Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
Звено «юнкерсов» зашло со стороны Дуная, нацелясь на переправу. От головного самолета отделились каплеобразные бомбы – четыре малые и одна большая. Георгий присел на корточки, поежился – угол их падения был опасным. Но удар пришелся по воде, около бревенчатого настила. Фонтаны вымахнули вровень с берегом и, грузно оседая, разметали водяную пыль окрест. Георгий вытер лицо шинельным рукавом, легко, пружинисто привстал.
Налет кончился. Но Голосов все еще лежал, не веря тишине.
– Семен Захарович! – позвал его Георгий.
Тогда и он вскочил, стал отряхиваться.
– Уж эта глина проклятая, – сказал он, сняв плащ-накидку и отвернувшись.
– Глина всюду одинаковая, что на Урале, что на Дунае.
– Нет, дружок, я мадьярскую запомню на всю жизнь, – говорил Семен Захарович с баритональным раскатцем в голосе, будто и не было никакой бомбежки и все дело только в том, что приходится месить вот эту глину.
Он чувствовал себя неловко, но умел скрывать свою неловкость. Георгий пожалел его:
– Извините, что нескладно получилось.
– Чего уж тут извиняться за противника.
– Сейчас подойдет катерок, и мы вас переправим, Семен Захарович, в лучшем виде.
– Успею в рай, – сказал он вроде бы с досадой, что покидает фронт в лихое время. – Мои ребята отбиваются там, за Веленце, а я, видишь ли, понадобился в тылу.
– Верный признак конца войны. Кому-то нужно вести и геологическую разведку.
– Боюсь, что задержат в стольном граде. Нет, буду проситься на Урал. Все же на Урале передний край геологов...
Теперь, когда немцы улетели и вечернее небо Венгрии совсем разведрилось, подполковник Голосов заметно приосанился. В белом полушубке и с плащ-накидкой на руке он стоял рядом с Каменицким на причале и спокойно рассуждал о том, что ждет его в Москве.
Подошел катер. Голосов не спешил теперь, учтиво пропуская раненых солдат и офицеров.
– Что, Жора, передать отцу-то? – спросил он на прощанье.
– Жив-здоров, воюю.
– Руку-то задело крепко? – мотнул он головой на перевязь.
– До свадьбы заживет.
И, уже ступив на палубу, Семен Захарович оглянулся и еще спросил:
– А что, Жора, мог бы ты давеча пальнуть в меня, когда схватился за кобуру?
Георгий лишь опять пожал плечами.
– Все расскажу Леонтию Ивановичу, какой ты молодец!..
Бронекатер плавно тронулся. Георгий долго провожал его усталым взглядом, пока тот не скрылся за оранжевым туманцем, подсвеченным заходящим солнцем. Высоко за Дунаем прошли тяжелые немецкие бомбардировщики – они тоже направлялись куда-то на восток, словно вдогонку Семену Захаровичу Голосову. Но ему теперь никакой черт не страшен, завтра он будет совсем далеко от фронта...
«Все расскажу Леонтию Ивановичу», – повторил сейчас Георгий его веселую угрозу на переправе. Да вот прошло столько лет, а Голосов так ничего и не рассказал отцу, будто не было той встречи в сорок пятом на Дунае. Георгий тоже ни разу не напомнил: мало ли что случалось на войне. И если бы не Павла и ее находка, вряд ли вообще стоило ворошить прошлое.
Он достал из шкафа топографические карты, уцелевшие с войны. Их было десятка полтора листов: наиболее памятные места – от Северного Кавказа до Австрийских Альп. Отыскал будапештский лист, где было кружком помечено село на правом берегу Дуная. Ах, Эрчи, Эрчи, сколько связано с тобой черных минут в жизни...
Георгий долго просидел над картой, заново вживаясь во все подробности давно минувшей Балатонской битвы. Где-то здесь, южнее озера Веленце, и попал в окружение мехкорпус, в котором служил подполковник Голосов. Его, замкомандира по тылу, отозвали в глубокий тыл как раз накануне беды, когда корпус двинутый на помощь обескровленной пехоте, сам угодил в кольцо и трое суток отбивался из последних сил пока не вышел, наконец, к своим.
Так Голосов чудом выскользнул из окружения и не испытал тех мук, что выпали на долю его однополчанам. Ему везло даже на фронте... И разве мог он подумать на дунайской переправе, что пройдут многие годы, пройдет целая четверть века и он окажется в другом кольце по своей собственной вине. Но тут уж вряд ли кто сумеет переправить его на заветный берег правды. Тут надо самому добираться вплавь, к тому же под огнем бывших друзей.
24
Убыль времени – еще не старость. Но если начинает убывать семья и в доме почти никого не остается, кроме тебя и мужа, вот когда всерьез задумаешься о том, что наступает и твоя глухая осень. Недавно Любовь Тихоновна проводила в горный институт младшую внучку, Любку, да и Саша скоро выйдет замуж.
У Любови Тихоновны было четыре сына и две дочери. Самый старший, Владимир, человек военный, танкист, вышел в отставку и прочно обосновался на юге. Пишет иногда – и за то спасибо: как-никак, сам дедушка. Погодок его, Леонид, сложил голову на Керченском полуострове. (Был бы жив Леня, уж он никуда бы не уехал от родителей.) Третий сын, Георгий, хотя и вернулся с войны целым и невредимым, но тоже давно отбился от дома. О дочерях и говорить не приходится: они – отрезанные ломти. Выходит, вся надежда на меньшого сына, на Олега, – должен он, в конце концов, привести в дом молодую хозяйку.
Будто и широко разветвилось племя Каменицких, есть и внуки, и правнуки есть где-то там, в Сухуми, а за столом, нельзя пожаловаться на тесноту. Леонтий Иванович заметно приуныл после отъезда Любы в институт. Она везде и всюду бывала с ним: на собраниях ветеранов, в краеведческом музее, на встречах с молодежью. Любка следила за порядком в его библиотеке, «заведовала» его архивом, бережно хранила коллекцию минералов, а главное – была его «памяткой», – обо всем вовремя напомнит, все подскажет, если что забудется. Без нее он теперь как без рук. Саша совсем другая, из этой геолога не выйдет, эта метит в биологи, хотя до сих пор ходит в штукатурах.
Как раз сегодня она собралась на вечер строителей. Долго крутилась перед зеркалом: то волосы поправит, то губки подведет, то займется опять ресницами. Любовь Тихоновна не спускала с нее глаз. Княжна, настоящая княжна. Слава богу, одумался женский род, начал одеваться вполне прилично. Ну разве это невеста в мини-юбке? Так, голенастый кузнечик, попрыгунья, Смотреть жалко. А длинное платье придает девушке осанку, у нее и движения становятся величаво-женственными.
– Все ли у меня в порядке, бабушка? – спросила Саша, медленно повернувшись к Любови Тихоновне.
– Ты мне сегодня нравишься.
– Знаю, что вы против мини. Но всему свое время. Не могла же я выглядеть белой вороной.
– Когда я выходила замуж...
– Знаю, знаю! Тогда тоже начинали носить короткие юбки, а вы нет. Все знаю! Но вы исключение. Недаром дедушке говорили, что он женился на дворянке.
– Тогда вообще было много неравных браков, вот и говорили.
– Есть неравные браки и теперь, только другого свойства. Какой-нибудь оболтус женится на редкой умнице, или, наоборот, какая-нибудь пустышка выходит за серьезного молодого человека.
– Вот ты и бойся такой любви.
– Боюсь, боюсь, бабушка!
– Ресницы-то не надо было удлинять, они и без того у тебя длиннющие.
– Все должно быть макси – платье, ресницы, волосы...
– И ум.
– О-о, это потруднее!
– Ладно, иди, раз уж собралась, – сказала Любовь Тихоновна, а самой хотелось подольше посмотреть на внучку.
Но Саша не торопилась, она ждала Клару. Сделавшись будто выше в вечернем платье, она прогуливалась по комнате, как модельерша в ателье. Пенистые волосы текут, струятся по худеньким плечам, в светлых глазах таится лукавая улыбка, и с пухлых губ готово сорваться «а меня все равно не проведешь». Глядя на нее, Любовь Тихоновна подумала и о своей молодости. Неизвестно, как там у мужчин, но женщине дано, по крайней мере, дважды заново пережить свою девическую молодость, отраженную сначала в дочерях, а потом во внучках.
Явилась Клара Кузнецова, расфранченная, в таком же длинном платье. Любовь Тихоновна сравнила ее с Сашей. Как ни хороша была сегодня Саша, но все-таки она еще былинка рядом с Кларой. Эта вполне взрослая девушка, на редкость ладная, с точеной талией. И воспитана, хотя выросла без отца и матери, в чужих людях. Воспитание, оно если не от бога, то от природы: все, что ни есть в душе доброго, обычно остается на всю жизнь, как бы ни пытала тебя судьба.
– Скажите, бабушка, хотели бы вы иметь такую невестку? – с молодым вызовом спросила Саша, обняв подругу.
– С ума сошла! – испуганно отстранилась Клара.
– Лучшей снохи я и не пожелала бы, – сказала Любовь Тихоновна.
– Фу, какое слово, – поморщилась Саша. – А слово «свекровь» и того хуже. Сноха – свекровь: в них сразу чувствуется вражда друг к другу.
Клара смутилась от легкомысленной болтовни подруги, которая не раз уж ставила ее в неловкое положение.
– Идите, девушки, опоздаете на вечер, – поторопила их Любовь Тихоновна.
– Идем, бабушка, идем!..
В дверях они столкнулись с Олегом. Он не сразу, медвежковато посторонился. Клара учтиво наклонила голову в знак приветствия и тут же прошла мимо. А Саша гордо вскинула голову, осуждающе посмотрела ему в глаза: «Ты еще пожалеешь обо всем, да будет поздно!»
– Мне бы что-нибудь поесть, мама.
– Так и будешь надеяться на мать до сорока лет, – под настроение ответила она.
– Столовую закрыли, опоздал.
– До каких пор ты будешь ходить в холостяках? Видал, какая красавица сохнет по тебе?
– Что-то не похоже, чтобы она высохла.
– Жениться надо, Олеша, – говорила Любовь Тихоновна, накрывая стол. – Давно пора взяться за ум. Отец правильно сказал: выбираешь, выбираешь да и выберешь какую-нибудь соломенную вдовушку.
– Мама!
– Мама, мама. Ну, что мама? Как маленький.
Олег принялся за еду, а она присела в сторонке, сложила руки на коленях, глубоко вздохнула. И ведь парень умный, работящий, любая пойдет, только помани.
– Глупость всякую надо выбросить из головы...
Он украдкой посмотрел на мать. Неужели она действительно переживает? Вроде и седины прибавилось, и морщины стали глубже, и добрые глаза совсем выцвели за последний год. Может, плачет втайне от всех. Не зря говорят, что материнская печаль находится в движении – от одной неустроенной судьбы к другой. То все сокрушалась, что не повезло Георгию, а теперь, конечно, тревожится за своего меньшого.
Олег вспомнил недавнюю встречу с братом. Георгию хотелось поговорить о личном, а он, Олег, все уклонялся, расспрашивал о делах геологических. Наконец, Георгий спросил его прямо: «Ты почему до сих пор не женишься, друг Олеша? И в кого ты у нас такой холостяк-«теоретик»? Или все ходишь за Оксаной Ларионовой?» – «А откуда тебе известно, что я ходил за ней?» Георгий рассмеялся: «О твоей мальчишеской любви знал весь город! Разве утаишь любовь, особенно в молодые годы? Она читается, Олеша, по глазам». – «Можно и ошибиться», – сказал он, с тревогой ожидая, что вот-вот Георгий спросит и о Метелевой. Но тот лишь добавил: «Влюбчивый ты. Это хорошо и плохо. Влюбчивые люди искренние, да скоро остывают». – «Я и боюсь остыть», – игриво заметил он. «Нет, друг мой, ты определенно утаиваешь чего-то». – «Не разыгрывай меня, пожалуйста», – сухо сказал он, чувствуя себя настоящим вором, на котором шапка горит... Вот так вокруг да около походил, походил Георгий и действительно оставил его в покое...
– Ты прости, пожалуйста, мама, – сказал сейчас Олег. – Ну, увлекся я, даже не знаю, как все получилось. Никто здесь не виноват: ни я, ни она, ни Георгий.
– Одна мать в ответе. Женился бы на любой девушке.
– Да пойми ты...
Он не договорил – пришел отец. Мать тут же легко, не по возрасту, поднялась навстречу ему.
– Телеграмму получил от Голосова, – объявил Леонтий Иванович. – Приезжает на пуск домны. Слетаются дружки-приятели!.. Ну-с, сударыня, чем станешь утолщать?
– Окрошка сегодня.
– С удовольствием примусь за окрошку!
– А я немного поработаю в саду, – сказал Олег и вышел.
– Опять дожили до листопада. И когда успело пролететь еще одно лето? – говорил Леонтий Иванович, присаживаясь к столу. – Георгий звонил по телефону, сообщил, что и Прокофий Нилыч намеревается прибыть. Едут, едут в Молодогорск его верные поклонники!
Он был возбужден скорой встречей с Метелевым, с Голосовым. Начал есть торопливо, будто оставались считанные минуты до прихода поезда. Любовь Тихоновна ни о чем не спрашивала, только все приглядывалась к нему. Отяжелел, но не сдается, слава богу. Долгое хождение по горам и по степи выручает на девятом десятке лет.
Кончив обед, он положил на стол узловатые, как у землекопа, руки и сказал:
– Купи обязательно шампанского. Прокофий Нилыч выпьет чего-нибудь покрепче, а Семен Захарович – аристократ.
– Знаю уж.
– Ты извини, придется тебе с Сашей похлопотать. Может быть, последний пир...
Как ни много накапливается работы к осени, Георгий все-таки решил съездить на пуск домны. Шумский дал свое «добро».
– Нашему брату, разведчику, надо, конечно, присутствовать на торжестве металлургов.
– Правда, мы за последнее время ничего не сделали для них.
– А известняки?
– Я говорю о руде.
– Будет им и белка, будет и свисток!
– Но пока что на заводских путях день и ночь свистят «курские соловьи», то бишь курские железнодорожные «вертушки».
– Запасайтесь терпением, Георгий Леонтьевич.
– Беру пример с вас, Илья Михайлович.
– Хорошо уже то, что в печати раздаются голоса в защиту собственной сырьевой базы уральской металлургии.
– Но Васька слушает да ест.
– Вы о ком?
– О Минчермете. В наших-то условиях, казалось бы, проще простого исправить какую угодно ошибку или просчет, но...
– Ну-ну, Георгий Леонтьевич, не следует возводить в степень частный случай. – Шумскому явно не хотелось продолжать разговор на эту тему. Он сказал для пущей важности: – Думаю, что Уральский научный центр займется теперь рудной базой.
– Поживем – увидим.
– Что же касается нас с вами, то наши точки зрения совпадают.
Их отношения стали проще, откровеннее. Сначала они все присматривались друг к другу, пока не убедились, что у них немало общего. Ну, а недавние события, связанные с газовым валом, окончательно сблизили Шумского с Георгием.
Однако, собираясь в путь, он ничего не сказал Илье Михайловичу о том, что едет еще и потому, что в Молодогорске будет профессор Голосов, с которым придется поговорить начистоту. Его подмывало рассказать о двойнике Аюпова, из-за которого столько пережил отец, но он сдержался. Давняя история с газетной статьей Голосова была очень похожа на свежую историйку, затеянную Аюповым. И хотя Илья Михайлович успел прийти в норму и успокоиться, Георгий отложил неприятный разговор до другого случая. Тем паче что и ему самому не хотелось встречаться с Голосовым. А надо, надо.
Поразительно, как в таких людях органически соединены закоренелый догматизм и летучая конъюнктурщина. Тоже «диалектика души»! Умеют они, умеют перестраиваться на ходу, с той вышколенной легкостью, которой может позавидовать любой служака-строевик. Для них и самые крутые повороты – одно удовольствие: они всегда готовы продемонстрировать мгновенную реакцию. О-о, голосовы не рассуждают в подобных случаях – им важно не понять, а вовремя принять очередную перемену. В глазах неискушенного человека они выглядят уже бойцами, хотя врукопашную предпочитают хаживать против своих. Вот и Семен Захарович Голосов в журнальных атаках провел без малого сорок лет. Он выбирал цель точно: какое-нибудь интересное открытие, какую-нибудь смелую идею геолога-разведчика. Талант ведет мучительный поиск долгими годами, а преуспевающая посредственность только шумит да покрикивает в печати. С виду это может показаться чем-то вроде обобщения опыта, однако на поверку не что иное, как махровая самореклама. С течением времени голосовы артистически входят в свою роль, без них теперь будто и не обойтись какому угодно таланту. Они хорошо знают, что революционное общество ценит в каждом деловые качества, и собственный дефицит этих качеств щедро покрывают наукообразной искусной фразеологией. Ну, если и случаются у них промашки, то кто же не ошибается, прокладывая новый курс в науке? Да-да, курс прокладывают уже они, а не талантливые работяги! Так, исподволь голосовы становятся ведущими, к удивлению тех, кто оказывается неожиданно «за кадром», на правах ведомых. Антонио Сальери мог бы позавидовать их двойственной :тактике, рассчитанной на всевозможные повороты и развороты. Но в конце концов фортуна изменяет даже им, баловням спекулятивной популярности...
В поезде Георгий все время сидел у окна и смотрел на горы, то вплотную подступавшие к дороге, то широким веером диабазовых увалов расходящиеся в стороны. Эта причудливая игра хорошо знакомых гор всегда занимала его, он мог подолгу наблюдать ее, словно в первый раз.
Горы тут, перед встречей с казахской степью, были неспокойные. Они вздымались вал за валом, набегали друг на друга и со всего размаха падали в реку. Это был яростный прибой, окаменевший на века. Георгий отыскал среди шиханов свой – Татарский. Он заметил его издали в окружении других, поменьше. На самом пике был шест с метелкой, установленный, наверное, геодезистами. Пока поезд описывал выгнутую на юг кривую, в точности повторяя извив реки, Георгий не спускал глаз с картинного шихана, который в детстве открывал ему далекий мир. Но вот соседние отроги заслонили собой шихан, и тот исчез в складках гранитных волн.
Пусть и невысоки Уральские горы, но высота их измеряется не метрами над уровнем моря, а целыми пятилетками. Эти горы – труженики и солдаты, защитившие народ в лихую военную годину. Надо было – они вставали вровень с самим Кавказом, приходили на помощь Мамаеву кургану, а потом всей длинной цепью надвигались на Берлин...
Чем дальше на восток, тем глубже становилась выемка, по дну которой, часто притормаживая на тугих изгибах, сноровисто бежал зеленый тепловоз, то подбирая, то растягивая длинный хвост вагонов. Откосы почти сплошь усеяны желтыми, красными, синими, белыми камнями, точно дорогими самоцветами.
Чем дальше на восток, тем реже виден в просветах выемки горный прибой на севере, где крутые отроги едва сдерживают разбег вольных волн. Теперь казалось, что скорый поезд угодил в ловушку и ищет, ищет выхода. Но вот он, наконец, нырнул в туннель – значит, скоро Молодогорск.
Когда слепящий дневной свет ударил опять в глаза и ближние горы тут же расступились, Георгий, щурясь, увидел на востоке дремучий лес дымов. Он встал, накинул демисезонное пальто военного покроя и вышел в коридор купейного вагона, где уже толпились беспечные, веселые попутчики, наверное, студенты, кончившие свой третий, строительный семестр.
На Южном Урале стояло бабье лето. Кусты рделого шиповника, не доверяя сентябрьскому солнцу, по утрам набрасывали на себя ажурные оренбургские паутинки. Но днем сильно пригревало и делалось душно в осенней уреме. Сухие листья, опадающие с великанов-тополей, кружились в терпком, хмельном воздухе, настоянном на привядшем духовитом ежевичнике. На тонких флагштоках рябины пламенели, как вымпелы, гроздья спелых ягод. В полдень налет чистой охры ослепительно сверкал на березовых кронах. И только рыцарские кольчуги дубов, лениво роняющих литые желуди, были по-прежнему темно-зелеными.
Ничто так не настраивает на философский лад, как бабье лето. Весна – стихия чувств, а сентябрь – пора раздумий о минувшем. Не потому ли и трое мужчин, сидевших на берегу реки, без конца говорили о прошлом, довоенном и послевоенном. Вернее, говорили двое: Голосов и Леонтий Иванович, а Георгий больше молчал.
Они сидели на глинистом обрыве: старики рядышком, плечо к плечу, Георгий поодаль. Низко над головой сновали ласточки, привыкшие за лето к своим гнездам и очень недовольные, что им мешают; Георгий отчетливо представил дунайский берег, исколотый гнездами ласточек, и хотел было вмешаться в разговор отца с Голосовым, но не решался. День был таким солнечным, и главное – отец был настроен так благодушно, что просто не хотелось разом все испортить.
– ...Молодость давно прошла, а старость слишком рассчитывает время, – сказал профессор.
Георгий не понял, к чему это он сказал, потеряв логическую связь их разговора.
– Что верно, то верно, – заметил отец. – Люди начинают считать и пересчитывать время, когда его почти не остается.
– А вы, Леонтий Иванович, помните Никонова, что работал у Франкфурта в Ярске?
– Конечно. Никонов вместе с ним и приехал из Кузнецка. Отличный инженер. Недаром Сергей Миронович держал его при себе.
– Недавно и он ушел в мир иной.
– Как?! Неужели?... А я все собирался написать ему...
– Опоздали, Леонтий Иванович.
– Жаль, очень жаль. Столько всего хлебнуть в жизни и уйти незамеченным...
– Некролог-то был в одной второстепенной газетке. Некролог как некролог, батенька мой. Все некрологи похожи на характеристики увольняемых по собственному желанию.
Георгию показалось это сравнение неуместным, даже циничным. Он снова чуть не сказал Голосову, какие тот сам писал «характеристики» в тридцатые годы, но сдержался и на сей раз. Он испытывал ту дьявольскую неловкость, когда человек, одолживший деньги, никак не соберется с духом, чтобы напомнить должнику о забытом долге. Тем паче профессор был сегодня подчеркнуто внимателен к отцу, говорил все приятные вещи, расхваливал. «Да и стоит ли вообще подкарауливать его? – думал Георгий. – Может, он давным-давно раскаялся; может, совесть не дает ему покоя до сих пор».
– Сергей Миронович Франкфурт – вот кто порадовался бы пуску новой домны, – сказал Леонтий Иванович.
– Интересная была личность. Говорят, что даже поднимался на Эльбрус...
– Уж он не допустил бы никакой проволочки с нашей рудой.
– Тогда иные были времена.
– Какие же?
– Славные, но, пожалуй, и наивные, – сказал Голосов и забарабанил пальцами по кожаной черной папке, лежавшей на коленях. – Теперь нельзя так рисковать, как рисковали Бардин с Франкфуртом, начав строить Кузнецкий комбинат без утвержденного проекта, который долго консультировали американцы.
– Слыхал. Однако наш собственный Минчермет тоже не торопится с Молодогорском.
– Не надо сгущать краски, дорогой коллега. Всему свой черед.
Георгий насторожился: утро воспоминаний у стариков кончилось, и они заговорили, наконец, о том, что свело их сегодня вместе, – о комбинате.
– Я больше занимаюсь, пожалуй, тем, что не сгущаю, а разбавляю краски.
– Но в газетном отрывке из ваших мемуаров я не заметил этого, дорогой Леонтий Иванович.
– Поздно я взялся за перо. Всю жизнь не любил писать. В Самаре однажды тайком, через окно, сбежал из треста, когда меня засадили за отчет о ярских рудах. Все больше налегал на молоток. Но пока я остукивал здешние горы молотком, другие сочиняли целые тома. Попробуй-ка теперь докажи, что к чему.
– Если ваш покорный слуга и спорил с вами всю жизнь, то ради успеха дела. Вы сами любите говорить, что настоящий друг всегда спорит...
Георгий энергично встал, ему уже не сиделось.
– ...Помню, у вас еще есть другая поговорка: где лад – там и клад. Но лучший лад появляется именно в жарком споре. И у нас с вами, Леонтий Иванович, всегда была полная ясность в личных отношениях.
– Нет, не было, – твердо сказал Георгий.
– Вам-то откуда знать, уважаемый? – Голосов круто повернулся к нему и прицелился наметанным взглядом гипнотизера.
– Была только подлость, профессор.
– Да как вы смеете?! Да что это, Леонтий Иванович?.. – Он так же круто повернулся к Каменицкому. – Слышите, что говорит ваш сын в лицо вашему другу?
– Георгий, извинись немедленно, сию минуту!
– Нет, отец, время профессора Голосова истекло.
– Куда махнул!.. – Голосов вскочил и, разгневанный до последней степени, угрожающе приблизился к Георгию.
Высокий, прямой, сухой, он стоял на глинистом обрыве, как тогда, на дунайском берегу, и ждал извинения. Георгий сунул больную, раненую руку в карман, и Голосов невольно проследил за этим памятным движением его руки.
– Вот что вы писали. – Георгий вынул из кармана вчетверо сложенные листки бумаги. – Надеюсь, помните свое сочинение «Деньги на ветер»?.. Или успели позабыть?
Голосов мертвенно побледнел, отступил на шаг от обрыва.
– Ложь, подтасовка!
– Настоящий друг всегда же спорит...
– Вы интриган! Вы...
– Остыньте, профессор. Ваше авторство полностью установлено. К счастью, уцелел оригинал, подписанный лично аспирантом Голосовым. Или это ваш однофамилец?
Голосов метнулся к Каменицкому-старшему.
– Не верьте ему. Клевета, шантаж, подлог!..
Леонтий Иванович совершенно растерялся. Георгия поразила стыдливая растерянность отца, ему стало больно за него, но он уже не мог остановиться.
– Вы, профессор, не из храбрых, вы постарались укрыться за псевдонимом, который надежнее земляной щели под бомбежкой. Вам надо было бросить тень на человека. О-о, вы хорошо понимали, что значила ваша тень в то время! Но редактор поубавил пыл разоблачителя. Да к тому же нашлись люди, истинные партийцы, сумевшие разгадать вас еще тогда. И вы затаились, переменили тактику, начали действовать с академических позиций, хотя в душе остались клеветником. Вам профессорская мантия заменяет маскировочный халат... А теперь уходите отсюда прочь!..
Голосов оглянулся на Леонтия Ивановича, ища поддержки. Но тот, склонив голову, бесцельно смотрел вниз, где скручивались пенные жгуты в воронке.
– Вы, вы еще повинитесь передо мной, – сказал он им обоим и, привычно откинув со лба прядку волос, медленно пошел в сторону леса. Он шел так, будто, его вот-вот окликнут, остановят, позовут. Георгий проводил его долгим взглядом. Нет, совесть не мучает таких, а уголовному суду они вроде, и неподсудны.
– Неужели это правда? – тихо спросил Леонтий Иванович сына.
– Правда.
– Не ожидал, не думал, никогда не думал...
– Ты уж не сердись, что я выбрал момент неподходящий.
– Чего там...
– Идем, отец, скоро приедет Метелев.
– Прокофий Нилыч знает?
– Наверное, Павла рассказала.
– Пожалуйста, не начинай при нем сызнова. Не надо омрачать,праздник.
Георгий подал отцу руку, помог встать с земли. И по тому, как он тяжело поднялся, Георгий понял, что старик испытывает необыкновенный упадок сил.
Они шли пойменным лесом. Говорить ни о чем не хотелось. Все вокруг было по-осеннему задумчивым: и уставшие за лето некоси, и притихший в полдень лес, и сентябрьское линялое небо.
Леонтий Иванович вспоминал прошлогоднюю поездку с Голосовым в Березовск: как показывал свой первый шурф, как стоял над ним и сокрушался, что не довел начатого дела до конца. У него и в мыслях не было, что именно Голосов пытался в свое время этак походя столкнуть его плечом в тот шурф. Недаром Семен Захарович советовал «не бередить старые раны». Оказывается, вон оно в чем дело-то! Оказывается, ему случайно самому довелось заглянуть в ту яму, которую он выбрал для «дружка-приятеля»... Ну да бог шельму метит. Жаль только, что много истрачено пороха в жарких стычках с комментатором чужих открытий. Ловок, ничего не скажешь. И ведь, бывало, настораживала эта ловкость, но ты проходил мимо, занятый своими камешками, и не догадывался, что твой бывший ученик годами носит камень за пазухой. А может, погорячился и, не отдавая себе отчета, написал в газету? Да нет, Семен Захарович умеет отдавать себе отчет в том, что делает... Ладно, хватит копаться в прошлом. Главное, что березовская медь гулко ударила на всю страну...
Но как ни старался Леонтий Иванович успокоиться, он снова и снова возвращался к Голосову. Нет, видно, от его тени, скоро не отделаешься.
– Верно говорят, что правда старее старости, – сказал Леонтий Иванович сыну, оглядывая заводскую окраину города, который уже готовился к празднику.
