Текст книги "Реки не умирают. Возраст земли"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
Марат Карташев возвращался домой окольным путем. Сегодня в райкоме наконец-то сняли давний выговор. Секретарь даже смутился, узнав, что у него был, оказывается, выговор, с которым он ходил без малого пять лет. «Напрасно вы, Марат Борисович, до сих пор молчали», – с мягким укором заметил молодой секретарь, выдвиженец из комсомольских работников. Но вдаваться в историю не стал, пощадил его самолюбие.
А выговор действительно имел свою историю. Когда в области завершалось строительство первой ГЭС, Марата пригласили в областной центр, в проектное бюро, где он и встретился неожиданно с Вячеславом Верховцевым, только что вернувшимся из-за границы. Они вместе закончили институт, получили дипломы с отличием, но потом Верховцев далеко шагнул по служебной лестнице. Да не в том беда, что один успел защитить кандидатскую диссертацию и готовил докторскую, а другой оставался «неостепененным» инженером, хотя довольно известным. Они еще студентами не раз отчаянно схватывались. Вот и здесь крепко заспорили по поводу почти готового проекта очередного гидроузла. Но если раньше силы у них были равные, то теперь стало трудно тягаться с Верховцевым, тем более, что тому верно светила одна из ярких звезд отечественной гидротехники. Сколько ни доказывал Марат, что неразумно идти на затопление богатых приречных земель ради сомнительного выигрыша в мощности электростанции, победил, конечно, Верховцев. Тогда Марат начал писать кому следует. Через год с ним согласились, однако после выговора, который он получил «за нездоровую обстановку, созданную в коллективе». Правда, на бюро райкома строгий выговор смягчили до простого. И он понял, что это ему уже за характерец.
Сейчас все позади. Тот гидроузел достроен, выговор снят, можно собираться на Урал. Это решено. И не потому, что Верховцев поднялся еще выше, став доктором наук и главным инженером филиала проектного института. В последние два года Марат вообще-то редко сталкивался с ним, месяцами пропадая на гидроузле в качестве эдакого связного проектировщиков. Стало быть, дело не в товарище Верховцеве – пусть себе командует своим филиалом. А его, Марата, давно тянет на родину, где он когда-то строил водохранилище на реке Урал.
Вчера у них произошел откровенный разговор с глазу на глаз. Верховцев сначала не поверил его странному решению.
– Да что ты будешь делать на своем Яике?
– Займусь пока изысканиями.
– Какие там изыскания? Суммарные гидроресурсы батюшки Урала где-то порядка миллиона киловатт. Прикинь, это же меньше полпроцента всех ресурсов России. Твой старик не потянет и двух современных турбин.
– Разве я этого не знаю, Вячеслав Михайлович? Я собираюсь туда не для того, чтобы строить мощные ГЭС.
– Ага, догадался!.. – Верховцев энергично встал из-за письменного стола, обошел его спортивным, пружинистым шагом и сел в глубокое кресло напротив. – Насколько я понимаю, ты, Марат Борисович, решил опять заняться прудами-прудиками? Не ошибаюсь, нет? Да твое ли это дело? Опомнись, буйная головушка! Наше с тобой дело – проектировать ГЭС. Тут один енисейский каскад чего стоит! В Сибири бездна непочатой работы. Что, разве я не прав?
– Вы правы со студенческой скамьи.
– А ты злопамятный!..
Они оценивающе переглянулись, хотя давно имели твердое мнение друг о друге. Верховцев взял сигарету, помял ее в тонких, «музыкальных» пальцах, но закуривать не стал. Тогда Марат вынул из кармана свою пачку, щелкнув зажигалкой, с удовольствием затянулся, как, бывало, в институтском общежитии.
– Так и быть, за компанию, – сказал Верховцев.
– Все разно не бросите курить, не старайтесь.
– Да, брат, не хватает силы воли.
– Привычка – вторая натура. Выходит, что уже в нашем возрасте человек состоит из. одних привычек.
– Ты о чем?
– О привычках.
– Брось шутить. Давай-ка лучше открой свои козыри.
– Я невезучий игрок, Вячеслав Михайлович. Ко мне никак не идут козырные карты.
– Чего ты хочешь, не пойму. У нас ты, можно сказать, на ходу, между делом стал кандидатом. Наверное, подумываешь о докторской. Ну и оставайся в Гидропроекте.
– Я всегда вхожу в него с благоговением, как в храм божий. Но придется уезжать в другие святые места.
– Уж не собрался ли поворачивать северные реки вспять?
– А что, это идея.
– Да оставь ты, пожалуйста, свою затею. Пока там ищут оптимальный вариант, у тебя жизни не хватит.
– Сколько хватит. Знаете, как у лесоводов?
– Избавь, я не лесник.
– Я говорю о лесоводах. Ухаживает человек десятилетиями за саженцами, отлично зная, что ему не придется увидеть их взрослыми деревьями. И ничего, живут такие люди, не терзаясь, не мучаясь.
– Избавь, избавь, Марат Борисович! Я предпочитаю при жизни видеть результаты собственного труда. Думаю, мы с тобой из одного теста. И эти твои рассуждения – плод временной прихоти. Да посуди сам: для того, чтобы повернуть часть стока северных рек на юг, надо лет десять – пятнадцать ухлопать на изыскательские работы, на проектирование, а потом еще столько же на реализацию проекта. Четверть века! Ты уже с палочкой будешь ходить в сберкассу за пенсией. Нет-нет, пусть этим делом займутся комсомольцы-добровольцы, а нам, с нашим опытом, лучше приналечь на ГЭС. Оно полезнее для государства, честное слово.
– Но кому-то и из нас придется начинать.
– Давай, давай!
– Я уверен, что акценты в гидротехнике все больше станут смещаться на крупные оросительные системы.
– Акценты? Валяй, акцентируй!.. У нас, верноподданных Гидропроекта, дел по горло, как минимум, до двухтысячного года. Мы занимаем передний край, а Союзводпроект, твой будущий хозяин, где-то пока в тылу. И, насколько мне известно, проблема переброски части стока сибирских рек на юг не включает твоего Южного Урала. Вода позарез нужна Средней Азии – там хлопок.
– Об этом я тоже знаю, Вячеслав Михайлович.
– Так неужели ты решил повернуть не только реки, но и сам Госплан? Какое донкихотство!
Верховцев снова поднялся, заходил вокруг длинного стола, за которым обычно собирались на совещания его помощники. Он был, кажется, не на шутку раздосадован. Отчего бы? Марат с любопытством наблюдал за ним, как он вышагивал по зеленому полю нарядной дорожки, ни разу не ступив на ее узорчатые каймы. Наконец Верховцев плюхнулся в кресло, машинально снял очки и, подслеповато щурясь, начал протирать их замшей.
– Да кто у тебя там, признавайся.
– Есть один геолог. Вернее, гидрогеолог. Впрочем, на все руки мастер: и геодезист, и географ, а главное – энтузиаст Урала.
– Словом, руководитель кружка любителей природы! Здесь нужна серьезная организация. Так кто он, твой шеф, если не секрет? Кандидат? Доктор?
– Член-корреспондент.
– Это какой же академии? Не педагогической ли?
– Нет, той самой, которой недавно стукнуло двести пятьдесят.
– Ого!.. И все равно это донкихотство, честное слово. Ты уж извини, Марат Борисович, я не хотел тебя обидеть.
– Мне пора идти, Вячеслав Михайлович.
– Думаю, ты еще пораскинешь на досуге. Передавай привет Марине.
– Кланяйтесь Алле Сергеевне...
Марат хотел было спросить, как ока поживает, но не спросил и вышел из кабинета Верховцева.
Алла Сергеевна... Кто бы мог подумать в институте, двадцать лет назад, что Алла Реутова заделается простой домохозяйкой? В то время все студенты и профессора видели в ней недюжинный талант гидротехника. Она училась на зависть всем. Академик Сергей Яковлевич Жук сказал однажды с кафедры: «Женщина на плотине до сих пор была нежеланной, как на военном корабле. Но времена меняются, и кое-кому из вас, будущих прорабов, надо смириться с этим». С тех пор Аллу стали величать торжественно – Сергеевной, шутливо намекая на духовное родство с самим Сергеем Яковлевичем.
Марат любил ее с первого курса. Любил тайно, не позволяя себе никаких ухаживаний. Не потому ли и она относилась к нему сдержанно, не выделяя его среди однокурсников. Если бы он знал, что Алла пойдет ему навстречу, стоит лишь сделать первый шаг... Однако он не сделал этого шага вплоть до выпускного вечера.
– Поздно, – сказала она в тот вечер.
– Не понимаю, почему, если мы только вступаем в жизнь?
– Эх ты, якобинец... – грустно улыбнулась она и поспешно отвернулась. – Где же ты был раньше, Марат? Все корпел в нашем научном обществе... Значит, не судьба, – говорила Алла, избегая его растерянного взгляда. – Останемся друзьями, это тоже немало в жизни.
– Стало быть, и ты любила меня?
– Чему же ты обрадовался? – Она пожала угловатыми плечиками и заглянула наконец прямо в глаза с. таким добрым сожалением, что и он неловко отвернулся. – Ну, любила, может быть...
– Спасибо, Алла.
– Чудак ты, Марат. Все в прошлом.
– Хотел бы я знать твоего избранника.
– Скоро узнаешь, – кокетливо сказала она и отошла к подругам.
Он подумал, что Алла шутит, что нет у нее никакого жениха и что если уж любила, то что-то, наверное, осталось от прежних чувств, должно остаться. А не решила ли она поводить его за нос?
Но Марат ошибся: Алла вышла замуж за Верховцева. Когда он услыхал об этом, долго не находил себе места. Поразило не только ее замужество, поразил ее выбор. Он всегда был наивно уверен, что второй девичьей любви не бывает, в крайнем случае, непременно должно быть что-то схожее с первой. А что общего нашла Алла у Верховцева и у него, Марата?.. Переболев тяжелой ревностью, он сам женился на Марине, которая оказалась полной противоположностью Аллы. Вот на какие зигзаги способна иной раз судьба.
Со временем остались одни наивные воспоминания, сквозь которые пробивалось сожаление о том, что не сбылось. Правда, через год после замужества Аллы они встретились на Волге. Тогда Алла готова была порвать с Вячеславом. Все еще можно было круто изменить. Но Марат растерялся, будучи связанным словом с Мариной. Только словом, хотя Алла жертвовала большим... Так вот люди, созданные друг для друга, нелепо расстаются в самом начале жизни.
Да и инженерному таланту Аллы не суждено было расцвести: у нее родился сын, и она оставила работу. Тень мужа заслонила ее надолго, она прожила в этой тени лучшие годы. Потом новая беда настигла Аллу: ее счастье, ее мальчик утонул в реке. И она окончательно, замкнулась в четырех стенах, ни с кем не сближалась, хотя Вячеслав Михайлович любит пожить на виду...
Марат остановился около своего дома, пропуская встречные потоки машин. Он не испытывал особой привязанности к этому городу. Он вообще был равнодушен к большим городам и часто недоумевал, как это горожане ждут не дождутся появления на свет миллионного жителя. Зато Марина, конечно, сильно огорчится, узнав, что он намерен уехать отсюда и куда – в старый уральский город, отставший от новых именитых центров – баловней индустриализации. Чего доброго, жена со слезами начнет отговаривать его, ссылаясь на девочек, которые во сне видят университет. Обязательно университет, будто нельзя стать филологом или географом в самом обыкновенном пединституте.
Марина, Марина, хорошая ты хозяйка, ласковая мать, но откуда взялась у тебя эта склонность к ровному ходу спокойной жизни? «Помнится, ты жила не одним лишь домом... Он ясно представил себе, как ютились они в коммунальной квартире, никому не мешая: он – прораб бетонных работ на плотине, она – учительница местной школы. Он вел зимнее бетонирование в трескучие морозы, она учила русскому языку детей казахов и башкир, мучилась с ними. Дальше стало легче, даже на ангарской стройке, не говоря уж об этом городском уюте. Но все-таки именно те, их начальные годы, пусть и совпавшие с болезненной ломкой привычных понятий и авторитетов, видятся сейчас в розовой дымке времени, отшумевшего на главном перекате века...
Дома никого не оказалось. Оно и к лучшему: можно собраться с мыслями. Правда, чуткая тетя Вася никогда не помешает, угадывая с первого взгляда, настроен ли сегодня Марат на вечерний разговор или ему надо закрыться в своей комнате, которую с ее легкой руки все в доме называют рабочим кабинетом.
Какой бескорыстный человек – Василиса Даниловна Панина. Всю жизнь отдала Карташевым. (Не было бы Карташевых – отдала бы, наверное, другим.) После гибели Веры Тимофеевны в девятнадцатом году поставила на ноги осиротевшую Поленьку, отказывая себе в куске хлеба. А после гибели Полины Семеновны в сорок четвертом вывела в люди Марата, тоже делясь с ним пайковой горбушкой. Но не только в хлебе насущном проявилась ее доброта. И не из одной жалости приютила она под своим крылом сначала дочь Веры, потом ее внука. То было исполнение долга перед мертвыми, тихое, терпеливое, без громких слов. Когда соседки говорили ей, что у нее самой не было детей, оттого она и сердобольная такая, Василиса Даниловна отвечала: «Да будь у меня свои дети, я не терзалась бы, что, может, не очень ласкова с Маратом, – было бы с кем сравнивать». Она могла снова выйти замуж, рано потеряв Николая Ломтева, убитого в стычке с басмачами. Не вышла, осталась вечной вдовой в тридцать два года. Людям объяснила, что ради памяти Коли, хотя боялась за Полину, не определившуюся в жизни. Потом долго определяла и Марата. А теперь живет его девочками. Три поколения Карташевых обязаны этой женщине тем, что их тоненькая родословная ниточка не оборвалась ни в гражданскую войну, ни в Отечественную.
2Если каждый день смотреть на одни и те же фотографии, они словно бы оживают и становятся твоими собеседниками. Когда Марат входил в свою комнату и встречался глазами с бабушкой и матерью, он, казалось, начинал слышать их голоса.
«Ну что, мой незнакомый внук, куда мы теперь?» – поинтересовалась сейчас Вера Тимофеевна.
«Я с тобой хоть на край света!» – горячо сказала мать.
С увеличенных любительских карточек они внимательно приглядывались к нему, и с течением времени их взгляды становились зорче.
Вера Карташева была в кожанке с глянцевитыми отворотами. Узкий наганный ремень через плечо. Косынка сбилась на затылок, за которым угадывается тяжелая коса. Глубокие, задумчивые глаза затенены ресницами. Едва приметная, слабая улыбка таится в строгом складе губ, как ни старается она выглядеть суровой.
Полина Карташева была снята в гимнастерке с полевыми примятыми погонами, на которых мерцают капитанские созвездия. Пилотка изящно сдвинута вправо. Густая навись темных волос на левом виске оттеняет прямой, высокий лоб. Она улыбается свободно, широко, в глазах нет и переменной облачности..
Эти военные карточки Марат выбрал не случайно. Есть и, другие, где они в гражданском, да там Вера Тимофеевна выглядит совсем юной, и все принимают ее за Полину.
Теперь и он, Марат, старше бабушки чуть ли не вдвое и старше матери без малого на десять лет. Однако со школьной скамьи привык советоваться с ними. Дедушку он не представляет, после него не сохранилось даже миниатюрки, сгоревшей вместе с оренбургским флигельком. Отец долгие годы был для него неизлечимой болезнью. Зато мамой и бабушкой он гордился: никакая тень не могла коснуться их. Они-то и ободрили его в студенческую пору, когда он вернулся в общежитие исключенным из комсомола. Может быть, ему дали бы только выговор, если бы Верховцев не настоял на своем. Марату нечем было защищаться: да, он утаил правду об отце, которого почти не помнит, боялся, что не примут в институт... К счастью, его восстановили в комсомоле. Но в ту ночь он просидел до утра с фотографиями самых дорогих ему людей. Все спрашивал, как бы они поступили на его месте. Вера Тимофеевна никак не могла понять, что же в конце концов произошло с ее зятем, но поступок внука осуждала, хотя с сочувствием: «В мое время тоже бывало такое с некоторыми молодыми людьми. Гражданская война проверяла их огнем. Придется и тебе делом доказать, на что ты способен. Не унывай, не опускай руки. Пусть твоя ошибка станет уроком до конца...» А мама совсем расстроилась: уж она-то понимала, что ему, Марату, приходится держать ответ за отца, который ни в чем не виноват. «Крепись, дружок, – утешала она в раздумье, – и не исправляй ты свою биографию, как плохой ученик отметку в дневнике. Я же писала тебе с фронта, что отец твой был настоящим коммунистом. Верь этому свято. С годами поверят и другие...» Нет, ни бабушка, ни мать не простили ему и той единственной кривды, но, поговорив с ними, он уже не чувствовал себя пропавшим человеком. Даже на Верховцева перестал сердиться: Вячеслав был до того «правильным» человеком, что и сам иной раз публично раскаивался.
И если сейчас он, Марат, уходит из-под его начала, то не из-за самолюбия, тем паче не из-за пережитой обиды. С точки зрения Верховцева, изыскания на Урале – это донкихотство; для него лишь та проблема чего-нибудь стоит, за которой видится рабочий проект новой стройки; когда же все только на воде вилами писано, то Вячеславу Михайловичу там делать нечего. Ну и пусть себе проектирует сибирские каскады, дело это надежное, бесспорное...
– Чем занимаешься?
Марат оглянулся: пришла Марина с двумя авоськами, заходила на рынок.
– Я подумала, что в доме ни души. Почему так рано?
– Вызывали в райком.
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Старый выговор сняли.
– Хорошо, что не дали новый.
– Пока не заработал.
– Ты можешь.
– Боюсь, разучился.
Марина засмеялась и пошла на кухню. Он проводил ее заговорщицкой улыбкой: да, придется-таки сегодня поговорить начистоту. Она призовет на помощь дочерей, постарается перетянуть на свою сторону и тетю Васю. Ничего, потом смирится, начнет потихоньку укладывать вещи. Не впервой им кочевать из края в край.
Явились из школы девочки – Тоня и Зина. Они были погодками, но их принимали за близнецов: уж очень похожи друг на друга, и рост почти один. Дочери обступили отца, довольные, что нигде не задержался и будет целый вечер дома.
Он рассеянно отвечал на их пустяковые вопросы, заново приглядываясь к ним. Как ни считали их со стороны близнецами, но Тоня, старшая, все больше начинала походить на свою прабабушку Веру Тимофеевну: та же взрослая задумчивость в карих глазах, тот же склад строгих губ. А в Зине, пожалуй, отразились какие-то черты бабушки Поли. Ну, конечно, время еще кое-что дорисует в них, однако и сейчас они вылитые Карташевы. Недаром Марина с явной ревностью относится к тому, что обе дочери не похожи на нее.
– Вот и тетя Вася! – объявила Тоня.
Тетя Вася... Она была тетей сначала для Полины, потом для Марата, а теперь и для его наследниц, которые тоже не смели называть ее иначе. Да она была еще крепкой, сильной, хотя полным ходом шел восьмой десяток. Лишь как-то раз пожаловалась Марату, горестно глянув на висевшие на стене портреты: «Всех я пережила, мой сердечный. Какая несправедливость...»
– Что это ты, сбежал, что ли, со службы? – спросила она сейчас.
– Отпустили на каникулы.
– Ишь ты, каникулы!
Он заглянул в ее доверчивые васильковые глаза, не поблекшие от времени, и не мог не улыбнуться в ответ.
– Ладно, за столом отчитаешься, – сказала тетя Вася и скорым шагом направилась к плите, помогать Марине.
Когда вся семья чинно расположилась в столовой, Марат достал из буфета початую бутылку водки.
– С чего ты вздумал пировать? – недовольно покосилась на него Марина.
– С устатку.
– Какой устаток, заявился чуть ли не с обеда.
– Выпьем, тетя Вася, по единой?
– Ладно уж, за компанию.
Они озорно перемигнулись и выпили вдвоем, к неудовольствию хозяйки, которая не любила, когда Василиса Даниловна даже в мелочах потакала Марату.
Он обычно ел молча, не обращая ни на кого внимания. А сегодня то и дело оглядывал свою дружную семейку. Девочки старались наперебой услужить матери, особенно младшая, Зина, готовая каждую минуту сорваться с места, чтобы принести что-нибудь из кухни. Величавая тетя Вася одобрительно кивала головой всякий раз, и это было для девочек высшей похвалой, тем более что Марина словно бы и не замечала их стараний.
Она в свои сорок лет заметно располнела, чем была огорчена, хотя на лице ни морщинки. (Марат все еще называл ее пионервожатой.) Светлоокая, с пышным снопиком волос цвета отбеленного ленка, Марина действительно ничего не передала ни Тоне, ни Зине, потомственным казачкам.
– Когда же мы займемся ремонтом? – отодвинув пустую тарелку, обратилась она к мужу.
– А стоит ли?
– Самая подходящая пора, учебный год заканчивается. У меня есть на примете двое маляров, присмотрела краски в магазине.
– Ты молодец, товарищ пионервожатая. Но маляры нам не понадобятся. Мы уезжаем.
Марина уставилась на него светлыми немигающими глазами.
– Ты шутишь?
– Я ведь не умею шутить, как ты говоришь.
Тогда она вдруг залилась румянцем, словно ученица, застигнутая врасплох, и, шумно встав из-за стола, прошлась по комнате.
– Никуда я не поеду, слышишь? Надоел мне твой цыганский образ жизни! Хватит с меня, хватит! Подумал бы о девочках, если со мной не привык считаться. Им надо заканчивать школу, поступать в университет. Чего тебе не сидится? Уже пятый десяток разменял, пора бы взяться за ум...
Он спокойно наблюдал за ней – Марине надо обязательно дать выговориться в таких случаях. Тетя Вася тоже не перебивала ее, а девочки и вовсе притихли за столом.
– Куда же ты собрался на этот раз? – остановившись против него, спросила наконец Марина.
– Вот это деловой разговор.
– Никогда не посоветуешься заранее.
– А что может измениться?
– Ну да, ну да, ты все решаешь сам. Диктатор!
– Видите, товарищи женщины, меня уже и отлучили от демократии.
Василиса Даниловна заулыбалась, Глядя на нее, оживились и Тоня с Зиной.
– Садись, филолог, опять двойка, – сказал он жене. – А поедем мы на Урал...
– Пескарей ловить? Инженер-гидротехник едет на Урал! Ты уже там был, один пруд соорудил в степи.
– А вы с Верховцевым как сговорились. Он тоже вчера...
Марина умолкла: неприязнь Марата к Верховцеву всегда казалась ей неким следствием его былого увлечения Аллой Сергеевной. Любовь проходит, но ревность остается еще на годы и может при удобном случае вызвать новую вспышку чувств.
Марина была знакома с Аллой, однако избегала прямых встреч. Увидит где-нибудь в магазине или в автобусе и затаится, наблюдая ее со стороны. Одета очень просто, ничего лишнего, как одеваются те женщины, которые и в сорок лет знают себе цену. Редко кто из мужчин пройдет мимо Аллы, ни разу не оглянувшись. Но та будто не замечает никого. (Впрочем, у женщин развито «боковое» зрение – это уж Марина знает.) После каждой такой встречи она подолгу крутилась перед зеркалом, точно в самом деле зеленая девчонка-пионервожатая. Она и одеваться пыталась проще, но все равно; нужной простоты не получалось, наоборот, выглядела слишком простоватой. Наконец, отругав себя за глупую зависть, снова доставала из шкафа дорогие вещи. Что бы там ни говорили о соответствии моды возрасту, а «рамка» для женщины много значит. И она довольно часто меняла эти «рамки», за что Марат, посмеиваясь, окрестил ее к тому же неисправимой модницей.
«Так, возможно, к лучшему, что уедем на Урал», – подумала Марина и сказала мягче, однако же не совсем мягко, чтобы Марат ни о чем не догадался:
– Эх ты, идеалист неисправимый.
– Всегда, стоял на материалистических позициях, – усмехнулся он, поняв, что начинается «спуск на тормозах».
– Что же ты будешь делать на Урале?
Он коротко пересказал все то, что говорил вчера Верховцеву, утаив пока, что ему, может быть, придется там преподавать в учебном институте.
– Ну, кто со мной? – весело спросил он всех. – Тетя Вася?
– Не знаю уж, я родом оттуда, – уклончиво ответила она.
– Тоня? Зина?
Девочки смущенно переглянулись с матерью.
– Хуже нет, когда мужчине приходится руководить женским обществом! Но раз я диктатор, голосовать не станем.
– О квартире-то подумал? – осторожно поинтересовалась тетя Вася.
– Трехкомнатная, с балконом, с видом на Урал!
– Уже успел договориться? – Марина обвела тоскливым взглядом большую комнату с добротной рижской мебелью, сокрушенно покачала головой. – Опять за бесценок свезем в комиссионку.
– Нет, захватим с собой даже всякую рухлядь, на память о нашей молодости. Больше никуда переезжать не станем.
– Кочевника исправит...
– Хочешь сказать, могила?
– Вон тот же Верховцев как прочно обосновался. Каменная дача, машина, катер. Живет в свое удовольствие.
– Никогда не завидуй мещанскому благополучию.
– Подумаешь, какой спартанец! Так живут многие, а ты брезгливо называешь их неомещанами. Не много ли на себя берешь? Один ты идешь в ногу...
– Марина
Она расплакалась, вышла в коридор. Василиса Даниловна растерянно огляделась.
– Не нужно бы вам при девочках, Марат.
– Они почти взрослые.
Тоня и Зина не смели поднять глаз на отца и не решались уйти вслед за матерью.
– Ну-ну, ступайте к ней, – сказал он дочерям. – Только сами не расплачьтесь.
– Тебе письмо от Богачева, – вспомнила тетя Вася и, положив перед ним туго набитый авиаконверт, тоже удалилась в полутемную прихожую – «тушить пожар».
Валентин Антонович писал теперь от случая к случаю. А это он в сорок четвертом году прислал Марату завещание мамы. Потом, вскоре после Победы, приехал на Урал, чтобы познакомиться, и оставил на память орден Отечественной войны, которым была награждена капитан медицинской службы Карташева. В пятидесятые годы они встречались довольно часто, когда Марат учился в институте, даже ездили в Молдавию, где на высоком берегу Днестра, напротив Бендерской крепости, отыскали могилу матери и установили, камень вместо фанерного низенького обелиска с выцветшей надписью. Богачев охотно рассказывал о последних месяцах фронтового бытия Полины Семеновны. Иногда увлекался, и Марат невольно задумывался о его отношениях с мамой. Однако спросить прямо не мог. Валентин Антонович сам спохватывался, начинал говорить о полковнике Родионове, который помнил еще Веру Тимофеевну, но, к сожалению, не дотянул до конца войны: умер в тыловом госпитале зимой сорок пятого, немного пережив свою «крестницу», как звал Полину...
С течением лет переписка Марата с Богачевым стала ослабевать, а не виделись они вообще давненько. Валентин Антонович вышел в отставку, живет с семьей в подмосковном дачном городке, где скорые поезда не останавливаются. Уже не раз хотел Марат пересесть в Москве на электричку и навестить однополчанина мамы. Да все никак не собрался до сих пор, все мимо, мимо. Нехорошо, конечно, тем более что есть о чем поговорить по душам. И он искренне обрадовался этому письму, позабыв о слезах Марины.
Валентин Антонович умел писать о жизни крупно, хотя и ценил, как разведчик, иные мелкие подробности. Он легко переходил от семейных дел к событиям общего плана, к тому же не любил заемных слов и обо всем судил открыто, независимо. Для Марата его письма были предметным уроком гражданского откровения.
Сегодня он приписал в конце: «Надо бы увидеться нам с тобой. А то Косая начинает бить по моему квадрату: недолет – перелет, недолет – перелет. Оно и немудрено, после войны прошла без малого треть века».
«До вашего-то «квадрата», Валентин Антонович, еще далековато!» – подумал Марат, отложив его большущее послание, которое было так кстати. И сейчас же, под настроение, начал ответ Богачеву о своем решении переехать на Урал.
Только женщина может поступиться ради детей чем угодно: любовью, семьей, положением в обществе. Такой была и Алла Сергеевна до гибели Максимки. Это случилось на Волге, где сын купался вместе с отцом, когда они отдыхали под Ярославлем. Отец переживал не меньше, но с той поры Алла совсем переменилась, и Вячеслава Михайловича раздражала ее хроническая отчужденность.
Сегодня она сказала ему за ужином:
– Больше не могу, пойду работать.
Он снял очки, протер их и с головы до ног окинул ее снисходительным взглядом.
– Помилуй, в твои годы начинать все сначала?
– А какие мои годы? Я еще и не жила.
– Вот те раз!
– Да-да, все для твоего «тыла», как ты любишь говорить дружкам-приятелям.
– Но чем, скажи на милость, мы будем заниматься?
– Как чем? Я такой же инженер, как и ты.
– Думаю, что лучше.
– Не играй, пожалуйста, я тебя знаю.
Верховцев встал, по привычке заходил по комнате, огибая круглый стол, на котором лежали ее сигареты. На втором круге он не выдержал, закурил.
– Иди, иди, работай. Тем более – освобождается приличная должность в Гидропроекте. Карташев уходит.
– Уходит? Недолго он выдержал с тобой.
– Я ни при чей. Он помешан на Урале.
– Инженер, помешанный на своей идее, достоин уважения... Представляю, как ты уговаривал его в интересах собственного престижа. Какому начальнику приятно, когда уходят сто́ящие люди.
– Скатертью дорога! Наш институт не место для маниловых. У нас серьезная организация, а не общество любителей природы.
– О да! Тебе подавай высотные плотины, уникальные ГЭС, сверхмощные турбины, все первой величины. Ты аристократ в гидротехнике.
– И это ты называешь аристократизмом?
– Черновая изыскательская работа, да еще связанная с каким-то риском, да еще в целях какого-то там орошения – нет, это тебе, Вячеслав Михайлович, не подходит. Ты любишь позировать на великих стройках.
– Ну, знаешь...
– Однако те, кого ты привык считать фантазерами, подальше тебя смотрят.
– Избавь. Я не желаю разговаривать в подобном тоне.
– А кто, кроме жены, скажет тебе правду?
– Иди ты к черту со своей моралью! – запальчиво бросил он и вышел из столовой.
Алла курила до тех пор, пока не закружилась голова. Ничего не хотелось делать, даже убирать посуду. Иные люди говорят под старость лет, что будь у них вторая жизнь, они бы и ее прожили точно так, как первую. Этого Алла не могла себе сказать и в середине жизни. Академик Жук видел в ней гидротехника божьей милостью. Сергей Яковлевич сильно преувеличивал по доброте душевной, хотя ее дипломный проект был оставлен в фундаментальной библиотеке института, что являлось для студентов высшей похвалой. Ну, а потом жизнь сложилась наперекор ее желаниям. Беда не в раннем замужестве, беда в том, что муж ревниво относился к инженерному таланту молоденькой жены. Она целыми днями просиживала над его расчетами, чертежами, надеясь, что еще займется самостоятельной работой, – сын скоро пойдет в школу. Однако все разом рухнуло, когда утонул Максимка... Понадобились годы, чтобы утихла боль. За это время Вячеслав Михайлович успел дважды побывать за границей – на Ниле и Дунае – и вернулся оттуда вполне довольный своей фортуной. А ей не повезло о самого начала, и никому, кажется, нет до нее никакого дела, в том числе мужу. Вот и Марат уезжает, Конечно, они не искали встреч, не упрекали ни в чем друг друга, но то, что эти несколько лет жили в одном городе, как-то смягчило ее одиночество. Несбывшееся в молодости было тут, рядом, отчего казалось, что и молодость не слишком отдалилась. Но теперь не только время, вдобавок пространство разделит их окончательно. О-о, пространство еще безучастнее времени.
