Текст книги "Македонский Лев"

Автор книги: Дэвид Геммел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Храм, весна 356й год до Н.Э.

На протяжении недель слова Кассандры возвращались, терзали и мучили Дераю, но как бы сильно она ни пыталась, у нее не получалось вновь вызвать огненную женщину.

– Наверное, она была демоном, – предположил Левкион, когда Дерая наконец обо всем поведала ему.

– Если бы была, – ответила Дерая, – то я бы тогда смогла легко избавиться от ее слов. Нет, Левкион, она не была демоном. Я бы почувствовала зло. Что же мне делать?

Воин пожал плечами. – Беды всего мира – не твое дело, Дерая. Пусть другие идут на эту битву. Я очень мало знаю пути богов. Они – по счастью – очень мало заинтересованы в моей судьбе, и я со своей стороны стараюсь их беспокоить как можно реже. Но они наверняка должны будут озаботиться приходом этого… Духа Хаоса?

– Ты не знаешь всей истории – и я не расскажу тебе, – ответила Дерая, – но Тамис и я сыграли решающую роль в приходе зла. Кассандра дала мне такой же совет, как ты. Но разве ты не видишь, почему я не могу принять его? Я живу, чтобы исцелять. Я служу силе Гармонии. Как я смогу жить оставшиеся годы, зная, что это я привела в мир такой ужас?

Левкион покачал головой. – Некоторые ошибки исправить невозможно. Но даже если так, госпожа, зачем ты коришь себя? Ты не собиралась делать работц Тьмы.

– Нет, не собиралась, – согласилась она. – Но меня вырастили в Спарте, Левкион, а ни один спартанец не покинет битву, пока не победит – или пока он не будет лежать мертвый на своем щите. У младенца должен быть шанс выжить. Кассандра говорит, если душа его будет жива на момент рождения, то Кадмилосу придется делить тело с ним. Это даст нам шанс исправить ребенка, держать Дух Хаоса в узде.

– Но для этого должен умереть мужчина, которого ты любишь, – заметил Левкион. Дерая закрыла глаза, ничего не ответив. – Я не завидую тебе, – сказал воин, – однако вижу, что тут есть противоречие. Кассандра говорит, что не должно быть убийств, иначе ты тем самым служишь Тьме, но чтобы победить – хоть и временно – ты должна убить Пармениона. В этом нет смысла.

Отвернувшись от него, Дерая прошла к окну, посомтрела на холмы и море вдалеке. Левкион оставил ее и вышел в сад. Розы теперь росли дикие, цветы переплетались друг с другом во всем своем многоцветье, тропинки стали зарастать. Левкион взобрался на вершину восточной стены, сел на парапет и стал смотреть на поля. Вдруг он моргнул.

В посреди равнины появился человек, идущий прямо к воротам. Изучив глазами пришельца, Левкион также посмотрел, нет ли в земле ям или других укрытий. Ведь он бы увидел этого человека, когда первый раз посмотрел на восток? Туника незнакомца была ярко желтой, почти золотой, волосы – короткие и седые, борода была завита по персидской моде. Не мог же он появиться просто так из воздуха, убеждал себя Левкион. Если только… у воина в один миг пересохло во рту.

Если только он не бог – или демон.

Проклиная себя за то, что оставил кинжал у себя в покоях, Левкион пробежал по ступеням парапета к восточным воротам, которые были открыты в сторону полей. Выйдя наружу, он стал ждать путника.

– Да пребудет благословение Олимпа с вашим домом, – приветливо произнес незнакомец.

– Тебе сюда нельзя, – сказал Левкион. – Иди своей дорогой.

Пот пролился ему на глаза, и он сморгнул. Человек, как видно, не был вооружен, но воина это не успокаивало. Если незнакомец был демоном, то ему не нужен был меч, чтобы растерзать человека.

– Я пришел повидать Целительницу, – сказал человек. – Она здесь?

– Здесь нет никого кроме меня. А теперь уходи – или твори свое колдовство и будь проклят!

– А, – сказал человек, улыбаясь, – я так понимаю, ты видел, как я прибыл. От меня нет опасности ни тебе, ни госпоже, которая здесь живет. Можно сказать, я ваш друг. Союзник.

Лицо Левкиона потемнело. – Слушай, друг, у тебя, похоже, плохо со слухом. Если ты не уберешься отсюда, я буду вынужден драться с тобой.

Незнакомец отступил на шаг. – Как же мне убедить тебя в своих добрых намерениях? Постой! Знаю. – Подняв руку себе на грудь, он закрыл глаза. Левкион почувствовал тяжесть в правой руке, посмотрел вниз и увидел, что держит теперь сверкающий короткий меч. – Вот, – сказал человек. – Так будет полегче?

– Кто ты?

– Меня зовут Аристотель. И подумай вот о чем: если бы я желал тебе вреда, я ведь могу создать меч из пустоты – уже не в твоей руке – а в твоем сердце. Так? А с другой стороны, в последний раз, когда сюда приходил кто-то с недобрыми намерениями, Целительнице не нужна была посторонняя помощь, верно, Левкион? Когда ты со своими дружками хотел изнасиловать ее и затем убить? Помнишь?

Левкион бросил меч и попятился назад. – Я… я пытался искупить вину за тот день.

– И у тебя получилось, – сказал человек, входя в ворота. – А теперь доложи ей, что прибыл добрый друг. А, нет, вижу, этого не понадобиться.

Левкион обернулся и увидел, что Дерая стоит на тропинке. На ней было новое платье из светло-зеленой ткани. Ее волосы сверкали золотом и серебром в лучах солнца, и Левкиону в этот момент она показалась неописуемо прекресной.

– Что тебе здесь надо? – спросила она незнакомца.

– Я бы хотел поговорить о времени жребия, моя дорогая.

– Ты не от Истока, – сказала она с холодом в голосе.

– Но и не от Хаоса. Я сам по себе.

– Это невозможно, – ответила она ему.

– Все на свете возможно, но будем говорить, что я обретаюсь на границе двух сил, не служа ни одной из них. Но у нас есть общая цель, Дерая. Я не хотел бы, чтоб Кадмилос примерил мантию из плоти.

– Зачем пришел ко мне?

Аристотель усмехнулся. – Довольно игр, Целительница! Старый друг попросил меня навестить тебя, помочь там, где сумею. Ее зовут… звали? … Кассандра. Так мы можем пройти внутрь? Мне жарко и в горле пересохло, да и путь я проделал неблизкий.

Какое-то время Дерая молчала. Закрыв глаза, она освободила свой дух, стремительно проникая в душу незнакомца. Но как быстра она ни была, человек оказался быстрей, закрыв обширные зоны памяти, заперев их от нее, позволив ей обозревать лишь яркие фрагменты его жизни. Она оставила его и обернулась к Левкиону.

– Аристотель станет нашим гостем на некоторое время, мой друг. Буду благодарна, если ты примешь его с радушием.

Левкион поклонился. – Как пожелаешь, госпожа. Я подготовлю для него комнату.

Когда Левкион ушел, Дерая подошла и остановилась у меча, который создалл Аристотель. – Маленький, но мудрый пример могущества, – проговорил он.

– Не маленький, – ответила она, – и давай посмотрим, зачем он был нужен. – Присев на колени, она провела рукой по лезвию, которое замерцало и поменялось, став длинной черной змеей, с зонтиком у головы. – Если бы он попытался пронзить тебя этим клинком, змея бросилась бы назад и убила его.

– Но он этого не сделал, – насмешливо сказал Аристотель.

– Понимаю, прекрасно понимаю это. Если бы он погиб, я бы отправила твою кричащую душу прямиком во тьму Аида.

– Цель была хорошо выверенна, – заверил он ее.

– Да, вижу.

Пелла, Македония

– Я построю для него империю, – произнес Филипп, когда они лежали на широкой кровати, и рука его нежно покоилась на увеличившимся животе Олимпиады. – У него будет всё, что нужно.

– Ты был великолепен в ту первую ночь, – сказала она.

– Что мучительней всего, я ничего не помню из той ночи. Но помню утро после нее. Ты была огнем моей крови в течение двух лет – начиная с того первого сна. Одним богам известно, как я тосковал по тебе эти долгие семь месяцев. Зачем тебе надо было так долго находиться в Эпире?

– У меня были трудности в моем положении. Отправиться в путь тогда значило бы потерять сына.

– Тогда ты мудро поступила, что подождала. Все, что я построил – это для тебя, и для него.

– Он станет твоим наследником? – шепотом задала она вопрос.

– Единственным наследником, обещаю тебе.

– А что, если у тебя будут сыновья от будущих жен?

– Они не займут его место.

– Тогда я спокойна, Филипп. Правда, спокойна. Ты выступишь на олинфийцев?

Филипп усмехнулся и сел. – Парменион сказал мне, что ты учишься стратегии. Я ему не поверил. Зачем ты нагружаешь себя такими вещами?

Ее зеленые глаза потяжелели. – Мой отец был Царем из рода Царей. Думаешь, я должна была учиться ткать или растить цветы? Нет, Филипп, для Олимпиады это не жищнь. Так расскажи мне об олинфийцах.

– Нет, – ответил Филипп, вставая с кровати.

– Почему? Думаешь, я глупая? Я хочу помочь тебе. Хочу быть посвящена в твои планы.

– Ты и есть в моих планах, – сказал он, приблизившись к ней. – Ты – мать моего сына. Разве не можешь довольствоваться этим? У меня есть много советников, но лишь с единицами я делюсь своими сокровенными мыслями. Можешь это понять? Никто не сможет выдать мои планы, ибо никто не знает всю их суть и глубину замысла.

– Думаешь, я предам тебя? – вскинулась она.

– Я не встречал еще жензины, которая знала бы, когда следует придержать язык! – прорычал он. – И ты – не исключение. – Филипп накинул плащ на плечи и вышел из покоев.

Близилась полночь, и коридор был пуст, лишь два из семи фоарей тускло светили в нем. Уарь прошел до конца коридора, распахнул двери. Два гвардейца за дверями встали смирно. Не обращая на них внимания, Филипп вышел в залитый лунным светом сад. Гвардейцы переглянулись, затем последовали за ним.

– Оставьте меня! – прогремел он.

– Мы не можем, государь. Господин Аттал…

– Кто здесь Царь? – оборвал он, глядя на них. Они обеспокоенно отпрянули, и его гнев пропал. Он понимал их проблемы. Если Царь выйдет в ночь и будет убит, их собственные жизни будут висеть на волоске; они были в безвыходной ситуации. – Простите, парни. Погорячился, бывает. – Вздохнул он. – Женщины! Они пробуждают в мужчинах все самое хорошее и самое плохое. – Он ухмыльнулся. – Ладно, проводите меня до дома Пармениона.

Полуголый Царь и два гвардейца в черных плащах прошли через сад к западному крылу дворца. В покоях Пармениона горел свет, и Царь не стал стучать в дверь перед тем, как войти. Просто открыв ее, он вошел внутрь.

Парменион сидел там со своим слугой и другом, фиванцем Мотаком. Оба склонились над картами. Спартанец поднял взгляд, не выказывая ни малейшего удивления при появлении Царя.

– Что рассматриваете? – спросил Филипп, пройдя через комнату и заглянув в карты.

– Верховья реки Аксий, к северу от гор Бора, – сказал Парменион. – Эти карты доставили сегодня. Я поручил составить их в прошлом году.

– Ждешь проблем в этой местности? – осведомился Филипп.

– У иллирийцев новый вождь, Грабус, и он пытается заключить союз с пеонийцами. Они мгут быть опасны.

Филипп сел на скамью и обратился к Мотаку. – Принеси мне вина, фиванец, – велел он.

– Зачем? – отозвался Мотак, сверкнув глазами. – Ты разучился руками пользоваться?

– Что? – вскричал Филипп с покрасневшим лицом, и прежний гнев вернулся к нему с удвоенной силой.

– Я не македонянин, и не твой слуга, – сказал Мотак. Филипп вскочил на ноги.

– Довольно! – крикнул Парменион, проскользнув между двух мужчин. – Что еще за чепуха? Мотак, оставь нас! – Фиванец собрался было что-то сказать, но затем пружинисто встал и вышел из комнаты. – Прости, государь, – сказал спартанец Царю. – Он сам не свой. Я сам поверить не могу, что он ведет себя так.

– Я велю его казнить, – прорычал Филипп.

– Успокойся, государь. Вот, я наливаю тебе вино. Посиди немного.

– Не пытайся успокоить меня, Парменион, – проворчал Филипп, но опустился на скамью, приняв серебряный кубок. – Люди меня порядком достали сегодня.

– Размолвки с Царицей? – спросил Парменион, намереваясь сменить тему.

– Она у меня из ума нейдет. Смотрю в небо, а вижу перед собой ее лицо. Ни есть не могу, ни спать. Она меня околдовала. Теперь вот хочет обо всех моих планах знать. Не бывать этому!

Парменион скрыл свое удивление. – Она очень молода, Филипп. Но она дочь Царя; она хорошо обучена и сама по себе очень умна.

– Но меня не ее ум интересует. Вокруг меня полно мужчин с острым умом. От женщины мне нужно красивое тело и милый характер. Знаешь, что она на меня голос повысила? Спорила со мной! Можешь в такое поверить?

– В Спарте у женщин хватает смелости высказывать свое мнение. Во всех делах – кроме военного – они признаны равными мужчинам.

– Думаешь, я себя должен переделать? Никогда! Тут тебе не Спарта. Здесь – царство мужчин, которым правят мужчины, для мужчин.

– Царство, – сказал Парменион мягко, – твое. И управляется оно по твоему слову.

– И никогда об этом не забывай!

– Как я могу забыть об этом?

– Ты преподашь своему слуге урок дисциплины?

– Нет, государь – ибо он мне не слуга. Но я сам приношу извинения за него. Мотак – одинокий человек, полный печали, и иногда может резко вспылить. Он никогда не мог спокойно сносить насмешки.

– Ты принимаешь его сторону? Против меня?

– Я не пиму ничью сторону против тебя, Филипп. Но послушай меня; ты пришел сюда, полный гнева. И, во гневе, ты заговорил с ним как с рабом. Он отреагировал. Да, он ответил так, как от него не ждали. Но это был ответ на оскорбление. Мотак – верный, преданный и добрый друг.

– Нечего говорить за меня, – сказал Мотак, появившись в дверях. Он подошел к Филиппу и опустился на колено. – Прошу прощения… государь. Я выказал скверные манеры. И мне жаль, что я так опозорил дом моего друга.

Филипп посмотрел на коленопреклоненного человека перед собой, гнев его был еще велик. Но он заставил себя рассмеяться. – Может, оно и так, – вставая со скамьи, он помог поднятся Мотаку. – Иногда, дружище, корона может сделать человека высокомерным, слишком щепетильным в вопросах достоинства. Сегодня я получил хороший урок. А теперь… давай-ка я налью тебе вина. А потом я пожелаю тебе доброй ночи.

Филипп наполнил кубок, передав его изумленному фиванцу.

Затем поклонился и покинул дом. Парменион смотрел, как тот шел в лунном свете, окруженный своими гвардейцами.

***

– Он великий человек, – сказал Мотак, – но мне он не нравится.

Парменион рывком закрыл дверь и посмотрел другу в глаза. – Большинство царей велели бы тебя казнить, Мотак. В лучшем случае, приказали бы тебя высечь или изгнать.

– Ну, он всю ночь вел себя умно, – ответил Мотак. – Он ценит тебя и твои таланты. И у него достаточно сил, чтобы одолеть свои основные желания. Но кто он такой, Парменион? Чего он хочет? Македония сильна – уже никто не усомнится в этом. Но армия по-прежнему растет, офицеры ходят по деревням, собирая рекрутов, – Мотак пригубил вино, затем выпил его единым залпом. Откинувшись на спинку скамьи, он указал на разложенную на широком столе карту. – Ты просил меня собрать сведения о приграничных областях вокруг Македонии. Теперь у нас постоянный поток вестей от торговцев, путников, странствующих актеров, строителей и поэтов. Знаешь, что происходит в Верхней Македонии?

– Конечно, – ответил Парменион. – Филипп строит линию городов-крепостей на случай будущих иллирийских нашествий.

– Верно. Но он также сгоняет всех, в чьих жилах течет иллирийская кровь, с земель, на которых они жили веками. Необьятные запасы леса, долины и пастбища – все было украдено у владельцев. Некоторые из изгнанников – бывшие солдаты Македонской армии.

Парменион пожал плечами. – Веками иллирийцы были кровными врагами македонян. Филипп пытается положить конец противостоянию – раз и навсегда.

– О, да! – хмыкнул Мотак. – Но я все вижу, я не полный дурак. Но кто получает эти земли? Они достаются Царю, или Атталу. Прошлым месяцем три пелогонийских торговца лесом были лишены своих владений, своих земель, своих домов. Они жаловались Царю; но еще до того, как жалоба могла быть услышана, их таинственным образом прикончили – вместе с их семьями.

– Довольно, Мотак!

– Вот именно, – ответил Мотак. – Но я спрашиваю еще раз, чего он хочет?

– Не могу тебе ответить. Сомневаюсь, сможет ли на это ответить сам Филипп. Но я думал об этом, дружище. Армию нужно кормить. Солдатам нужно жалованье. Сокровищницы Филиппа не переполнены; поэтому он должен обеспечить своих воинов победами и добычей. Но в этом есть смысл. Народ силен лишь тогда, когда растет. После этого начинается спад. Почему он тебя так беспокоит? Ты же видел, как Спарта и Афины боролись за главенство, видел, как Фивы боролись за то, чтобы править всей Грецией. Так что теперь изменилось?

– В общем, ничего, – согласился Мотак, – за исключением того, что я стал старше и, надеюсь, умнее. Эта земля очень богата. Если пламя Македонии раздуть как следует, то оно разожжет всю Грецию. Но сейчас земледельцев прельщает Пелла и военные трофеи, и боевых лошадей разводят больше, чем овец и крупный рогатый скот. все, что я вижу впереди – это смерть и война. И не потому, что страна в опасности – а всего лишь потому, что надо удовлетворить жажду славы варварского Царя. Тебе не нужно объяснять мне, чего он хочет. Он намерен покорить всю Грецию. Фивы снова будут в осаде. Он нас всех превратит в рабов.

Фиванец поставил свой кубок с вином и устало поднялся на ноги.

– Он не так зловещ, как тебе кажется, – заметил Парменион.

Мотак удыбнулся. – Попытайся смотреть на него не как на свое отражение, Парменион. Ты хороший человек, но ты – его меч. Доброй ночи, друг. Завтра мы будем говорить уже о более приятных вещах.

***

Косматые тучи висели над Пеллой как клубы дыма, отдаленный гром гневно сотрясал небеса, когда Олимпиада осторожно пробиралась к скамейке под дубом на краю южного сада. Она двигалась медленно, поддерживая правой рукой живот, часто останавливаясь, чтобы потянуть спину.

Ее дни с Филиппом были непостоянны, переходили от ласковых прикосновений и щедрот к внезапным приступам ярости, когда лицо его краснело, а зеленые глаза излучали гнев.

Будь я такой же стройной, как прежде, я бы его покорила, говорила она себе. И я снова буду стройной. Смешно подумать, как изменилась ее величественная поступь, став развалистой, и она не могла теперь обнять мужа, прижавшись вплотную, чтобы возбудить его. Ибо в ее способности возбуждать состояло ее могущество. Без нее Олимпиада чувствовала себя потерянной, беззащитной.

На длинной скамейке под дубом были подушки, и она растянулась на них, чувствуя, как рассасывается боль в основании спины. Кажется, каждое утро все эти месяцы ее рвало – каждую ночь ее желудок выворачивался, оставляя во рту вкус желчи.

Но последние несколько дней были еще хуже. Ее сны прерывались, и она слышала, будто ее ребенок плачет, как бы с большого расстояния. И на рассвете она просыпалась, думая, что ребенок умер у нее внутри.

Она пыталась найти утешение в компании Федры, но ее подруга часто отсутствовала во дворце, проводя часы – и даже целые дни – с Парменионом. Это изумляло Олимпиаду, которая знала, как ее подруга не выносит прикосновения Мужчины.

Начался дождь, поначалу слабый, затем усилившийся, поливавший выложенную камнями дорожку и цветы в саду. Здесь, под высоким дубом, Олимпиада чувствовала себя в безопасности; ветви над ее головой были густыми и хорошо укрывали от дождя.

Парменион бежал по мощеной дорожке к себе домой, увидел ее и cменил курс. Спрятавшись от дождя под ветви, он подошел к ней и поклонился.

– Небезопасное место, госпожа. Сюда может ударить молния. Позволь прикрыть тебя моим плащом и отвести в твои покои.

– Еще не время, стратег. Посиди со мной немного, – сказала она с улыбкой. Покачав головой, он усмехнулся и сел рядом, вытянув свои длинные ноги и отряхивая дождевые капли с плеч и ладоней.

– Странные вы существа, женщины, – заметил он. – У тебя есть прекрасные покои, сухие и теплые, но ты сидишь здесь, где холодно и сыро.

– Здесь как-то хорошо и спокойно, не находишь? – спросила она. – Вокруг нас всюду идет гроза, но мы здесь, в сухости и безопасности.

Вновь послышался гром, теперь уже ближе, и молния расчертила небо.

– Видимость безопасности, – отозвался Парменион, – это не то же самое, что быть в безопасности. Ты выглядишь печальной, – сказал он вдруг, инстинктивно потянувшись к ней и беря за руку. Она улыбнулась ему, сдержав слезы усилием воли.

– На самом деле мне не грустно, – солгала она. – Просто… я чужая в незнакомой стране. У меня нет друзей, мое тело стало неуклюжим и некрасивым, и я не могу найти нужные слова, чтобы расположить Филиппа. Однако я сумею, когда родится наш сын.

Он кивнул. – Ребенок беспокоит тебя. Филипп сказал мне, что тебе снится его смерть. Но вчера я говорил с Бернием; он говорит, что ты сильна, и ребенок растет как полагается. Он хороший человек и прекрасный врач. Он не стал бы лгать мне.

Гром теперь раздался прямо над головой, ветер завыл в ветвях дуба, сильно его закачав. Парменион помог Царице подняться, покрыл ее голову и плечи своим плащом, и они вместе вернулись во дворец.

Проводив ее до комнат, Парменион развернулся, чтобы уйти, но тут она закричала и стала падать. Парменион метнулся к ней, поймал за руки и уложил на скамью.

Ее рука вцепилась в тунику на его груди. – Он пропал! – закричала она. – Мой сын! Он пропал!

– Успокойся, госпожа, – велел Парменион, гладя ее по волосам.

– О, матерь Гера, – застонала она. – Он мертв!

Спартанец спешно вышел во внешние покои, послав к Царице трех служанок, чтобы те позаботились о ней, затем отправил гонца за Бернием.

Через час целитель явился, дал Царице сонного отвара, затем прибыл к Филиппу с докладом. Царь сидел в тронном зале с Парменионом, который стоял рядом.

– Нет причин для беспокойства, – заверил Филиппа лысый врач. – Младенец силен, его сердцебиение не нарушено. Не знаю, отчего Царица решила, что он мертв. Но она молода и возможно подвержена глупым страхам.

– Она никогда не казалась мне пугливой, – заметил Парменион. – Когда на нее напали всадники, одного она убила, а на остальных смотрела свысока.

– Я согласен с лекарем, – сказал Филипп. – Она как разгоряченная лошадь – быстрая, энергичная, но перенапряженная. Как скоро она родит?

– Не больше пяти дней, государь, возможно раньше, – ответил ему целитель.

– После этого ей станет лучше, – произнес Царь, – когда дитя присосется к ее груди. – Отправив врача из зала, Филипп обернулся к Пармениону. Спартанец крепко впился в спинку Царского трона, его лицо было бледно, а из ушей и носа текла кровь.

– Парменион! – вскричал Филипп и бросился к своему военачальнику. Спартанец попытался ему ответить, но все, что послышалось из его уст, был только сдавленный стон. Упав прямо на руки Царю, Парменион почувствовал, как пучина боли захлестнула его голову.

Затем он стал падать…

… и разверзлась Пропасть.

***

Дух Дераи витал над постелью Пармениона, чувствуя незримое присутствие Аристотеля рядом.

«Теперь пробил час величайшего испытания,» – прошептал его голос у нее в душе.

Дерая не ответила. У постели сидели Мотак и Берний, оба молчаливые, неподвижные. Парменион почти не дышал. Жрица устремила свой дух внутрь умирающего, избегая его воспоминаний и держась к его центральной искре жизни, чувствуя панику внутри сердцевины, когда опухоль пустила свои темные отростки в его мозг. Довольно просто было заблокировать действие сильфиума, но даже Дерая была удивлена, насколько быстро распространяется рак. Большинство опухолей, как она знала, были обсцентными, уродливой имитацией жизни, и они создавали себе собственный приток крови – питаясь через него, обеспечивая себе существование так долго, как тело сможет носить их в себе. Но с этим раком было не так: он распространялся с невероятной скоростью, разрастаясь далеко за пределы сердцевины. Неспособные найти подпитки, его самые длинные отростки гнили, поражая вещество мозга. Затем появлялся новый отросток, который следовал тем же путем.

Парменион был в шаге от смерти, гангрена и лихорадка проникли в его кровеносную систему и распространяли заразу по всем его членам. Повсюду в его теле расцветали новые опухоли.

Дерая охотилась на них, уничтожая всюду, где отыскивала.

«Я не справлюсь одна!» – осознала она с внезапной паникой.

– Ты не одна, – произнес Аристотель спокойно. – Я буду сдерживать опухоль в его мозге.

Взяв себя в руки, Дерая устремилась к сердцу. Если Парменион переживет это испытание, сердце его должно быть сильным. Всю свою жизнь он был бегуном, поэтому, как и ожидала Дерая, мышцы его были сильны. Но несмотря на это, артерии и крупные вены выказывали признаки болезни, плотный желтый гной скапливался на стенках и препятствовал току крови. Сердцебиение было слабым и прерывистым, кровь – стылой. И тогда Дерая начала свое дело, усиливая клапаны, убирая плотные желтые слои, забивавшие вены, и освобождая кровообращение, смывая их в кишечник. Его легкие были впорядке, и она не стала вмешиваться туда, но пробралась к желчному пузырю, где отложения из осадков в крови собрались, образуя камни, зубчатые и острые. Эти камни она разбила в порошок.

Она двигалась все дальше, уничтожая раковые клетки в его почках, желудке и кишках, вернувшись наконец к центру, где ждал Аристотель.

Опухоль в голове теперь была неподвижна, но все еще занимала большой объем мозга, раскорячившись там, как огромный паук.

– Теперь он на грани смерти, – сказал Аристотель. – Ты должна удержать его здесь до тех пор, пока я не найду его в Пустоте. Справишься?

– Не знаю, – засомневалась она. – Я чувствую, как его тело дрожит у самого края пропасти. Одна ошибка или приступ усталости погубят его. Я не знаю, Аристотель.

– Обе наши жизни будут в твоих руках, женщина. Потому что он станет моей связующей нитью с миром живых. Если он умрет в Пустоте, то я останусь запертым там. Будь сильной, Дерая. Будь спартанкой!

И вот она осталась одна.

Сердцебиение Пармениона осталось слабым и неровным, и она чувствовала, как зараза пытается сломить ее силу, отростки шевелились, искали, куда проникнуть.

***

Не было ни внезапности пробуждения, ни дремоты. Сначал не было ничего, и вот уже Парменион шел среди бесцветного пейзажа под безжизненным серым небом. Он остановился, сознание было мутным и рассеянным.

Насколько хватало глаз, нигде не было ни жизни, ни растительности. Были только длинные мертвые деревья, голые и скелетоподобные, зубастые скалы, крутые холмы и темные далекие горы. Все было темным.

Страх коснулся него, рука потянулась к мечу на боку.

Меч?

Он медленно извлек его из ножен, вновь увидев перед собой самое гордое воспоминание своей юности, сияющий клинок и золотое навершие рукояти в виде львиной головы. Меч Леонида!

Но откуда он взялся? Как он попал к нему? И где, во имя Аида, он сейчас находится?

Слово эхом отозвалось в его сознании. Аид!

Он тяжело сглотнул, вспоминая слепящую боль, внезапную тьму.

– Нет, – прошептал он. – Нет, я не могу быть мертв!

– К счастью, это правда, – послышался голос, и Парменион развернулся на пятках, выбрасывая вперед меч. Аристотель отскочил. – Пожалуйста, будь осторожен, мой друг. У человека лишь одна душа.

– Что это за место? – спросил Парменион у мага.

– Земли за Рекой Стикс, первая пещера Аида, – ответил Аристотель.

– Тогда я мертв. Но у меня нет монеты для паромщика. Как же я переберусь на тот берег?

Аристотель взял его за руку и отвел к груде камней, где и сел под бездушным небом. – Выслушай меня, Спартанец, ибо времени мало. Ты не умер – верный друг поддерживает в тебе жизнь даже сейчас – но ты должен выполнить здесь одно дело. И Аристотель тихо рассказал о потерявшейся душе младенца и об испытаниях Пустоты.

Спартанец слушал молча, его светлые глаза осматривали изувеченный пейзаж, растянувшийся до бесконечности во все стороны. Вдалеке были видны какие-то очертания, более черные тени, растянувшиеся на сером ландшафте.

– Может ли хоть один человек отыскать одну душу в подобном месте? – спросил он наконец.

– Она будет сиять светом, Парменион. И она должна быть рядом, ибо ты связан с ней.

– Что ты хочешь сказать? – спросил спартанец со страхом в глазах.

– Ты в полной мере понимаешь, о чем я говорю. Ведь ты отец этого мальчика.

– Сколько людей об этом знают?

– Только я – и еще один человек: Целительница, которая поддерживает твою жизнь в мире Плоти. Твоя тайна сохранена.

– Ни одна тайна не может быть сохранена, – прошептал Парменион, – но сейчас не время для споров. Как мы отыщем этот свет?

– Не знаю, – признался Аристотель. – Не знаю также, как защитить его, когда найдем. Наверное, у нас не получится.

Парменион встал и пристальнее осмотрелся по всем направлениям. – Где протекает Стикс?

– На востоке, – ответил Аристотель.

– И как я пойму, где восток? Здесь нет звезд, кроме одной, нет ориентиров, по которым можно определить направление.

– Зачем ты пытаешься найти Реку Мертвых?

– Мы должны откуда-нибудь начать, Аристотель. Мы не можем просто бродить по этой беспложной равнине.

Аристотель встал. – Если мне не изменяет память, она за двумя валунами, по ту сторону окружающих нас гор. Так, посмотрим… – Маг вдруг взглянул на Пармениона. – Погоди-ка! Что ты там говорил про звезды?

– Здесь мерцает только одна звезда, – ответил спартанец, указывая на крохотную светящуюся точку высоко в темном небе.

– В Пустоте не бывает звезд. Вот оно! Это и есть пламя души.

– Но как мы дотянемся до звезды?

– Это не звезда! Присмотрись. Это высокая гора; свет покоится там. Идем. Скорее же. Ибо свет привлекает к себе зло, и мы должны успеть раньше.

Вдвоем они побежали, поднимая ступнями серую пыль, которая кружила за ними, прежде чем вновь улечься, не потревоженная ни малейшим ветерком.

– Смотри! – крикнул Аристотель, когда они бежали через равнину. Далеко на севере двигались тени, гигантские, бесформенные создания подбирались к свету. – Он создает их силой боли. Они должны стереть его, уничтожить эту душу.

Трудно сказать, сколько времени прошло, пока они бежали, но вот горы встали над ними темными и нагнетающими громадами, когда они достигли их подножия. Здесь стоял лес мертвых деревьев, белеющих, как старые кости. Парменион срезал влево, ища путь.

– Не туда! – прокричал Аристотель.

Парменион было развернулся, но тут длинная ветка обхватила его горло, и сучья как когти стали царапать плоть его духа. Его меч пробил кору, и, освободившись, он упал на землю, где белые корни вылезли из мертвой почвы – пальцы скелета, вцепившиеся в его руки.

Аристотель подался вперед с вытянутыми руками, и пронзающий сноп света вырвался из его ладоней, окутывая Пармениона. Корни тут же обратились во прах, и спартанец встал на ноги.

– Не повезло, – произнес Аристотель, – такая демонстрация силы быстрее привлечет наших врагов.

С мечом в руке Парменион последовал за магом вверх по склону по направлению к свету. Когда они подошли к разбросанной груде валунов, черные тени напали на них из-за скал, вознесясь в небо. Парменион увидел, что это были птицы, без кожи или оперения, черные скелеты, взлетающие и пикирующие на них.

Низкий стон послышался из-за валунов. Парменион ускорил бег, пытаясь найти источник этого крика.