Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)
Реки не умирают. Возраст земли
В книгу известного уральского прозаика вошли два романа – «Реки не умирают» и «Возраст земли». Оба они – о современности, главные их герои – коммунисты, ведущая тема – революционная преемственность поколений в советском обществе.
РЕКИ НЕ УМИРАЮТ
Три баллады
Матери моей
Александре Григорьевне —
человеку трагической судьбы
ВЕРА КАРТАШЕВА
Неисповедимы пути вешних вод на Южном Урале.
Едва пробившись на заветную проталину, верховой ручей тут же неловко спотыкается: ну, куда теперь, в какую сторону податься с этого горного излома двух материков? Кругом поникший, отбеленный снегами, нерасчесанный ковыль. Тонко пахнет прошлогодним чабрецом, укоренившимся на черноземных спайках меж отполированными плитняками. В погожем небе трехъярусное царство птиц: самозабвенно поют жаворонки с рассвета, повыше их вьются, резвятся кобчики – степные соколы, еще выше – мерно кружат царственные беркуты в сопровождении подорликов.
Век бы не покидал Общий Сырт. Да стихия ручья – бег. Набравшись силенок к полудню, он с размаха бьет по застекленному окну в льдистом сугробе и вырывается на пологую лощину, где скоро зацветут тюльпаны. Он бежит на запад до сумерек, огибая крутые лобастые шиханы. И вдруг на его дороге меловой отрог. Уж не заплутался ли он в поисках реки? Может, лучше подождать попутчика?
И назавтра, оглядевшись, он решает бежать по травянистому долку. Кажется, теперь-то, рядом с коренным, видавшим виды родниковым истоком он выйдет наконец куда нужно. Однако вскоре новое препятствие: красного камня косогор. Пока раздумывал, попутчик ушел дальше. Сколько же еще странствовать мутному ручью по этим глинистым оврагам, не зная и не ведая, куда прибиться – к Волге, Уралу или Белой? Неужели до конца разлива будет он петлять вокруг да около шиханов или того хуже – угодит в какой-нибудь глухой тупик?..
Не так ли блуждал среди кряжистых увалов и оренбургский казак в те годы, когда жаркие бои на склонах Общего Сырта занялись почти одновременно с боями на Пулковских высотах?..
Сначала казак подался к войсковому старшине Дутову, когда тот захлопнул «оренбургские ворота» в Туркестан. Это же сила, с которой ни за что не совладать большевикам... Но тут мастеровые люди сами повели наступление на Оренбург. Стоял январь восемнадцатого года. Стояли крещенские морозы. Текла по синему насту жгучая поземка, заиливая проселки-летники, яро вскипая на гравийных перекатах близ чугунки. Эшелоны красных вышли на самый гребень Сыртинского водораздела, где сшибаются встречные ветры и где с новой силой разгорелось встречное сражение, в котором красные наголову разбили белых.
Тогда спешился казак, привязал коня под своей поветью, надежно спрятал карабин и шашку в неприметном стожке сена. И призадумался: как же быть? Кто-то из станичников затаился дома, кто-то ушел вверх по Уралу, за атаманом...
Весной Дутов немного отдышался в Тургайской стороне, куда его загнали Блюхер и Каширин. Весной изменилось и соотношение сил не в пользу красных, они вынуждены были отходить частью сил на Туркестан, а частью – на заводской Урал. Было, было о чем подумать казаку. Что ж, видно, придется сызнова присягать на верность войсковому атаману.
Да и на сей раз недолгим оказался «праздник чувства» в стане председателя казачьих войск России. Начало девятнадцатого года выдалось похожим на памятное начало восемнадцатого. Со стороны Волги надвигались красные полки. Рядом с 24-й Железной дивизией Гая наступала 25-я дивизия Чапаева: близкие соседи по армейскому порядковому счету, они выходили плечом к плечу и на страницы военной летописи.
По чилижным распадкам Общего Сырта снова петляли весенние ручьи, теряясь в выборе пути. Но главный водораздел гражданской войны уже определился. И все-таки для тех, кто колеблется, всегда мало времени. А тут как раз и адмирал Колчак перевалил через Урал. Вечевые колокола ударили в станицах, грозно, требовательно сзывая неприкаянных казаков..
Шла страстная неделя. Приближалось воскресение Христово, с которым Дутов связывал и свое собственное воскресение. Тревожно было в Оренбурге, объявленном на чрезвычайном положении.
И накануне пасхи, в страстную субботу, грянул последний решительный бой на Южном Урале. И начались массированные атаки белой вышколенной конницы и отчаянные контратаки необученных стрелков из мастерового люда. И потекла в реках горячая людская кровь, подолгу не смешиваясь с полой ледяной водой...
1Вера Карташева с восходом солнца отправилась в губком.
Из-за Урала, со стороны Каспия, дул шальной апрельский ветер. Он гнал по Николаевской улице табунок прошлогодних листьев, начисто сметал окурки с тротуаров. На углу Гостинодворской худенький мальчик лет двенадцати расклеивал очередной приказ штаба обороны города. Тут же, на простенках между пустыми витринами Гостиного двора, она увидела старые линялые афиши электротеатров с кричащими названиями картин: «Не говори мне – он умер», «Огонь под пеплом», «Тайна весенней ночи». А рядом извещение ревкома об отмене комендантского часа с вечера страстной субботы до пасхального утра. И ниже – уцелевшее с осени «Расписание дней пребывания Табынской иконы Божьей матери в пригородных станицах».
Оренбург переходил из рук в руки, и всевозможные приказы, объявления, воззвания, наклеенные друг на друга, образовали толстый слой обоев на стенах купеческих особняков. Вера проследила, как щуплый мальчуган старательно разгладил свежий листок на «Тайне весенней ночи» и, сунув кисть в ведерко с клеем, важно, не по возрасту, зашагал вдоль мостовой.
Тайна весенней ночи... Вера уже знала, что минувшей ночью был поднят по тревоге даже гаевский Железный эскадрон, что белые приблизились к городу на расстояние пушечного выстрела и что в бою под станицей Нежинкой опасно ранен начальник обороны латыш Эдуард Вилумсон, которого сменил комбриг Великанов, только что прибывший из Стерлитамака.
Вера подумала сейчас о Поленьке: зря не отправила дочку в Самару к дальней родственнице, как советовали подруги. О себе она не беспокоилась, но что станет с Поленькой...
Чем ближе она подходила к губкому, тем больше на улице прохожих. Знают или не знают? Наверное, уже знают. В толпе не сразу отличишь буржуек – научились одеваться под новых хозяев города. Вот просеменила в подшитых валенках и поношенном пальто с облезлым лисьим воротником маленькая, сухая женщина. На вид своя, а кривой усмешки не сдержала. Еще одна прошла мимо с вызывающей ухмылкой. Знают, все знают барыньки и не могут спрятать рвущуюся наружу злую радость.
В губкоме она столкнулась на лестнице с самим Акуловым. Он приподнял фуражку над темным ежиком волос, приостановился.
– Так сколько у тебя, Вера, «активных-то штыков»?
– Вы о чем, Иван Алексеевич?
– О твоих прачках и прислугах.
– В профсоюзе числится двести одиннадцать.
– А сколько годится в санитарки?
– Пожалуй, не меньше сотни.
– Собери их завтра в губернской больнице, я приду...
Не сказав больше ни слова, председатель губкома пошел навстречу молодому чернявому краскому в зеленом картузе, из-под которого выбивался непокорный чубчик. То и был комбриг Великанов, назначенный командующим обороной города.
Вспомнив, что ее ждет в машбюро новенькая сотрудница, Вера тоже заторопилась. Когда в конце января красные освободили город, у них не оказалось ни одной грамотной машинистки. Вере волей-неволей пришлось заняться и этим делом. Случившийся тогда при разговоре у Акулова командарм Гая Гай весело заметил:
– Даю за такую машинистку двух пулеметчиков!
Она вспыхнула, точно молоденькая гимназистка.
– Вы не сердитесь, товарищ Вера. Без машинисток штаб не штаб. За любой пулемет я могу лечь сам, а за «ремингтон» сесть не отважусь.
– Понимаю, – сказала она.
С тех пор Вера стала шефом губкомовского машбюро, где уже работали три способные девушки. Для них отвели большую комнату, понатащили отовсюду «ремингтонов» – хватит на несколько бюро...
Сегодня она как раз занималась с новенькой, показывая и терпеливо объясняя, как важно сразу научиться работать всеми пальцами, когда появились на пороге командующий Первой армией Гай в своей крылатой бурке и Великанов в шинели нараспашку. Вид у Гая был неважный после бессонной ночи, но он храбрился.
– Шли мимо, заглянули на минуточку, – сказал Гай с тем восточным акцентом, который придавал его речи мягкое, напевное звучание.
– Слушаю вас, товарищ командарм.
– Есть просьба, товарищ Вера. Отпечатайте вот эту биографию Дутова...
– Дутова?
– Не удивляйтесь. Мы тут люди новые. Вот и моему комбригу Михаилу Дмитриевичу полезно будет знать, с кем придется иметь дело. Кстати, вы не знакомы? Прошу, знакомьтесь...
Великанов учтиво взял под козырек, она поклонилась ему по-женски.
– Что ж, оставьте, товарищ командарм.
– Зовите меня просто – Гаем Дмитриевичем. Мы с комбригом, можно сказать, родные братья, – сказал он и коротко, с улыбкой глянул на Великанова.
– Хорошо, Гая Дмитриевич, отпечатаем.
– Только я просил бы вас лично, товарищ Вера. Ошибки в биографии неприятеля ведут к ошибкам на поле боя.
Он снял черную лоснящуюся бурку, сдвинул каракулевую папаху на затылок и сел у настежь открытого окна.
– Жарко у вас.
Глядя на него, Великанов тоже присел в сторонке на стул.
– Наверное, не жарче, чем под Нежинкой, – сказала Вера.
– Нежинка – эпизод. Бывало похлеще. Дутовцы, как видно, не ожидали конной контратаки, и стоило мне развернуть Железный эскадрон, как они смешались. Не любят казачки ответного сабельного удара.
Вера заметила для себя, что он еще взвинчен после удачного боя под Нежинкой, в отличие от Великанова, который был занят какими-то своими мыслями.
Гай поставил перед собой клинок дамасской стали, отделанный узорчатым серебром сверху донизу, положил обе руки на эфес и мерно, слегка покачиваясь, будто на коне, стал рассказывать, как было дело. Гибкий, стройный, туго затянутый в кавалерийскую шорку, отливавшую желтым глянцем, он выглядел не по должности щеголеватым. Вера отметила и это его кавказское пристрастие к шику и невольно опять сравнила с Великановым, одетым скромно, по-солдатски.
– А вы не забыли, товарищ Вера, о нашем разговоре у председателя губкома? – спросил Гай как-то вдруг. – В самом деле, переходите в штаб армии, не пожалеете.
– Нет, не могу.
– Что вам делать в Оренбурге? Казачишек мы скоро разобьем – и дальше, Я создам для вас необходимые условия...
– На войне условия одинаковы для всех, – перебила она его. – И потом, знаете, у меня дочь, которую не с кем оставить.
– Это меняет дело, это причина уважительная. – Он накинул на плечи свою бурку одним размашистым движением руки. – Итак, Михаил Дмитриевич пришлет за биографией Дутова.
– Зачем же? Я занесу, мне по пути.
– Только, прошу вас, сегодня.
Гай артистически изящно козырнул у самой двери и вышел в коридор. Вслед за ним – Великанов.
Вера присела за рабочий столик, взяла двойные тетрадные листки, крупно исписанные каллиграфическим почерком штабного писаря.
Отпечатав биографию атамана, которую можно бы дополнить целым списком его тяжких злодеяний, она убрала закладку в ящик и поднялась, чтобы позвонить в союз прачек и домашних прислуг, заранее предупредить их, что завтра явится на собрание сам Акулов.
Только уже поздно вечером, наконец-то закончив все дела в губкоме, Вера отправилась в штаб обороны города. Комендант проводил ее на второй этаж, где находился теперь и кабинет Великанова рядом с кабинетом Гая, который не сегодня-завтра выедет со своим штабом в село Сорочинское – поближе к главным силам Первой армии.
– Вы пунктуальны, Вера Тимофеевна! – радушно встретил ее Великанов. – Спасибо за услугу. Садитесь, пожалуйста. Или вы торопитесь?
– Нет-нет.
Он взял у нее тоненькую папку, раскрыл и покачал головой от удивления.
– И где это вы раздобыли такую отличную бумагу, даже с водяными знаками?
– Нашлась гербовая для случая.
– Случай действительно редкий! – засмеялся Великанов, щуря свои красивые цыганские глаза. – Ну, почитаем, почитаем...
И он принялся читать, облокотясь на стол и упираясь подбородком в туго сплетенные пальцы рук.
«Войсковой атаман Оренбургского казачьего войска Александр Ильич Дутов. Сын отставного генерал-майора, участника покорения Средней Азии, войны с турками. Родился в 1879 году. Десяти лет поступил в Неплюевский кадетский корпус. Затем успешно закончил Николаевское кавалерийское училище. В 1904 году был зачислен в академию генштаба, но вскоре добровольно ушел на фронт, едва началась русско-японская война. В 1908—1914 годах преподавал тактику в Оренбургском казачьем училище. Тридцати двух лет получил звание войскового старшины. Это считалось головокружительной карьерой. В мировую войну командовал полком, был ранен и контужен. В марте 1917 года стал фактическим председателем казачьих войск России. Лично защищал штаб Деникина во время неудавшегося корниловского мятежа, охранял ставку Духонина. В октябре того же года вернулся в Оренбург с мандатом чрезвычайного уполномоченного временного правительства по продовольствию.
Сразу же после Октябрьской революции арестовал местный ревком, что послужило сигналом для развязывания гражданской войны в губернии. Когда уральский атаман Мартынов ушел со своего поста, донской атаман Каледин застрелился, а терского атамана Караулова убили солдаты из проходящего эшелона, Дутов стал главным организатором казачьей контрреволюции. Но в январе 1918 года был вынужден бежать в верховые станицы, где начал формирование отборных частей казаков. Там его опять окружили рабочие отряды. На этот раз он чудом улизнул в Тургайский край. Отсиживался до весны, пока не вспыхнули восстания в понизовых станицах и мятеж белочехов. Дутову удалось снова занять Оренбург. Белые газеты превозносили его до небес. За одно лето он получил два генеральских звания: казачий круг присвоил ему звание генерал-майора, Самарская учредилка – звание генерал-лейтенанта. Он первым признал Колчака как «верховного правителя». Назначенный командующим отдельной Юго-Западной армией в составе Оренбургского, Уральского и Астраханского казачьих войск, создал штаб округа, разветвленное управление тылом, офицерские училища. Он сам руководил неслыханной расправой над бойцами Орской обороны, всегда поощрял массовые расстрелы и рубку ни в чем не повинных граждан. Его атаманский дивизион особо известен черными делами.
Генерал Дутов – опасный враг революции. В нем соединились кадровая выучка, недюжинные военные способности, ловкая демагогия, жестокость карателя. Однако он уже не раз бит красногвардейцами Кобозева и Павлова, Блюхера и Каширина, регулярными частями Красной Армии. Теперь настал его последний час. Пора окончательно выбить атамана из седла...»
Великанов отложил папку в сторону, поднялся из-за стола, подошел к расцвеченной карте Оренбургской губернии. Он долго, изучающе смотрел на карту, словно позабыв о Вере.
– Легко сказать – выбить такого генерала из седла... – раздумчиво заговорил он, медленно повернувшись к ней. – Если бы еще один Дутов, – куда ни шло. Но тут как раз нажимает с севера Колчак.
– Вы же недавно оттуда. Как там? – спросила она.
– Плохо. Я там командовал Уфимской ударной группой. Мы не только не смогли продвинуться вперед, но даже оставили Стерлитамак. Теперь вся надежда на Оренбург.
– А вы, Михаил Дмитриевич, верите, что Оренбург можно отстоять? Не удивляйтесь вопросу. Сам Гай высказывал сомнения.
– Слыхал, что с ним не согласились ни Фрунзе, ни губком. Только не думайте о Гае дурно. Он человек истинно военный и бесконечно храбрый. Мы, военные, привыкли полагаться на собственные силы. Однако гражданская война вносит свои поправки в соотношение сил. Например, тот же Оренбургский губком в считанные дни сформировал пять рабочих полков. Никто из нас и не догадывался о таких резервах.
– Вы откровенны, Михаил Дмитриевич.
– Перед боем – как перед богом! – пошутил Великанов.
– Если вам будет нужна моя маленькая помощь, то я поговорю с Иваном Алексеевичем Акуловым.
– Вот за это спасибо. А я, знаете ли, не решился утром предложить вам, Вера Тимофеевна, сотрудничество в штабе обороны после вашего отказа командарму. Все-таки у вас девочка.
– Я с ней натерпелась страху в прошлом году.
– Гая Дмитриевич сказал мне сегодня, что вы работали разведчицей в ставке Дутова. Так что вы – находка для моего штаба.
– Не преувеличивайте, не надо.
– Значит, вы сами поговорите с председателем губкома?
– Да, завтра же.
– Так будет, конечно, деликатнее...
Великанова вызвали к командарму, и Вера простилась с ним с таким чувством, будто они были знакомы раньше.
Шел двенадцатый час ночи, когда она вернулась домой, в уютный флигелек, прикорнувший близ темной громады кадетского корпуса, над уральской кручей. Василиса Панина, ее подруга с недавних пор, уже спала.
Стояла высокая лунная ночь, какие бывают после ледохода. Вера осторожно, боясь разбудить, укрыла Поленьку стеганым одеялом, которое девочка, разметавшись, сбросила на пол, и начала раздеваться. Длинные густые волосы доставляли ей немало забот в этой неустроенной жизни, и все-таки она не могла расстаться с ними, хотя та же Васена остриглась «под мальчика».
Вера подумала, что не скоро уснет после трудного дня. Но уснула, едва опустив голову на подушку.
До утра ей виделась ранняя, розовая молодость, которую гражданская война отдалила неимоверно, точно прожита вся жизнь. До утра она ничего не слышала: ни орудийной перестрелки на рассвете, ни тревожного гудка главных железнодорожных мастерских, ни пасхального перезвона колоколов на восходе солнца.
2Степь синё дымилась до вечера. Талая земля охотно отдавала небу зимние запасы влаги в надежде, что небо не останется в долгу знойным уральским летом.
Пройдет еще неделя, и степь буйно зазеленеет. Но пока она серо-синяя от горизонта до горизонта. Даже легкий туманец над балками подсиненный, точно в балках с ночи жгут привальные костры. Над городом весь день плещется колокольный звон, долетающий и сюда, в междуречье Урала и Сакмары, где стоит одинокий крест в семи верстах от форштадта. Все вокруг выглядит умиротворенным, как всегда на пасху. И лишь редкие пушечные выстрелы на юге напоминают о войне.
Вера на минуту разгибается. Там, на гребне восточных увалов, за которыми лежит глухая пустошь по названию Горюн, маячат белые разъезды. Апрельское марево струится по-над гребнем, и каждый всадник, попадая в его течение, оказывается всадником без головы. Но они скачут, гарцуют, эти безголовые казаки, на виду у рабочей пехоты, что дремлет в своих окопах после ночного боя.
– Умаялась ты, – говорит Василиса и подает Вере фляжку в глубоких вмятинах.
Она жадно пьет торопливыми глотками, не в силах оторваться. А Василиса, затаив улыбку, с удовольствием смотрит на Веру: какая ладная, ни за что не скажешь, что у нее уже большая дочка. И эта коса, уложенная тугим венцом, делает ее совсем похожей на девочку. Но сколько пережила всего – другой бы хватило на две жизни.
В полдень прискакал земляк Веры – Николай Ломтев, которого Великанов взял теперь к себе «для особых поручений». Он круто осадил коня, молодцевато спрыгнул наземь. Ничего не скажешь, лихой парень, только ростом не вышел.
– Ого, сколько землицы перелопатили!
Дружина Карташевой в самом деле поработала на совесть. По обе стороны большака отрыты глубокие стрелковые ячейки, из них можно вести огонь даже с колена.
– А там вон отроете еще пулеметное гнездо. – Ломтев махнул рукой в сторону соседнего пригорка.
Как раз в это время на пригорок вылез байбак в линялой шубке. Вера и Васена загляделись на него. Он принял стойку, негромко свистнул, то ли вызывая наверх свое семейство, то ли предупреждая об опасности.
– Вон у кого учитесь зарываться в землю, – сказал Ломтев и, ловко подражая, засвистал по-сурочьи.
Зверек повел головой, будто дивясь его искусству, но тут же исчез в норе.
– Не признал! – засмеялся Ломтев! – Ну, а теперь пойдем к нашим барынькам.
Левее пригорка виднелась цепочка других женщин, которые тоже рыли окопы. Вере не хотелось идти к ним, она поотстала от Николая.
– Идем, идем, что ты?..
Он шел по ковылю, мягко ступая на белые льняные пряди, любовно расчесанные низовым южным ветром. В ковыле тихо звенели его шпоры в такт шага. Чуть ли не из-под самых ног отвесно, взмывали к небу жаворонки. Ломтев сорвал на ходу тюльпан, пышный, ярко-красный.
– Возьми, Верочка, в знак дружбы.
– Не до тюльпанов, Коля.
Но она взяла это степное чудо, пламеневшее упругими лепестками, на которых сияли бисером капельки росы.
– Мне сегодня досталось за тебя от Великанова, – сказал Ломтев. – Надо было что-то срочно перепечатать, в штабе ни души.
– Не буду же я сидеть за машинкой, когда все на окопных работах. И потом, Михаил Дмитриевич приказал...
– Надо правильно понимать приказы. У нас без Карташевой хватит землекопов. Вон они!..
То были жены, дочери купцов, губернских чиновников, офицеров, не успевшие зимой бежать из города вместе с дутовцами. Они больше стояли, чем работали. Увидев Ломтева, принялись ковырять давно не паханную залежь.
– Так, дамы, дело не пойдет, – заметил он, поравнявшись с ними. – Мелко берете, мелко! Мы ведь пригласили вас не на картошку.
Никто из них не удостоил его ответом.
Вера узнала в крайней женщине сестру штабс-капитана Слесарева, которая частенько бывала прошлым летом на балах в Биржевке. Сейчас она неловко, не поднимая головы, орудовала штыковой лопатой, хотя тоже, конечно, узнала Карташеву.
Ломтев взял у нее лопату.
– Дайте-ка, покажу вам, как роют землю.
Она встретилась глазами с Верой и сейчас же посмотрела туда, где казаки теперь уже не скакали, а будто плыли в полуденном мареве, текущем среди увалов Горюна.
«Похудела, но не опустилась, красит губки, завивает волосы. Значит, ждет своих со дня на день, – подумала Вера, с женским любопытством наблюдая за Евгенией Слесаревой. – И одета вызывающе празднично: новый английский костюм из дорогого шевиота, даже батистовая блузка».
– Ну как, поняли нехитрую науку? – спросил Ломтев, возвращая лопатку.
Слесарева молчала.
– Не уйдете отсюда до тех пор, – обратился он ко всем, – пока не выполните наряда. Так и знайте. Вам бы в поте лица отрабатывать грехи своих мужей, а не глазеть на белые разъезды. Смею, вас заверить: мы их не пустим не только в город, но и к этому кресту. – Он живо повернулся к немолодому саперу-красноармейцу: – Вы, товарищ, записывайте фамилии саботажниц. Поменьше уговаривайте, построже требуйте, для того вы посланы сюда.
– Есть, – вяло козырнул сапер.
Ломтев посмотрел на свои часы, пошел назад. И Слесарева не удержалась, бросила вдогонку уходящей с ним Вере:
– Сука...
Вера вспыхнула, заторопилась, подумав, что Николай не слышал. Но он остановился.
– Какая же вы интеллигенция, если не стесняетесь площадной брани? Ваши за такие «ласковые» словечки расстреливают на месте. – Он машинально коснулся рукой деревянной кобуры тяжелого маузера.
Слесарева дрогнула, опустила голову.
– Вы потому и ведете себя развязно, что знаете, как революция гуманна. В прошлом году мы пальцем не тронули жену и дочерей вашего атамана, когда он бросил их на произвол судьбы в форштадте. Чего молчите? Правда или не правда? Даже не хватает духа извиниться...
– Приношу извинения, гражданка Карташева, – с явным усилием над собой проговорила наконец Слесарева.
До самой лощинки, где работала ее дружина, Вера не произнесла ни слова. Ломтев задумался, не замечая спутницу. Вера с доброй косинкой поглядывала на него сбоку. Возмужал, ранняя седина пробилась на висках. Когда же это?.. Дутовцы заочно приговорили его к расстрелу, узнав, что он, потомственный казак, судил в трибунале земляков-станичников. Николай шутит по этому поводу: «Уж теперь-то меня никакая шальная пуля не заденет!»
Они простились около овражка, и Ломтев поскакал обратно в город.
– Давайте подкрепимся немного, у кого что есть, – сказала Вера своим дружинницам.
– Неплохо бы разговеться куличами, – притворно вздохнула Василиса. – Буржуйки с тобой не поделились?
– Ничего, будет и на нашей улице праздник...
Возвращались домой на закате солнца, которое щедро высветило купола массивного собора, тонкий изразцовый минарет караван-сарая. Шли молча, ни о чем не хотелось говорить. Близ самого форштадта встретились с небольшим отрядом красноармейцев.
– Готовы ли для нас квартиры, девицы-красавицы? – громко спросил старший.
– Да уж гневаться не станете, – бойко ответила Василиса.
– Лучше бы им не понадобились наши норы, – сказала Вере знакомая работница с лесопильного завода.
Провинившийся форштадт казался пустым: окна наглухо закрыты ставнями, иные заколочены крест-накрест, на лавочках у тесовых ворот одни кошки. Но Вера знала, что форштадт готовится принимать своих и чуть ли не в каждом доме теплится до утренней зари лампадка перед иконами, бьют поклоны старые казачки, молятся за тех, кто обложил город с трех сторон. Наверное, сейчас смотрят в щели ставен, как устало плетутся несколько десятков женщин, и с недоумением спрашивают себя: «Что эти бабы против тысяч сабель? На один заход какой-нибудь полусотне».
Нет, апрель восемнадцатого года больше не повторится, хотя весна и похожа на прошлогоднюю. Гибель председателя губкома Цвиллинга, попавшего в засаду в станице Изобильной, и та варфоломеевская ночь с третьего на четвертое апреля, когда вахмистры рубили спящих красноармейцев, – все это многому научило защитников города... Пусть казаки снова пытаются разгромить Оренбургскую коммуну, пусть «версальцы Дутова» рыщут совсем невдалеке. Они даже занимали пригородную станицу Нежинку. Но Гая Гай выбил их из этого казачьего «Версаля», а Великанов отогнал еще дальше, за Каменно-Озерную. Удар был таким внезапным, что в станичном управлении не успели убрать с накрытых столов куличи, крашеные яйца и прочие пасхальные яства. Урок, памятный для дутовских рубак: не удалось им с ходу ворваться в город, как в восемнадцатом. Время другое. Да и люди поднялись на крыло. Михаил Дмитриевич Великанов, почти ровесник Ломтева, назначен командующим обороной. С каким завидным тактом относится к беспартийному Великанову председатель губкома Иван Алексеевич Акулов. Может, в том и мудрость революции, что она умеет возвышать таланты...
– О чем ты все думаешь, Верочка? – спросила Василиса, когда они уже подходили к дому.
– Так, о разном.
– Устала, конечно? Признавайся!
– Все мы устали сегодня.
– Мне-то не впервой, я сильная...
Вере нравилась эта крепкая рослая девушка, недавняя прислуга местных богачей Гостинских. У нее был живой природный ум, общительный характер. Окончив всего лишь церковноприходскую школу, она успела прочесть уйму книг. Василиса никогда не унывала и могла показаться беспечной, но объяснялось это не столько ее молодостью, сколько тем ровным отношением к военной жизни, на которое не всяк способен. Другой подруги не пожелала бы Вера для себя.
Поленька встретила их радостно, расцеловала маму, тетю Васю. Еще бы: весь длинный весенний день до позднего вечера сидела она одна в закрытом флигеле.
– Идем, Полина Семеновна, погуляем с тобой по набережной, на свежем воздухе, – сказала Василиса.
– О-о, идемте, идемте, тетя Вася! – Девочка бросилась к ней, опять расцеловала ее, начала поспешно одеваться.
Вера с затаенной ревностью проводила дочь с Васеной, ставшей для Поленьки чуть ли не второй матерью, и занялась домашними делами. Заправила лампу, затопила голландку, – хорошо, что Коля Ломтев прислал дровишек, – потом взялась чистить картошку. И время пролетело быстро.
– Что-то вы скоро нынче, – заметила она, когда скрипучая дверь в переднюю шумно распахнулась.
– А ну-ка, мамочка, угадай, что мы видели сейчас? – Девочка переглянулась с тетей Васей. – Ни за что не угадаешь, ни за что!.. Мы видели пушку! Самую настоящую, большую пушку!
Вера вопросительно посмотрела на подругу.
– Рабочие устанавливали орудие у нас на берегу, мы и подошли к ним, – просто, без тени тревоги, объяснила та.
– Час от часу не легче!.. – испугалась Вера, но тут же осеклась и посмотрела на дочь, неописуемо довольную, что рядом с домом стоит теперь самая настоящая пушка..
Только в одиннадцатом часу ночи, поев рассыпчатой картошки с постным маслом, вдоволь напившись морковного чаю, они легли спать. Поленька устроилась возле матери и притворилась спящей, зная, что взрослые любят посекретничать. Вера лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к мерному дыханию дочери. Узкая лунная дорожка наискосок перечеркнула комнату, отделив Верину кровать от плюшевого диванчика, облюбованного Василисой.
– А Ломтев к тебе неравнодушен, – сказала вдруг Василиса из своего угла.
– Не выдумывай, спи.
– Да и ты к нему неравнодушна, я уж знаю.
– Не сваливай с больной головы на здоровую. Ты сама тянешься к Николаю.
– Где уж мне!
– Тетя Вася, не хитри, раз не умеешь.
– Во всяком случае, пора бы тебе, Верочка, налаживать жизнь.
– С ума сошла! Город на осадном положении, а ты болтаешь о пустяках.
– Любовь остается любовью даже на войне.
– Это ты определенно где-то вычитала.
Василиса привстала и, щурясь от лунного света, озорным полушепотом добавила:
– Я видела сегодня, с каким удивлением смотрела ты на Ломтева.
– Ничегошеньки ты не понимаешь, милая моя. Я смотрю с удивлением на многих, в том числе и на тебя.
– Вот еще!
– Никогда не задумывалась, как там с любовью, но вижу, что революция открывает в людях редкие таланты. Отсюда мое удивление и Ломтевым, с которым я вместе выросла. Ты не смейся... Ни в одном старинном романе, конечно, не прочтешь об этом. Меня вообще удивляют многие. О Гае я уже не говорю, Гай еще в мальчишеские годы побывал в царских тюрьмах. Но Великанов моложе его. Сын рязанского крестьянина, бывший учитель, он в двадцать шесть лет стал командующим. А ведь так и остался бы в церковноприходской школе, если бы не революция. И сколько таких краскомов! В прошлом году летом я видела Каширина и Блюхера. Каширин-то окончил Оренбургское казачье училище, а Блюхер вовсе простой рабочий. Но как они разбили Дутова в верховых станицах – тот еле ноги унес из губернии. «Церковный вестник» писал тогда, что «Дутову преградили путь есаул Каширин и полковник Блюхер». Видишь, епископ Мефодий «присвоил» Блюхеру даже звание полковника, чтобы только обелить войскового атамана, которому-де пришлось воевать не с какими-то там голодранцами...
– Откуда ты все знаешь?
– Чудачка. Я работала в дутовском штабе.
– А скажи, как ты решилась? У тебя ведь дочь. Если бы ты была одна – другое дело.
– Наверное, смерть мужа подтолкнула меня на этот шаг.
– Вот я, пожалуй, не могла бы дня прожить у белых.
