Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
В конце дня, как на грех, встретился в буфете с Голосовым. Хотел пройти мимо, но Голосов уже приветливо поднял руку. Сошлись, поздоровались. Все такой же вылощенный, собранный не по-стариковски, ученый был, что называется, в спортивной форме.
– А я вас, батенька мой, ищу! – оживленно заговорил Семен Захарович. – Знаю, что с утра наведывались к министру, все знаю. Но потом исчезли, яко дым.
– Обивал пороги в отделах.
– Что, п о р о ж и с т о у нас?
– Вам лучше знать, Семен Захарович.
– Геолога ноги кормят!
«Зато тебя всю жизнь кормит демагогия», – подумал Каменицкий.
– Давайте присядем на минутку, Георгий Леонтьевич. Или вы спешите?
Георгий сразу не нашелся, что и ответить, и ему ничего не оставалось, как сесть за стол, правда, не круглый, а квадратный буфетный столик.
– Что там у Леонтия Ивановича? Слыхал я, что нашел еще немного руды близ Хомутова. Неистовый разведчик. Ему всюду мерещится руда. Да и то сказать, человеку надо чем-то жить.
– Вот вы, например, живете своими журнальными статьями.
– А что? Как только перестану сочинять, так и концы отдам. Читали последнюю?
– Запоем.
– Все шутите, Георгий Леонтьевич. А дело-то не шуточное. Какую вы там кашу заварили!
– Теперь есть на чем варить: газ собственный.
– Признаться, не думал я, что на Урале столько газа. Это же тюменские масштабы! И как раз вовремя открыли – к началу новой пятилетки. Дорога ложка к обеду.
– Обо всем этом я и прочел с удовольствием у вас.
– Шельмец вы этакий! Все издеваетесь над стариком.
– Но, ради бога, оставьте в покое наш бор.
– Вы что, на денежном довольствии в лесном министерстве?
– Оно и худо, что кое-кто не прочь поделить природу между министерствами. А у нее один хозяин – народ.
– Прописные истины, дорогой коллега.
– Тем паче.
– Миллионы тонн нефти под ногами не валяются. Теперь нефть ищут даже в океанах, не боясь распугать селедку.
– Одним словом, лес рубят – щепки летят?
– Не увлекайтесь, дорогой, двусмысленными формулами.
– Я говорю в буквальном смысле. Как бы не полетели щепки от нашего бора, когда начнут добывать на его просеках эти миллионы. Хорошо, что лесники вовремя подняли тревогу. Но вдоль северо-западной опушки добыча все еще продолжается, горят факелы. Что может быть более несовместимым – вековой лес и эти факелы? Так что вы, Семен Захарович, играете с огнем.
– Куда махнули! Вы молоды и не знаете, что мы с вашим отцом сорок лет играем с огнем. Такова уж нелегкая наша служба.
Георгий промолчал: ну что касается вас, уважаемый профессор, то вам бы только разжигать групповые страсти.
– Не следует, коллега, так сгущать краски, будет целехонек этот заповедник, – уже примирительным тоном сказал Голосов. – Ваш покорный слуга, возможно, в самом деле перегнул палку в полемическом азарте.
– Вы же не беллетрист, с вами считаются.
– Не всегда, не всегда. Наука, она, видите ли, обычно в тени. Вот вы там открыли уйму газа, ходите в героях. А кому какое дело до того, что вашему открытию предшествовали новые теоретические предпосылки...
– Ну, положим, вы-то, Семен Захарович, редко пребываете в тени, – не дослушав, заметил Георгий.
– Не обо мне речь. Я – что? Я консультант.
– Не прибедняйтесь. Вы хорошо чувствуете силу своего оружия.
– Колючий вы, весь в отца. Ну, батенька мой, пойду. Скоро заседание коллегии...
Георгий с облегчением вздохнул: он едва сдерживал себя при встречах с Голосовым.
Поезд уходил ночью, и можно было еще заглянуть к Метелеву, а то обидится Прокофий Нилыч.
Тот ждал его второй вечер. Открыв дверь, начал по-свойски отчитывать прямо в передней.
– Москвичи – народ гостеприимный, но забывают, что приезжий люд к вечеру буквально валится с ног, – только и сказал Георгий в свое оправдание.
– Говори, что у тебя? – уже добродушно потребовал Метелев.
Георгий рассказал все по порядку: о своих управленческих делах, о неожиданной встрече с Голосовым, о приеме у высокого начальства.
– Министр принял меня, точно комбата с передовой. Если не играет в демократию, то стоящий мужик. Как будто согласился с тем, что во время наступления перегруппировка сил нежелательна.
– Совсем хорошо.
– Только о железе мы с ним не договорились.
– Ну, это запутанный вопрос...
Ольга Николаевна подала чай и тут же вышла. Она недолюбливала Каменицкого: «Бирюк бирюком. Слова лишнего не вымолвит. И что в нем находит Павла – совершенно непонятно».
А впрочем, они испытывали взаимную антипатию друг к другу – Ольга Николаевна и Георгий, который тоже, случалось, невольно спрашивал себя: «Ну что нашел в ней Прокофий Нилыч?»
– Как там моя Павлуша? – поинтересовался Метелев.
– Извините, вечно забываю передавать приветы.
– Что у нее новенького?
– Все новости Павлы в газете. Работает много, смело, к неудовольствию областного начальства.
– Откуда у нее вдруг обнаружилось это пристрастие к индустриальным темам?
– Как откуда? Она же начинала в многотиражке.
– Но тут, в Москве, все больше занималась проблемами нравственными...
В комнате опять появилась Ольга Николаевна с домашним вареньем и булочками. Они неловко помолчали, пока хозяйка не ушла на кухню, и Прокофий Нилыч добавил, заключая мысль:
– Словом, Павлушу интересовали главным образом ж е н с к и е темы.
– Это дань ранней молодости, – сказал Георгий и тут же пожалел, что сказал глупость.
– Да, тоже чуть не забыл. – Метелев достал из шкафа всю истертую на сгибах, ветхую газету и положил на стол. – Вручи ей.
– Что это?
– Предания старины глубокой. Когда Леонтию Ивановичу присуждали премию за медный колчедан, то некоторые усомнились в том, что он искал медь в Березовке задолго до войны. Пришлось мне предъявить вещественное доказательство.
– А-а, речь идет, наверное, о заметке, опубликованной в тридцать седьмом году?
– Ты угадал.
– Отец вспоминал не раз. Но зачем она Павле?
– Журналисты – люди дотошные, им все надо. Да и мне, как я сказал, та заметка в свое время пригодилась. Автор ее, укрывавшийся за невинным псевдонимом «Геолог», запальчиво обвинял твоего батьку в незаконном расходовании народных денег, в подозрительном самовольстве и прочих смертных грехах...
Георгий посмотрел на свои часы.
– Поеду.
– Куда этакую рань? Посиди еще немножко.
– Не привык ловить хвосты уходящих поездов.
– Помилуй, у тебя еще целый час!
– Я провинциал.
– Так вы, ребята, надеюсь, позовете старших на свадьбу? – Прокофий Нилыч озорно толкнул его плечом в знак мужской дружбы и улыбнулся этакой застенчивой улыбкой.
Георгий оглянулся – в дверях стояла, подбоченясь, Ольга Николаевна с тонкой усмешкой на подкрашенных губах.
– Ладно, ладно, – в некотором замешательстве ответил он и стал наскоро прощаться с хозяйкой дома.
Георгий любил уезжать из столицы глубокой ночью, когда город спит.
Новенький электровоз, долгими зычными гудками приветствуя идущих встречь, одолевает столичную зону притяжения: Вот он уже вырвался за дачное кольцо, ты же долго еще будешь находиться во власти магнитного поля Москвы.
Дальний поезд мчится на восток, а ты стоишь у окна вагона и думаешь о разном, будто новичок, впервые уезжающий куда-то. Сколько бы ты ни бывал в Москве, она всегда понуждает тебя подвести итог большого или малого перегона в твоей жизни. Что же такого произошло на сей раз, если ему, Георгию, не спится? Дела в министерстве, – ну, что ж, обычные дела и разговоры, увещевания, просьбы... Да, еще этот нескладный вечерний разговор с Прокофием Нилычем о Павле. Тот, как видно, ждал, что такого – личного – скажет он о своих отношениях с Павлой. Да и Ольга Николаевна, может быть, подслушивала за дверью и посмеивалась над таким неуклюжим будущим зятем. Недаром Прокофий Нилыч, расставаясь, сам в шутку напомнил о приглашении на свадьбу. Напомнил и улыбнулся даже чуть бы виновато. Его, Георгия, тронуло отношение Метелева к дочери, и он подумал о своей милой Саше, которая выросла у бабушки и не знает отцовской затаенной доброты... Однако поздно, пора спать. Встанешь уже, когда рассветает, где-нибудь далеко за Пензой – и все войдет в норму: взволнованность в душе утихнет, ощущение молодости спадет...
С этой мыслью и заснул он до утра. Во сне видел одну Павлу, но, странно, совсем юную, безрассудную девчонку первых послевоенных лет. Похоже, что время опять смыкается над ними, как сентябрьское небо после долгого ненастья.
18
Урал весь май разгуливал по окрестным своим владениям. Вырвался в кои веки и ни за что не хотел смириться, тем более, что весна стояла холодная. Лишь к июню вошел в берега, хмельной, взмыленный, с кипенно-белой гривой, разметавшейся по стрежню.
Деревянные мосты не наводились до наступления лета, и паромщики тянули длинные канаты день и ночь – умаялись так, что еле держались на ногах. О переправах вброд нечего было и думать, пока не обнажатся перекаты, которые всюду переместились: там, где прошлым летом просвечивалась мель, образовалась глубина, а там, где темнели сомовьи омуты, начинали проступать гравийные золотые косы. В бешеном галопе казачий Яик заново проторил свою дальнюю дорогу – от горных урманов и до Каспия.
Старый пойменный лесок воспрял духом. Закурчавились даже полусухие ветлы, целый месяц отстояв по колено в вешних водах. Черемуха и сирень буйно расцвели, не успев выбраться из воды. Урема так сильно загустела на берегах реки, что, кажется, не продерешься сквозь чащобу. В этой уральской уреме вольготно живется ее заповедным обитателям. Но в ту весну Яик поразогнал их по соседним березовым колкам, они долго бродили на виду у всех.
Да вот уже отшнуровались от главного русла Яика бесчисленные протоки, заводи, приречные озера. Заметались в ловушках крупные сазаны, щуки, даже осетры, не успевшие вовремя уйти восвояси. Ну пусть простит Яику все живое – он и сам не жалел себя в этом бесшабашном разгуле.
Наконец реки посветлели, и началась долгожданная пора отпусков. Но Клара Кузнецова отказалась от очередного отпуска. Ей сейчас лучше быть на работе, чем в каком-нибудь доме отдыха, среди беспечных, праздно настроенных людей. Она заметно успокоилась за эти несколько недель, взяла себя в руки, чтобы не выглядеть кисейной барышней в глазах той же Саши. Она старалась не думать об Олеге. И все же нет-нет да и приходило на память: «А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени». Тогда она сердилась, обвиняла себя в малодушии. Иной раз, кажется, ненавидела Олега. Но ненависть ее тут же гасла, будто молния вслед за которой проступали слезы. Наревевшись досыта забывалась в коротком сне до раннего июньского рассвета. Утром шла на строительную площадку окольными путями, избегая даже случайной встречи с Каменицким.
Однако встретилась сегодня лицом к лицу.
– Доброе утро! – громко сказал он. – Ты и не здороваешься, Клара.
– Доброе утро, – тихо ответила она и хотела пройти мимо.
Он загородил ей дорогу.
– Что с тобой?
Она несмело глянула на него. Как осунулся, побледнел, даже веснушки сделались еще заметнее, точно искусно накрапленные блестки. Но он храбрился.
– Что же ты молчишь, Клара?
– Я и без того лишнего наговорила.
– Ну и забудь. Останемся друзьями.
Она молча обошла его и, убыстряя шаг, почти побежала к трамвайной остановке.
«Дура я, дура набитая, – подумала она, когда трамвай, позванивая, тронулся. – Кому и что хочу я доказать? Глупо, глупо! Чего уж тут выставлять напоказ свой характер».
И снова начала трудно вспоминать, что же ей такое сказал Олег. Ах, да, он сказал: «Останемся друзьями». Но какая может быть у них дружба, если она так унизилась перед ним, а он, довольный этим, делает вид, что ничего не произошло. Да и бывает ли вообще в жизни, чтобы отвергнутая любовь становилась просто дружбой? Если и бывает, то уж спустя годы. А сейчас ей, Кларе, не до дружбы, когда душевное равенство нарушено и дороги их, как видно, разошлись. К чему обманывать себя, надеяться на чудо? Нет так нет. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда...»
Клара сошла на кольцевой остановке, где строилась новая школа. Не успела сделать и несколько шагов, как ее подхватила под руку Саша Каменицкая.
– Откуда ты взялась?
– А мы ехали вместе, только в разных вагонах...
Саша не могла долго молчать, тем более, что молчала идущая рядом Клара. Она испытывала странную неловкость, будто в чем-то виновата. И, подходя к стройке, оживленно заговорила:
– Бог шельму метит, как любит повторять моя бабушка. Весной, когда отец заезжал к нам с Павлой Прокофьевной, твой Олег сбежал из дома. Чуть с ног не сбил, меня в передней. Сказал, что торопится на дежурство в комсомольский штаб. А никакого дежурства не было. Даже отказался от любимых пельменей. Как видишь, ему тоже приходится не сладко.
– К чему ты? – удивилась Клара.
– К тому, что он тоже не находит себе места, – сказала Саша, едва не проболтавшись.
«Эх, милая ты моя тараторка, – думала Клара. – Стараешься успокоить чем-нибудь, да только лишний раз тревожишь».
– Иди в раздевалку, я поднимусь наверх. – Она высвободила руку и пошла по лестнице недостроенной школы.
Клара стала приходить на работу в комбинезоне, в старых туфлях на босу ногу. Даже брови и ресницы не подводила. Саша отметила, что глаза-то у нее, оказывается, круглые, типично русские, а не миндалеобразные, точно у египтянки. Все-таки женщины одеваются и прихорашиваются, наверное, больше для других, чем для себя. И в этом – для других, – может быть, вся женщина.
А сама Клара не замечала за собой внешних перемен: она была занята той внутренней переменой, что произошла в ней с недавних пор. Она работала с двойным старанием, и, глядя на нее, девушки тоже не отставали. Как и в прошлом году, повадились на стройку журналисты – кто с одним блокнотом, кто с магнитофоном, а кто и с кинокамерой. Всем нужен был секрет успеха ее бригады. Но что она могла сказать? Отделывалась общими словами, к неудовольствию репортеров.
Сегодня как раз приехал из области очередной корреспондент. Сначала Клара не хотела встречаться с ним, но позвонили из треста, и пришлось волей-неволей задержаться.
– Ты иди одна, я останусь еще, – сказала она Саше.
«Газетная слава тебе взамен любви, – рассуждала Саша. – Видно, в жизни всегда так: кому слава, кому любовь».
В этом философическом настроении она и вышла на улицу, где скучал у газетного киоска Виктор Дробот.
– Я просила, чтобы ты не дежурил на углах, – сказала Саша, довольная, впрочем, тем, что он ждал ее на улице. – Опять «регулировал» движение на правах общественного автоинспектора?
– Придет время, когда мои дежурства кончатся.
– Ты что, угрожаешь?
– Нет, самоутешаюсь.
Он взял ее под руку. Мимо прошли знакомые девчата, каждая из них непременно должна была оглянуться на Виктора. Он не обращал на них внимания, а Саше льстило, что на него частенько оглядываются не только девушки, но и женщины. Пусть завидуют!
Виктор был на голову выше ее, спортивного склада парень, с легким шагом натренированного бегуна. Она рядом с ним казалась школьницей. И уж, конечно, любопытные прохожие невольно сравнивали их: ну что нашел такой атлет в невзрачной, худенькой пигалице? Ну и пусть сравнивают!
Его теперь знали многие. Вскоре после того, как он защитил Аню Иванову, лаборантку с комбината, в городской газете была напечатана фотография: он, Виктор, и миловидная девушка, которая с явным преклонением смотрела на своего спасителя.
Тяжелое ранение Виктора оставило свой след – белую прядку на виске. Эта седина придавала ему выражение мужества.
– Что ты все молчишь, Витя? Говори что-нибудь.
– Мне кажется, твой отец недолюбливает меня...
– Вот еще выдумал! Ты совершенно не знаешь его.
– Чего там узнать, если он при всех заявил, что из меня ничего путного не выйдет.
– Отец резко выговаривает как раз тем, кто ему нравится.
– Непонятно.
– Он и мне говорил, что дочь у него пропащая душа. Отец деликатничает с теми, кого терпеть не может.
– Это уж вовсе непонятно.
– Ладно, оставим моего родителя в покое.
И Виктор замолчал. Он мог дуться целый вечер, не проронив ни слова. Но Саша не выносила таких заговоров молчания. Пытливо заглянув ему в глаза, она спросила:
– А что у тебя с Ивановой?
– В каком смысле?
– Мне передавали, что видели вас на загородной прогулке. Ты сидел, конечно, за рулем, она в коляске мотоцикла – не правда ли, какая идиллическая картинка!
– Аня возвращалась с бетонного завода, я и подвез ее.
– Не хитри!
– Ты вся в отца.
– Хорошенькое дельце! В кого же еще мне быть?
– Почему тебе нравится портить наши отношения?
– Чтобы лишний раз проверить их.
– А впрочем, если хочешь, Аннушка – славная дивчина.
– Вот как? Я давно заметила, что она тебе нравится, еще когда ты лежал в больнице.
– Саша!
– Ну что Саша, Саша? Разве я не права? Я все видела, только молчала.
– Да пойми ты...
– Нечего мне понимать. Хоть завтра можешь о б в е н ч а т ь с я с Ивановой на такси вокруг центра города. Теперь в моде автомобильные в е н ч а н и я!
– Как ты не поймешь, что Аня просто благодарна мне за то, что я вступился за нее.
– Вот и женись. Будет рыцарская свадьба. А она хороша собой. Хороша, хороша!.. – И ревность Саши начала щедро рисовать соперницу во всех подробностях.
– В больнице, я помню, ты обещала...
– Разве ты слышал? Ноты бредил, и я всякое могла сказать.
Он пожал в широкой ладони ее узенькую ладошку – в знак благодарности и за это откровение.
Саша отняла руку, поотстала. Виктор тоже остановился.
– Неужели ты всерьез ревнуешь?
– Я? Ревную? Слишком много на себя берешь!
– Ладно, успокойся. Пойдем в кино, что ли?
– Мне и в жизни надоели скучные истории чужой любви.
– Не задирайся.
– Ступай, не теряй понапрасну вечер.
– Зачем ты испытываешь мое терпение?
– Ах, ты все-таки угрожаешь!
– С тобой невозможно сегодня говорить.
– Ступай, ступай к своей Аннушке, она сговорчивее...
Саша круто повернулась и пошла домой.
Сколько раз Виктор сгоряча хотел проучить дерзкую девчонку, которая, слишком задирает нос. Но когда их отношения портились, Саша умела восстанавливать мир, и он прощал ей многое. До каких же пор это будет продолжаться?
Дома он застал одного отца. Петр Ефимович любил посидеть вечерком над записной книжкой, в которой были всевозможные таблицы, графики, диаграммы. Эту книжку называли энциклопедией Молодогорска – от самого основания города в сорок втором году и до наших дней.
– Где тебя носит? – недовольно спросил отец.
– Как где? На работе.
– Оттуда только что звонили.
– Не успеешь уйти, как...
– А ты не ври, если не умеешь. Окончил институт, а все ходишь на посиделки, все кружишь головы девкам. Холостяцкое время – пустое время.
– Будь справедливым, отец, ты сам женился под тридцать.
– Мне жену заменяла тачка, которую я ласкал и нежил в котлованах. А сейчас на экскаваторе не женишься...
Виктор с грустной улыбкой слушал отца, зная, что после случившегося он стал не в меру тревожиться за него.
– Был бы женат, не столкнулся бы с поножовщиками. Вон и седина проступила. Эх, Витек, Витек, набавил ты нам с матерью по десятку лет.
– Ты бы и сам, отец, вступился за человека, окажись на моем месте.
Петр Ефимович убрал со стола э н ц и к л о п е д и ю, встал, подошел к сыну.
– Развелось на нашу голову, Витек, всяких мещан.
– При чем тут мещане?
– А хулиганы – самая опасная их разновидность.
– Но мещанин, по-моему, труслив, он финку и в руки не возьмет.
– Конечно, не каждый мещанин – хулиган, но каждый хулиган – это взбесившийся от сытого безделья мещанин. Поэтому драться нужно в первую голову с мещанством, тогда и хулиганство исчезнет.
– Я думаю, что у нас слишком церемонятся с этой дрянью. Милиция до сих пор не нашла тех парней, с которыми я схватился из-за Ивановой. Одного подозрительного типа задержали, бегло допросили и отпустили на все четыре стороны...
– В пору моей молодости мы все рвались в милицию. Я, например, чуть не заделался уполномоченным угрозыска. Долго выбирал, кем быть – строителем или милицейским следователем.
– Теперь бы ты стал генералом!..
Зазвонил телефон. Петр Ефимович взял трубку и тут же передал ее Виктору.
– Тебя.
Звонила Саша. Как ни в чем не бывало она приглашала в кино, на последний сеанс, потому что идет, оказывается, «Бег».
– Хорошо, – ответил Виктор, позабыв о своей обиде.
– Смотри, не шатайся там до полуночи, – сказал Петр Ефимович.
Разговор с Виктором напомнил ему о том времени, когда сын лежал в больнице. Мать вообще поседела от горя, плакала день и ночь, пока Виктор не пошел на поправку. Сам он на людях держался стойко, но все старые недуги дали о себе знать, в том числе и ревматизм, благоприобретенный в котлованах первой пятилетки... Тревожно, когда в семье один-единственный сын: в нем фокусируются все твои надежды. Скорее бы женился, что ли. Водит парня за нос эта плутовка Саша. Зело, зело редкая руда – людское счастье, не скоро его отыщешь, хотя ты и геолог.
Но то, что выбор сына пал именно на Сашу Каменицкую, было по сердцу Петру Ефимовичу. Девушка не из «модерновых». Пошла на стройку и очень рано узнала горьковатый привкус хлеба насущного. Слава богу, Виктор тоже вырос не в теплице, на ветру: до вуза покочевал с геологами. Ведь нравственные изъяны молодых людей от слюнявой родительской любви: мы-де жили плохо, так пусть наши дети поживут в свое удовольствие. В этом смысле Георгия Леонтьевича не упрекнешь. Недавно он, Дробот, между прочим, спросил его: «А как ты смотришь на то, если мы скоро породнимся?» – «Это тебе, Петр Ефимович, надо поговорить с моей дочерью. Что касаемо лично тебя, то сват ты, конечно, подходящий», – ответил он, посмеиваясь, и на том их разговор закончился. Видно, такие отцы благословляют своих детей без лишних напутствий, даже как будто не в меру сухо. Но в этой сдержанности и заключено доверие к молодежи.
Думая сейчас о Викторе и Саше, Дробот невольно сравнивал и себя с Георгием Леонтьевичем: так ли зеркально отразилась его собственная жизнь в сыне, как жизнь Каменицкого – в дочери. Не зря говорят, что, пожив на свете, ищи свои достоинства и недостатки не в самом себе, а в своих наследниках. Что ж, ему не придется краснеть за Виктора, получившего боевую медаль в мирное время...
Опять зазвонил телефон, часто, взахлеб. Наверное, междугородная. Да, то была Москва.
Петр Ефимович обстоятельно доложил о ходе строительства новой домны.
– Значит, не спите, – заметил глуховатый, знакомый бас.
– Не сплю, Геннадий Максимович. Раньше спать не давала собственная молодость, а теперь – молодость сына.
– Понимаю вас...
Начальство, как видно, пребывало в отличном расположении духа. Они поговорили уже о разных пустяках, даже поинтересовались погодой, московской и уральской, и замминистра пожелал ему спокойной ночи.
Петр Ефимович опустил трубку, довольный разговором. Ни окрика, ни разноса, – не то, что в сороковые годы, когда стройки держались на пределе. Что ж, другие времена – другие речи. Теперь бы поработать всласть, на полную к а т у ш к у, да ниточка твоя вся размоталась, товарищ Дробот. Ну, ничего, ничего, есть еще в запасе несколько витков: на две-три домны хватит, если строить по-настоящему, без передыха.
