Текст книги "БП (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Зурков

Соавторы: Игорь Черепнев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 136 страниц)

В назначенный час секретарь-распорядитель постучал карандашом по графину с водой, тем самым призывая к тишине, и озвучил приветствие, повестку дня съезда и регламент. Потом за трибуну поднялся первый докладчик…

Как и предвидел Михаил Николаевич, с первого же момента работы съезда вопросы медицины стали лишь прикрытием политических агитаций, и в первый момент он почувствовал себя попавшим во времена революции 1905 года. Доктор терпел все эти словоблудия, стараясь не выказать разочарования. Но его выдержка стала давать трещину при выступлении незнакомого приват-доцента из Петрограда, того самого военизированного господина, который начал с обоснования необходимости запрета употребления вина простым народом, а закончил завуалированными призывами к свержению самодержавия, и немедленного «установления демократических свобод слова, печати и союзов». Доктор пытался сдерживаться до конца, но то, что оратор, остался на подиуме и стал раскланиваться с аплодирующими, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Он, решительно встав с места, поднял руку с тростью вверх и командным голосом заявил: «Прошу слова!». После чего, не дав оторопевшему распорядителю возразить, занял место на трибуне.

– Уважаемые коллеги и некоторые милостивые государи, коих я не считаю возможным причислить к своим коллегам, забыли, что Все мы, вступая на врачебную стезю, давали священную Клятву Гиппократа и прежде всего – не навредить пациенту. А что делаете вы, господа? Сейчас Пациентом у нас – вся Россия. Да-с! Вся Империя! А вы призываете к неслыханным, и я бы сказал, смертельным экспериментам над организмом больного.

Если вы позабыли слова великого гражданина Петра Аркадьевича Столыпина, обращенные к безумным, одурманенным вольнодумцам: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!»… – Речь стала прерываться топотом ног и свистом либерально настроенной публики. Но это не смутило оратора, не заставило отказаться от речи. Удар тростью по трибуне был подобен пушечному выстрелу, а он, воспользовавшись растерянной паузой, продолжил:

– Если вам не по себе слушать слова человека, положившего жизнь на алтарь служения Отечеству, то я процитирую вам великого Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка – копейка».

Кроме того бунта, к которому вы призываете, и в который ввергаете Россию, Вы норовите вскользь или явно облить грязью Императора и его семью. При этом вы не хотите видеть того, что Императрица и Великие Княжны трудятся как простые сестры милосердия. Не все ладно в нашей Державе и многое нужно менять. Менять, но не разрушать, как призывают господа современные карбонарии: «Весь мир насилья мы разрушим»… Не забыли ли вы, что злодейская рука, бросившая бомбу к ногам императора Александра-освободителя, навеки остановила его руку, готовую подписать Конституцию для России. Выступавший передо мной оратор слишком, вжился в амплуа Робеспьера и, видимо, забыл, о том, что революция пожирает своих детей. Вы можете возразить, что мы – не политики, а врачи и ученые, но я напомню вам о печальной и трагической судьбе великого Лавуазье. Мы живем в Росси, и ужасы английской и французской Революций покажутся невинным водевилем по сравнению с теми потоками крови, которые могут пролиться не далее, чем через 2 года, если вы не образумитесь, господа!

Сейчас – война. Я сюда прибыл из прифронтового госпиталя, где имею честь выполнять свой долг. И должен заметить вам, коллеги, что сия война – уже не та, которая была с японцами или турками. Мы для тевтонов, господа, не просто варвары, а недочеловеки! Да-с! Славянские свиньи! И я могу вам привести немало случаев, когда ни красный крест на груди сестры милосердия, ни крест на груди священника, ни беспомощность раненого воина не останавливают штык или пулю врага. И эта война поистине становится второй Отечественной.

Нам нужно и должно сплотиться, спасти Россию, и сохранить себя человеками. О переустройстве Державы будем говорить после победы. Если вы не хотите через два года быть растерзанными обезумевшей от крови толпой, чтобы ваши жены и дочери были «социализированы» уголовниками, выпущенными из тюрем либеральным адвокатом, вообразившим себя Бонапартом, то мы должны работать, рвать жилы и забыть, господа, о некой нашей национальной слабости, – разглагольствовать о политике после сытного обеда, расстегнув крючки на вицмундире. И это в то время, господа, когда наш с Вами русский народ не просто живет впроголодь, а голодает. Четверти века, господа, не минуло, как незабвенный Антон Павлович Чехов не на словах, а на деле спасал голодающих от смерти.

И упаси Вас Бог от попыток заигрывать с теми, кто пытается уничтожить Россию. Революция как правило, кончается войной. И не простой, а гражданской, которая не в пример страшнее. Вспомните, господа, как во Франции герцог Орлеанский рядился в одежды раволюционера, Вы хотите увидеть это в России, только не с белыми розетками, а с красными бантами?..

Когда полный георгиевский кавалер станет вторым Мюратом, когда поручик гвардии превратится в кровавого маршала, когда раздастся призыв «сбросить Пушкина с корабля истории», – то тогда воистину воцарится Содом и Гоморра (наступит Конец Света для всех нас)!

Сидевший в президиуме академик Павлов на протяжении всей пламенной речи доктора что-то помечавший на листе бумаги, при последних словах поднял голову, и неотрывно сверлил взглядом выступавшего.

Присутствующие в зале разделились на две примерно равные части. Одни аплодировали и кричали «Браво!», другие свистели и вопили что-то оскорбительное про голубые мундиры и жандармских провокаторов. Особенно усердствовал десяток студентов-медиков, расположившихся на галерке. Речь доктора получила неожиданную поддержку из президиума. Академик Павлов неспешно поднялся, опираясь руками о стол и став похожим на льва, величественно оглядел мгновенно притихший зал, затем несколько раз хлопнул в ладони, выражая одобрение. Державшиеся отдельной кучкой и спешно строчившие в своих блокнотах корреспонденты, увидев действия академика и Нобелевского лауреата, устроили рукопашную схватку, стремясь первым выскочить, поймать извозчика и домчать сенсацию на стол главного редактора.

Михаил Николаевич уже вернулся на свое место, распорядитель тщетно пытался успокоить зал. Наконец, ему это удалось, начал выступать следующий оратор, и в это время доктору по рядам передали записку. Ожидая увидеть очередные ругательства и оскорбления, он был немало удивлен прочитанным:

«Милостивый государь! Если Вас не затруднит, не согласитесь ли встретиться со мной по окончании заседания? Буду премного обязан. Павлов».

Оставшееся время доктор сидел как на иголках, пытаясь понять подобную реакцию Академика. И несколько раз ловил на себе его внимательный и, как бы, изучающий взгляд…

Глава 49.

В перерыве к доктору подошел молодой аспирант и вежливо пригласил пройти в кабинет. Там его уже ждал Сам!!! Ждал с нетерпением, выражавшимся в нервном хождении из угла в угол. Судя по всему, разговор предстоял продолжительный и приватный. На столе попыхивал паром новомодный электрический чайник, заварник источал очаровательный аромат, стояли стаканы в серебряных подстаканниках, вазочки с сахаром и булочками.

– Здравствуйте, коллега. – Павлов протянул руку. – С кем имею честь?..

Рукопожатие было сильным и энергичным.

– Михаил Николаевич Голубев, хирург и психиатр. До недавнего времени заведовал госпиталем. – Доктор все не мог взять в толк: зачем он понадобился великому ученому. Не для того же, чтобы поблагодарить за пламенную речь. Но Иван Петрович не зря был известен как радушный и гостеприимный хозяин и сразу, же пригласил гостя за стол.

– Не обессудьте, Михаил Николаевич, но коньяк предлагать не стану. Сам зелье сие не жалую и Вам не советую. Да и пить сегодня, когда народ наш отучить от пьянства пытаемся, – так и фарисеем стать недолго.

Пока хозяин и гость не отдали должное дарам «Товарищества Петра Боткина и сыновей», а так же знаменитой московской сдобе, разговор велся исключительно на околомедицинские темы. Иван Петрович посетовал на лекарственный голод и нехватку самых необходимых медикаментов, что нашло самый искренний отклик у доктора, который не раз сталкивался с этой напастью у себя в госпитале. И его очень заинтересовала одна из фраз Павлова о возможных перспективах безмедикаментозной терапии и электромагнитных полей.

Допив чай, Павлов предложил Михаил Николаевичу пересесть в уютное кожаное кресло и сам расположился напротив.

– А теперь, если Вы не возражаете, коллега, позвольте мне вернуться к нашему съезду и Вашему столь неожиданному, но очень яркому экспромту на нём. Если не ошибаюсь, Ваше выступление отсутствовало в программе?

Тем не менее, я должен признаться, что был очень удивлен Вашей речью. Приятно удивлен. Далеко не каждый сейчас думает так же, как Вы. И тем более еще меньше людей осмелится произнести такие слова с трибуны. Вы очень смелый человек, доктор.

Павлов пристально смотрел на своего визави. У того даже сложилось впечатление, что академик пытался разглядеть в нем кого-то знакомого. Таким взглядом человек смотрит на лучшего друга, с которым судьба разлучила много лет назад, и теперь он, внезапно повстречав пропавшего, ищет сквозь морщины и седину черты того сорванца, с кем в далеком-далеком детстве совершали геройские мальчишечьи подвиги.

– Спасибо за лестный отзыв, профессор, но я просто высказал свое мнение. То, к чему призывают эти господа – смертельно для страны!

– Давайте обойдемся без званий, Михаил Николаевич. Называйте меня по имени-отчеству. Мы все же не на официальном приеме… Я согласен, что господа либералы не осознают всей опасности положения в стране, – Павлов вдруг как-то неуловимо поменялся в лице, – И могут привести ее к катастрофе, если дорвутся до власти… Скажите, а откуда у Вас такие точные сроки – два года?

Доктора бросило в жар. Во-первых, он только сейчас осознал, что в пылу выступления озвучил некоторые детали из рассказов Гурова, а во-вторых, академик, вцепившись в ручки кресла и подавшись вперед, буквально прожигал взглядом, ожидая ответа. Как будто от этого зависело что-то очень важное.

– Иван Петрович… Я многого насмотрелся и наслушался за время работы в госпитале… И среди моих пациентов и простые солдаты, и офицеры, да и со штатскими общаться приходится часто. Снабженцы, фармацевты, купцы – с кем только не приходилось иметь дело. Те два года, про которые говорилось – это мой личный прогноз, если хотите. Я ведь не только хирург, но еще и психиатр. Сиречь обязан уметь анализировать и предвидеть поведение людей. Так вот, глядя на то, как ведут себя раненые, слушая их, разговаривая с ними, я пришел к выводу, что максимум через два года терпение народа иссякнет.

– Ну, что же, это вполне возможно. Наблюдательный человек способен порою сделать поразительные выводы, порою из незначительных деталей. Тому порукой биржевые маклеры, что порой миллионы из ничего наживают. Но есть два момента, которые не объяснишь простым анализом бесед с раненными и знанием жизни, а именно: кто такие Либеральный Адвокат, Мюрат № 2 и Кровавый Маршал?

Михаил Николаевич почувствовал себя в амплуа, не подготовившегося к серьезному экзамену первокурсника. А Павлов… Павлов явно что-то знал или о чем – то догадывался. Его глаза пронзительно смотрели на доктора, и он невольно проникся тем ощущением, которое вероятно испытывает подопытный кролик, который попал в руки экспериментатора. Несмотря на то, что в этом кабинете было не жарко, щеки и лоб горели, как после парной. Кроме того, на протяжении этой беседы, у него возникло чувство того, что с ним одновременно говорят ДВА разных собеседника. Неуловимо менялся тембр голоса и порою, хирургу с закаленными нервами и опытному невропатологу инстинктивно хотелось перекреститься – он был готов поклясться, что у Павлова меняется цвет глаз. Сказать правду? Но это нарушит обещание данное Гурову и Бойко. Лгать? Это недостойно, да и врун из него никакой. Остаётся только полуправда. Желая получить хоть малую толику времени для принятия решения, доктор вынул из кармана брюк портсигар и обратился к Павлову:

– Вы позволите?

– Не сочтите меня бестактным, коллега, но – нет! Ибо: не пейте вина, не огорчайте сердце табачищем – и проживете столько, сколько жил Тициан. И кроме того, Михаил Николаевич, я с нетерпением жду ответа на свой вопрос, и будьте уверены, это не праздное любопытство.

– Вы можете мне не поверить, Иван Петрович, но информацию и об этом я почерпнул из беседы с одним из своих многочисленных пациентов, а точнее из его бессвязных монологов в беспамятстве. Молодой прапорщик, после контузии поступил к нам в госпиталь. Признаюсь, шансы на выздоровление были ничтожны, но делали всё, что могли. Наши сестрички, истинные ангелы дежурили возле его постели денно и нощно и когда услышали странные слова, вызвали меня. Я и запомнил кое-что. Тем более, что есть поверья, что человек в беспамятстве пребывает сразу в нескольких мирах одновременно.

– А как же звали этого новоявленного монаха Авеля и какова его дальнейшая судьба?

– К сожалению, Иван Петрович, госпиталь готовился к расформированию, неразбериха, наплыв новых раненых, операции днем и ночью. Абсолютно точно могу сказать только одно: прапорщик выжил, выздоровел и, отказавшись от отпуска – сбежал на передовую.

– Да-с, очень жаль. И в какую часть он был отправлен, Вы тоже не знаете?

– Увы, нет. А мой помощник по общим вопросам, который мог что-то знать, переведен на другое место.

– Жаль, очень жаль. Ну, самое главное, что жив Ваш оракул, а остальное – дело наживное.

Кстати, Михаил Николаевич, не желаете перейти ко мне? Мы совместно с профессором Ижевским…

– Простите, Вы имеете в виду Павла Ивановича Ижевского?

– Да, именно его. Павел Иванович первым в России, а может быть и в мире, обратил внимание на влияние переменных электромагнитных полей на человека. И не остановился на теоретических исследованиях, а получил реальные результаты на практике – поставил на ноги сотни, если не тысячи пациентов. А теперь, пользуясь поддержкой принца Александра Петровича Ольденбургского, мы развернули нечто вроде научно – исследовательского центра и работаем в интересах Армии и Флота.

– Заманчиво, ей Богу, очень заманчиво, Иван Петрович! Но у меня назначение к новому месту службы. Придется разворачивать госпиталь практически на пустом месте и, наконец, я и сам пообещал, да и людей с собой сманил. Так уж, не взыщите, вынужден – отказаться.

– Не упрекайте себя по-напрасному, Михаил Николаевич. Дело – превыше всего. Но если не возражаете, мы вернемся к этому разговору несколько позже. Единственная просьба, если фронтовая судьба вновь сведет Вас с этим необыкновенным прапорщиком, то передайте ему, что Тесла просит простить себя, да и поинтересуйтесь заодно: не забыл ли он отпраздновать 12 апреля… Прошу Вас – всенепременно!

Уф…Неужели этот неожиданный и до конца не совсем понятный разговор подошел к концу?

Возле двери Михаил Николаевича встретил заждавшийся и нервно расхаживающий Бартонд. И по пути к гардеробу состоялся короткий диалог:

– Ну, Миша, растревожил ты улей. Вся альма-матер прямо таки гудит. Но как ты ораторствовал: то ли Цицерон, то ли сам Вещий Олег.

– Ты все шутишь, Коленька, но я серьезно боюсь оказаться Вещим, а точнее Вещей Кассандрой. Которую слушали, но не услышали.

– Ну, кое-кто услышал. Ко мне подходил наш с тобой однокурсник Х. Помнишь, он ещё на студенческих пирушках тост подымал за Государя и норовил выпить за каждого в отдельности, начиная с Михаила? Хе, хе, хе… Так теперь он профессор и предлагает тебе, Мишенька, выступить перед собранием студентов – монархистов, воодушевить их, а то: «…декабристы новоявленные эти, окаянные, совсем одолели. И кабы только из студентов были, так и преподаватели подключились…».

Последняя фраза прозвучала при подходе к окошечку гардеробщика. Забрав плащи и оставив традиционную дань уважения в длани служителя, который по слухам был современником если не Ломоносова, то Пирогова, друзья направились на выход.

Поблагодарив врачей, учтивым, если не сказать – аристократическим полупоклоном, Михаил Васильевич (именно так звали почтенного служителя гардероба), неожиданно огорошил вопросом и так донельзя растерянного доктора:

– А, что, многоуважаемый Михаил Николаевич, Вы, стало быть, у нас теперь служить снова будете?

– А с чего Вы это взяли, милейший Михаил Васильевич?

– Так шестеро студентов здесь крутились и все выспрашивали: не выходили ли Вы, а то, мол, им о переэкзаменовке договориться нужно. Вас завидели, да и выскочили как наскипидаренные. Да видать, кокаину нанюхались – глазки-то шальные совсем.

Уже перешагивая через порог, подчиняясь некому наитию, Михаил Николаевич достал из внутреннего маузер, взвёл, поставил на предохранитель и аккуратно переместил в карман плаща и пару раз крутанул трость, проверяя баланс. За всеми этим действием с удивленным лицом наблюдал Бартонд и, желая, видимо скрыть смущение несколько игриво спросил:

– Помнится, Мишенька, ты в молодости французскими романами увлекался, но чаще господина Жюля Верна перечитывал, а ведешь себя как персонаж Доде, ну вылитый – Тартарен из Тараскона. В тросточке, стало быть шпага, а в «левом кармане кастет»?

– А ты забывчивым становишься, Николай. Запамятовал, что-ли, как в Харькове до избиений студентов-академистов и угроз убийств доходило. А сейчас близятся времена пострашнее.

Но, желая видимо не выглядеть окончательным параноиком, доктор решительно отказался от предложения взять извозчика и друзья решили излечить расстроенные нервы, сочетая прогулку и дружескую беседу вдыхая очищающий легкие и голову аромат майского вечера.

Умиротворенная тишина и малолюдье улицы, еще не совсем вступивший в свои права вечер, настроили двух почтенных медиков на лирический лад и воспоминания о пикантных моментах сдачи экзаменов в родном университете. Как это бывает практически всегда, они дружно сошлись на том, что студент нынче пошел какой-то не такой: в голове лишь вечеринки, танцы со знакомыми курсистками, а иной раз, чего греха таить, – пивные, плавно перетекающие в кулачные, дуэли со «школярами из иной бурсы». На последней фразе, друзья внезапно замолкли, переглянулись и дружно рассмеялись, ибо всё то, о чем они говорили, происходило именно с ними, в годы далекой, но прекрасной юности. И вдруг, словно ожившее воспоминание, навстречу им из подъезда вышла девушка, судя по одежде курсистка. «Гений чистой красоты», скромно опустив глаза, двигалась им навстречу, и оба доктора, не сговариваясь, расступились в стороны и синхронно приподняли шляпы, приветствуя «гостью из прошлого». Юная прелестница учтиво присела, приоткрыла сумочку и, буквально в последний момент Михаил Николаевич успел заметить кричаще вызывающую косметику, щедро покрывающую не такое уж и невинное личико. Но было уже поздно, Николай Петрович получил прямо в глаза целую жменю ядреного нюхательного табака и буквально ослеп от рези и боли в глазах.

А из парадного с топотом, напоминающим грохот копыт атакующего эскадрона, вылетела шестерка студентов, и угрожающе наклонив головы, пряча руки в карманах, попытались взять Михаила Николаевича в кольцо. Всё это сопровождалось обрывочными фразами о жандармском прихвостне, монархической шкуре, Иуде и прочими перлами. Особенно усердствовал упитанный юноша, с еще безусым, но с уже достаточно потасканным лицом, выглядевший, как карикатура на Наполеона 1. Окинув презрительным, и откровенно плотоядным взглядом Михаила Николаевича, который перехватил трость за нижний конец, «Бонапарт» под гогот «свиты» издевательски процедил сквозь зубы:

– А тросточку-то, господин Держиморда, от греха бросьте в сторонку. Глядишь, и без членовредительства излишнего, обойдётся. Мы сегодня добрые.

Доктор, внезапно почувствовал себя абсолютно спокойным и готовым к действию. Перед ним стояли не одурманенные кокаином и иезуитскими речами агитаторов молодые люди, это были враги.

– Бросить, стало быть, советуете, юноша? Ну, что ж, извольте.

Трость, подобно, городошной бите, врезалась в коленную чашечку и буквально выбила из игры Бонапарта, который с воплями боли, прерывающимися ругательствами, катался по мостовой, сжимая обоими руками пострадавшую конечность. На мостовую со звоном упал латунный кастет.

Одновременно из темноты подворотни противоположного дома раздались трели свистка.

Это не остановило нападающих, а лишь только ожесточило, тем более, что их противник только что, как они считали, лишился своего единственного оружия… Из карманов появились кастеты, но вдруг прогремел выстрел. Рука доктора привычно и твердо сжимала рукоятку пистолета, а на лице была написана решимость, направить следующую пулю пониже вечернего неба.

Мгновенно присмиревшее шакальё, подхватив под руки обезоруженного в обоих смыслах этого слова главаря, бросилось наутёк, тем более что совсем рядом раздавались трели свистков и топот тяжелых полицейских сапог. Через несколько минут, из-за перекрестка появилось четверо городовых, левой рукой придерживающих рукояти шашек, а правой расстегивая на ходу кобуры с смит-вессонами. Из уст одного из них, судя по лычкам на погонах – старшего унтер-офицера, и, как видно, самого ловкого, так как он уже сжимал в руке наган, прозвучали вопросы:

– Кто стрелял, что случилось?! – И, наконец, очень вежливо. – Городовой старшего оклада Иванов. Прошу Вас, господа, представьтесь.

Имеющие видимо немалый опыт в подобных делах городовые оцепили место происшествия, а удаляющиеся звуки свистков дворников, говорили о том, что охота на убегающих преступников в самом разгаре.

Пригласительные именные билеты на съезд врачей, документ начальника госпиталя, имеющийся у Михаила Николаевича, а так же явно пострадавший и до сих пор ничего не видящий Бартонд, вполне их устроили, и друзей пригласили в участок для составления протокола о нападении и оказания помощи пострадавшему.

Извозчик материализовался буквально из вечерней полутьмы и старший, деликатно пропустив вперед докторов, к их удивлению скомандовал: «Гони, к ближайшей аптеке, а потом – прямо на Петровку 38».

Удивление было вполне обосновано: ведь ехать им предстояло не в рядовой полицейский участок, а в Управление корпуса жандармов, так сказать, «гнездо голубых мундиров и душителей свободы». Впрочем, Михаил Николаевич оставил вопросы на потом и сосредоточился на оказании первой помощи своему пострадавшему другу, тем более что тот, с упрямством ребенка, позабыв все врачебные заповеди, пытался тереть и без того горящие красным огнем глаза. Слава богу, провизор аптеки Форбрихера, задержался на рабочем месте и они в четыре руки с Михаилом Николаевичем, вернули Бартонду временно утраченную способность видеть.

На Петровке друзей передавали из рук в руки, каждый новый собеседник был стандартно вежлив и предупредителен. Наконец, их разместили в небольшом, уютном кабинете, в котором молодой корнет задал полагающиеся по такому случаю вопросы и дал подписать аккуратно составленный протокол, оформленный почти каллиграфическим почерком. После чего, внимательно просмотрев документы, произнес:

– Господа, к Вам нет никаких претензий. Вы действовали как законопослушные подданные. Единственно, к многоуважаемому Михаилу Николаевичу есть небольшой вопрос. По-видимому, на имеющийся у Вас пистолет Маузер нет документа, оформленного в соответствии с утвержденными правилами? Не переживайте, в этом нет большого греха, но у меня будет к Вам убедительная просьба моего прямого начальника ротмистра Воронцова – пожертвовать часок времени и дождаться его, тем более что он в курсе Ваших приключений. А пока, прошу выпить чаю. Если есть необходимость проинформировать близких или начальство о месте Вашего пребывания, то мы это непременно организуем. Во всяком случае, телефон в Вашем распоряжении.

Михаил Николаевич был в Москве проездом, поэтому, любезно предложенной возможностью позвонить воспользовался только Бартонд. Связавшись через барышню, со своим коллегой и заручившись его согласием на проведение занятий, он с удовольствием отдал должное чаю с бутербродами, тем более что в отличие от друга, который успел перекусить с Павловым и после перенесенных испытаний испытывал поистине волчий голод. Впрочем, его друг немногим уступал ему в аппетите, и новый поднос с сэндвичами оказался очень кстати. Владислав Викторович взирал на сие лукуллово пиршество с улыбкой гостеприимного хозяина и, заявив, что: «преломленный вместе хлеб, делает людей друзьями» внес и свою лепту в эту очень позднюю трапезу.

Когда первый голод был утолён, друзья совсем освоились в этом, не совсем обычном месте и с любопытством оглядели кабинет. Михаил Николаевич, который и вправду увлекался приключенческой литературой и кроме романов Жюля Верна с не меньшим удовольствием почитывал произведения своего английского коллеги – сэра Артура Конан Дойла. И вот теперь он решил выступить в амплуа сыщика Шерлока Холмса и по внешнему виду помещения, мебели, книгам и прочему составить представление об его хозяине, ибо столь молодой офицер им не был, хотя явно проводил в нем немало времени.

И так: несколько книжных шкафов. Перечень книг вызывало удивление: Статистические ежегодники России соседствовали с томами Военной Энциклопедии Сытина, издания по криминалистике с подшивками журнала «Наука и Жизнь» и несколькими томами Карла Маркса на английском языке. Между ними стоял внушающий уважение сейф, а чуть далее шахматный столик с неоконченной партией. Массивный письменный стол был абсолютно свободен от бумаг. На нем стояла лампа с зеленным абажуром, письменный прибор и, как это не странно, – арифмометр. Несколько кресел, на которых разместились доктора, невысокий столик с самоваром, чашками и подносом с бутербродами. Доктор долго не мог понять, что именно по его мнению не хватает в этом кабинете. Но затем понял: в кабинете не было портрета царствующего Императора Всероссийского!! Но зато весело сразу три небольших портрета. Это были цветные изображения Императоров Николая Павловича и Александра Александровича, а так же графа Александра Христофоровича Бенкендомрфа. Михаил Николаевич так и не смог прийти к каким-то выводам по личности хозяина кабинета, но пока оставил свои мысли при себе. А вот его друг не сдержался. Бартонд умиротворённо оглянулся вокруг и одобрительно произнес:

– А уютно, здесь у Вас, Владислав Викторович. Прямо-таки и не верится, что всё это можно встретить… – Здесь он запнулся и, закашлявшись, попытался скрыть смущение.

– Вы, вероятно, хотели сказать в управлении жандармерии, там, где допрашивают, секут и вздергивают на дыбе? – понимающе улыбнувшись, спросил корнет.

Бартонд покраснев, пробормотал, что он: «совершенно не это имел в виду». Но затем, видимо решив, что слишком уж тушуется перед этим «юнцом в голубом мундире», с вызовом, и чуть резче, чем собирался поначалу, выпалил: «Можете на меня обижаться, но – почему бы и нет?!».

– А я и не обижаюсь, привык-с. – Иронично усмехнулся его собеседник. – Немудрено, что среди просвещенных и ученых мужей, – чуть привстав и наклонив голову в сторону визави, – распространены подобные заблуждения. Особенно после пасквилей аналогичных вот этому.

Достав из кармана записную книжку, он зачитал несколько фраз: «…В Царском Селе принимают не очень ласково, но оригинально. Как только я вошёл, меня окружила толпа жандармов, и руки их тотчас же с настойчивой пытливостью начали путешествовать по пустыням моих карманов. Наконец, один из них отступил от меня шага на три в сторону, окинул мою фигуру взглядом и скомандовал мне:

– Раздевайтесь!

– То есть – как? – спросил я.

– Совершенно! – категорически заявил он…

Двое из них, обнажив сабли, встали у меня с боков, третий пошёл сзади, держа револьвер на уровне моего затылка. И мы, молча, пошли по залам дворца. В каждом из них сидели и стояли люди, вооружённые от пяток до зубов. Картина моего шествия была, видимо, привычной для них, – только один, облизывая губы, спросил у моих спутников:

– Пороть или вешать?

– Журналист! – ответили ему.

– А… значит – вешать! – решил он…».

Сочинение почетного члена Императорской Академии Наук Максима Горького, он же Алексей Максимович Пешков. А может быть, господина Лермонтова процитировать?

– Господа, господа, – умиротворяюще произнес Михаил Николаевич, – довольно спорить.

Вот кстати, позвольте полюбопытствовать: а почему у Вас в кабинете портреты именно Императоров Николая Павловича и Александра Александровича размещены? Не Петра или Екатерины Великих, к примеру?

– Кабинет это не мой, а ротмистра Воронцова. Если не возражаете, то он сам и ответит.

– А никакой тайны здесь и нет, – раздавшийся от двери уверенный мужской голос заставил всех дружно обернуться.

– Позвольте представиться, господа, ротмистр Воронцов Петр Всеславович, честь имею. Не взыщите, что без стука, но кабинет сей, в некотором роде мой.

На пороге стоял высокий мужчина лет тридцати пяти. Кавалерийский китель с серебряным аксельбантом, знаком кадетского корпуса и юнкерского училища как влитой сидел на стройной, мускулистой фигуре, которую скорее ожидалось встретить в строю кавалергардов, чем в кабинете жандармского управления. Мелодичное позвякивание шпор на высоких сапогах, напомнили доктору пару строчек из стихов, которые любил напевать в минуты хорошего настроения, записной сердцеед и гусар по убеждениям – поручик Дольский, серьёзно уверовавший в то, что в прошлой жизни был легендарным Бурцевым и Денисом Давыдовым, причем одновременно: «Запомни, юный друг корнет, чем громче шпоры звон, звучит пленительней сонет – шедевром станет он…».

Короткая стрижка, на лице ни единой морщинки и совершенно седые виски и – шрам. Профессиональный взгляд хирурга, безошибочно идентифицировал последствия ранения холодным оружием.

Подойдя к письменному столу, он положил на столешницу несколько номеров свежих газет, – А который теперь час, неужели уже утро? – подумал Михаил Николаевич.

Словно отвечая на невысказанный вслух вопрос, ротмистр подтянул гири массивных напольных часов и выставил по карманному хронометру стрелки. При этом на эфесе шашки стал, виден алый медальон Анны 4 – й степени.

– Владислав Викторович, – обратился ротмистр к корнету, – прибыли срочные документы. Прошу Вас, изучить и доложить свои соображения как можно быстрее.