Текст книги "Икона и топор"
Автор книги: Джеймс Хедли Биллингтон
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)
К концу 1913 г. сенсуализм уже уступал дорогу прометейству, а субъективное течение футуризма («эгофутуризм») – более холодному и формальному «кубофутуризму». Глашатаем нового был Малевич, который в декабре 1913 г. создал кубистические декорации и эскизы костюмов для футуристической оперы с типично прометеевским названием – «Победа над солнцем». Костюмы из картона и проволоки преображали людей в «подвижные машины». Одни персонажи говорили только гласными, другие – только согласными, а театральный зал полнился ослепительным светом и оглушительными звуками в стремлении обеспечить человеку «победу над солнцем» – свободу от всякой подчиненности традиционному миропорядку[1375]1375
89. C.Gray. Experiment, 308 – касательно до сих nop не опубликованного описания этого спектакля; а также 99 и илл. 75 – кадр из «Драмы в кабаре № 13»;'/ Poggioli. Poets, 238–249. Кроме того, см.: A. Ripellino. Majakovskij с il teatro d'a-J; vanguardia. – Torino 1959. Сологуб в своей «Литургии мне» предлагает своеобразный эгосснсуализм в то самое время, когда процветали «эгофутуристы». См.: Сиповский. Этапы, 109.
[Закрыть]. Определенное воздействие на новое искусство оказал и Фрейд, создавались пьесы, где персонажи представляли не разных людей, а разные уровни и аспекты одной личности[1376]1376
90. См., например: Н.Евреинов. Театр души: Монодрама в одном акте.
[Закрыть].
В манифесте, приуроченном к первой выставке супрематистов в декабре 1915 г., Малевич утверждал: «Когда исчезнет привычка сознания видеть в картинах изображения уголков природы, мадонн и бесстыдных венер, тогда только увидим чисто живописное произведение»[1377]1377
91. К.Малевич. Собр. соч., I, 37.
[Закрыть].
Однако бесстыдные венеры не вполне исчезли из русской культуры. Именно ими был ознаменован в 1916 г. литературный дебют одного из великих русских рассказчиков XX в. – Исаака Бабеля[1378]1378
92. И.Бабель. Мама, Римма и Алла; Илья Исаакович и Маргарита Прокофьев-на//Летопись, 1916, нояб., 32–44.
[Закрыть]. Сцена обольщения, выдержанная в духе обожаемых им французских натуралистов, вызвала негодование властей, обрушивших на изобретательного молодого писателя-одессита те же пуританские обвинения и угрозы, какие они прежде адресовали ныне отсутствующему Ларионову. Но как раз в самих правительственных кругах сенсуализм нашел наиболее благоприятную почву. Печально знаменитый Распутин целиком подчинил себе императорскую семью, а его соперники из числа придворных, которые в декабре 1916 г. все-таки убили «святого дьявола», были еще более развращены, чем этот незаурядный сибирский крестьянин. Министр внутренних дел Протопопов, друг и протеже Распутина, был сенсуалистом, и многие подозревали его в некрофильстве. Князь Юсупов и Великий князь Дмитрий (аристократы, которые в конце концов отравили, застрелили и утопили здоровяка Распутина) были широко известны своими сексуальными подвигами и интригами[1379]1379
93. Rene Fiilop-Miller. Rasputin: The Holy Devil. – NY, 1928, 345, и целый раздел 321-36 8.
[Закрыть].
Однако не прошло и года, как могучие ветры перемен смели всех этих персонажей. Первый порыв исходил от прогрессивного блока либеральных реформаторов в Думе, следом неожиданно грянул февральский ураган 1917-го, закончившийся автократией, и бешеные вихри Гражданской войны, развязанной Октябрьским большевистским переворотом.
Революция и Гражданская война переключили внимание русскиe писателей с частной сферы на общественную, и апокалиптизм, третье идеологическое течение эпохи, разом выдвинулся на первое место. Блок некогда ощущал: «…лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот»[1380]1380
94. А.Блок. Дневник. – Л., 1928, II, 72; Maslenikov. Poets, 164–165; Откр., 12:1–6.
[Закрыть]. Теперь же он склонен был видеть в эротико-мистической «незнакомке» своих ранних стихов лишь великую блудницу из Откровения св. Иоанна. Чувственное желание прижгли огнем революции и Гражданской войны, и пуритане-большевики, упрочив свою силу и власть, ревностно его подавляли.
Тем не менее сенсуализм – как и другие течения конца империи – при новом режиме исчез не сразу. Один из писателей уподоблял опыт революции сладострастной дрожи[1381]1381
95. М.Дудкин. Приведено в статье: J.Catteau. A propos de la litterature fantastique: Andre Belyj, heritier de Gogol et de Dostonevski // CMR, 1962, jul. – sep., 372. Сиреневый был «прометеевским» цветом в схеме Скрябина и вообще в большом фаворе у эстетов серебряного века.
[Закрыть]. В примечательном советском романе начала 20-х гг. повествуется о девушке-дворянке, которая, став начальником местной тайной полиции, превращает свои сексуальные аппетиты в освященный государством садизм и гордо заявляет, что для нее «вся революция – пропахла <…> половыми органами»[1382]1382
96. Б.Пильняк. Иван-да-Марья. – Пг., 1922, 71,
[Закрыть]. В другой повести речь идет о дьяконе, который оставляет свое религиозное призвание якобы затем, чтобы примкнуть к революционным силам, а фактически чтобы свободно сожительствовать с проституткой Марфой. «То, что произвело в дьяконе переворот <…>, был не марксизм, а марфизм», – язвительно замечает автор[1383]1383
97. Икс // Е.Замятин. Избранные произведения. – М., 1989, 440.
[Закрыть].-Но ярче всего запоминаются авантюрная чувственность и иронический дух прозы Бабеля, повествующей о времени революции, – «Конармии» (1926) и «Одесских рассказов» (1927), посвященных одесскому преступному миру.
Обаятельно прямым иррационализмом отличался богемный сенсуализм «имажинистской» поэтической школы, сложившейся в 1919 г. В попытках «истребить» грамматику и вернуться к примитивным корням и непристойным образам имажинисты создали такие примечательные произведения, как «2x2 = 5» Вадима Шершеневича и «Развратничаю с вдохновением» Анатолия Мариенгофа[1384]1384
98. В.Шершсневич. 2x2 = 5. – М., 1920; А.Мариенгоф. Развратничаю с вдохновеньем. – М., 1921. Движение, видимо, полагало себя развивающимся из английского имажизма Эзры Паунда и Уиндема Льюиса. См.: ЛЭ, IV, 461–464.
[Закрыть]. В 1924 г. группа распалась, и ее лидер Шершеневич занялся прозаическим переводом на русский язык Эптона Синклера, но прежде он опубликовал целый ряд стихотворений, воспевающих антипрогрессивный сенсуализм, все еще широко распространенный среди интеллигенции:
Однако в первые годы большевистского режима сенсуализм имел кое-каких официальных покровителей. Для Александры Коллонтай, талантливой дочери украинского генерала, которая стала первым наркомом социального обеспечения в большевистском правительстве, революция и в самом деле «пропахла… половыми органами». В период от публикации «Новой морали и рабочего класса» (1919) до сборника «Свободная любовь» (1925) она непрерывно ратовала за свободу любви в новом обществе. Впрочем, она призывала к очищению физической стороны любви («бескрылого эроса»), к возвышению ее до любви социально созидательной, крылатой, стремящейся к духовному союзу с новым пролетарским обществом[1386]1386
100. Краткий анализ взглядов Коллонтай, включая выдержки из ее многочисленных сочинений и перечень некоторых из них, опубликованных по-английски и на других европейских языках, см.: Т.Anderson. Masters, 163–169. Произведения, о которых идет речь в настоящей работе: Новая мораль и рабочий класс. – М., 1918; Любовь пчел трудовых // Революция чувств и революция нравов. – М. – Л., 1923 (а также в: Свободная любовь. – Рига, 1925); Дорогу крылатому Эросу! // Молодая гвардия, 1923, № 3. См. также критическую литературу, указанную в; ЛЭ, V, 384–385, в частности: Финоген Буднсв. Половая революция // На посту, 1924, № 1.
[Закрыть]. Стало быть, если Богданов видел в пролетариате божество, то Коллонтай – своеобразного космического сексуального партнера. Она приветствовала «любовь пчел трудовых» (таково название одной из ее повестей), и женщины были в ее глазах пчелиными царицами, рожающими детей от полуанонимных отцов, чья подлинная любовь принадлежит производительному труду. Не случайно она вложила в уста одного из своих вымышленных женских персонажей широко известную фразу, что сам по себе половой акт ничего не значит, это все равно что выпить стакан воды[1387]1387
101. Эту знаменитую теорию развивает дочь в повести «Любовь трех поколений» из упомянутой выше книги «Любовь пчел трудовых». См. также: Большая любовь, 1927. О споре, вызванном повестью, см.: L.Luke. Marxian Woman: Soviet Variants // E. Simmons, cd. Through the Glass of Soviet Literature. – NY, 1961, 34 ff.
[Закрыть].
Хотя по чисто практическим соображениям Коллонтай была сторонницей моногамии, она горячо поддерживала либеральные законы о разводе, принятые на заре советской эры. Как она сама, так и ее богатая финка-мать были разведены, и всю свою любовь она безусловно отдала рабочему классу. Богатая интеллигентка, Коллонтай входила в наиболее суровую пролетарскую фракцию большевизма, так называемую рабочую оппозицию, которая упорно, но тщетно боролась против усиления новой государственной бюрократии, противопоставляя ей систему децентрализованного контроля со стороны профсоюзов. Не в пример другим представителям этого движения, Коллонтай не лишилась своих позиций во властных структурах после роспуска оппозиции в 1921 г. В 1921–1945 гг. она постоянно занимала высокие дипломатические посты, главным образом в хорошо знакомой ей Скандинавии (достаточно назвать такие яркие эпизоды, как ее усилия закончить путем переговоров Советско-финляндскую войну; эту попытку она предприняла вместе с другой воинствующей большевичкой-феминисткой, эстонкой по рождению, писательницей Хеллой Вуолийоки, в чьем известном произведении, экранизированном под названием «Дочь фермера» с Лореттой Янг в главной роли, возникает извечный народный символ промискуитета)[1388]1388
102. Max Jacobson. The Diplomacy of the Winter War. – Cambridge, Mass., 1961, 201–217.
[Закрыть]. В какой-то мере борьба Коллонтай за сексуальное освобождение, можно сказать, представляет собой курьезное и кратковременное проникновение скандинавских взглядов в мрачное пуританство русского большевизма. Тот факт, что из всех крупных оппозиционных лидеров в рамках большевистской партии одна лишь Коллонтай уцелела в чистках 30-х гг., как будто бы свидетельствует о еще не угасшей у старых революционеров ностальгии по коллонтаевскому образу «крылатого эроса» революции.
Но большевистская этика почти не оставляла места эросу. Последним большим празднеством всеобщей страсти явилась, пожалуй, яркая постановка пьесы «Карменсита и солдат» в Московском Художественном театре (1923). Эта «лирическая трагедия» была оригинальной обработкой «Кармен» Бизе, сосредоточенной исключительно на неистовой любви-ненависти между мужчиной и женщиной. На сцене вновь предстал хор античных трагедий, а фривольности оперы были убраны в стремлении отобразить то, что Ницше сформулировал в ремарке на полях партитуры «Кармен» Бизе, против «Хабанеры»: «Эрос, каким его представляли себе греки, ожесточенно-демонический и неукрощенный»[1389]1389
103. Цит. no: O.Seyler. Inside the Moscow Art Theatre. – NY, 1925, 112. Анализ и фотографии спектакля см. в разделе «Spanish Passion – and Russian», 106–124.
[Закрыть].
По своему глубинному характеру сенсуализм той эпохи был демоническим. Соловьев, зачинатель поворота к сенсуализму, на склоне лет провидел скорее дьявола, чем софию, и словно бы испытывал странное притяжение к Антихристу последних своих сочинений[1390]1390
104. Мочульский. Соловьев, 247 и след.
[Закрыть]. Всего через несколько лет после смерти Соловьева его последователь Александр Блок отошел от своего мистического благоговения перед «прекрасной дамой», носительницей вселенской гармонии, и обратился к «незнакомке», загадочной проститутке ив низменного мира городских кабаков. Менее известный теперь Александр Добролюбов фактически защищал культ Сатаны, превознося в своих стихах и трактатах «красоту смерти», и лишь позднее ступил на путь аскетического смирения и радикальных сектантских проповедей[1391]1391
105. ЛЭ, III, 321–322; Maslenikov. Poets, 25 ff.
[Закрыть]. Демоны в изобилии встречаются в литературном мире Сологуба, где соблазн плоти почти неизменно соотнесен с властью Сатаны.
Алексей Ремизов, один из популярнейших рассказчиков конца империи, верил, что миром правит дьявол. Образ Сатаны, выписанный ярким народным языком и фантастическими метафорами русской деревни, сделал Ремизова едва ли не равно демонической фигурой. Его постановка «Бесовского действа» в народном театре марионеток была своеобразной сатанистской мистерией, а «Огненная Россия» (1921) отдавала дань Достоевскому как творцу того странного дуализма и богоборчества, которые составили основу его собственных экзотических сочинений. Чюрлёнис уверял, что солнце на самом деле черное, а в «Дневнике Сатаны», последнем произведении Леонида Андреева, автор отождествляет себя с Сатаной, который – в облике американского миллионера – ведет запись своих обманов и побед в насквозь прогнившем мире[1392]1392
116. А.Ремизов. Огненная Россия. – Ревель/Таллин, 1921, особенно 71. Краткая статья о Ремизове есть в кн.: Harkins. Dictionary, 332–334; более подробную статью и библиографию см.: ЛЭ, IX, 606–609. Vorob'ev. Ciurlionis, 82 ff. Л.Андреев. Дневник Сатаны. – СПб., 2000. Книга закончена в 1919 г. буквально за несколько дней до смерти Андреева в Финляндии. В то самое время, когда большевики в поисках вдохновения смотрели на Америку как на образец современного индустриального общества, консерваторы вроде Андреева были склонны смотреть на Америку как на главного носителя вируса материализма. В связи с этим см. также новеллу И.Бунина «Господин из Сан-Франциско» и, пожалуй, набоковскую «Лолиту». Кроме того, см. анализ идей Андреева: J.Woodward // CSP, VI, 1964, 59–79; Н. Peltier-Zamoyska // CMR, 1963, Jul.-Sep., 105–129.
[Закрыть].
Демонизм нашел отражение и в музыке. Скрябин, по его признанию, обнаружил некую дьявольскую экзальтацию в музыке Листа и собственном прославлении чувственных наслаждений. Особенно же знаменательную победу дьявол одержал в живописи, где талантливейший Врубель перешел от первоначальных религиозных сюжетов к экспериментализму и в мучительных попытках запечатлеть на полотне лермонтовского Демона впал в безумие[1393]1393
107. С.Яремич. Врубель, Михаил Александрович. Его жизнь и творчество. – М., 1911; Врубель. – Л. – М., 1963 (сборник, включающий переписку, воспоминания и т. д.); а также: С.Gray. Experiment, 18–21.
[Закрыть].
Начав с изображения сидящего Демона, чья поза напоминала Пана с давней картины художника, Врубель на последнем полотне представил Демона, распростертого горизонтально, как бы растянутого на дыбе, с настороженно и неестественно приподнятой головой, в ужасе глядящего на зрителя. Он как бы производит последний жуткий смотр мелким своим слугам – тем «столпам общества», что всегда в невежественном восторге толпились перед любым произведением какой-нибудь знаменитости. Врубель и шокировал, и завораживал общество, периодически подправляя и дописывая «Демона», даже после того как картина уже была выставлена. Единственным приютом покоя, оставшимся для художника на земле, была лечебница для душевнобольных, где Врубель провел последние годы и умер в 1910 г. Конечно, в эпоху романтизма демон, преследовавший Врубеля, притягивал к себе мыслителей по всей Европе. Ведь и Фауст в конце концов немыслим без Мефистофеля, а романтики, размышляя о потерянном и возвращенном рае, почему-то считали мильтоновского Сатану более достоверным и интересным, чем его Бога. В своей решимости воскресить механистическую вселенную философов XVIII в. философы-романтики нередко предпочитали ставить знак равенства между жизненной энергией и Сатаной, даже не пытаясь по-новому определить или оправдать дискредитированную идею Бога.
И все же врубелевскому стремлению запечатлеть Сатану в живописи свойственно нечто удивительное и сугубо русское. Оно явилось своеобразной инверсией поисков, пятьюдесятью годами раньше предпринятых в русской живописи Александром Ивановым[1394]1394
108. Мнение критиков о картине Иванова тоже резко менялось. Сопоставьте благоговейное отношение паломников к картине Иванова (Н.Машковцев. Суриков, 15–18) с критической антипопулистской позицией Розанова (Александр Александрович Иванов // Золотое руно, 1906, нояб. – дек., 3–6), который предлагает (в частности) переименовать «Явление Христа народу» в «Затмение Христа народом».
[Закрыть]. Как и в случае с Ивановым, в замыслах Врубеля словно бы сфокусировались коллективные интересы и чаяния всей интеллектуальной элиты. Подобно Иванову, который вознамерился отобразить «Явление Христа народу», Врубель попытался представить народу явление дьявола. Но если Христос Иванова оказался художественной неудачей, то Демон Врубеля, пожалуй, скорее успех. Романтизм обрел свою икону, а русские сенсуалисты поздней империи – своего святого-покровителя.
Апокалиптичность
Атмосфера сатанинского присутствия вела к тягостным раздумьям и апокалиптичному мироощущению. Апокалиптичность, третий ключевой знак эпохи, во многом была побочным результатом неразрешенного психологического напряжения между прометейством и сенсуализмом. В конце-то концов как человек может примирить великие чаяния с мелкими делами, интеллигентскую веру в грядущую утопию и одновременно личное участие в разврате? Один из способов удержаться на этой опасной грани заключался в том, чтобы с известной долей Schadenfreude[1395]1395
Злорадства (нем.).
[Закрыть] внушить себе уверенность, что близится апокалиптическая перемена, что нынешний сенуализм предвещает завтрашнюю трансформацию. Как сказал Дягилев в революционном 1905 г. (в тосте, произнесенном по случаю выставки трех тысяч русских исторических портретов, которую он устроил в Таврическом дворце): «…мы – свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой, неведомой культуры, которая нами возникает, но и нас же отметает. А потому без страха и недоверья я подымаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики. И единственное пожелание, которое я как неисправимый сенсуалист могу сделать, чтобы предстоящая борьба не оскорбила эстетику жизни и чтобы смерть была так же красива и так же лучезарна, как и Воскресение»[1396]1396
109. Сергей Дягилев и русское искусство: В 2 т. – М., 1982, I, 194. См. также: А.Haskell. Diaghileff: His Artistic and Private Life. – NY, 1935; S. Lifar. Serge Diaghilev. – NY, 1940.
[Закрыть].
Вторым, более прозаическим источником апокалиптичности было религиозное мироощущение народа, которое воздействовало и на открыто нерелигиозных со-творцов возникавшей в начале XX в. массовой культуры. Для многих выходцев из простонародной крестьянской среды чтение и писательство стали теперь обычными занятиями, и им казалось вполне естественном говорить о переменах в апокалиптических терминах.
Откровенно светские манифесты футуристов изобиловали образами пророчества и мученичества. Поэт Маяковский, быстро ставший их лидером, именовал себя «тринадцатым апостолом» и «некоронованным царем душ», утверждая, что когда-нибудь его тело «проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание». В звучных его строфах, как в зауми, хлебниковском языке чистых звуков, слышен отголосок музыкальных каскадов исконной зауми церковного языка – благовеста церковных колоколов. И если колокола «ликования» хрипят и режут ухо, расстроенные поэтом-иконоборцем, то его неколебимая убежденность в спасении высказана языком апокалипсиса, который в конечном счете есть своеобразная «теология за пределами разума». Он один, последний романтик, хочет пройти «сквозь горящие здания», чтобы увидеть второй потоп[1397]1397
110. См.: V.Ehrlich. The Dead Hand of the Future: The Predicament of Vladimir Mayakovsky//ASR, 1962, Sep., 433–440. Отметим также название сборника: Ф.Сологуб. Соборный благовест. – Пг., 1921.
[Закрыть]. Если поэтов-футуристов к мазохистской апокалиптичности приводили попытки вырваться за пределы будничного мира, то у художников-абстракционистов сходная тенденция формировалась в поисках нового искусства чистой формы и цвета. В критический период своего развития (1912–1914) Кандинский снова и снова обращался к теме апокалиптических всадников и Страшного суда, мало-помалу отдалясь от мира объективного искусства[1398]1398
111. Репродукции см. в кн.: Grohmann. Kandinsky, 404–405. Иудаистские влияния также способствовали апокалиптичности культуры конца империи: эмоциональное потрясение, вызванное прорывом за пределы поселения, классическая иудейская оппозиция к портретным изображениям и т. д. См.: E.Szittya. Soutine et son temps, 1955, 13–22.
[Закрыть].
Во взбудораженной литературе этого десятилетия войн и революций апокалиптичность постепенно заняла место главной темы. Посмертно опубликованный рассказ Соловьева об Антихристе вызвал множество подражаний, чьих авторов, как правило, куда меньше интересовал его позитивный образ окончательного христианского единения, нежели негативный образ грядущего господства Азии над Европой.
Трилогия Мережковского «Христос и Антихрист» являла собой исполинскую панораму гибели богов при Юлиане Отступнике, их воскресения в эпоху Леонардо да Винчи и последней битвы между Христом и Антихристом, которая началась при Петре и завершится на земле России[1399]1399
112. В трилогии см., в частности, эпилог к «Петр и Алексей»; см. также: Н.С.Bedford. Dmitry Merczhkovsky, the Intelligentsia, and the Revolution of 1905 // CSP, III, 1959.
Кризис революционной борьбы предстает как своеобразный апокалипсис и в произведении эсера БорисаГ Савинкова «Конь блед» (1905), опубликованном под псевдонимом Всеволод Ропшин. Другое знаменитое произведение Савинкова о революции – «То, чего не было» – вызвало новую дискуссию о «гамлетовском вопросе». См.: Е.Колтоновская. «Быть или не быть?» // РМ, 1913, № 6, 24–40.
[Закрыть]. Но значительно интереснее и оригинальнее было апокалиптическое сочинение Бориса Бугаева, выступавшего под псевдонимом Андрей Белый. Философ, сын известного московского математика, он стал ведущим писателем-символистом и пришел от буддизма через теософию к антропософии – учению австрийского философа Рудольфа Штайнера, стремившегося создать новую гуманистическую культуру[1400]1400
113. О Белом см. в дополнение: Maslenikov. Poets; P.Mochulsky. Andrei Bely. – Paris, 1955; ЛЪ, 1, 422–429.
[Закрыть]. Еще на раннем этапе своих религиозно-философских исследований Бугаев заинтересовался внутренними связями, которые, как он интуитивно угадывал, существуют между интеллигенцией и народным религиозным мировоззрением. Он выбрал себе псевдоним, соединив имя «первозванного» святого, по преданию принесшего в Россию христианство, со словом «белый» – апокалиптическим цветом. Таким образом, Белый принял имя, символически отражавшее миссию, вершителем которой он себя ощущал, – принести русскому народу весть апокалипсиса. Подобно Соловьеву, он видел основополагающую проблему в конфронтации Европы и Азии и главной ареной конфликта полагал Россию. Как и Брюсова, который апокалиптически писал о «грядущих гуннах» в годы Русско-японской войны (1904–1905)[1401]1401
114. Грядущие гунны // В.Брюсов. Стихотворения и поэмы – Л., 1961, 278–279. В апокалиптическом духе написаны и его пьеса 1904 г. «Земля» (анализ см.: R.Poggioli. Qualis Artifex Pereo! or Barbarism and Decadence // Harvard Library Bulletin, XIII, 1959, Winter, 135–159), где изображена полная гибель человечества, и рассказ «Республика Южного Креста» (В.Брюсов. Повести и рассказы. – М., 1983, 76–94), где повествуется о катастрофе, внезапно постигающей утопический город будущего.
[Закрыть], Белого преследовал призрак этой неожиданной азиатской победы, и вскоре он приступил к написанию трилогии – романа-эпопеи «Восток или Запад». Первая часть вышла в свет двумя объемистыми томами в 1910 г. под названием «Серебряный голубь» и повествует о московском студенте, который отдает все свое земное достояние, чтобы последовать за безумной сектанткой «богородицей». Он ищет всемирного воскресения – единения Востока и Запада в пожаре, из которого будет рождена птица небесная – «голубь» сектантской традиции, жар-птица русской мифологии. Старообрядческая практика принесения себя в жертву предстает как своеобразное пророческое предвидение того пути, которым придет к спасению весь мир.
Начало Первой мировой войны и огромные потери на Восточном фронте, Белый, видимо, воспринял как подтверждение, что конец и вправду близок, и вторая часть трилогии, вышедшая в 1916 г. под названием «Петербург», еще сильнее пронизана искажением традиционных форм и предчувствием надвигающейся катастрофы. Автор видит бедствие, навлеченное отцами и сыновьями, реакционерами и революционерами, которые в душе одинаково нигилисты, тайные пособники, ведущие за собой царство зверя, т. е. Антихриста, Сатаны[1402]1402
115. См.: Петербург // А.Белый. Соч.: В 2 т. – М., 1990, II, а также его раннюю работу: Апокалипсис в русской поэзии // Весы, 1905, № 4, 11–28.
[Закрыть].
Сатирический облик русского либерализма
Неприязненная подозрительность, с какой «новые» иконоборцы в годы правления Александра II смотрели на крепнущую предприимчивую буржуазию, отразилась в рисунке (илл. XX) на обложке сатирического журнала «Искра». Этот недолговечный журнал, позаимствовав у радикальной прессы Англии и Франции оружие политической карикатуры, проторил путь будущей советской пропаганде. Воспроизведенный здесь заглавный рисунок был впервые использован в 1861 г.
На кольцах змеи надпись: «Неуважение к закону, к правам личности и собственности… самоуправство и кулачная расправа»… Вереница людей шагает от денег через азартные игры, алкоголь ц «спекулянтов» к триумфу злобной «Монополии» над перепуганной толстухой Юстицией, на чьих весах деньги изрядно перевешивают «истину». В правой части представлены конечные плоды бесправной системы: вооруженные пушкой поборники нового «послекрымского» шовинизма, женщина, трубящая в трубу «гласности», и мужчина, толкающий паровоз, который распространял по всей империи новый промышленный порядок. Не приходится удивляться, что позднее Ленин выбрал то же название, «Искра» (в обоих случаях заимствованное у декабристов), для большевистского еженедельника, основанного им в 1900 г.
«Динамический супрематизм». К.Малевич. Государственная Третьяковская галерея, Москва.
«Женщина с граблями». К.Малевич. Государственная Третьяковская галерея, Москва.
«Искусство внешнего пространства» Малевича
Прекрасной иллюстрацией, показывающей экспериментальный дух русского искусства в конце империи, является «динамический супрематизм» Малевича (илл. XXI) – типичный продукт революционного беспредметного искусства, идея которого возникла у Малевича в 1913 г., была провозглашена в манифесте 1915-го и воплощена в целом ряде произведений периода войны и революции.
Культурное богатство и стилистическое многообразие эпохи было уничтожено, когда при Сталине канонизировали «социалистический реализм», двумерное плакатное искусство, направленное прежде всего на восхваление социалистического строительства и великих исторических достижений России.
Были, однако, и более образные попытки запечатлеть идеал новой пролетарской культуры; и Малевич (в противоположность большинству лучших художников-экспериментаторов дореволюционной эпохи) не уехал из СССР и вплоть до своей смерти в 1935 г. стремился привнести закваску искусства в тесто новой массовой культуры. Крепкая, но не имеющая лица фигура его простой, отчасти абстрактной «Женщины с граблями» (илл. XXII) являет взору куда более чистый художественный образ идеальной «героини социалистического труда», нежели официальное советское искусство, и представляет собой своеобразную светскую икону взамен наполовину условного образа матери с младенцем, которым открывается иллюстративная часть этого тома (а в общем, и история русской культуры). Пожалуй, вполне логичная последняя ирония заключена в том, что посетители московской Третьяковской галереи могли по-прежнему любоваться византийской Владимирской Божией Матерью, тогда как этот сугубо современный русский портрет трудящейся женщины был сослан в запасники того же музея.
В революции Белый и многие другие увидели начало великой последней земной битвы, которая избавит людей от господства Антихриста и установит власть вернувшегося Мессии. «Христос Воскрес» – писал Белый в своем знаменитом гимне революции всего через несколько месяцев после «Двенадцати» Блока[1403]1403
116. А.Белый. Стихотворения. – Berlin, 1923, 347–371.
[Закрыть]. Почти в то же время самый земной и деревенский из великих поэтов эпохи, Сергей Есенин, назвал Россию – «новый Назарет»[1404]1404
117. Певущий зов // С.Есенин. Стихотворения и поэмы. – Л., 1956, 123–125. Анализ см.: Р.Pascal. Esenine, poetc dc la campagne russe // OSP, II, 1951, 55–71.
[Закрыть]. Другой крестьянский поэт, Николай Клюев, славил революцию как знак мессианского освобождения в своих замечательных стихах начала 1920-х: «Песнь Солнцейосца», «Четвертый Рим» и «Ленин», где сравнивал большевистского лидера с Аввакумом[1405]1405
118. Все произведения включены в двухтомник: Н.Клюев. ПСС. – NY, 1954; Песнь Солнценосца// I, 381–383; Четвертый Рим // II, 85–90; Ленин // I, 414–423.
[Закрыть].
Но уже вскоре новый революционный режим стали сравнивать скорее с Антихристом, нежели с Христом. В блоковских «Двенадцати» отождествление революционного лидера с вернувшимся Христом было лишь пробным и символическим, и ко времени своей смерти в 1921 г. Блок уже утратил все иллюзии. Бердяев, Мережковский, Кандинский, Ремизов и многие другие к 1922 г. один за другим эмигрировали и начали писать о новом порядке в мрачном шпенглеровском тоне[1406]1406
119. См., например, последние две книги, выпущенные Бердяевым в России до отъезда за границу: Конец ренессанса. – Пг., 1922; Освальд Шпенглер и закат Европы. – М„1922.
[Закрыть]. Даже Горький, выходец из низших слоев общества, близкий к Ленину, в конце 1922 г. надолго выехал за границу. Его отъезд был лишь одним из признаков резко изменившегося отношения к революции, которое произошло как раз с теми писателями, что были теснее всех связаны с простым народом и с великими чаяниями, какие он изначально возлагал на революцию.
Город и железнодорожный поезд стали символом апокалипсиса. Апокалиптическое стихотворение Брюсова «Конь блед» (1903) вдохновило Блока к написанию в 1904 г. стихотворения «Последний день», первого в мрачном цикле «Город»[1407]1407
120. Reeve. Blok, 102–104; А.Блок. Соч., I, 102–103.
[Закрыть]. Современный город, если процитировать заглавие знаменитого рассказа (1908) Леонида Андреева, был – «проклятие зверя» или «последнее проклятие человека», лабиринт, «где дверей много, а выхода нет», населенный людьми, «у которых маленькие, сжатые, кубические души»[1408]1408
121. Проклятие зверя //Л.Андреев. ПСС. – СПб., 1913, VIII, 144, 114.
[Закрыть]. Большевизм – всего лишь крайность, последний итог «стальной лихорадки» городов, «электрический восход»[1409]1409
122. Сорокоуст (1920) // С.Есенин. Стихотворения, 161–163.
[Закрыть], который вел людей к Армагеддону и последней битве между «железом и землей»[1410]1410
123. Подзаголовок «Песни Солнценосца» Клюева.
[Закрыть]. Люди – только статисты в этой манихейской битве между фабричными трубами и куполами церквей. Фабричные дымоходы оборачивались «красными пальцами» зверя, грозящими вырвать из почвы луковицы-соборы верующих, или же трубами, поднятыми над городом, чтобы возвестить о Страшном суде[1411]1411
124. С.Клычков. Последний Лель. – Харьков, 1927, цит. по: ЛЭ, V, 323; В.Хлебников. Журавль // В. Хлебников. Избр. соч. – СПб., 1998, 71–77.
[Закрыть].
В проклятых городах «и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыле»[1412]1412
125. С.Клычков. Лель. Цит. по: ЛЭ, V, 323.
[Закрыть]. Образ апокалиптического всадника сливается с образом бронепоезда, несущего проклятие города в деревню и в провинции:
Символ поезда приобрел новый смысл, поскольку большевики использовали ярко разукрашенные агитпоезда, а в годы Гражданской войны Троцкий неоднократно выезжал на фронт в командирском бронепоезде. Самые впечатляющие прозаические произведения тех ранних лет – «Бронепоезд 14–69» Всеволода Иванова, глава «Поезд № 58» в панорамном «Голом годе» Пильняка и замечательный рассказ Никитина «Ночь», где Гражданская война обрисована как ночное столкновение двух бронепоездов, красного и белого, идущих с востока и с запада навстречу роковому столкновению в сердце России[1414]1414
127. В.Иванов. Бронепоезд 14–69. – М., 1922; Б.Пильняк. Голый год. – М. – Пг., 1923 (2-е пересмотр, изд., 1-е – 1920), особ. гл. 5 «Смерти»; Н.Никитин. Ночь// Круг. – М. – Пг., 1923.
[Закрыть].
Едва ли не единственный из писателей-визионеров серебряного века, Белый в 1923 г. навсегда вернулся в СССР, усмотрев в новом порядке скорее знаки освобождения, нежели апокалипсиса. Но вторая часть его трилогии, «Петербург» (1913–1916), уже создала апокалиптический портрет людей в полубезумном городе, скованных ужасом перед коробкою с бомбой, которую невозможно ни обезвредить, ни выбросить. Литературные опыты Белого 20-х гг. – такие, как «Крещеный китаец» и «Москва», – менее удачны, а его попытка наполнить давние религиозные символы новым большевистским содержанием представляется еще более неловкой, чем в поэме «Христос Воскрес». После «Петербурга» наибольший успех выпал на долю «Котика Летаева», изображающий мировосприятие маленького ребенка через воображаемые путешествия вспять, в раннее детство и даже в пренатальное существование. К этому миру уже обращался величайший из всех литературных столпов апокалиптичности – Василий Розанов, который не раз воображал себя плодом, желающим остаться во чреве, и младенцем – «маленький Розанов, где-то запутавшийся в его (мира. – Дж. Б.) персях»[1415]1415
128. Розанов. О себе, 576.
[Закрыть].
Незадолго до своей кончины в 1919 г. этот принц сенсуализма совершенно отдалился от окружающего революционного хаоса, ушел в Троице-Сергиеву лавру, где написал «Апокалипсис нашего времени». Русская революция, провозгласил он, явилась для всей человеческой цивилизации катастрофой апокалиптического размаха. Она была не результатом революционной агитации, но результатом полной неспособности христианства разобраться в социальной и физической сфере жизни. Веря, что изначальный Апокалипсис (Откровение св. Иоанна) написан как обвинение раннехристианской церкви, Розанов задумал свой новый апокалипсис как обвинение современной церкви, чья безучастность и беспомощность перед лицом войны, голода и революции, по сути, сделала неизбежным отход к большевизму. Розанов, судя по всему, мечтал, чтобы в эту смутную эпоху церковь вновь стала той ведущей и объединяющей силой, какой была во времена смуты три столетия назад, обеспечив национальное возрождение XVII в. при новой династии – Романовых. Вполне оправданно поэтому, что Розанов писал свой «Апокалипсис» в Троице-Сергиевой лавре, единственном монастыре, который не пал в период чужеземного нашествия в годы той давней смуты. Он причастился незадолго до смерти, которая последовала (цитируя название одного из лучших его произведении) «около церковных стен»[1416]1416
129. В.Розанов. Около церковных стен. – СПб., 1906, в 2 т.
[Закрыть].
В религии Розанова, как отмечал Бердяев, плоть стала словом, а не слово плотию. Его взгляды представляли собой квинтэссенцию культа почвенности, основы которого заложил его кумир Достоевский. В конце «Апокалипсиса» Розанов призывал «вернуться к страстям и огню», утверждая, что в «подымающемся быке на корову» гораздо больше богословия, чем в духовных академиях, и цитировал Достоевского в подкрепление позиции, что «Бог взял семена из миров иных и посеял на землю»[1417]1417
130. Розанов. О себе, 638–639. Имеется слегка сокращенная версия розановского «Апокалипсиса» в переводе (V.Pozner, B.Schlozer) с хорошим предисловием последнего: V.Rozanov. L'Apocalypse de notre temps precede de Esseulement, 1930.
[Закрыть].
Апокалипсис и суд были для Розанова непосредственными чувственными реальностями, такими же, как и физический мир. Он не мог поверить в «бессмертие души» (подобные абстракции он всегда брал в кавычки) и вместе с тем не мог и заставить себя поверить, что «рыжая бородка» его лучшего друга однажды канет в небытие. Он видел себя перед лицом Бога в день Страшного суда – не говорящим ни слова, только льющим слезы и улыбающимся.
Розанов скончался в начале 1919 г., не завершив «Апокалипсиса»; однако уже в следующем году еще более яркое изображение грядущего конца было дано в пророческом романе Евгения Замятина «Мы». В прошлом инженер-кораблестроитель и большевик, Замятин описывает грядущий тоталитаризм с такой поразительной точностью, что в СССР «Мы» были опубликованы лишь в самом конце перестройки. Место действия романа – «Единое Государство», чудовищная утопия будущего, подчинившая землю таинственному «Благодетелю» и всеобщей «Скрижали». Последняя – «этот величайший из дошедших до нас памятников древней литературы» – есть своеобразное космически расширенное железнодорожное расписание. День выборов – это День Единогласия, порядок поддерживается с помощью электрического кнута, а последнее освящение – смерть путем испарения.
Рассказчик и герой, как и все в Едином Государстве, известен не по имени, а по нумеру (Д-503). Тем не менее Д-503 – вполне узнаваемое человеческое существо, в некотором смысле даже квинтэссенция серебряного века. В нем соединяются прометейство и сенсуализм, два главных течения той эпохи, и напряжение в романе возникает из внутреннего конфликта между ними. С одной стороны, Д-503 подлинный Прометей – математик, построивший «стеклянный, электрический, огнедышащий Интеграл», объект, который вот-вот «проинтегрирует бесконечное уравнение Вселенной», подчинив все другие планеты «благодетельному игу разума… неся им математически-безошибочное счастье». Но вместе с тем Д-503 страдает от иррациональной привязанности к женщине, 1-330, которая соотносится с музыкой прошлого, а эта музыка не в пример математической гармонии настоящего есть продукт чисто индивидуального вдохновения («неизвестной формы эпилепсии»),
