Текст книги "Большаки на рассвете"

Автор книги: Бронюс Радзявичюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

СТУДЕНЫЕ СОЗВЕЗДИЯ

Пришла зима.

– Лужицы ледком затянуло, снежком припорошило, как мукой, – слышит Юзукас поутру голос дяди Константаса.

– Да и тот, как метелкой, с холмов смело, – добавляет Константене.

Так здесь заговаривают зиму. И никому она больше не страшна. Пришла, приковыляла, словно старуха, усыпала деревья морозными блестками, при виде которых у мальчишек загораются глаза. Но порой в голосах взрослых и нотки страха звучат.

Там, в городе, Юзукас видел бы заиндевелые локомотивы, клубы пара над ними, видел бы улицы; в чугунной печурке полыхали бы угли, а он вертелся бы вокруг бабушки, которая пекла бы блины. Но и старая Даукинтене уже здесь, вернулась в свою родную деревню.

Встает Юзукас поздно, когда чуть оттаивают окна. Слышит на рассвете шаги отца, голоса мачехи и бабушки; старуха все время норовит дать какой-то совет или наставление, и мачеха частенько ее поругивает. Не лучше со свекровью ведет себя и Константене. Юзукас слышит, как они говорят со скотиной, о чем толкуют, вернувшись из хлева или, отправляясь в поле; слышит, как в чуланчике глухо и размеренно гудят жернова – старая Даукинтене нет-нет да раскрутит их, приходит сюда муку молоть и ее дочка Тякле Визгирдене, тогда они вращают жернова вдвоем, наведывается и дочь Визгирдене, после нее за еще теплую ручку жерновов берется Константене и крутит, крутит, остерегаясь вырытой тут же, под ногами, картофельной ямы – яму давно надо бы засыпать, потому что она уже подбирается под самый фундамент избы, только некому взяться за это, к тому же и земля замерзла – так оправдывается Константас, которого почем зря честит жена. Взобравшись наверх, крутит жернова и Юзукас; потом придет молоть мачеха. И будут крутиться эти жернова, пока не занесет белой пылью весь этот чуланчик, их лица – нынче ужпялькяйцам кое-что за трудодни все же перепало. Дядя Константас высекает эти жернова из камня, во все стороны летят искры, а одежда дяди пахнет мукой, серой и камнем.

Юзукас все еще нежится в постели, когда уходит отец, одевается сестра.

Потихоньку, все еще огибая выныривающие из темноты пороги их жизни, струится ледяная река времени, в которой уже барахтается мачеха, его отец, сестра… Мачеха и сестра в отсветах печи чистят картошку.

– Смотри, как чистишь, – говорит ей мачеха. Тишина. Юзукас весь съеживается.

– Сказано тебе было – срезай потоньше!

Начинается. Уже пенится, бурлит злоба. Сестра что-то говорит, мачеха ей с лихвой возвращает. Слышно, как стукается об стол брошенный нож. Сестра скрывается за печкой, вытаскивает носовой платок и принимается, шмыгая носом, плакать.

До чего же ему все это надоело! Сколько раз Юзукас видел, как сестра сжимала пальцами мокрый носовой платок, как по ее щекам текли слезы. Нет, ему ее не жалко. Хоть бы плакала так, чтобы другие не слышали. Так нет, ходит по избе вся в слезах. Даже мать, кажется, смотрит на нее с фотографии с укором. «Сиротинушка!» – говорит Визгирдене. Сестра опять в слезы. Зато слез Юзукаса никто здесь не увидит.

На крылечке раздаются голоса – это Константас и его жена отправляются в хлев.

Сквозь незамерзшую щелку в стекле Юзукас глядит во двор – заиндевелые кровли, сосняк и ели на снежной равнине; на востоке занимается заря, из труб валит дым, и тает над светлым березняком серпик месяца.

– Уже декабрь на исходе, – говорит, возвращаясь из хлева, дядя Константас. – Пойду в баньку, дров принесу. Надо перед праздником выкупаться.

В баню они пойдут втроем – отец, дядя Константас и Юзукас.

Натягивая на себя широкие штаны двоюродного брата, он думает, как бы скорее дать стрекача, незаметно взять из сарайчика лыжи – и в школу.

Возле соснячка его уже поджидает Визгирдёнок.

– Подождите, сейчас лошадь запрягу, подвезу, – подтягивает подпругу Визгирда. Будут они ждать – на лыжах это тебе не на санях.

Как крахмал, хрустит снег; холмы как бы сами наклоняются и расстилаются перед ними, чтобы, подняв их на свои горбы, забросить как можно дальше, в долину. Если коченеют пальцы, ребята отшвыривают палки и пускаются бегом к большаку, туда, где их ждет Альгимантас.

Отец Юзукаса, Криступас, бывший полковой трубач, все еще отмачивает всякие шутки. Однажды в лютую стужу разделся догола, вытащил во двор старичка-фотографа, проявлявшего негативы, и говорит: «Сфотографируй», а сам забрался в сугроб, трет себя снегом, даже пар от волосатой груди идет. Пока старичок примерялся, торчал под черным покрывалом, Криступас весь обледенел.

– Надо закаляться, – сказал он Константасу, который был в валенках и переминался с ноги на ногу, и отправился дрова колоть.

– Я бы тут же какую-нибудь хворь подцепил, а ему хоть бы что, – говорил потом Константас.

– Железное у него здоровье, – поддержал его Визгирда. Без валенок, рукавиц, шапки-ушанки и кожуха он на двор ни шагу. Константас еще и ватные штаны носит. А Криступас полуголый, в летней фуражке расхаживает в самую злую стужу, и ничего – ни кашля, ни насморка.

Без Криступаса нигде не обходятся. Всюду он выкидывает коленца. Недавно на вечеринке у Ужпялькиса обнял Сиргедене, мужеподобную бабу с тяжеленной ручищей, прославившуюся тем, что всю жизнь со своими пожитками кочевала от одного мужа к другому и при этом всякий раз объявляла, что наконец нашла золотого человека: трудяга, а уж какой порядок да хозяйство! Однако не проходило и недели, как она снова прилетала назад, ругая на чем свет стоит своего последнего избранника. Теперь, мол, одна буду жить. Покрасит, бывало, Сиргедене плетень, ставни, а через некоторое время снова заколачивает их, перебирается к своему новому мужу и… возвращается назад, возбудив очередное дело о разводе и предъявив иск о возмещении понесенных убытков.

Так вот, Криступас обнял эту женщину и затянул:

 
Ну, а черт смеется:
Говорит мне да.
Мы с тобой, сдается,
Пара хоть куда.
 

Но еще больше все удивились, когда по деревне пошла гулять весть о том, что он к Сиргедене захаживает.

– Может, ему только такой бабы и не хватало, – подвел итог Визгирда.

Зима, эта щепетильная, ласково призываемая старушка, теперь превратилась в бабу-ягу: шлет метели, снег, пока не выбьется из сил. Середина зимы. Днем солнце взбирается на небосвод, чтобы оглядеться по сторонам, посмотреть, хорошо ли снегом укутаны холмы и равнины. Лютует стужа, трещат заборы. По вечерам, запирая хлева, ужпялькяйцы слышат тихое мычание скотины, видят ее испуганные глаза. По ночам скулят собаки и воют волки. В печах долго полыхает огонь.

Теперь в деревне пора зимних работ. Вот Анупрас идет в сарай с набитой сеном корзиной; вот лошади обнюхивают у колодца обледеневшее корыто, вот Анупрене несет охапку промерзших выстиранных покрывал. Над полыньями у брода клубится пар.

Бригадир Казимерас Даукинтис стоит на холме и озирается. Работы кончены, можно и передохнуть.

На днях, пьяный, он полез в драку. Четверо мужиков с трудом привязали его веревками к кровати. Веревки врезались до костей, и теперь суставы ломит. Глаза Казимераса просто сверкают от ярости, на некоторые усадьбы он даже смотреть не может. Охваченный бешенством, он как на крыльях летит к брату Криступасу: хоть в карты поиграет. Да он бы еще не так летел, только бы подальше от такой жизни и от своей жены, которая все пилит и пилит его. А какого черта? Чего ей не хватает? Он и в польском плену горя хлебнул, с голоду всяких зверьков и ворон ел, но даже там ему было лучше.

Зверьков он ловит и сейчас. Во всех перелесках расставлены его силки и капканы. Каждый день он ходит их проверять. Дичь – большое подспорье для семьи. Находит Казимерас и другие источники существования: рыбачит, плетет сети, сучит веревки, катает валенки, выделывает шкурки. Скатанные им валенки никто из родственников не носит: для своих такие катает, что они через день-другой расползаются, а вот жители округи не могут на них нарадоваться. Вот и пойми этого человека: сколько раз его брат Константас срамил, ругала сестра Тякле – ничего не помогает. Из первосортной ее шерсти катает валенки для других, а для нее – из отходов, и то надо еще ползимы прождать, а когда сделает – только ткни пальцем и… насквозь.

Весь день Казимерас просидел у окна, глядя, как ветер гонит по большаку снежную пыль. Сидел и думал о своей горемычной доле. У печки тихо хлопотала жена. С утра по большаку шли и ехали люди – кто на базар, кто в костел, кто в лавку, и снег пылил из-под полозьев, из-под конских копыт, из-под валенок; снежная пыль клубилась над долинами и взгорьями, застя бледный диск солнца, которое стыло над озерами и пущами. Множество их, знакомых и незнакомых, прошло мимо его окна. Женщины, которых хлестал ветер и обжигала стужа, в прилипших к ногам юбках шли, словно их гнали, и косые лучи солнца вонзались им в спины.

Время от времени думы Казимераса прерывал стук топора – это старик Людвикас, живший по ту сторону большака, колол дрова. Зазвонили колокола – поначалу маленькие, потом большой, и с каждым их ударом казалось, светлеет день и небосвод становится выше. Солнце, достигшее зенита, чуть склонилось к западу, удлинились тени… Вернулись с покупками те, кого Казимерас видел на большаке утром. Морта, Анеле, Мария… Бывало, поют на вечеринках, обхватив друг дружку за талию, раскачиваются в такт, хохочут; веселые они были и шустрые, а теперь попробуй заговори хоть с одной – облает из-за какого-нибудь валенка, загубленного зверька, незаписанного трудодня или вообще безо всякой причины.

Чтобы никто не мешал ему размышлять, Казимерас выгнал детей во двор, но жена как назло не переставала хлопотать у печки – то ворошила угли, то переставляла горшки. Есть ему не хотелось; его совсем не волновало, что она там делает – варит ли, жарит ли, а может, просто так стучит-бренчит, ждет, когда он отзовется. Но он не станет откликаться, пусть себе стучит.

– Иди есть, чего расселся? – она поставила на стол миску с супом.

– Спасибо, не хочу, – ответил он с тоской в голосе.

– Что ты сказал?!

– Спасибо, говорю.

– Ишь ты, какой вежливый. Будто из другого теста. Еще благодарить будет!..

Вот и поговори с ней! Уперла в костлявые бока руки, сама в саже, юбка грязная, в глазах угольки злости так и пылают. А раньше, бывало, Казюк да Казюк. Глаз оторвать не может, что бы он ни делал, ее взгляд на себе чувствовал, смотрит, словно сто лет не видела.

…Уходил он из ее приклети во время сенокоса поутру, когда солнце, спелое, сочное, как непочатый плод, висело над перелесками, казалось, протяни косу – и дотронешься до него. Казимерас брел по росистой траве, закатав портки, и на каждом шагу, в каждом прокосе жила мысль о ней. Он старался скосить как можно больше, чтобы она, придя, удивилась – ой, как много скошено. Когда она приходила, трава в прокосах уже была сухой и стрекотали кузнечики. Усаживались где-нибудь в тени и ели. Казимерас видел ее икры, тугие, загорелые, видел, как она смущается. А сейчас так сморкается при нем, не дай бог. Но может быть, у него тогда другие глаза были и видел он по-другому. Какая усадьба у ее родителей была! Когда Казимерас с ее братьями, встав в кружок, по вечерам затягивали песню, эхо откликалось на другой стороне озера. А теперь она годится только на то, чтобы воробьев пугать, настоящее пугало – бери и ставь на грядку. Качается-гнется, как былинка на ветру. Вот что делает время. Все меняется, ничего не остается… Так размышлял Казимерас, вытряхивая пепел из трубки.

Он попытался было плести сеть, но только сломал челнок.

– Пойду, – сказал он и снял с гвоздя шапку. – Пусть хоть ветром обдует.

Ветер студеный, упругий, просто рвал из рук дверь. На крылечке его встретила рыжая сучка. Скуля и повизгивая, она бросилась к хозяину, словно бог весть сколько прождала, пока он выйдет, и такая привязанность светилась в глазах собачонки, что Казимерасу даже грустно стало. Если бы с ним что-нибудь стряслось, никто бы его так не пожалел, как эта собачонка, выла бы по ночам, не находя себе места, нюхала бы следы и предметы, к которым прикасался ее хозяин. Любит Казимерас эту сучку, но все равно накинет ей петлю на шею, когда ему надоест закапывать щенят. И шкурку снимет, которая, если ее хорошо выделать и натянуть, будет звенеть на маевках, свадьбах и дожинках.

Казимерас постоял во дворе, заглянул в сарай – может, хорек приманкой соблазнился, но нет: капкан пустой, только вонь во всех углах.

На балках сидят голуби, и их теплое, домовитое воркование не утихает даже в такую стужу.

 
Зачем воркует голубь за окном
И клонятся головки георгина? —
 

выводит Казимерас свою любимую песню, взбираясь по лестнице, приставленной к балке. Лестница соскальзывает, но, падая, Казимерас еще успевает прокричать начало третьей строчки куплета «прискака…» и сильно прикусывает язык. Потирая ушибленное колено, он ковыляет к телеге, ругается, но мелодия песни по-прежнему звучит в воздухе: кто-то поет ее звонко, сильным голосом, и голуби щурят пронизанные светом глаза.

Когда Казимерас, прихрамывая, выбирается из сарая, солнце, заиндевелое, хрупкое, как стеклянный диск, повисает над усадьбой Накутиса. Казимерас на минутку задерживается на холме – на прорезанный лыжней склон уже ложатся тени, но перед закатом солнце еще бросает на долину пучок своих лучей: там все горит и сияет – сосняки, заснеженные кручи, леса.

Может, надо было сходить в соснячок, думает Казимерас, капканы проверить. Но нет, не стоит, пока доберешься до лесочка – солнце сядет и ударит мороз… «А то, что какая-нибудь зверюшка будет метаться в петле, тебе не важно?..» – говорит чей-то голос, не жены ли, и Казимерас как бы видит под сосенкой в сугробе мечущегося зайца. Снег вокруг вытоптан, верхушки деревцев сломаны, тропинка усеяна серыми плотно спрессованными катышами – это все, что остается от заячьей жизни.

Казимерас сплевывает и, услышав, как, падая на снег, прошелестела слюна – вот это морозец! – ускоряет шаг.

Стоя на холме, который назывался Кябяшкальнис, по сторонам озирается средний брат Казимераса Константас. Он в сермяге, в шапке-ушанке, шея обмотана шарфом. В одной руке у него бачок с керосином, в другой – мешочек с солью. За пазухой ворох газет. Константас возвращается из местечка, окна которого светятся на холмах, отражая лучи солнца. Брат Казимерас уже окинул взглядом усадьбу Малдониса, расположенную по ту сторону реки и увидел, как скотник Анупрас с корзиной в руке вошел в сарай; теперь взгляд Константаса зацепился за собственную избу. Сарай вроде бы заперт, стежка к хлеву пуста, но двери… Константас щурит глаза, – двери, кажется, настежь. Там, наверное, возится его Кастуте. Только бы она на крышу хлева не полезла, не дай бог лестница пошатнется!.. И коса вроде бы на месте висит. Каждую минуту в голове Константаса роится уйма бед, он смотрит на свою избу, и лицо у него такое, словно его вот-вот исказит ужас. Всюду его Кастуте подстерегают опасности, она все время чего-то не замечает, и если бы Константас постоянно не предупреждал ее, с ней бы давно стряслась беда. Потому-то он и следует за ней по пятам и выкрикивает: «Куда лезешь? Ты что, не видишь? Осторожней, смотри, корова боднет!..»

Живут они теперь тихо-мирно, никуда не спешат, детей у них нет, да и хлопот по дому не бог весть сколько: корова, несколько поросят, овцы… Константас все делает медленно, словно хочет продлить каждую работу или занятие. И хлев он построил чуть ли не в полверсте от избы, а баньку – еще дальше. Пока сходишь туда, пока сюда, глядишь, уже и вечер. Да и день-то больно короток, любит рассуждать Константас, навестив соседей. Только по весне дни станут длиннее, начнется сенокос, потом надо будет жать рожь, возить, молотить, и, глядишь, надо идти в хлев с фонарем. И этой зиме уже недолго гостить. Что у нас теперь? Февраль. Солнце с каждым днем все выше: вот настолько, на ладошку, скоро наступит равноденствие, а с ним и весна.

Недавно отелилась их корова, через месяц-другой появятся ягнята, тогда двери избы будут постоянно открываться по ночам. Светя себе закопченным фонарем, Константас и Константене в вьюгу и стужу будут ходить в хлев, долго хлопотать у кормушек, поить новорожденных молоком, поправлять их подстилки и разговаривать друг с другом. Ткнется в бок корова, повернет к ним мокрую морду теленок, и из глаз его будет струиться тепло. Другие бабы даже завидуют Константене, которая знай расписывает преимущества своей жизни: мол, что толку от детей, одно горюшко. Вырастишь – упорхнут, как воробьи, только их и видел, говорит она, так поворачивая разговор, чтобы ни у кого и сомнения не осталось: дети ей и вправду не нужны. Не терпит, мол, их, и все. Константас в такие разговоры не вмешивается, отводит глаза в сторону, словно боится не только соседям в лицо взглянуть, но и вообще что-нибудь увидеть. Во всем поддерживает он свою жену, но в этом с ней не согласен.

Константене все делает не так, как другие деревенские бабы. Она в другое время и скотину кормит, и отдыхает, и огород полет, и одевается лучше, по-городскому. Под низким закопченным потолком ее избы колышутся, позвякивая, хрустальные подвески. У Константене огромный, сохранившийся еще с царских времен самовар, серебряные ложечки, несколько хрустальных рюмок, какие-то фарфоровые безделушки, стены увешаны картинами, буфет из дорогого дерева с резными львиными лапами… Многое поражает гостя, когда он впервые попадает в их избу. Диковинные вещи сразу же бросаются в глаза. Поймав взгляд гостя, хозяйка принимается рассказывать, какая мебель стояла в комнатах господ в Петербурге, у которых она служила. Разговорившись, Константене невольно начинает подражать господским манерам, разыгрывает какую-нибудь сценку, представляя то того, то другого.

Если хотите, она расскажет вам о первых днях революции, с ее уст слетят имена царей: Николая, Петра Первого, его сестры Софии, похороненной в Новодевичьем монастыре, царицы Екатерины или Александра. Вы услышите от нее о византийских временах, о Константинополе, о древнем Риме, Иуде, Понтии Пилате, Каине, Нероне, услышите и рассказ о Иове, сверкнет вифлеемская звезда, указывавшая путь трем царям, направлявшимся с дарами к младенцу.

Однако, когда темень окутает все предметы в их горнице, вдруг наступает глухая тишина и долгими становятся паузы между словами. Выждав, пока бабы управятся по хозяйству, Константас и Константене отправляются в гости. Один вечер проведут у одних, другой у других…

Пора и на боковую, скажет Константас, покосившись на часы. Но Константене вспомнит еще какую-нибудь историю, а между тем Визгирдене накроет на стол, Криступене убаюкает своего ребенка, старая Даукинтене постелет свою жесткую постель, и чьи-то детские глаза будут вглядываться во тьму, различая какие-то призраки, явившиеся из глубины веков. Каких только ужасов нет на земле, чего только не случилось за долгие столетия! И хорошо, что этот пытливый ребенок, всматривающийся в темноту, живет в теплой избе, где в печи дотлевают угли, где беззаботно щебечет его братишка; хорошо, что есть на свете уверенный, оберегающий тебя от всех напастей голос отца…

Так эти люди ходят по вечерам к соседям, увязая в сосняке в глубоком снегу.

Жена Константаса – это не Криступене, которая постоянно спешит куда-то. Каждый жест этой бойкой бабы словно вызов. Константене смотрит на нее и диву дается: «Уж как хватанет!.. как заорет!..» Не похож на своего брата Константаса и Криступас: каждый порог он переступает с шумом, со всеми он знаком, куда ни пойдешь – всюду он. Константас проскользнет как тень, долго переминается на крылечке, долго обвыкнуться не может… Слова у него редкие, словно старательно отмеренные зерна истины. Он любит наставлять, предостерегать, чуть что – поднимет палец: «Это не трожь, сгоришь, я вижу, даже не думай, у меня своя голова на плечах, знаю…» Всюду он сеет семена своей правды, только нигде они почему-то не всходят. Мудрость его какая-то безжизненная, шуршащая, как полова, людям больше по душе другая правда, та, которую выкрикивают сытые, горластые мальчишки, та, о которой говорят довольные лица хозяев и откормленная скотина, а правда Константаса будто ветром продута. Что бы Константас ни говорил, никто ему не поддакнет и не возразит, поэтому он должен то и дело поднимать вверх свой предостерегающий перст и повторять одни и те же слова. Мало-помалу, он освоил искусство убеждения, но по достоинству это оценить могут только те, кто совершенно не знает Константаса. Поэтому-то он и любит бывать там, где может застать врасплох залетного гостя, ни разу его речей не слыхавшего и не знающего, как ужпялькяйцы живут. Главное в жизни Константаса – истина, мудрость, а ее за долгие годы размышлений и сомнений он накопил много. Константас, скажем, никак не может взять в толк, почему тот поступил так, а этот – этак, почему надо было ссориться, сердиться, почему нельзя было по-хорошему… Всюду он видит какие-то безвыходные тупики или неправедные пути-дороги, все ему кажется клубком противоречий, и не потому ли жизнь от него требует столько замечаний, предостережений и комментариев. Послушать Константаса, вывод один: вот если бы он там был… если бы! Но почему его там не было? Кто расставил этому человеку такие силки: вечно он тусклый, как тень, сторонний наблюдатель, пытающийся вставить хоть слово, и его просто нельзя не заметить. «Я никому не мешаю, – обожает говорить он, – и мне никто не мешает», – но прозвучавшая в его голосе жалобная нота свидетельствует о том, что ему все-таки мешают.

Уже давно его имя ужпялькяйцы используют как сравнение, оно чуть ли не в пословицу. Только и слышно: «Константас… как Константас… не будь Константаса… говоришь, как…» Куда бы Константас ни шел, что бы ни делал, все «как»; эти «как» словно уголья, поэтому человек здесь даже ступать должен осторожно. «Но в чем он виноват, чего вы от него хотите?» – кажется, выпалит, не выдержав, Константене. «Ничего, ровным счетом ничего», – ответят невидимые насмешники, а она протиснется сквозь толпу и ему проложит широкую дорогу.

В воздухе слышится глухое потрескивание: на реке ломаются льдины. «Это под ракитой, которую мы с Криступасом на днях опустили в воду, чтобы ее не разорвало, потом, если примерзнет, зубами не отдерешь, – думает Казимерас, приближаясь к дому Криступаса. – Эх, сколько бы я из этой ракиты башмаков сделал…»

Сработанные Казимерасом деревянные башмаки стучат по чистому льду заводи, где собрались дети. Мальчишки гоняются друг за другом, катаются на коньках, дерутся. Среди них и младший сын Казимераса Альгимантас. Он долбит прорубь. Видно, не шибко умаялся на молотьбе. Ватничек его облеплен половой, в пыли, за ушами и на шее сереют две ее полоски. Мутные капли пота катятся по щекам. Он вкалывает так, что пар идет. Но волосы аккуратно зачесаны, впереди – волна. Изредка Альгимантас что-то вспоминает, весь пунцовеет и вдруг как долбанет киркой изо всех сил по льду – вода заливает одежду, которая тут же твердеет как жесть. Так он пытается заглушить стыд, который испытал в сарае возле молотилки. Старался он там вовсю, без остановки болтал и смеялся, но надо же было такому случиться! Взвалил последний мешок с зерном на сани, вытащил у сестры Геновайте облупившееся зеркальце и расческу – сколько раз за такие кражи сестренка колошматила его своими крепкими кулачками! – намочил гребень в бачке с водой и принялся причесываться. Волосы слиплись, посерели от пыли. Не отрывая взгляда от зеркальца, он прижимал к макушке хохолок, приглаживал его, слюнявил и не заметил, что вокруг собралась стайка женщин. Какое-то время они молча наблюдали за ним. Наконец одна, не Тякле Визгирдене ли, не выдержав, сказала: «Как барышня… Ну точно барышня», – подтвердила она собственные слова. «Ха-ха-ха», – прыснули все. Один голос выделялся особенно. В краешке задрожавшего в руке зеркальца Альгимантас успел увидеть круглый рот смеющейся от всего сердца Дануте – это в ее честь, заглушая все вокруг, целыми днями звучал его голос.

Вспомнив ее смех, Альгимантас так саданул киркой, что оглушил несколько рыбешек, которые тотчас перевернулись кверху брюшком.

Подойдя к проруби, Юзукас принялся их вылавливать веткой. Щупленький, шустренький, с бледным лицом, в тонкой одежде, с фанерным ранцем, в котором бренчали цветные карандаши, он крутился вокруг своего двоюродного брата. Мальчуган не скрывал своей радости: сегодня он получил три пятерки – по истории, по рисованию и по географии, и в мыслях все еще переносился то за Уральский хребет, где дымили трубы заводов и высились груды черного угля, то на бескрайние просторы Северного полюса…

Стоит он, чудится ему, среди ледяных торосов, где-то воют белые медведи. День ослепительно яркий и долгий, но солнце уже садится. Лучи чуть согрели кромку льда и теперь освещают колею от саней эскимосов. Может, недавно Нансен проехал, а может, какая-нибудь другая экспедиция пустилась на поиски заблудившегося попутчика. Вскоре ударит такой мороз, что все эскимосы мигом слетятся в свои юрты. Засияет бесконечная полярная ночь, отпылав перед этим пурпурным закатом и зарницами. Ни один живой звук сюда не пробьется – ни из Норвегии, ни с Аляски, ни с земли Франца Иосифа… И так вдруг Юзукасу сделалось страшно, что он схватил Альгимантаса за руку и прижался к нему.

– Альгис, эй, Альгис!

– Чего тебе? Ну что?

– А ты знаешь? Ты веришь, что когда-нибудь мы будем друг от друга очень очень далеко? – вполголоса прошептал Юзукас. – И будем звать друг друга, как будто с Северного полюса…

Потом он чуть успокоился и спросил:

– А ты что-нибудь слышал про Северный полюс? Он там, в той стороне, – Юзукас показал на обрыв, тени которого уже ложились под ноги, но свет, пронизывавший заиндевелые ветки ракит, еще мерцал на противоположном берегу среди ягод калины.

– О полюсе? – Альгимантас поднял со льда рукавицы.

– Говорят, там стоят лютые морозы.

– Кто говорит, Константене?

– В книгах написано.

– А… – зевнул Альгимантас. Читать он не любит, не науки у него на уме, куда деревенские парни, туда и он. Альгимантас работящий, послушный, но очень стыдится, что шепелявит. Ребята его дразнят: шепелявый-кучерявый.

– В книгах сплошное вранье.

– Не всегда, – возразил Юзукас. – Ты что, в школу больше не пойдешь? – спросил он, помолчав. – На днях учитель спрашивал, куда ты запропастился.

– Не знаю. Весной, может, и покажусь.

Альгимантас заглядывает к Юзукасу все реже и реже, а если заглянет, то ненадолго – говорить-то не о чем, не то, что раньше: бывало, оба что-нибудь приколачивают, вырезают, разговаривают, забыв про все на свете. Кто куда – а он к Юзукасу мчался.

– Учись, не глупи.

– А работать кому?

– Ты не из-за этого в школу не ходишь, – сказал Юзукас.

И откуда только такое чувство: с каждым днем они отдаляются друг от друга. Еще осенью голос Альгиса гремел в коридорах школы, вместе уходили, вместе возвращались домой. Скольких детей уже нет! Скоро в школу перестанут ходить сестра Юзукаса, Визгирдёнок, не ходят уже дети Анупраса… Только он один, самый маленький, будет ходить, пока не кончит все классы.

Сидя на печи и изредка поглядывая в окно, за которым колобродит вьюга, Юзукас любит читать о путешествиях, великих подвигах и войнах. Верит, что когда-нибудь подвиг совершит и он. Совершит и осыплет всех благами – отца, сестру, мачеху, не забудет и Альгимантаса. Тогда они наконец поймут, какой он был. Однако кем бы он ни стал – лучшим из лучших, смелым из смелых, – ему этого мало. Мечты его не знают границ. Порой он так входит в раж, что начинает размахивать руками, словно произносит речь или кому-то грозит, что-то бормочет или выкрикивает, чихая от пыли. Поднимает с подушки взлохмаченную голову отец, слышно, как об пол возле печи стукают чурки, которые бросила мачеха, сквозь открытые двери врываются студеные клубы пара. Серо, пасмурно. Мечты, конечно, не насыщают, они только возбуждают еще больший голод. Но от них сильнее бьется сердце. Какие глухие, нетерпеливые удары, даже самому страшно, что их невозможно утихомирить.

Теперь он стоит, повернув набок козырек шапки, и смотрит на Альгимантаса. Несколько дней тому назад Юзукас читал о князе Альгимантасе, всадники которого когда-то носились по гродненским, полоцким и смоленским сугробам – их славой как бы овеяно и имя двоюродного брата.

Альгимантаса осеняет такая идея: он здесь воткнет и заморозит кол, накинет на него колесо, привяжет к нему жердь, прикрепит к ней санки и покатит с ветерком… – рассказывает он, забыв про свою шепелявость. Вот так, говорит он, схватив Юзукаса, и кружит его в воздухе.

– Ай-яй-яй, братцы, – раздается чей-то голос на берегу. Там с бачком керосина и мешочком соли стоит Константас. – Головы свернете, ишь как расшалились. Лучше бы в местечко сходили, соли, «Беломор» или «Казбек» мне купили, – обращается он к Юзукасу.

– А ты чем занят? – огрызнулся Альгимантас. – Все ребенка посылаешь.

– Во-во, – поддерживает его Юзукас. – Я тебе не мальчик на побегушках.

Он все еще обуян гордыней.

– Так что, я – мальчик на побегушках? Я? – спрашивает Константас.

– Своих детей заведи, тогда и посылай! – говорит Альгимантас.

– А ты кто такой? Мужчина? У тебя еще сопли под носом не высохли.

– Погоди, придешь когда-нибудь просить лошадь или привезти что-нибудь – тогда посмотрим, – говорит Альгимантас.

– Что, не дашь? Твои разве лошади?

– Посмотрим.

– Что ты там бормочешь, шепе… – Константас делает над собой усилие, чтобы не назвать племянника шепелявым. – Фу, какой.

– Только и знаешь просить мальчишку, чтобы услужил тебе. Скоро захочешь, чтобы он портки твои держал, – не уступает Альгимантас.

Константас обиженно машет рукой и отправляется своей дорогой – мальчишки вконец испортили ему настроение. Но им до дяди нет никакого дела – Альгимантас по-прежнему долбит лед, а рядом, задрав голову, словно его соратник или телохранитель, стоит Юзукас.

Широко расставляя ноги и размахивая во все стороны руками, к ним на коньках скользит их двоюродный брат – сын Визгирды Витаутас, на нем толстые домотканые штаны и ушанка.

– Ставлю одну ногу, – говорит он, приближаясь к ним, – и оп!.. – Витаутас отталкивается от льда, – ставлю – и…

– …оп! – передразнивает его Юзукас, глядя, как Визгирдёнок шлепается, и разражается хохотом. Смеется он звонко, вскинув голову, скаля мелкие, с искрошившимися краями зубы. – Ха-ха-ха! – гремит над заводью. – Рыбу!.. Смотри, он рыбу оглушил!.. Так шлепнулся… аж лед треснул!.. и… и…

– Ты замолчишь?! – кричит сын Визгирды. Брови нахмурены, лицо посинело от злости. – Сейчас я тебе глотку заткну!

Смех затихает и вместе с ним гаснет свет, трепетавший на заснеженном прибрежном склоне среди калин. Это капли крови; они струятся у Юзукаса из носа, хотя Визгирдёнок не хотел его так сильно ударить, теперь он сам вертится вокруг Юзукаса, прикладывает к его ушибленному носу снег и извиняется.