Текст книги "Порочный круг"
Автор книги: Дмитрий Сошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
– Ты уж извини, что так получилось.
Он посмотрел на меня карими печальными глазами и улыбнулся:
– Да ничего, мистер, я не возражаю.
Судя по внешности, в его жилах текла тюркская кровь: кучерявая черная шевелюра и орлиный нос. Хотя, если откинуть все мусульманские народы, он скорее всего был армянином. Впрочем, национальность Арика меня не особо интересовала. Я кивнул в ответ на улыбку паренька, похлопал его по предплечью и направился в свою каюту.
По моему вызову явились главные зачинщики потасовки: Рене и Серый. Первый казался абсолютно невозмутимым, несмотря на то, что я метал гром и молнии. Серый же огрызался в ответ на мои упреки и был на грани нервного срыва. Я отослал Рене и остался с ним наедине. Посмотрев в глаза мальчишке, я спросил:
– Признайся, это ты первый подал мысль атаковать цербера или Рене?
Серый завелся:
– Ну я, я! Что тебе надо! Можешь выдать меня с потрохами этим полицейским сволочам!
– Не надо кричать. Бери пример с Рене.
– Рене?! Да это же непробиваемая стенка! – Серый постучал по переборке.– Это абсолютно лишенное эмоций существо!
Я дал ему еще немного побеситься, повозмущаться, побегать взад-вперед по моей каюте, и когда он выдохся, усадил напротив себя. Серый обхватил голову ладонями и зажмурил глаза. Он зашептал медленным речитативом, желая излить дрожащим голосом все, что накопилось в его еще детской, по-своему глубоко ранимой душе:
– Мне тоскливо, тоскливо в этом мире. Неужели ты не видишь, Фобос, – мы окружены либо презрением, либо обетом молчания. Я же прекрасно чувствую, что многим жалко нас, но они надели маски равнодушия. А те, кто ненавидят – говорят об этом в открытую. Почему это так? За что они отвергли нас? Чем мы хуже обыкновенных детей?
Я погладил его по плечу:
– Понимаешь, Серый, взрослые не должны давать волю эмоциям. Если каждый начнет по-философски оценивать бытие, то человечество может превратиться в цивилизацию тоскующих пессимистов. Это гибельный путь – надо радоваться жизни и принимать ее такой, какой она есть...
Серый поднял на меня влажные глаза:
– Ты всегда любишь говорить мудрено и уходить от ответов. Ты много для себя решил, а вот мне страшно. Иногда я ощущаю себя...– Он застыл на мгновение.– Одержимым... Да, именно одержимым! Мне кажется, что я больше не принадлежу себе, но кто-то непостигаемый дергает меня за ниточки, и я в плену у этой неведомой силы. Что это значит, командир?
– Ты просто взрослеешь. Каждый из нас должен пройти этот этап. Приглядись когда-нибудь к действиям стрелков или штурмовиков: это самые настоящие дети. Они еще не искушены и только играют в войну. Их убивают, воскрешают, бросают в новое пекло, где они опять погибают. Это своего рода этап накопления информации об окружающем мире, практически автоматизм существования. Но приобретаются знания и опыт. Мальчики осваивают квалификации и становятся кто ремонтниками, кто пилотами, кто операторами и, наконец, командирами. Приходит время осознавать свое поведение. Они учатся думать, а не просто нажимать гашетку и пытаться объегорить непосредственных киберов. Сначала ребята осмысливают свои поступки после их совершения...– Я улыбнулся и потрепал макушку Серого.– К примеру, ты ведь сейчас раскаиваешься, что затеял драку. Не правда ли?
Мальчик не поддержал мою попытку развеселить его и продолжал сидеть угрюмым:
– А потом?
– Потом начинают продумывать свои действия на несколько этапов вперед. Именно тогда многие ребята и ощущают потребность вырваться из этого жизненного круга, в который были запущены с самого своего появления на свет.
Серый задумался:
– Но, Фобос, не всех же одолевают сомнения. Например, Рене или мои остальные пилоты: я никогда не слышал от них размышлений о своем месте в нашем мире. Они что, лишены таких проблем?
– Скорее всего, нет. Просто эти вещи обычно творятся в одиночестве и без свидетелей. К тому же каждый из нас боится стать жертвой стереотипной реакции окружающих и быть просто осмеянным.
Паренек встал, подошел к столу и принялся царапать ногтем поверхность пластика, погруженный в свои мысли. Наконец, он продолжил:
– Но ты же опять что-то недоговариваешь. И я догадываюсь, в чем тут дело. Не зря же офицерский полицей...
Я засмеялся:
– Полицейский офицер.
Серый покрутил головой:
– Погоди, не сбивай меня! Ведь не зря же он, ну тот, из авиетки, помнишь? (Я кивнул головой.) Он назвал нас морально ущербными. Это правда?
– А ты действительно хочешь знать правду? Не пожалеешь потом об этом?
Мальчик пожал плечами:
– Не знаю... Хотя, о чем мне еще можно жалеть?
– Ну не стоит так мрачно... Хорошо, но учти, что это только моя догадка и ничего больше.
Он согласно посмотрел на меня. Я уловил его движение, немного промедлил и начал:
– Находящийся в утробе матери зародыш чувствует отношение своих родителей к себе. Оно может быть положительным или негативным – не это главное. Важно то, что ребенок, зачатый и рожденный биологическим, естественным путем, уже с самого момента соития начинает получать эмоциональную картинку мира. Не буду касаться психологических и физиологических аспектов вопроса. Скажу проще Нормальные дети смотрят на окружающее через призму эмоций. Вы же не имеете на это права, так как созданы для слишком серьезного дела. Конечно, со временем мальчики все больше и больше становятся похожими на типичных детенышей человека, но вспомни себя в самом начале. Ты убедишься, что вошел в мир с нейтральным отношением к происходящему, несмотря на потрясающую жажду деятельности, игры. И эта специфика сознания, как бы мы ни старались сойти с предопределенного пути, обычно возвращает все опять на круги своя.
Серый открыл было рот, чтобы задать следующий вопрос, но я остановил его взмахом руки:
– Не надо, не надо перебивать. Теперь уже ты дай мне договорить. Я понимаю, что тебе много неясно из моих рассуждений. Я попытаюсь сделать это более очевидным... Впрочем... Нет, извини меня, я не могу тебе это объяснить. Просто не в состоянии...
В каюте установилась гнетущая тишина. «Ладно, хватит нудных рассуждений»,– подумал я, притянул к себе мальчишку и сказал вслух, обращаясь к нему:
– Черт с ним, нам не понятным до конца миром. Знаешь что, очевидна лишь одна истина: как бы мы ни мусолили данную тему, чему быть – тому не миновать.
Я щелкнул Серого по носу. Тот отбил мою ладонь.
– Сколько у тебя рук? – спросил я мальчишку.
Он несколько растерянно посмотрел на меня и ответил недоумевающим голосом:
– Две...
– А ног?
Серый не понимал, к чему я клоню:
– Странный вопрос, тоже две.
– А голов, сколько у тебя голов, я спрашиваю?
Мальчик удивленно вскинул брови и непроизвольно заулыбался:
– Что вы хотите от меня, мистер, одна, конечно!
– Так чем же ты еще не доволен? Зачем забивать свою единственную голову сомнениями? Ты есть, чтобы просто жить! А жизнь – такая штука, в которой вечно чего-то недостает. Право же, не стоит делать из этого трагедии.
Я поцеловал его в щеку и погладил по затылку. Серый промолчал, но в его глазах я прочел благодарность. Он облегчил свою душу. Во всяком случае, хоть понял, что не одинок в своих терзаниях. Только одно сознание этого придавало новый оптимистичный импульс его существованию.
После разговора с моим пилотом я еще долго не мог прийти в себя. На меня иногда накатывала такая вот волна грусти. Сосредоточиться помог вышедший на связь Дев. Он доложил, что похищенные Жан и Пак находятся в госпитале имени Луи Бланка, живы, более-менее здоровы и в безопасности. Я спросил, мол, как это: «более-менее здоровы»? Оператор показал мне текст послания, сказав, что так буквально было передано. Я решил было незамедлительно отправиться в больницу и забрать пострадавших, но потом сообразил, что придется долго упрашивать и без того раздраженную полицию. Кроме того, сейчас уже пол-одиннадцатого ночи по местному времени, так что ненасильственным путем проникнуть в госпиталь мы не сможем.
Дев выжидающе поглядывал на меня. Я вздохнул:
– Ладно, парень, утро вечера мудренее. Давай отложим разборку на завтра. Ты тоже можешь оставить линкор на попечение автоматике и идти баиньки.
Он радостно закивал головой и исчез с монитора. Я зевнул, разобрал кровать, потушил свет и, засыпая, продолжал ворчать про себя, что на сегодня, пожалуй, хватит приключений.
С самого первого момента пробуждения я уже настроился на долгий и изматывающий день. Сегодня надо было все время общаться с полицией, принять на борт следственную комиссию и сразу же думать об адвокате. Настроение было не ахти какое, да еще я никак не мог взять в толк, к чему мне приснился такой сон: будто бы я бегу по бесконечным коридорам, иногда встречая лица давно забытых или теперешних знакомых, которые выражали не то страх, не то недоумение. Насколько я помнил, цель этого марафона была неясной, вернее, ее вообще не было. Просто я бежал – и все. Не зная от кого и не зная куда.
Ну, ладно. Я закончил утренний марафет и, пусть это звучит уже банально, перенесся в командирскую рубку. Дежуривший там Ким доложил мне, что следственная комиссия, выражаясь фигурально, уже ломится на абордажную палубу. Связавшись с полицейским командованием, я попросил недолгую отсрочку, чтобы предупредить свой экипаж и провести некоторый необходимый инструктаж с операторами.
– Он над нами издевается! – взвился в ответ на эту просьбу цветущий мужчина в штатском, который стоял за спиной говорившего со мной офицера. Он отстранил своего коллегу от передатчика и сделал еще пару нелестных замечаний в мой адрес. Разгоряченного представителя следственной группы пытались успокоить, но он только еще больше распалялся. – Да они же все вылижут и подчистят! – На господина в штатском зашикали, но он в ответ сделал движение рукой, будто смахнул со стола крошки. – Что вы все "тише" да "тише"? Пускай эти друзья уяснят,– джентльмен решительно ткнул пальцем в мою сторону,– им уже не удастся отвертеться. В любом случае эти мальчики не вернули экскурсионному бюро микробус, так что даже по этому факту мы возбуждаем дело и задерживаем вас.
Мой обличитель сверлил меня взглядом и скривил губы, изображая одновременно презрение и самодовольство.
– Вы вылили все помои? – осведомился я спокойным голосом.
– Щенок...– еле слышно прошипел человек в штатском.– Мне уже сто двадцать с гаком, и я не позволю безнаказанно разговаривать с собой таким хамским тоном.
– Что вы говорите...– я иронично покачал головой.– А мне вот-вот стукнет всего лишь семьдесят. Воистину – между нами прямо-таки пропасть жизненного опыта.
Мужчина в штатском слегка смутился. Он явно не учел, что я хоть и выгляжу совсем юным, но не так уж и молод. Дело в том, что он позабыл: у "мальчиков для битья" процессы старения затормаживаются с физиологически девятилетнего возраста, а не с двадцати пяти лет, как у остальных людей. Я заметил легкое замешательство моего визави, и это меня вполне удовлетворило. Я не стал отвечать агрессивностью на агрессивность, а спокойно аргументировал свою просьбу:
– Если я не предупрежу экипаж, вы рискуете быть убитыми – именно так отреагирует первый же встречный стрелок на появление внутри линкора незнакомого человека. Вы же не желаете себе такой участи?
Человек в штатском промолчал. Он был уже не так грозен. Я объяснил ему еще кое-какие аспекты, возникающие при процедуре обыска и допросов. Мы пришли к консенсусу и распрощались.
По моему вызову в рубку явились все операторы. Я оглядел своих мальчишек и сказал назидательным тоном:
– Значит так, ребята. Сейчас к нам заявятся ищейки. Ваша основная задача – не дать им напичкать корабль жучками.
Я сделал паузу. Операторы понятливо закивали. Дев и Змей получили мое распоряжение: следовать по пятам за полицейскими с детекторами и не давать им устанавливать подслушивающие и подглядывающие устройства. Рак должен был проинструктировать команду.
Распределив обязанности, я опять связался с полицией и попросил прежде чем начнутся обыск и допросы, побеседовать тет-а-тет с представителями военной прокуратуры. Желание было предусмотрено кодексом и мне не отказали. Через пару минут на абордажной палубе состоялась моя встреча с официально настроенными военными юристами в количестве двух штук.
Около пяти минут длилась вступительная, нудная, но справедливая нотация в мой адрес. Насколько я понял, военная прокуратура почему-то не желала нам помочь. Честно говоря, это для меня было полной неожиданностью, и я терялся в догадках о причинах такого равнодушия к судьбе офицеров линкора. На все мои осторожные попытки выяснить сложившуюся ситуацию следовали не менее прозрачные намеки на изменившийся политический климат. В итоге, крайне раздосадованный, я сорвался:
– Скажите проще: вам пофигу, что линкор останется небоеспособным.
Военные юристы и глазом не моргнули на мою грубость, а ответили все тем же корректным тоном:
– Вы преувеличиваете, мистер, – сказал первый.– Если вас и осудят, то мы сможем довольно быстро подобрать замену.
– Мы тоже весьма огорчены случившимся,– добавил второй,– но в конце концов пора и проучить вас как следует. На кораблях экспедиционного корпуса в последние годы совсем расшаталась дисциплина. Конфликтные ситуации становятся все более обыденной вещью. В связи с этим командование сделало некоторые выводы...– Юрист склонил голову немного на бок, дескать, "вы меня понимаете, молодой человек".
Они, по-видимому, довели до моего сведения все, что хотели, поэтому развернулись и удалились.
У меня на лбу выступила холодная испарина. "О черт! Так вот в чем дело!" Сердце гулко забилось. "Засудят ведь, суки, как пить дать засудят!"
В этот миг мне многое хотелось высказать этим штабным пылеглотателям. Рассказать им о сводящей с ума безжалостной пустыне космоса, в которой разворачивается сражение, трудно представимое нормальному человеку, поскольку даже если мы говорим "расстрелял в упор", это означает, что между тобой и противником было несколько тысяч километров. Рассказать им о слезах взрослеющих мальчиков для битья, которые отчаялись и озлобились в этой мясорубке, а, самое страшное – не видят выхода из огненных кругов ада, так как не могут положиться на кого-то мудрого, понимающего, любящего, кто утешит, подскажет, приласкает. У них не было родителей в психологическом понимании. А что такое брошенный ребенок, пусть даже и полностью самостоятельный в физическом и материальном плане? Эго же существо, которое оценивает мир прежде всего с позиции его вероятной враждебности...
Но вспоминая вежливо-бесстрастные физиономии юристов, я догадался: они тоже ненавидят мальчиков для битья – своих непосредственных подопечных, потому что боятся нашей мощи. Они создали нас – "армию спасения", но когда окинули мутным, заевшимся взглядом свое грозное детище, то ужаснулись. Их воображение разыгралось, и главнокомандующие вкупе со штабными любителями игры в солдатики, а также приверженцами катострофизма в литературе, уже пугали разомлевшее человечество железной пятой искусственных воителей. И теперь, когда эти пресытившиеся спокойной жизнью полковнички и генеральчики реально столкнулись с проблемой взаимопонимания между нами и остальными людьми, вместо того, чтобы выступить в качестве посредников, связующего звена созданных с рожденными, они просто прячут голову в песок и фактически сталкивают обе стороны лбами, а сами уподобляются этаким пацифистам, молящимся у иконок: "Авось, господи Боже, все само собой утрясется".
Такие вот мысли кувыркались в моей черепной коробке в течение временного отрезка, прошедшего от ухода военных юристов и до визита следственной комиссии. Может быть, я и сгустил краски, так как находился в возбужденно-раздраженном состоянии, однако, дело шло к неприятной развязке. Люди слишком долго прятались за отнюдь не могучими спинами искусственных детишек, играющих в кровопролитную войну, даже не пытаясь искать попытки примирения. Ну а теперь вот еще и хотят карательными мерами вообще перевести нас в жесткие рамки своего закона, тем самым противореча самим себе: твердя, пусть даже и на уровне кухонь, что мы нелюдь, нечеловеки; но в то же время желая, чтобы мы плясали исключительно под дудку ихних "гуманных" и "демократичных" порядков, чья неискренность и условность противны нам.
Я невольно усмехнулся. "Так-так,– сказал я сам себе,– похоже, ты уже начал репетировать оправдательную речь". Что поделать: иногда приходится говорить высокими словами, ведь иначе невозможно высказать правду, которая всегда не проста и многогранна.
Встречать следователей явился Дев. Он привел с собой трех пауков и десяток штурмовиков, которые изготовились к бою, заняв позиции в нишах палубы и за люками шахт с абордажными снарядами. Я отошел к переходному отсеку и спросил оператора:
– Ты думаешь они попытаются захватить нас?
– Я уверен в этом.– Дев показал рукой одному из стрелков, чтобы тот переменил позицию.– Следователей всего три человека, а они выслали легкий транспортник, в котором умещается два десятка бойцов.
Я плюнул на пол:
– Вот идиоты! Ну чего им неймется?
Дев хмыкнул:
– У здешней полиции мания величия. Мне кажется, они не успокоятся, пока не перебьют нас или не упрячут за решетку.
– Это ты, конечно, преувеличиваешь, но...
В этот момент створки абордажной палубы раскрылись. Туг же в щель посыпались полицейские киберы. Огнем моих ребят первая их партия еще до приземления на пол была превращена в бесполезную груду металла. Одновременно за пределами корпуса корабля что-то ухнуло, и я почувствовал вибрацию грунта. Из транспортника, который должен был доставить к нам на борт следственную комиссию, кроме нескольких несчастных роботов, погибших в первые мгновения, больше никто не отваживался спрыгнуть. Я пытался связаться с полицией, но безуспешно. Конечно, можно было представить панику органов правопорядка. Попытка захватить линкор таким образом была изначально обречена на провал и выглядела смехотворной. Моя фантазия рисовала картинки бледных организаторов этого балагана, которые трясущимися руками нажимают кнопки, приводя в состояние боеготовности все новые и новые вооруженные формирования, опасаясь ответной атаки с нашей стороны.
Наконец, мне удалось соединиться с офицером связи. Как я и предполагал, он был явно не в своей тарелке. Его взгляд выражал просто откровенный испуг.
– Где же долгожданная комиссия? – спросил я таким тоном, будто ничего не произошло.
Офицер молчал уже несколько секунд, лихорадочно соображая, что же мне ответить. Вдруг на экране вместо его вконец поглупевшей физиономии возникло изображение колоритного анфаса начальника всепланетного полицейского управления.
– А-а... Рад вас видеть в добром здравии,– проговорил я.– Ваша операция по нейтрализации линкора достойна занесения в комиксы Диснея для шестилетних малышей.
Начальник полиции покраснел, начиная с ушей, которые сразу приобрели пунцовую окраску, постепенно переходящую в легкий румянец на щеках. По-видимому, я уже отучил его орать на меня, во всяком случае, в его голосе можно было уловить нотки извинения:
– Мистер, этот фарс придуман не мною, а руководителями службы безопасности. К сожалению, я не знал о готовящемся захвате, иначе, несомненно, предотвратил бы это незаконное действие.
После нескольких минут переговоров из транспортника все же вылезла тройка следователей, возглавляемая уже знакомым мне человеком в штатском. Он ни на йоту не потерял своей уверенности, и когда я стал объяснять ему, что без моего ведома с линкора не увезут ни одну вещь, тем более члена экипажа, человек в штатском принял позу а-ля "принц Уэльский перед своими подданными". Вероятно, вслед за этой пантомимой должна была последовать какая-нибудь цитата из процессуального кодекса, способная вызвать зубную боль даже у абсолютно здорового человека. Однако мое лицо (как и лица двух других членов следственной группы) настолько откровенно выражало одну-единственную мысль: "Может, хватит представлений? Не стоит все время изображать оскорбленное правосудие",– что главный ищейка просто громко выдохнул и направился внутрь корабля. Я же забрался в собиравшийся отчаливать транспортник, намереваясь лично вызволить из госпиталя Пака и Жана.
Утрясти все формальности не составило большого труда. Мне разрешили отправиться в городскую клинику в сопровождении сержанта. Пока шел инструктаж моего провожатого, я успел услышать, как в соседнем помещении временного командного пункта уже запомнившийся мне голос полицейского главнокомандующего на высоких тонах вел беседу с какой-то дамой. К превеликому сожалению, разговор шел на местном языке и являлся для меня просто тарабарщиной.
В мегаполис мы отправились на полицейской авиетке. Я разглядывал простирающуюся под нами лесостепь и размышлял о случившемся: "Странные все-таки нравы у многих настоящих, то бишь рожденных людей: любят они покомандовать, подчинить своей воле окружающих". Раздумья на эту тему занимали мою голову в первой половине полета. Когда же в сиреневой дымке на горизонте я заметил очертания гигантской пирамиды мегаполиса, мои мысли неожиданно потекли в другой плоскости: "Интересно, но о разыгравшихся событиях ни словом не обмолвился лизистейский оракул". Я еще раз припомнил текст пророчества и покачал головой. "Нет, там точно не было ни слова о суде или конфликте с властями. Надо отдать должное, гибель Рыси прорицатель предсказал точно. Впрочем, он же просто намекнул на смерть друга, а в любом бою часто убивают товарищей, так что и это мало похоже на пророчество". Перед моим взором опять пробежали картинки сумрачно-торжественной Лизистеи. "Сколько пафоса и мистики, но все равно – надувательство. Хотя,– я благосклонно улыбнулся,– прорицатель ведь не взял с меня денег, значит я, собственно, ничего не потерял".
Сидящий рядом сержант заметил мою мимолетную ухмылку. Он насторожился. Очевидно, в его мозгах шел титанический мыслительный процесс. "Какого черта лыбится этот парень? – наверное, думал обо мне сержант.– Что это взбрело ему в голову? А вдруг он прыгнет на меня?! Говорят, эти искусственными бывают опасны..." Конвоир зыркнул в мою сторону и привел парализатор в боевое положение.
Мегаполис уходил на полтора километра в высоту и имел пятьдесят ярусов. Госпиталь имени Луи Бланка располагался на десятом уровне. Авиетка влетела в белый тоннель и остановилась около стеклобетонного корпуса, над входом в который красовалась вывеска "Приемный покой. Регистратура". С компьютером мне пришлось повозиться минут пять, так как я не знал, с какой стороны подступиться к зданию. Действительно, не будешь же спрашивать у него: "Не подскажешь, друг, куда дели двух мальчишек, которых привезла полиция накануне?" В итоге я просто приказал распечатать список всех больных детей подходящего возраста, которые поступили в клинику вчера во второй половине дня. Глядя на выданный мне реестр, я увидел в нем двух анонимов, под названиями "пациенты номер такой–то и такой-то". Несомненно, это были Пак и Жан. Интересно, что одного поместили в педиатрию, а другого – в психиатрию. Последнее назначение мне не понравилось. Наверное, у Жана была истерика.
Сначала я отправился в педиатрию. Дежурный врач этого отделения, как мне показалось, был немного напуган. Естественно, представьте себе: он, значит, приходит утром на работу и только переступает порог своих апартаментов, как к нему сразу же подбегают ординатор с медсестрой и начинают шептать, перебивая друг дружку, показывая в глубь коридора, где у дверей одного из боксов стоит неусыпный страж – цербер, мол, туда вчера под вечер привезли мальчика, за которым, якобы, нужен глаз да глаз, так как он искусственник и может выкинуть неприятный фортель. И все. Никакой дополнительной информации. Мальчика осмотрели, кстати, он вел себя вполне прилично, не нашли ничего серьезного и отправили спать.
Эту историю поведал мне врач по пути к боксу. Когда я уже подошел к перламутровым дверям палаты, полицейский кибер, не интересуясь, кто мы такие, отодвинулся в сторону, пропуская нас. "Значит, он уже получил по рации приказ прекратить наблюдение. Путь свободен",– отметил я про себя с удовлетворением. В боксе, как я и предполагал, обитал Пак. Мы быстренько утрясли процедуру выписки и, к великому облегчению медперсонала отделения, покинули педиатрию и пошли выручать Жана.
Тут дело оказалось не таким простым, как в случае с Паком. По-видимому, мальчишка всерьез перегорел во время ареста, так что психиатр однозначно твердил, мол, ребенок болен и его непременно надо подлечить. Я не видел другого выхода, иначе как откровенно объяснить ему ситуацию. Врач не хотел брать на себя ответственность, заявив, дескать Жана вынуждены были даже зафиксировать, во избежание трагедии. Мне пришлось поговорить с психиатром о некоторых особенностях поведения мальчиков для битья, которые сильно разнят понятие "нормальное состояние" созданных и рожденных. Наконец, врач решил, что в случае чего мы вполне сможем справиться с мальчиком, и, очевидно, сообразил – дело имеет первопричиной не медицинские, а, скорее, политические мотивы, поэтому покачал головой и просто сказал:
– Ладно, забирайте.
К Жану я зашел один. Оператор лежал на низкой койке и был спеленут как младенец. Увидев меня, он покраснел и отвернулся к стенке. Я не спешил его освобождать, а подсел к пострадавшему, осторожно взял пальцами мочку его уха и слегка потрепал из стороны в сторону:
– Что же ты так психанул, малыш?
Жан все так же рассматривал стенку и молчал. Его губы слегка задрожали. Преодолев сопротивление мальчишки, я повернул его голову к себе, желая, чтобы наши глаза встретились, и улыбнулся. Через некоторое время Жан зашмыгал носом и расплакался.
Высвободив мальчика из смирительной рубашки, я бросил ему на постель сложенную рядом на тумбочке одежду:
– Обещай мне, что будешь кротким.
– Я же не сумасшедший, как эти придурки. Хватают ни с того ни с сего, таскают за волосы, а как только попытаешься постоять за себя – парализуют.
Жан опять распалился и с досадой пнул подвернувшийся под ногу стульчик. Специальный, сенсорный, нетравмирующий мягкий пластик с легкостью деформировался и тут же принял исходную форму. Я похлопал мальчика по загривку:
– Ну ты же обещал мне успокоиться...
Жан закивал.
Очередное, совершенно неожиданное осложнение возникло, когда мы выходили из отделения психиатрии. К нам подошел охранник из штата служащих госпиталя и недружелюбно промолвил:
– Мне доложили, что там,– он махнул рукой в направлении окна,– у ворот, значит, больницы собралась толпа журналистов. Они, несомненно, ожидают вас.
Я немного растерялся и посмотрел на сержанта: "Чего делать-то?" Тот погрузился в раздумья. Сталкиваться с прессой было весьма чревато, но я прекрасно понимал, что теперь писаки будут по пятам следовать за нами, где бы мы ни появились. Наконец, видя, что сержант столкнулся с неразрешимой для себя дилеммой: как оградить нас от репортеров, но в то же время не применять силу, я предложил:
– Давайте отдадим им на съедение меня.
Конвоир недоумевал и машинально поправил портупею. Мне пришлось пояснить:
– Я в сопровождении кибера направляюсь к выходу. Орава журналистов набрасывается на нас. А вы быстро сажаете мальчишек в полицейскую авиетку, которую заранее подгоняете к служебным воротам в тот момент, когда репортеры, занятые мною, ничего не заметят. Затем подбираете меня.
Сержант переговорил с командованием и кивнул, мол, сделаем все именно так. Данная примитивная конспирация была необходима по нескольким причинам. Во-первых, я хотел оградить и без того натерпевшихся Пака и, особенно, Жана от столкновения с весьма бесцеремонной компанией писак. Во-вторых (и тут мои стремления совпадали с мнением полиции), необходимо было как можно меньше дать информации газетам. Честно говоря, я, ведомый скорее подспудным желанием навредничать, добивался этого с целью не позволить приправить сенсационные статьи неопровержимыми фактами или хотя бы моими высказываниями, что сразу подняло бы уровень их достоверности. Полиция же, создавая себе плацдарм для шумного процесса, как мне показалось, специально не давала сведения журналистам, позволяя фантазии последних обрабатывать и без того напуганное развернувшимися событиями местное население. Как бы там ни было, ни я, ни блюстители порядка решили пока не ставить все точки над "и", отказываясь откровенничать с прессой.
Только я показался около входа на территорию клиники, как оказался окруженным плотным кольцом алчущих репортеров. Их лица были покрыты капельками пота, а руки, подносившие к моему рту диктофоны, дрожали от напряжения. Глазки телекамер жадно сканировали мою личность, передавая миллионам зрителей объемное изображение главного виновника всей заварухи. Над толпой стоял гомон банальных вопросов, который, в сущности, сводился к нескольким общим воплям:
– Ваши комментарии к случившемуся! Что вы здесь делали?
Краем глаза я заметил, что отнюдь не все журналисты сгрудились вокруг меня. Кое-какие проницательные господа еще продолжали рыскать вдоль ограды больницы, подозревая, что мы вполне можем, воспользовавшись суматохой, вывезти нечто важное. Мне пришлось пойти на крайние меры. Я осмотрел репортеров, которые моментально замолкли, словно ожидали услышать нечто потрясающее, и произнес:
– Я желаю сделать заявление для прессы.
Атас. Тут уж началось просто невообразимое. Кольцо осаждавших меня людей зашлось в невиданном броуновском движении. Трещали куртки, друг другу давили ноги, лезли на плечи коллег. Мне удалось спрятаться за могучую спину полицейского кибера, стоявшего как скала, – единственного, кто мог прекратить мое невольное линчевание. Несколько особенно настырных микрофонов, которые были зажаты в цепких пальцах чьих-то немыслимо вывернутых конечностей, напоминающих извивающихся змей, чуть не разбили мне губы. Глядя с философским спокойствием на этот содом, я подумал: "Изголодались, шакалы, ух как изголодались по жареному средства информации..."
В это время никем не замеченная полицейская авиетка уже забрала сержанта вместе с моими операторами и направлялась ко мне. Толпа репортеров загудела, дескать, "давай, давай же, говори что-нибудь, черт тебя раздери!"
– Закон – тайга, – произнес я, – заснул – сожрали. – И оставив недоумевающих газетчиков кумекать, что к чему, запрыгнул в подлетевший к месту интервью полицейский аппарат.
Мы ринулись прочь от мегаполиса, сопровождаемые экспортом из авиеток. Сержант намеревался произнести несколько фраз, вероятно, относящихся ко всему происходящему, но я жестом остановил его. По моей просьбе цербер обшарил мою одежду и извлек на свет божий дюжину передающих устройств всяческой формы и размеров, начиная от небольшого существа, похожего на земную божью коровку, которое якобы совершенно случайно прицепилось к моему поясу, и заканчивая вроде бы совершенно безобидными плюшечками глины на моих брюках. Сержант положил все эти "подарки" от репортеров на пол и с удовольствием принялся давить их ногами. Наблюдая за данной процедурой, кибер поставил в известность своего командира:
