchic Celeste, 1958, 166–171, примеч. M. dc Gandiliac.


[Закрыть]. Русские часто вспоминают как слова Христа: «Огонь пришел я низвести на землю», так и то, что Святой Дух снизошел на апостолов в виде «языков пламени»[73]73
  28. Лука, 12:49; Деяния, 2:3.


[Закрыть].

В Московском государстве о сгоревших церкви или иконе говорилось, что они «вознеслись»[74]74
  29. S. Collins. The Present State of Russia. – London, 1671, 25, а также 8–9.


[Закрыть]. Красная площадь в Москве (в те времена, как и сейчас, – место торжественных процессий) в народе называлась «пожаром»[75]75
  30. «Пожар». Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения. Под редакцией Н. Гудзия. – М., 1959, 313, 448, 464. Такое обозначение использовалось в XVII в.


[Закрыть]. Купола-луковицы московских церквей сравнивали с языками пламени[76]76
  31. См. официальное издание московской патриархии: The Russian Orthodox Church, 47.


[Закрыть].

Основная метафора, которая демонстрирует высшее соединение человеческой и божественной природы во Христе, – огонь, проникающий в железо. Не меняясь в своем существе, это «железо», символизирующее человека, приобретает огненную природу божества: способность воспламенять все, что к нему прикасается. Согласно византийскому определению, которое пользовалось известностью на Руси: «Став весь огнем по душе, он (человек. – Док. Б.) и телу передает от стяжанного внутри светлоблистания, подобно тому, как и чувственный огнь передает свое действо железу»[77]77
  32. Симеон Новый Богослов. Слова. – М., 1890, выл. II, 385. Метафора восходит к Оригену (см.: G. Prestige. Fathers and Heretics. – London, 1940, 221–222).


[Закрыть]. Или, по словам Дионисия, «чувственный огнь есть во всем… незаметен сам по себе, если нет подходящего вещества, в котором он может явить свое действо… все обновляет своим жизнетворным жаром… неизменен, все, что вбирает, возносит ввысь, не перенося никакого унижения к земле»[78]78
  33. Цит. no: Payne. Fire, 241–244.


[Закрыть].

Жар, а не свет, тепло, а не просвещение – таков был путь к Богу.

В то же самое время в этой легко воспламеняющейся цивилизации огонь был страшной силой, незваным гостем, чье внезапное появление служило напоминанием о ее хрупкости и неустойчивости. Народное выражение «подпустить красного петуха» и по сей день обозначает поджог; красного петуха часто рисовали на деревянных зданиях, чтобы умилостивить огонь и предотвратить его гибельный приход. Леонов сравнивает лесной пожар с полчищем красных пауков, пожирающих все на своем пути[79]79
  34. Soviet River, 347.


[Закрыть].

Только в одной Москве в период с 1330-го по 1453 г. произошло семнадцать больших пожаров, и много-много раз огонь опустошал ее вплоть до великого пожара 1812 г. Летописные хроники Новгорода упоминают свыше ста серьезных пожаров[80]80
  35. Slavonic Cities IV, Moscow // SEER, Apr., 336–355; Воронин. Города, 8.


[Закрыть]. Один из путешественников ХѴII в. заметил: «Чтобы пожар в этой стране стал значительным событием, должно сгореть по крайней мере семь или восемь тысяч домов»[81]81
  36. Carlisle. Relation, 301; о сходных свидетельствах путешественников, еще раньше побывавших на Руси, см.: Hamilton. Art, 106–107.


[Закрыть]. Неудивительно, что в русской иконографии огонь был главным символом Страшного суда. Его красное зарево в нижней части церковных фресок и икон было видно издалека, когда верующие зажигали церковные свечи.