Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
25
Когда до пуска домны оставались буквально считанные дни, Петр Ефимович Дробот сам стал проводить планерки на строительстве. Он ценил инженера, который вел доменный комплекс, но считал его слишком податливым, а сейчас надо было и характер проявить, и власть применить.
Ох, уж эти субподрядчики! С этими «вольноопределяющимися», как он их называл, приходится вести дипломатические переговоры, даже заключать письменные соглашения. Они подчинены другим министерствам и пользуются неким правом экстерриториальности. Но теперь не до церемоний: не сегодня-завтра доменная печь должна быть поставлена на сушку.
Ранним вечером в прокуренной конторке сошлись бывалые, степенные люди, почти все уже с седыми висками и резко прочерченными морщинами на задубелых лицах. У каждого не одна такая домна за плечами. «Старая гвардия», – с уважением подумал Петр Ефимович, оглядывая весь этот строительный синклит. И тут же посуровел, вспомнив о длинном списке недоделок.
Субподрядчики заметно подтянулись. Они вставали друг за другом – металлургмонтаж, стальмонтаж, электромонтаж и прочие, прочие. Говорили по нескольку минут и чинно садились. Но потом все-таки возник спор между ними насчет последовательности работ. Тогда управляющий трестом не выдержал и повысил голос:
– Вы тут все коммунисты, и со всех вас спрашивает не какой-то Дробот, а партия.
– Да помилуйте, Ефимыч, к утру я просто не успею!.. – взмолился один из них, старый его знакомый.
– А где вы раньше были, Матвей Антоныч? Помните, как мы работали с вами на Магнитке в сорок втором?
– То было во время Сталинградской битвы.
– А строить всегда надо так, будто страна воюет.
– Позвольте фактическую справку?
– Никаких справок! – отрезал Дробот. – У нас впереди целая ночь. Пошли на домну.
И он по праву «общевойскового начальника» решительным жестом закрыл планерку, встал и вышел. Все последовали за ним.
Как и полагается младшему среди всех этих видавших виды строительных капитанов, Олег шел позади. Он был доволен сегодняшней планеркой: в ней чувствовался дух далеких штурмовых лет индустриализации, о которых и слышано и читано немало. «Какой волевой мужик», – думал Олег о Петре Ефимовиче. Олегу нравились такие сильные натуры. Может, потому он и стал строителем, а не пошел по геологической тропе отца, начитавшись книг о людях, которые закладывали бетонные устои социализма на выжженных пустырях России...
У самого подножия домны Петр Ефимович остановился.
– Давайте, товарищи, твердо условимся: не уйдем отсюда до победного конца. – И, отыскав глазами Олега, сказал ему: – А вы, комсомольский штаб, позвоните или пошлите ребят на квартиры, чтобы жены там не беспокоились о своих мужьях.
– Опять аврал, – вполголоса заметил тот же его старый знакомый.
– А без штурма, к сожалению, ни одну печь никто еще не пускал, Матвей Антоныч, – быстро отозвался Дробот. – Это вам не пуговичная фабрика. Да и винить некого, сами виноваты...
Не сказав больше ни слова, он полез по открытой лестнице на верхотуру домны.
Олег постоял, наблюдая, как взбирался по ступеням все выше, выше Петр Ефимович: он не останавливался на площадках, чтобы перевести дыхание, а упрямо, виток за витком, безостановочно поднимался на колошник, уступая дорогу только малярам. Его широкий пиджак из чесучи парусил уже под самым колошником. «Вот тебе и к р я ж! – улыбнулся Олег. – Да он годится в верхолазы».
С колошниковой площадки был виден весь город – от западной окраины, у подошвы Рудных гор, до восточной, где серебрился Ковыльный увал, над которым в безветренный день соединяются дымы Ярска и Молодогорска. Большое оранжевое солнце закатывалось за Рудными горами, высветив ажурные венчики заводских труб, макушки вековых осокорей в пойменном лесу. В другое время Петр Ефимович подивился бы открывшейся перед ним картиной, но сейчас и внимания не обратил на город, построенный за послевоенную четверть века. Он был расстроен неприятным, резким разговором на планерке. Сколько раз давал себе слово не повышать голоса. Вон Плесум какой невозмутимый, даже выговора подчиненным объявляет мягко, мирно, точно благодарности. Его бы на стройку, в самое пекло, где и дипломат незаметно перейдет на «матовый» язык.
Он посмотрел вниз, на людской муравейник. Там шла уборка строительного мусора, то и дело сновали грузовики, все вокруг старательно подчищалось. Рядом стояли по ранжиру старые доменные печи, над ними струились еле различимые, слабые дымки от гудящего круглые сутки животворного огня. Ровный гул доносился до колошниковой площадки – и знобкая дрожь пробегала по решетчатому настилу, по свежевыкрашенным поручням лестниц. Скоро-скоро приглушенный, словно подземный гул наполнит и весь корпус новой домны. Она одна будет выплавлять столько металла, сколько две ее соседки. Что ни говори, махина. Конечно, можно было бы отгрохать и помощнее, строят ведь п е ч у р к и объемом в четыре с лишним тысячи кубометров. Но Минчермет плохо верит в невезучую молодогорскую звезду!
– Петр Ефимович, полный порядок!
Он оглянулся: к нему подходил Олег, взмокший от подъема на такую высоту.
– А еще заядлый лыжник, – сказал Дробот. – Как твои переговоры с женами с у б ч и к о в?
– Никто и словом не обмолвился.
– С женщинами легче договориться, чем с мужиками... Кстати, на вот возьми.
– Что это, Петр Ефимович?
– Забыл? Это твое прошение об увольнении по собственному желанию. Бери, бери, а то опять раздумаю. Хотел вернуть торжественно, при всем честном народе, да пожалел тебя, буйную головушку.
– Спасибо, Петр Ефимович. – Олег торопливо сунул заявление в карман.
– Следующий раз малость соображай, что пишешь. Это не любовные записки, которые сочиняются наобум.
Олег промолчал, подумав: «Слыхал он что-нибудь или случайно ударил по больному месту?»
– Ступай к телефонам. Могут позвонить из Москвы.
Олег понимающе мотнул головой и пошел к лестнице. На одной из площадок красила поручни Клара. Она выпрямилась, уступила дорогу.
– А ты как сюда попала?
– Здравствуйте, Олег Леонтьевич.
– Ну, здравствуй. – Чтобы сгладить свою неловкость, он взял ее за локоток по-дружески.
– Мою бригаду прислали на помощь. Здесь и помогать-то нечего, дело идет к концу.
– Но мы все равно учтем, Клара, что и ты строила домну.
– Вы все смеетесь надо мной Олег Леонтьевич...
Она стояла перед ним, застенчивая, покорная.
– Не сердись, Клара. – Он снова тронул ее за руку, пытливо заглянул в лицо и отпрянул: на него смотрела сама надежда. – Извини, мне надо в штаб, – сказал Олег на ходу.
Она задумчиво улыбнулась ему вслед, довольная и тем, что увидела его сегодня. Заново восстанавливая каждое его слово и каждый жест, она внезапно открыла в нем какую-то перемену к лучшему, пусть очень малую, еще не ясную, быть может, самому Олегу. Это открытие застигло ее врасплох. Будто и не было ни отчаянного объяснения, ни горького раскаяния. Будто все только начиналось. Блаженна девичья любовь, которая не помнит никаких обид.
Внизу Олег встретил Павлу: вот уж действительно в такое время можно увидеть на домне кого угодно. Он торопливо кивнул ей и хотел было пройти мимо. Она остановилась.
– Никак не могу найти Дробота.
– Петр Ефимович в «космосе». – Олег показал на колошниковую площадку.
– Ну туда я, пожалуй, не полезу.
– Напрасно. Оттуда открывается отличный вид.
Павла измерила взглядом высоту и отрицательно покачала головой. В плаще-«болонье» нараспашку, в газовой косынке, сбившейся на затылок, она в полусвете сентябрьского вечера была еще привлекательнее. Но, странно, Олег уже мог спокойно оглядывать ее.
– Напрасно, напрасно, Павла Прокофьевна. Чего вам стоит подняться на колошник, если вы не боитесь траншей.
Она посмотрела на него с колдовской улыбкой, затаенной в уголках темных глаз. Он выдержал и это.
– Извините, я спешу к телефону.
– Пожалуйста, – сказала Павла.
И они разошлись в разные стороны. Сделав несколько шагов, Олег все-таки оглянулся – и как раз вместе с Павлой Прокофьевной, отчего ему стало не по себе. Однако он не удержался, чтобы не оглянуться еще разок уже перед конторкой, и опять увидел, что она тоже обернулась. «Мальчишка!» – выругал себя Олег. Но он был доволен той внутренней свободой, которую впервые испытал при встрече с Метелевой.
И Павла отметила, что парень, кажется, выздоравливает. Оно и к лучшему, хотя ей сделалось немножко грустно. До чего же причудлива женская натура – ей непременно нужно всегда всем нравиться.
...Поостыв немного наверху, Петр Ефимович решил сам проследить за монтажниками.
Неподалеку от пустой прорабской временной конторки, что завтра будет до основания разобрана – и следа не найдешь, – он задержался на минутку. На ворохе свежей глины сладко прикорнул незнакомый парень, широко раскинув руки. Тень от стрелы башенного крана скользила по его лицу, рядом каменщики ловко перебрасывали друг другу прокаленные до звона кирпичи. А работяга крепко спал. «Наверное, целые сутки не уходил со стройки», – подумал Дробот и вошел в конторку. И как раз кстати: звонили из министерства. «Тоже не дремлют», – усмехнулся он, позабыв о разнице во времени между Уралом и столицей.
Там, в Москве, остались, кажется, довольны ходом дел в Молодогорске. Во всяком случае, министр посоветовал на прощание отдохнуть до утра. Петр Ефимович положил трубку, сказал Олегу:
– Теперь пойдем к электромонтажникам.
Если уж Москва любезно интересуется твоим здоровьем, то можно и не поспать еще одну ночку, лишь бы не ударить в грязь лицом.
Так прошли две недели предпусковой горячки. Дроботу удалось не только выдержать правительственный срок, но и малость сэкономить времени. Он вообще любил работать с некоторым запасцем. И когда заявились первые гости строителей и металлургов, он позволил себе роскошь – вдоволь отоспался накануне праздничного дня.
Больше всего Петра Ефимовича обрадовал приезд Метелева, который когда-то принимал его в партию. Он повез гостя смотреть город. Машиной правил сам, чтобы притормозить где следует: около Дворца культуры или в новом микрорайоне, у торгового центра или у Дома техники. Метелев слушал объяснения молча, согласно покачивал головой. На западной окраине хозяин остановил машину. Они вышли на каменистый косогор.
– Полчаса езды – и весь город, – сказал Петр Ефимович. – А строим с самой войны.
– Когда я секретарствовал в области, тут еще гнездились беркуты, – сказал Метелев. – Потом, в сорок втором, читаю в «Правде», что близ Ярска начато строительство металлургического комбината. Немцы были на Волге и на перевалах Главного Кавказского хребта, а тут, на голом месте, где глазу не за что было зацепиться, вручную, как траншеи на передовой, день и ночь рыли котлованы женщины и снятые с военного учета старики.
– Я тогда строил домну на Магнитке.
– Там было повеселее. Вы, по крайней мере, видели, что работаете непосредственно для фронта. А здесь, представляешь, одни колышки, когда еще что-то будет. Но люди копали и копали землю, не считая свое занятие бессмысленным. Какой неистовый вы народ, строители! О ваших выигранных сражениях еще будут написаны тома.
– Дело прошлое, – заметил польщенный Дробот.
– До сих пор жалею, что меня отозвали в центр.
– Но вы и в центре поработали досыта.
– Наши управленческие дела – как строительные леса: разберешь их под конец и будто ничего и не было. Вот так-то.
– Ну, не скажите!
– Ладно, не утешай. Хотел бы я иметь за плечами такой город. Да поздно, поздно, Ефимыч...
С дороги свернула на косогор «Чайка» Плесума.
– А я вас ищу, Прокофий Нилыч!.. – Директор комбината бережно пожал его мягкую руку, давно отвыкшую от геологического молотка.
– У тебя есть свои гости, – ревниво заметил Дробот.
– Но Прокофий Нилыч – наш общий гость. Чем вы тут занимаетесь?
– Подбиваем бабки.
– Что за бабки?
– Не знаешь? А хвалился, что владеешь русским языком лучше, чем латышским. Подбивать бабки – значит, подводить итоги.
– Ак, та...
Метелев с удовольствием наблюдал за ними. Ян Плесум еще стройный, подбористый, но медлительный и на редкость спокойный, а Дробот грузный, располневший, но верткий и подвижный, да и вспыльчивый не в меру. Именно полярные характеры только и могут поладить на стройке. Он сказал им сейчас об этом.
– Чего же нам делить, Прокофий Нилыч? – удивился Плесум.
Прокофий Нилыч обнял их за плечи, притянул к себе.
– Вообще-то вы оба славные ребята.
– Были ребята, да укатали горки уральские, – сказал Дробот.
Они стояли так, тесным кругом, на седом ковыле, трое седых мужчин, когда-то вместе начинавшие первые стройки на южном торце Урала. Стояли на виду у белокаменного города, который, кажется, совсем недавно был моложе всех окрестных городов, а теперь и он вышел из комсомольского возраста. Они стояли уже молча, не мешая друг другу мысленно окинуть длинную череду прожитых и пережитых лет.
– Да вы, черт возьми, сентиментальные, хотя на вид и железные, прорабы, – сказал, наконец, Метелев, оттолкнув их легонько от себя...
На следующий день около домны собрались металлурги, строители, гости из Москвы, Челябинска и Магнитки.
Здесь же оказались и операторы местного телевидения, и киношники из области.
Последние приготовления были закончены еще вчера: горн заполнен традиционными дровами, сама печь полностью загружена шихтой. Но искусный доменщик Тимофеев, который завтра уходил на пенсию, волновался, как новичок: он все вышагивал вокруг горна, поспешно осматривая его со всех сторон.
– А где Голосов? – полушепотом, как в церкви, спросил Дробот Плесума.
– Заболел, отлеживается в гостинице.
– Эх ты, жаль, какой подходящий случай для профессорской речи...
Дробот осмотрел ближние ряды собравшихся. Метелев стоял в окружений секретарей горкома, позади их братья Каменицкие, Георгий и Олег, левее Павла Прокофьевна с Леонтием Ивановичем. Пришел-таки почетный гражданин города, хотя накануне жаловался, что пошаливает сердце. Ни одна домна не была задута в городе без него. О чем он думает сейчас, в эти минуты т а и н с т в а, которое совершает патриарх местных доменщиков?
Наконец Тимофееву подали символический факел. Он взял его, как божественный огонь, высоко поднял над головой и медленно повернулся к людям. Желтые отблески пламени высветили лица столпившихся у подножия домны. Именно в это-то время другое, огромное, молодое пламя, жарко охватывая лещадь, потянулось вверх. Домна начинала жить.
Все почти одновременно посмотрели на свои часы. И Метелев тоже.
– Гореть ей и не потухать!
Он оглянулся: какой-то мужчина протягивал ему руку. И все, знакомые и незнакомые, хозяева и приезжие, начали поздравлять друг друга. Прокофий Нилыч пожимал их руки и думал: «Раньше по такому поводу ликовала вся страна. И не мудрено: за три довоенные пятилетки было введено в строй каких-нибудь три десятка новых доменных печей. А ныне в газетах всего пять строк о том, что на Урале вступает в действие очередная домна. Теперь, если отмечать пуск каждой из них, да еще пуск турбин на ГЭС и ГРЭС, то заметно поубавится рядовых дней в году».
И все же для Молодогорска это был праздник, который соблюдался с первых лет индустриализации.
Над городом развевались флаги. На улицах было полно народу. Кончалось бабье лето, а сентябрьская теплынь была по-прежнему разлита в осеннем прозрачном воздухе, и с юга, понизу, тянул пахучий, настоянный на разнотравье, степной ветер.
Но к вечеру погода испортилась. Небо заволокло, пошел дождь, тихий, обложной. Прокофий Метелев, наученный горьким опытом, сдал авиабилет и решил возвращаться домой поездом.
Оно и к лучшему: впереди вся ночь, можно вдоволь наговориться с Леонтием Ивановичем. Вдвоем они просидели чуть ли не до самого утра. Минувшее время все ветвилось и ветвилось, по мере того, как воскресали в памяти все новые имена людей. Поэтому и разговор их тоже густо разветвлялся, уходил в стороны – им было о чем порассуждать, тем более, что виделись они редко. Война делила их жизнь неодинаково: у Метелева почти пополам, а у Леонтия Ивановича две трети жизни прошло до войны. И все-таки оба они считали довоенную пору своей молодостью и говорили о ней, как ровесники. Прокофий Нилыч отметил это и подумал, что время окончательно причислило их к одному и тому же поколению. Да, верно, счет пошел на целые поколения.
Когда уже было названо множество имен, – от Серго Орджоникидзе до ныне здравствующих современников, начальников крупных строек, знаменитых ученых, известных партийных работников, даже дипломатов, – когда весь круг общих знакомых был неторопливо обойден в затянувшейся ночной беседе, Леонтий Иванович спросил гостя:
– Вы, я слышал, тоже уходите на пенсию?.. А я думал, что вам износа не будет, голубчик.
– Полагаю, что охотно поделитесь со мной опытом пенсионера, – мягко улыбнулся Метелев. – Можно только позавидовать вашей энергии.
– Так ведь нельзя сдаваться.
– Не сдавайтесь, Леонтий Иванович, не сдавайтесь, – говорил Метелев, с доброй зоркостью оглядывая его. Конечно, старик заметно сдал, но храбрится. Он – живая связь времен, и пока такой человек рядом с тобой, сам ты ходишь по земле легким шагом.
– А Павла ваша молодец, – словно бы нечаянно, не к разговору, сказал Леонтий Иванович. – Помните, как мы в шутку называли ее д и т я т о р г с и н а?
И они опять вернулись к началу тех незабываемых тридцатых годов, когда работали в одной геологической партии: Каменицкий – начальником, Метелев – коллектором. Из первых ярских геологов, кажется, только они двое и остались в живых: кого-то настигла злая беда в канун войны, кто-то погиб на фронте. Правда, остался еще Голосов, но о нем, как по уговору, никто не вспомнил – ни Прокофий Нилыч, ни Леонтий Иванович. Профессор Голосов будто вообще никогда не существовал для них, пусть он и находился сейчас в одном городе с ними. Просто не хотелось лишний раз портить настроение друг другу. Особенно чувствовал себя виноватым Метелев.
А дождь за окном все шел, все оплакивал чудное бабье лето, которое долго стояло на Урале, не мешая ни строить, ни убирать хлеб...
Утром Метелев налегке и с легким сердцем уезжал в Москву.
Его провожали горкомовцы, Плесум, Дробот, все Каменицкие. Он поднялся в вагон, когда поезд уже тронулся. И тут у входа увидел Голосова, но отступать было поздно.
– Добрый день, Проша, – сказал Семен Захарович, сторонясь в узком коридоре.
– Ну и добрый – хлещет такой дождь.
– Зато можно выспаться под осенний мелкий дождичек. Благо никто не помешает, мы с тобой, кажется, одни в купе.
«Это вовсе плохо», – огорчился Метелев.
Он поставил чемодан, сбросил плащ, подошел к окну. Молодогорск уплывал на восток, нещадно дымя всеми трубами, словно океанский лайнер, едва снявшийся с якоря. Делать нечего, надо действительно ложиться спать. Метелев переоделся и прилег на свою полку, не думая, впрочем, что уснет. Да и уснул богатырским сном.
А Голосов то и дело вставал, выходил в коридор, курил сигарету за сигаретой, купив сразу две пачки в вагоне-ресторане. До встречи с Метелевым он еще надеялся на чудо: может быть, ни Леонтий Иванович, ни его отпрыск не решатся придать огласке автора давно забытой всеми небольшой статейки в областной газете, может, они ограничатся недавним разговором на берегу Урала. Но, видно, и Метелев все знает, если даже не поинтересовался его самочувствием и немедленно завалился спать. «Черт с ними, ортодоксами! Жизнь-то без малого прожита», – успокаивал он себя. Но чем больше успокаивал, тем яснее понимал, как неприютно человеку в полном одиночестве именно в конце жизни.
Прокофий Нилыч проснулся только поздним вечером, когда скорый поезд, разогнавшись, лихо подкатывал уже к самой Волге. Рядом лежал и попыхивал сигаретой Голосов.
– Накурили-то, – поморщился Прокофий Нилыч и вышел.
Ему хотелось что-нибудь поесть, но ресторан, конечно, был закрыт, а ужинать в купе, с Голосовым, который, пользуясь случаем, обязательно начнет оправдываться, он не стал. Как-нибудь до утра – там и до Москвы рукой подать. Он стоял, в коридоре, пока не озяб. Снова лег, отвернулся к стенке, дав понять соседу, что не желает разговаривать по ночам.
– Ты же теперь все равно не уснешь, Нилыч, – сказал Голосов, присаживаясь к столику.
Метелев промолчал.
– Больше сорока лет мы знаем друг друга. И я прошу тебя выслушать...
Метелев упорно отмалчивался.
Но Голосов говорил и говорил: то вкрадчиво, то распаляясь. Он начал издалека, со своего знакомства с Каменицким. Зачем понадобилась ему предыстория? Может, для того, чтобы лишний раз отметить свои заслуги перед геологом, открытия которого он, видите ли, широко популяризировал в печати. По его словам выходило, что, не будь с Каменицким такого доброжелателя, как он, Голосов, еще неизвестно, получило ли бы признание самое первое Ярское месторождение хромитов. Но Леонтия Ивановича надо было не только поддерживать, а и предостерегать. Это же он, Голосов, вовремя забил тревогу, когда тот слишком увлекся разведкой угля в степях за Ярском. И, конечно, оказался прав. Сам Леонтий Иванович вскоре убедился в том, что овчинка не стоит выделки, что уголь залегает отдельными линзами. Вот почему его, Голосова, и насторожил неудачный поиск меди в районе Березовки. Никакие уговоры не действовали: Леонтий Иванович продолжал рыть шурфы и бурить скважины на свой страх и риск. Такое могло кончиться скандалом. Тогда-то и решил,он выступить в газете, чтобы человек одумался. Вот ведь как было дело. А теперь что ж, теперь легко рассуждать о вреде и пользе. Но, батенька мой, вред и польза – родные брат с сестрой: не напиши он в то время о деньгах, бросаемых на ветер, и Леонтий Иванович зашел бы столь далеко, что ему уже вряд ли кто помог бы выбраться из тупика...
– Довольно вашей холодной, люминесцентной искренности, – гневно сказал Прокофий Нилыч.
И Голосов умолк, поняв, что его исповедь в самом деле ни к чему.
Утро было тягостным. Скорый поезд, как назло, останавливался чуть ли не на каждой станции. Еще никогда Прокофий Нилыч не испытывал такого жгучего нетерпения: да скоро ли Москва?
Голосов вернулся из ресторана, сложил вещички, постоял перед зеркалом, машинально поправляя галстук, и снова гордо удалился в коридор, не желая больше ни говорить, ни видеть Метелева.
Когда поезд осторожно, будто провинившийся, наконец-то встал в Москве, они первыми вышли из вагона и тут же потеряли друг друга среди толпы встречающих.
Они расстались на том самом Казанском вокзале, который был для них смолоду отчим домом, но расстались теперь как случайные попутчики, которых не сблизила и дальняя дорога.
